Текст книги "Семья Тибо, том 2"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 51 страниц)

XIII. На приеме у доктора Филипа

– Доктор Тибо! – радостно доложил старый слуга.

Филип в ожидании Антуана что-то писал. Он легко поднялся с места и своей подпрыгивающей, развинченной походкой пошел навстречу Тибо, остановившемуся у порога. Прежде чем взять руку Антуана в свою, он бросил на него быстрый внимательный взгляд, по привычке часто моргая живыми блестящими глазками. Голова его еле приметно тряслась. Он приветствовал гостя насмешливой улыбкой, которая помогала ему скрывать свои истинные чувства:

– Вы просто великолепны, друг мой, в небесно-голубом. Ну, что слышно?

"Как он постарел!" – подумал Антуан.

Филип сгорбился, и ноги, казалось, с трудом несли его длинное тощее тело. Лохматые брови, козлиная бородка окончательно побелели. Но в движениях, взгляде, улыбке чувствовалась юношеская живость, какая-то даже озадачивающая шаловливость, пожалуй, не совсем уместная для человека его лет. Филип носил старые, военного образца брюки, красные, с черными лампасами, и сильно выцветшую на отворотах куртку; и этот гибридный наряд достаточно точно символизировал его полугражданские, полувоенные функции. В конце 1914 года его назначили председателем комиссии по упорядочению санитарной службы армии, и с тех пор он неустанно боролся против недостатков системы, возмутительно скандальной в его глазах. Известность в медицинском мире обеспечивала ему полную независимость. Он восстал против официально установленных порядков, разоблачал злоупотребления, тормошил администрацию; и большинство удачных, хотя, к сожалению, запоздалых реформ, проведенных за эти три года в санитарной службе, во многом были результатом его мужественной и упорной борьбы.

Не выпуская из рук руки Антуана, Филип ласково тряс ее и, слегка причмокивая, бормотал:

– Ну, как?.. Ну, что?.. Сколько лет!.. Как дела? – Потом подтолкнул Антуана к письменному столу. – О стольком нужно поговорить, что прямо не знаешь, с чего начать…

Он усадил Антуана в кресло, которое предназначалось для пациентов, но сам не занял, как обычно, своего места за письменным столом, а взял стул, сел на него верхом и, придвинувшись к Антуану, начал пристально его разглядывать.

– Ну, друг мой! Поговорим о вас. В каком вы состоянии после этой истории с газами?

Антуан встревожился. Десятки раз ему приходилось видеть на лице доктора Филипа это напряженное внимание, эту профессиональную серьезность, но никогда еще они не были направлены на самого Антуана.

– Здорово меня потрепало, как на ваш взгляд?

– Немножко похудели! Но ничего страшного!

Филип снял пенсне, протер его, снова надел аккуратным движением, придвинулся к Антуану и сказал, улыбаясь:

– Ну, рассказывайте!

– Итак, Патрон, я принадлежу к тем, кого у нас почтительно именуют тяжелоотравленными, а это не очень-то весело.

Филип нетерпеливо шевельнулся на стуле.

– Ну, ну, ну… Начинать полагается с начала. Ваше первое ранение? Каковы его последствия?

– Последствия были бы ничтожны, если бы война для меня окончилась прошлым летом, до того, как я имел удовольствие познакомиться с ипритом… В конце концов, я и наглотался-то его не так уж много. И, по сути дела, вовсе не обязательно быть в таком состоянии, в котором я нахожусь сейчас. Но слишком очевидно, что действие газа обострилось вследствие состояния правого легкого, которое после ранения потеряло свою нормальную эластичность.

Филип поморщился.

– Да, – задумчиво продолжал Антуан, – я задет серьезно, не следует строить иллюзий. Разумеется, я выкручусь, но для этого потребуется время. И… – Приступ кашля прервал его на несколько секунд. – И очень возможно, что я на весь оставшийся отрезок пути выбыл из строя.

– Вы обедаете у меня? – вдруг спросил Филип.

– Охотно, Патрон, но вы знаете, я на диете.

– Я уже распорядился, Дени подаст вам молоко… Итак, раз мы обедаем вместе, спешить некуда. Начинать полагается с начала. Как все это произошло? Я думал, что вы на тихом участке.

Антуан досадливо пожал плечами.

– Это-то и нелепо. В конце октября я мирно работал в Эперне, где мне поручили организовать – перст судьбы! – госпиталь для отравленных газами. Меня поразило, что в ходе последних операций на участке Шмен-де-Дам – мы тогда только что заняли Мальмезон, Парньи – среди отравленных газами, которых направляли ко мне, оказывалось большое количество санитаров и братьев милосердия. Это казалось странным. Я решил проверить, принимаются ли достаточные меры предосторожности против газов в санитарных пунктах и выполняет ли обслуживающий персонал наши указания. Я не поленился и проявил усердие. Корпусный врач был мне немного знаком. Я добился разрешения провести обследование на месте. И вот, возвращаясь из инспекционной поездки, я и попался… как дурак. Боши устроили сильную газовую атаку как раз в тот момент, когда я ехал обратно с передовой, – первая неудача. Вторая неудача погода была сырая и теплая, несмотря на то, что дело происходило в октябре. А вы знаете, что сырая погода усиливает действие иприта вследствие образования кислоты.

– Дальше, – сказал Филип. Он уперся локтями в колени, положил подбородок на руки и продолжал внимательно присматриваться к Антуану.

– Я торопился возвратиться на командный пункт дивизии, где оставил свой автомобиль. Мне не хотелось идти ходами сообщения, которые были забиты подразделениями, только что прибывшими на смену, и я решил сократить путь. Было абсолютно темно. Минут двадцать я бродил по окопам, куда уже проник газ. Подробности опускаю…

– Что, у вас маски не было?

– Конечно, была. Но маска чужая… Должно быть, я ее неправильно надел. Или слишком поздно надел… У меня была только одна мысль – найти свой автомобиль… Когда же наконец я добрался до КП, я немедленно выехал… Гораздо разумнее было бы зайти в дивизионный госпиталь и прополоскать горло содой.

– Конечно, без всякого сомнения.

– Но я не подозревал, что отравлен. Только через час я почувствовал покалывание в горле и под мышками. Мы вернулись в Эперне среди ночи. Я тотчас же сделал смазывание колларголом и лег спать. Я все думал, что это пустяки. Но оказалось, что бронхиальный ствол задет сильнее, чем я предполагал… Смотрите, как все это нелепо получилось! Я предпринял поездку, чтобы проверить, принимаются ли необходимые меры предосторожности, а сам даже не потрудился соблюсти элементарные правила…

– Н-да, – заметил Филип. И так как ему очень хотелось показать, что он тоже в курсе дела, сказал: – А наутро – явления со стороны глаз, пищеварительного аппарата и так далее?..

– Ни то, ни другое. Наутро почти ничего. Только легкая эритема под мышками. Накожные явления в довольно доброкачественной форме. Никаких пузырей. Но в бронхах оказались глубокие поражения, что открылось только через несколько дней. Остальное вам понятно. Ларинготрахеит усиливается с каждым днем… Острый бронхит с образованием налетов – классические последствия заболевания. И так в течение полугода.

– А голосовые связки?

– В самом плачевном состоянии. Вы же слышите мой голос. А ведь сегодня я еще могу говорить, потому что целый день возился с горлом. Обычно же полная афония.

– Воспалительное поражение голосовых связок?

– Нет.

– Нервное поражение?

– Тоже нет. Афония вызывается утолщением голосовых связок.

– Очевидно, оно и мешает вибрации. А вы принимали стрихнин?

– До шести и семи миллиграммов в день. Без всякой, впрочем, пользы. Но зато заработал отчаянную бессонницу.

– А вы с какого времени на юге?

– С начала года. Из Эперне меня послали сначала в госпиталь в Монморийон, потом в эту самую клинику Мускье около Грасса. Это было в конце декабря. Легкие, казалось, начали зарубцовываться. Но в Мускье у меня обнаружили склероз легких. Одышка очень быстро приняла мучительный характер. Без всякой видимой причины температура вдруг поднималась до тридцати девяти и пяти, до сорока, потом вдруг падала до тридцати семи и пяти. В феврале у меня был сухой плеврит с кровянистой мокротой.

– И температура перестала колебаться?

– Нет, не перестала.

– Чему вы это приписываете?

– Инфекции.

– Скрытой?

– Или хронической, кто знает.

Их взгляды встретились, глаза Антуана вопросительно блеснули. Филип положил руку ему на плечо.

– Нет, нет, Тибо. Если вы думаете, что у вас то самое, вы ошибаетесь. Легочный туберкулез, насколько я знаю, никогда в таких случаях не развивается. Вы должны знать это не хуже, чем я. Отравленный ипритом заболевает туберкулезом только в том случае, если у него раньше, до отравления газом, наблюдались симптомы этой болезни… А у вас, к счастью, добавил он, подымаясь с места, – не было никаких патологических изменений со стороны дыхательного аппарата!

Он успокоительно улыбнулся. Антуан молча наблюдал за ним. Вдруг он поднял на своего учителя взволнованный, полный горячей признательности взгляд и тоже улыбнулся.

– Да, я знаю, – сказал он, – и это мое счастье!

– С другой стороны, – продолжал Филип; он как бы думал вслух, – отек легких, который часто бывает у отравленных удушливыми газами, чрезвычайно редко встречается у отравленных ипритом. Это тоже счастье… И, кроме того, легочные последствия, вызванные ипритом, встречаются реже и, по-видимому, менее серьезны, чем у отравленных другими газами. Не так ли? Я читал недавно интересную статью по этому вопросу.

– Ашара? – спросил Антуан и с сомнением покачал головой. – Обычно считается, что иприт, в отличие от удушливых газов, поражает мелкие бронхи чаще, чем альвеолы, и менее резко нарушает газообмен. Но личный мой опыт и мои наблюдения над другими говорят, что это не совсем так. Дело, увы, в том, что легкие, отравленные ипритом, дают всевозможные вторичные заболевания, преимущественно весьма бурные и имеющие тенденцию превращаться в хронические. И я даже довольно часто наблюдал случаи, когда у отравленных ипритом внутриальвеолярный и в то же время пристеночный склероз приводил к блокаде легких.

Оба помолчали.

– А сердце? – спросил Филип.

– Пока еще сносно. Но надолго ли? Было бы нелепо думать, что сердце может не сдать, если ему в течение долгих месяцев приходится быть центром сопротивления отравленного газами и истощенного организма. Я не уверен даже, что отравление не распространилось на сердечную мышцу и нервные узлы. Последние недели я заметил кое-какие признаки сердечно-сосудистого расстройства…

– Заметили? Какие же?

– Я не успел еще сделать просвечивание; а аускультация не показывает ничего, по крайней мере, так говорят врачи. Но верно ли это?.. Есть и другой способ исследования: пульс и кровяное давление. Хотя при температуре не выше тридцати восьми и пяти или тридцати девяти я наблюдал еще на прошлой неделе необычное ускорение пульса, так, примерно, от ста двадцати до ста тридцати пяти. И я не удивился бы, если бы оказалось, что эта тахикардия есть начало отека легких… А вы?

Филип избежал прямого ответа.

– А почему вы не облегчаете работу сердца повторными кровесосными банками? Или, в случае надобности, не прибегнете к небольшим кровопусканиям?

Казалось, Антуан не слышит этого вопроса. Он внимательно глядел на своего старого учителя. Филип улыбнулся и вытащил из жилетного кармана массивные золотые часы с двойной крышкой, так хорошо знакомые Антуану; подавшись вперед (как будто он просто уступал почти маниакальной привычке, а не настоящему интересу к больному), он нащупал пальцами пульс Антуана.

Прошла томительная минута. Филип сидел молча, не отрывая глаз от стрелки. И вдруг Антуан почувствовал удар в сердце: сосредоточенное загадочное лицо Филипа вызвало в нем внезапное воспоминание, очень яркое, но уже давно забытое. Как-то в клинике – было это в самом начале его работы с Филипом – после консилиума, на котором Филипу пришлось поставить диагноз по поводу одного запутанного случая, он схватил Антуана за руки и в припадке мальчишеской откровенности заявил: "Видите ли, друг мой, врач прежде всего обязан во всех критических случаях уединиться, пораздумать. И для этого существует незаменимое средство – хронометр. Врач должен носить в жилетном кармане красивый и внушительный хронометр величиной по меньшей мере с чайное блюдечко. И тогда он спасен. Пусть его осаждают взволнованные родственники, пусть ему придется оказывать первую помощь пострадавшему на улице, посреди толпы, забрасывающей его вопросами, – если он хочет сосредоточиться, если он хочет, чтобы к нему не лезли, достаточно сделать этот магический жест: демонстративно вытащить из кармана свою луковицу и начать щупать пульс. И сразу же полнейшая тишина, врач один, без посторонних, хотя и окружен людьми. И пока он стоит так, уткнувши нос в циферблат, можно спокойно взвесить "за" и "против", поставить диагноз так же хладнокровно, как у себя в кабинете, когда он, охватив голову руками, уходит в свои мысли. Верьте опыту, друг мой; не теряйте времени, бегите и покупайте себе хронометр внушительных размеров!"

Филип не заметил смятения Антуана. Он отнял руку, неторопливо выпрямился.

– Пульс ускоренный, несколько неровный. Несомненно. Несколько… Но хорошего наполнения.

– Да, а в иные дни, особенно к вечеру, наоборот, – слабый, трудно ощутимый. Вот подите-ка! А потом, когда усиливаются легочные явления, опять ускорение. Обычно с перебоями.

– А вы проверяли внутриглазное давление?

– Это не приводит к заметному замедлению пульса.

Они снова помолчали.

– Сейчас я уже легочный больной, – сказал Антуан с принужденной улыбкой. – А в один прекрасный день стану еще и сердечником…

Филип жестом прервал его.

– Ну, повышенное кровяное давление и тахикардия часто являются самозащитой организма, Тибо. Мне вас нечего учить. В случае минимальной эмболии мозга – вы это знаете так же хорошо, как и я, – только с помощью повышенного давления и тахикардии сердце успешно борется против закупорки легочных альвеол. Роже это доказал. И после него многие другие.

Антуан ничего не ответил. Жестокий кашель согнул его пополам.

– А какое применялось лечение? – спросил Филип, казалось, сам не придавая значения своему вопросу.

Откашлявшись, Антуан устало пожал плечами.

– Все! Мы перепробовали все, кроме препаратов опия, конечно. Серу… И потом мышьяк… И опять серу, и опять мышьяк…

Голос его звучал слабо, хрипло, прерывисто. Он замолчал. Он обессилел от долгого разговора. Откинувшись всем телом назад и прижавшись затылком к спинке стула, он несколько секунд просидел так, не двигаясь, прикрыв глаза. Когда он поднял веки, то увидел, что Филип смотрит на него пристальным, полным нежности взглядом. Это выражение доброты потрясло Антуана больше, чем если бы он заметил в глазах Филипа тревогу. Антуан пробормотал:

– Вы не ожидали увидеть меня таким вот…

– Совсем напротив, – прервал его Филип и засмеялся. – Я никак не думал, судя по вашему последнему письму, что вы такой молодец. – И вдруг без всякого перехода он добавил: – А сейчас послушаем, что у вас там внутри.

Антуан с трудом поднялся. Он снял с себя мундир.

– Сделаем все по форме, – весело сказал Филип. – Ложитесь-ка сюда.

Он показал на кушетку, покрытую белой простыней, где обычно выслушивал больных. Антуан покорно лег. Филип опустился на колени возле кушетки и, не говоря ни слова, стал тщательно исследовать Антуана. Потом резким движением поднялся.

– Гм, – сказал он, стараясь незаметно для Антуана избежать его тревожного взгляда. – Ясно… рассеянные свистящие хрипы… Возможен инфильтрат… некоторое полнокровие всей верхушки правого легкого. – Наконец он решился взглянуть на Антуана. – Я не сказал вам ничего нового, не так ли?

– Да, – ответил Антуан. Он медленно встал с кушетки.

– Черт возьми! – проговорил Филип, подходя своей развинченной походкой к письменному столу. Он уселся, машинальным жестом вытащил из кармана вечное перо, как будто собирался выписать рецепт. – Эмфизема легких, это бесспорно. Чтобы быть совершенно откровенным, скажу вам, что повышенная чувствительность слизистых оболочек может сохраниться долго. – Он поиграл вечным пером и, приподняв брови, рассеянно огляделся вокруг. – Ну, вот и все, – добавил он, резким движением захлопывая лежавший перед ним телефонный справочник.

Антуан подошел к нему и уперся ладонью о край стола. Филип завинтил вечную ручку, спрятал ее в карман, поднял голову и сказал раздельно, выделяя каждое слово:

– Это неприятно, голубчик! Но не более того!

Антуан молча выпрямился и, подойдя к камину, стал надевать перед зеркалом воротничок.

В дверь тихонько постучали два раза.

– Вот и обед готов, – заявил повеселевшим голосом Филип.

Но он продолжал неподвижно сидеть за письменным столом. Антуан опять подошел к нему и опять оперся руками о стол.

– Я делал все, что только можно было делать, Патрон, – пробормотал он устало. – Все! Я упорно пробовал все известные мне средства. Я регулярно веду клинические наблюдения над самим собой, как над любым своим пациентом. Я с первого дня систематически все записываю. У меня кучи анализов, рентгеновских снимков. Я целиком поглощен самим собою, избегаю малейшей неосторожности, стараюсь не упустить ни одного шанса. – Он вздохнул. – И все-таки в иные дни трудно сохранить мужество.

– Неправильно! Ведь вы замечаете улучшение?

– В том-то и дело, что я не уверен, что замечаю улучшение! – произнес Антуан.

Эти слова вырвались у него непроизвольно, бессознательно. Он почти выкрикнул их, выкрикнул неожиданно для себя. И тут он вдруг почувствовал тревогу, как будто эти слова выдали тайную мысль, которой он никогда не позволял выходить наружу. Капельки пота проступили у него над верхней губой.

Заметил ли Филип это смятение? Понял ли он, как оно трагично? Не потому ли, что он мастерски умел владеть собой, лицо его осталось и в эту минуту таким спокойным, открытым? Нет, трудно было заподозрить Патрона в столь утонченном притворстве, – так весело он передергивал плечами, с такой живостью и иронией звучал его фальцет:

– Хотите, я вам открою все без утайки, друг мой? Ну, вот вам: я счастлив, что ваше выздоровление идет столь медленно! – С минуту он упивался удивлением Антуана. – Послушайте-ка. Из шести прежних моих ассистентов, которых я почитал за своих родных детей, трое убиты, двое остались калеками на всю жизнь. Признаюсь, – пусть это эгоистично, – я ничего не имею против того, что мой шестой пока в безопасности, что долгие месяцы ему суждено еще жить под ласковым солнцем юга, в полутора тысячах километрах от фронта! Думайте обо мне все, что угодно, – мне вовсе не улыбается мысль, что вы можете выздороветь, пока еще длится этот кошмар. Если бы вы в октябре прошлого года не были отравлены газом, кто знает, смогли ли бы мы сегодня обедать вместе. – Он легко поднялся со стула. – Ну, довольно, пойдемте в столовую.

"Он прав, – подумал Антуан, невольно поддаваясь убедительной и веселой интонации Филипа. – Что бы ни было, основа все-таки крепкая…"

На обеденном столе дымилась полная тарелка супа. (Много лет Филип питался только супом и компотом.)

Возле прибора Антуана стоял графин с молоком и чашка, специально для него приготовленные.

– Дени не подогрел молока, но если хотите…

– Нет, благодарю, я пью только холодное, так приятней.

– Без сахара?

Приступ кашля помешал Антуану ответить. Он отрицательно махнул рукой. Филип старался не глядеть в его сторону, решив раз навсегда не замечать этого кашля, говорить о чем угодно, только не о болезни, и как можно быстрее дать другое направление разговору. Задумчиво водя ложкой по тарелке, он ожидал конца приступа. Потом, желая прервать молчание, становившееся тягостным, начал самым естественным тоном:

– А я опять целый день сражался с нашей санитарной комиссией… Трудно представить себе что-нибудь более дикое, чем наши официальные инструкции касательно противотифозных прививок!

Антуан улыбнулся и отхлебнул молока, чтобы прочистить горло.

– Но все-таки вы многого добились, Патрон, за эти три года!

– Не без труда, мой друг, уверяю вас. – Он хотел было заговорить на другую тему, но не нашелся и повторил: – Не без труда! Когда в пятнадцатом году я начал заниматься организацией санитарной службы, вы представить себе не можете, что там творилось!

"Уж кто-кто, а я-то представляю", – подумал Антуан. Но ему не хотелось говорить, и он понимающе улыбнулся.

– Было это как раз в то самое время, – продолжал Филип, – когда раненых эвакуировали еще в обычных поездах, в каких возят войска или снаряжение… а то и просто в вагонах для скота! Я собственными глазами видел несчастных, которые по целым суткам ждали отправления в нетопленых вагонах, потому что их еще не набралось требуемое инструкцией количество. Чаще всего их кормили местные жители… и перевязывали их, худо ли, хорошо ли, сердобольные дамы или старые местные аптекари! А когда наконец их отправляли, приходилось трястись еще двое-трое суток. Неудивительно, что в каждом составе мы имели огромный процент больных столбняком. Их распихивали по госпиталям, которые и так были битком набиты, где не хватало буквально всего. Ни антисептических средств, ни бинтов; о резиновых перчатках я уж не говорю!

– Я видел в четырех-пяти километрах от передовых позиций, – произнес Антуан с усилием, – хирургические передвижные госпитали, где кипятили инструменты… в старых кастрюлях… в обыкновенных печках…

– Это еще, на худой конец, можно объяснить. Трудно было справиться с наплывом… – Филип насмешливо хихикнул. – Спрос превышал предложение… Война не останавливается перед расходами! Она не считается с официальными наметками! Но вот что непростительно, друг мой, – продолжал он уже серьезным тоном, – это система мобилизации медицинского персонала – она была организована и проведена преступно! В распоряжении командования с первого дня имелись превосходнейшие кадры резервистов. И что же? Когда меня послали в первый раз в инспекционную поездку, я установил, что такие крупнейшие специалисты, как Дейтч, Алуэн, работали простыми санитарами в госпиталях, которыми руководили врачи двадцати восьми, тридцати лет от роду! Во главе крупнейших хирургических госпиталей стояли невежды, которые в лучшем случае могли вскрыть простой нарыв и которые решали вопросы о серьезнейших хирургических вмешательствах, ампутировали направо и налево; и все это только потому, что у них были четыре галуна на рукаве, и они не желали считаться с мнением мобилизованных врачей, работавших под их началом, – будь то крупнейшие хирурги!.. Нам пришлось потратить месяцы и месяцы – моим коллегам и мне, – чтобы добиться самых неотложных мероприятий. Пришлось буквально все поставить вверх дном, чтобы пересмотреть инструкции и поручить эвакуацию раненых врачам-профессионалам… Чтобы отказались, например, от нелепого порядка загружать сначала наиболее отдаленные госпитали, не считаясь ни с серьезностью ранения, ни с тем, как срочно нужна врачебная помощь. Очень часто отправляли в Бордо или Перпеньян раненных в голову, которые, естественно, не доезжали до места назначения, потому что умирали по дороге от гангрены или столбняка! А ведь в девяноста девяти случаях из ста этих несчастных можно было бы спасти, если бы необходимая операция была произведена в течение полусуток! – Вдруг негодование его улеглось, и он улыбнулся: – А знаете, кто мне много помог в начале моей работы? Вы будете удивлены! Одна из ваших пациенток, друг мой! Да вы ее знаете: мать той девочки, которую мы с вами уложили в гипс и отправили в Берк.

– Госпожа де Батенкур? – смутившись, пробормотал Антуан.

– Ну да! Вы писали мне о ней, помните, в четырнадцатом году?

В самом деле, в первые месяцы войны, когда Антуан получил открытку от Симона, в которой тот извещал, что мисс Мэри уехала в Англию, оставив больную девочку одну в Берке, он попросил Филипа заняться Гюгетой. Филип съездил в Берк и решил, что девочке можно без особого риска разрешить вставать с постели.

– Я часто встречался в то время с госпожой де Батенкур. Эта дама знала буквально весь Париж! В двадцать четыре часа она устроила мне аудиенцию, которой я безуспешно добивался в течение полутора месяцев; благодаря ей я смог лично увидеться с министром, поговорить с ним на свободе, изложить ему все мои претензии, все, что наболело у меня на сердце… Визит длился почти два часа, мой милый, И это решило все.

Антуан молчал. Он внимательно рассматривал пустую чашку, хотя рассматривать было нечего. Спохватившись, он для виду налил себе немного молока.

– А ваша маленькая протеже стала славной девушкой, – сказал Филип, удивляясь, что Антуан не расспрашивает его о Гюгете. – Я не теряю ее из виду… Она приходит показаться раз в три-четыре месяца…

"Знал ли он о моей связи с Анной?" – подумал Антуан. И заставил себя спросить:

– Она живет в Турени?

– Нет, в Версале, вместе со своим отчимом. Батенкур поселился в Версале, хотел остаться вблизи Парижа. Его лечит Шатено. Ну и невезучий этот Батенкур!

"Нет, – подумал Антуан. – Если бы он знал, он не сказал бы "невезучий".

– А вы знаете, как он был ранен?

– Да, смутно… Кажется, во время отпуска?

– Он два года провел на фронте, и хоть бы царапина! И потом ночью в Сен-Жюст-ан-Шоссе – он ехал в отпуск – их поезд задержался на запасных путях. И как раз в это время немецкие аэропланы бомбардировали вокзал! Когда его нашли, лицо у него было разбито вдребезги, один глаз потерян, другой под угрозой… Шатено систематически следит за его состоянием. Вы знаете, он почти ослеп…

Антуан вспомнил ясные, честные глаза Симона в тот вечер, когда тот пришел к нему на Университетскую улицу незадолго до мобилизации, после чего Антуан решил порвать с Анной.

– А что… – начал он. Голос его был так слаб, что Филип нагнулся к нему. – А госпожа де Батенкур с ним?

– Да ведь она в Америке!

– Ах, так! – Сам не зная почему, Антуан вдруг почувствовал облегчение.

Филип, молча, улыбаясь, пережидал, пока Дени поставит миску с вишневым компотом.

– Да… та дамочка… – начал Филип, медленно наливая себе компоту в тарелку и провожая взглядам Дени, выходившего из комнаты, – странное она, по-видимому, существо! – Он помолчал, держа ложку у рта. – А ваше мнение?

"Знает или нет?" – снова подумал Антуан.

Он неопределенно улыбнулся. (В присутствии Патрона Тибо терял весь свой апломб и как бы автоматически становился молодым врачом, который поначалу терялся в присутствии доктора Филипа.)

– Да, в Америке!.. Последний раз, когда я видел девочку, она мне сказала: "Мама, конечно, поселится в Нью-Йорке; там у нее много друзей". Говорят, что ее послал туда с каким-то поручением один из бесчисленных комитетов французской пропаганды… И что ее поездка совпала с возвращением в Соединенные Штаты некоего американского капитана, который состоял одно время в Париже при посольстве.

"Нет, – решил Антуан. – Явно не знает".

Филип выплюнул на тарелку косточки, обтер бородку и продолжал:

– По крайней мере, так утверждает Лебель; он все еще руководит госпиталем, основанным госпожой де Батенкур в ее имении возле Тура. Говорят, она до сих пор субсидирует госпиталь по-царски… Но Лебелю верить не приходится: утверждают, что и сам он, несмотря на свои седины, был… слишком интимным ее сотрудником… Тогда понятно, почему он бросил все и провел безвыездно в Турени всю первую зиму войны… А почему вы больше не пьете?

– Я с трудом выпиваю две чашки, – пробормотал, улыбаясь, Антуан. – Не выношу молока!

Филип не настаивал, сложил салфетку, поднялся с места.

– Пойдемте в кабинет! – Он дружески взял Антуана под руку и, продолжая разговаривать, направился к дверям. – А вы читали, какие условия мира предложили Центральные державы Румынии[111]111
  …какие условия мира предложили… Румынии? – 7 мая 1918 г. Румыния, значительная часть территории которой была уже оккупирована, заключила сепаратный мир с Центральными державами. По этому договору нефтяные промыслы Румынии на девяносто лет передавались в аренду победителям; вся сельскохозяйственная продукция в течение нескольких лет должна была направляться в Германию и Австро-Венгрию. Кроме того, Румыния теряла Добруджу, но зато Центральные державы санкционировали захват ею Бессарабии.


[Закрыть]? Симптоматично, не правда ли? Вот теперь они и с горючим. Да, им повезло! Что может принудить их теперь заключить мир?

– Прибытие американских войск!

– Ну, знаете… Если немцы этим летом не одержат решительной победы, а это маловероятно, хотя и говорят, что они вновь намереваются наступать на Париж, – то они в следующем году сумеют противопоставить американским материальным ресурсам и американским солдатам русские материальные ресурсы и русских солдат… Еще один резервуар, фактически неисчерпаемый… К чему, по-вашему, может привести борьба двух противников, примерно равных по силе, если ни тот, ни другой не хотят идти ни на какие компромиссы и если ни одна сторона не располагает превосходством сил, обеспечивающим победу? Они неизбежно будут противостоять друг другу до полного истощения.

– Значит, вы не надеетесь, что здравый смысл Вильсона может сыграть свою роль?

– Вильсон витает в облаках. И потом, в данный момент я убежден, что ни во Франции, ни в Англии не хотят мира. Я говорю о правителях. В Париже так же, как и в Лондоне, во что бы то ни стало жаждут победы; всякое поползновение к миру рассматривается чуть ли не как измена. Люди, подобные Бриану, вызывают подозрение. Вильсона ждет та же участь, если только он уже ее не дождался.

– Но ведь к миру можно принудить, – сказал Антуан, вспоминая свой разговор с Рюмелем.

– Я не верю, что Германия была бы когда-нибудь в состоянии принудить нас к этому. Нет, повторяю вам: я верю в относительное равенство наличных сил. И не вижу никакого иного исхода, кроме полного истощения этих стран.

Филип сел на свое обычное место – за письменный стол, и Антуан, чувствуя страшную усталость, не заставил себя просить и по первому гостеприимному жесту Филипа растянулся на кушетке.

– Мы, может быть, доживем и увидим конец войны… Но чего мы не увидим никогда – это мира. Я подразумеваю: равновесия Европы, мирной Европы. – Он слегка смутился и быстро добавил: – Я говорю "мы", хотя вы много моложе меня, ибо, на мой взгляд, чтобы восстановить это равновесие, нужны поколения и поколения! – Он снова замолчал, украдкой взглянул на Антуана, поворошил бородку и, безнадежно пожав плечами, начал: – Но возможно ли равновесие, мирное равновесие в современных условиях? Демократический идеал потускнел. Самба прав: демократии не созданы для войны; они тают от нее, как воск от огня. Чем дольше будет длиться война, тем меньше у Европы шансов стать демократической. Кто поручится, что она не подпадет под тираническую власть какого-нибудь Клемансо или Ллойд-Джорджа. И народы позволят это: они уже привыкли к режиму осадного положения. Они отрекутся мало-помалу от всего, вплоть до республиканского стремления к народоправству. Посмотрите сами, что происходит сейчас во Франции: контроль над распределением продовольствия, ограничение потребления, вмешательство государства во все области жизни, в индустрию и торговлю, в частные сделки, – вспомните мораторий, в духовную жизнь, – вспомните цензуру! Мы приемлем все это в качестве чрезвычайных мер. Стараемся убедить себя, что такие меры необходимы при существующем положении вещей. На самом же деле это предвестники всеобщего порабощения. Попробуйте сбросить ярмо, когда оно сидит на вас, как влитое!