Текст книги "Семья Тибо, том 2"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 51 страниц)

– Это правда. Для нас, может быть, было бы лучше, если бы Россия в данный момент не могла слишком уж рассчитывать на французскую армию!

Верный принятому решению, он до сего времени слушал молча, но буквально грыз удила. Вопрос, с его точки зрения, самый важный – сопротивление масс, не был даже затронут. Он мысленно проверил себя, убедился, что достаточно владеет собой для того чтобы, в свою очередь, взять тот небрежный и чисто отвлеченный тон, который здесь, видимо, был принят, и затем обратился к дипломату.

– Вы перечислили сейчас все основания для того, чтобы верить в мирный исход конфликта, – начал он размеренным голосом. – Не кажется ли вам, что среди главных шансов на мир надо учитывать сопротивление пацифистски настроенных партий? – Взгляд его скользнул по лицу Антуана, заметил на нем легкое выражение беспокойства и снова остановился на Рюмеле. – Все-таки сейчас в Европе имеется десять или двенадцать миллионов убежденных интернационалистов, твердо решивших в случае усиления военной угрозы воспрепятствовать своим правительствам ввязаться в войну…

Рюмель выслушал, не сделав ни единого жеста. Он внимательно смотрел на Жака.

– Я, может быть, придаю этим манифестациям черни не меньшее значение, чем вы, – произнес он наконец со спокойствием, которое лишь наполовину скрывало иронию. – Впрочем, заметьте, что проявления патриотического энтузиазма во всех европейских столицах гораздо многочисленнее и внушительней, чем протесты немногих смутьянов… Вчера вечером в Берлине миллионная манифестация прошла по городу, демонстрировала перед русским посольством, пела "Стражу на Рейне"[7]7
  «Стража на Рейне» – написанная в 1840 г. немецкая патриотическая песня, которая со времен образования Германской империи стала гимном немецкого шовинизма.


[Закрыть] под окнами королевского дворца и осыпала цветами статую Бисмарка… Я, конечно, не отрицаю, что имеются и оппозиционные проявления, но их действие – чисто негативное.

– Негативное? – вскричал Штудлер. – Никогда еще идея войны не была столь непопулярной в массах!

– Что вы подразумеваете под словом "негативное"? – спокойно спросил Жак.

– Бог ты мой, – ответил Рюмель, делая вид, что ищет подходящее выражение, – я подразумеваю, что эти партии, о которых вы говорите, враждебные всяким помышлениям о войне, ни достаточно многочисленны, ни достаточно дисциплинированны, ни достаточно объединены в международном плане, чтобы представлять в Европе силу, с которой пришлось бы считаться…

– Двенадцать миллионов! – повторил Жак.

– Возможно, что их двенадцать миллионов, но ведь большинство – только сочувствующие, люди просто "платящие членские взносы". Не обманывайтесь на этот счет! Сколько имеется подлинных, активных борцов? Да к тому же многие из этих борцов подвержены патриотическим настроениям… В некоторых странах эти революционные партии, может быть, и способны оказать кое-какое противодействие власти своих правительств, но противодействие чисто теоретическое и, во всяком случае, временное: ибо подобная оппозиция может существовать лишь до тех пор, пока власти ее терпят. Если бы обстоятельства ухудшились, каждому правительству пришлось бы только немножко туже завинтить гайку либерализма, даже не прибегая к объявлению осадного положения, и оно сразу же избавилось бы от смутьянов… Нет… Нигде еще Интернационал не представляет собой силы, способной эффективно противостоять действиям правительства. И не могут же крайние элементы во время серьезного кризиса образовать партию, способную оказать решительное сопротивление… – Он улыбнулся: – Слишком поздно… На сей раз…

– Если только, – возразил Жак, – эти силы сопротивления, дремлющие в спокойное время, не поднимутся ввиду надвигающейся опасности и не окажутся внезапно неодолимыми!.. Разве, по-вашему, могучее забастовочное движение в России не парализует сейчас царское правительство?

– Вы ошибаетесь, – холодно сказал Рюмель. – Позвольте мне заявить вам, что вы запаздываете по меньшей мере на сутки… Последние сообщения, к счастью, совершенно недвусмысленны: революционные волнения в Петербурге подавлены. Жестоко, но о-кон-чатель-но.

Он еще раз улыбнулся, словно извиняясь за то, что правда, бесспорно, на его стороне. Затем, переведя взгляд на Антуана, выразительно посмотрел на ручные часы:

– Друг мой… К сожалению, мне некогда…

– Я к вашим услугам, – сказал Антуан, поднимаясь. Он опасался реакции Жака и рад был поскорее прервать этот спор.

Пока Рюмель с безукоризненной любезностью прощался с присутствующими, Антуан вынул из кармана конверт и подошел к брату:

– Вот письмо к нотариусу. Спрячь его… Ну, как ты находишь Рюмеля? рассеянно добавил он.

Жак только улыбнулся и заметил:

– До какой степени наружность у него соответствует внутреннему содержанию!..

Антуан, казалось, думал о чем-то другом, чего не решался высказать. Он быстро огляделся по сторонам, удостоверился, что никто его не слышит, и, понизив голос, произнес вдруг деланно безразличным тоном:

– Кстати… А как ты, случись война?.. Тебе ведь дали отсрочку, правда? Но… если будет мобилизация?

Жак, прежде чем ответить, мгновение смотрел ему прямо в лицо. ("Женни наверняка задаст мне тот же вопрос", – подумал он.)

– Я не допущу, чтобы меня мобилизовали, – решительно заявил он.

Антуан, чтобы не выдать себя, глядел в сторону Рюмеля и не показал даже вида, что расслышал.

Братья разошлись в разные стороны, не добавив ни слова.

XLI. Воскресенье 26 июля. – Рюмель, оставшись наедине с Антуаном, делится с ним своими опасениями

– Уколы ваши действуют замечательно, – заявил Рюмель, как только они оказались вдвоем. – Я чувствую себя уже значительно лучше. Встаю без особых усилий, аппетит улучшился…

– По вечерам не лихорадит? Головокружений нет?

– Нет.

– Можно будет увеличить дозу.

Комната рядом с врачебным кабинетом, в которую они зашли, была облицована белым фаянсом. Посредине стоят операционный стол. Рюмель разделся и покорно растянулся на нем.

Антуан, повернувшись к нему спиной и стоя перед автоклавом, приготовлял раствор.

– То, что вы сказали, утешительно, – задумчиво проговорил он.

Рюмель взглянул на него, недоумевая, – говорит ли он о его здоровье или о политике.

– Но тогда, – продолжал Антуан, – почему же допускают, чтобы пресса так тенденциозно подчеркивала двуличие Германии и ее провокационные замыслы?

– Не "допускают", а даже поощряют! Надо же подготовить общественное мнение к любой случайности…

Он говорил очень серьезным тоном. Антуан резко повернулся. Лицо Рюмеля утратило выражение хвастливой уверенности. Он покачивал головой, вперив в пространство неподвижный задумчивый взгляд.

– Подготовить общественное мнение? – переспросил Антуан. – Оно никогда не допустит, чтобы из-за интересов Сербии мы были втянуты в серьезные осложнения!

– Общественное мнение? – сказал Рюмель с гримасой человека, всему знающего цену. – Друг мой, проявив некоторую твердость и хорошо профильтровав информацию, мы в три дня повернем общественное мнение в любую сторону!.. К тому же большинству французов всегда льстил франко-русский союз. Нетрудно будет лишний раз сыграть на этой струнке.

– Ну, это как сказать! – возразил Антуан, подходя ближе. Пропитанной эфиром ваткой он протер место укола и быстрым движением запустил иглу глубоко в мышцу. Молча наблюдал он за шприцем, где быстро понижался уровень жидкости, затем вынул иглу.

– Французы, – продолжал он, – восторженно приняли франко-русский союз. Но сейчас им впервые приходится подумать, к чему он их обязывает… Полежите минутку… О чем, собственно, гласит наш договор с Россией? Никому это не известно.

Он не задал прямого вопроса, но Рюмель охотно дал ответ.

– В тайны богов я не посвящен, – сказал он, приподнимаясь на локте. – Я знаю… то, что знают за министерскими кулисами. Заключено было два предварительных соглашения, в тысяча восемьсот девяносто первом и в тысяча восемьсот девяносто втором году, затем настоящий союзный договор, подписанный Казимир-Перье[8]8
  Казимир-Перье Жан-Поль-Пьер (1847-1907) – президент Франции в 1894-1895 гг.


[Закрыть] в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. Весь текст мне не известен, но – это ведь не государственная тайна – Франция и Россия обязались оказать друг другу военную помощь в случае, если одной из них станет угрожать Германия… С тех пор был у нас господин Делькассе. Был господин Пуанкаре, ездивший в Россию. Все это, ясное дело, уточнило и углубило наши обязательства.

– Значит, – заметил Антуан, – если сейчас Россия вмешается, противодействуя германской политике, то это она станет угрожать Германии! И тогда, по условиям договора, мы не обязаны будем…

На губах у Рюмеля появилась и быстро исчезла полуулыбка-полугримаса.

– Все это, друг мой, гораздо сложнее… Предположим, что Россия, неизменная покровительница южных славян, порвет завтра с Австрией и объявит мобилизацию, чтобы защитить Сербию. Германия, согласно договору с Австрией от тысяча восемьсот семьдесят девятого года, должна будет мобилизоваться против России… Ну, а эта мобилизация вынудила бы Францию выполнить обязательства, данные России, и немедленно мобилизоваться против Германии, угрожающей нашему союзнику… Это произошло бы автоматически…

Антуан не смог подавить раздражения:

– Значит, эта дорогостоящая франко-русская дружба, которая, как хвастались наши дипломаты, нас якобы обезопасила теперь, оказывается, приводит к прямо противоположным результатам! Она не гарантия мира, а угроза войны!

– Дипломаты найдут, что вам ответить… Подумайте, каково было положение Франции в Европе в тысяча восемьсот девяностом году. Разве нашим дипломатам можно поставить в вину, что они предпочли снабдить родину обоюдоострым оружием, чем оставить ее вовсе безоружной?

Аргумент этот показался Антуану сомнительным, но он не нашелся, что возразить. Он плохо знал современную историю. Впрочем, все это непосредственного значения не имело.

– Как бы там ни было, – продолжал он, – но, если я вас правильно понимаю, сейчас наша судьба зависит только от России? Или, точнее, – добавил он, секунду подумав, – все зависит от нашей верности франко-русскому договору?

Рюмель опять криво усмехнулся.

– Нет, дорогой мой, не рассчитывайте на то, что мы сможем отказаться от своих обязательств. В настоящий момент нашей внешней политикой руководит господин Бертело. Пока он остается на этом посту и пока за ним стоит господин Пуанкаре, не сомневайтесь, что верность наша союзному договору не будет поставлена под вопрос. – Он поколебался. – Говорят, это было ясно видно на заседании совета министров, которое последовало за неслыханным предложением Шена…

– Тогда, – вскричал с раздражением Антуан, – раз нет никакой возможности избавиться от русской опеки, надо заставить Россию соблюдать нейтралитет!

– А как это сделать? – Рюмель смотрел на Антуана в упор своими голубыми глазками. – Может быть, теперь уже и поздно… – прошептал он.

Затем, после минутного молчания, заговорил снова:

– Военная партия в России очень сильна. Поражение в русско-японской войне оставило у русского генерального штаба горький осадок и стремление взять реванш; к тому же они до сих пор не примирились с камуфлетом, который им устроила Австрия, аннексировав Боснию и Герцеговину. Такие люди, как господин Извольский, – между прочим, он сегодня должен прибыть в Париж, – и не скрывают, что хотят европейской войны, чтобы расширить границы России до Константинополя. Они предпочли бы отсрочить войну до кончины Франца-Иосифа, а если возможно, то до тысяча девятьсот семнадцатого года, но что же делать, если случай представился раньше… – Он говорил быстро, задыхаясь, даже вид у него стал вдруг подавленный. Морщинка озабоченности пролегла между бровями. Казалось, с лица его спала маска. – Да, дорогой мой, по совести говоря, я начинаю отчаиваться… Сейчас перед вашими друзьями, мне, конечно, пришлось хорохориться. Но на самом-то деле все идет из рук вон плохо. Так плохо, что министр иностранных дел не стал сопровождать президента в Данию и уговорил его вернуться во Францию кратчайшим путем… В полдень вести были дурные. Германия, вместо того чтобы с готовностью согласиться на предложение сэра Эдуарда Грея, виляет, придирается ко всяким мелочам и, видимо, старается сделать все, чтобы провалить совещание по арбитражу. Но действительно ли она стремится обострить положение? Или же отвергает мысль о совещании четырех, ибо заранее знает, принимая во внимание натянутость австро-итальянских отношений, что на этом судилище Австрия будет неизбежно осуждена тремя голосами против одного?.. Это еще наиболее выгодное для нее предположение… и, пожалуй, наиболее вероятное. Но тем временем события развиваются… Повсюду принимаются меры военного характера…

– Военного?

– Ничего не поделаешь: все государства, естественно, думают о возможной мобилизации и на всякий случай готовятся к этому… В Бельгии уже сегодня состоялось под председательством де Броквиля[9]9
  Броквиль Шарль де (1860-1940) – премьер-министр Бельгии в 1912-1917 гг.


[Закрыть] чрезвычайное совещание, очень похожее на превентивный военный совет: предполагается перевести из запаса на действительную службу резервистов трех возрастов, чтобы иметь под ружьем на сто тысяч человек больше… У нас то же самое: сегодня утром на Кэ-д'Орсе было заседание кабинета министров, где пришлось из осторожности обсудить вопрос о подготовке к войне. В Тулоне, в Бресте корабли сосредоточиваются в портах. В Марокко послано телеграфное распоряжение незамедлительно погрузить на суда пятьдесят батальонов чернокожих войск для отправки во Францию. И так далее… Все правительства одновременно вступают на этот путь, и, таким образом, мало-помалу положение ухудшается само собой. Ибо в генеральном штабе нет ни одного специалиста, который не знал бы, что раз уж приведен в действие дьявольский механизм, именующийся всеобщей мобилизацией, то просто физически невозможно замедлить подготовку и выжидать. И вот даже самое миролюбивое правительство оказывается перед этой дилеммой: развязывать войну только потому, что к ней готовишься. Или же…

– Или же отменить прежние приказы, дать задний ход, остановить подготовку!

– Вот именно. Но тогда надо иметь полную уверенность в том, что в течение долгих месяцев мобилизация не понадобится…

– Почему?

– Потому что – и это тоже аксиома, бесспорная для специалистов, внезапная остановка разрушает все составные части этого сложного механизма и на долгое время выводит его из строя. Ну, а какое же правительство в настоящий момент может быть уверенным в том, что ему не придется в ближайшее же время снова объявить мобилизацию?

Антуан молчал. Он с волнением смотрел на Рюмеля. Наконец он прошептал:

– Это чудовищно…

– Самое чудовищное, друг мой, то, что за всем этим, может быть, нет ничего, кроме игры! Все происходящее сейчас в Европе есть, может быть, всего-навсего гигантская партия в покер, в которой каждый стремится выиграть, взяв противника на испуг… Пока Австрия втихую душит коварную Сербию, ее партнер Германия строит угрожающую мину, может быть, лишь с целью парализовать действия России и попытки держав добиться примирения. Как в покере: выиграют те, кто сможет лучше всего и дольше всего блефовать… Но дело в том, что, как и в покере, никто не знает карт соседа. Никому не ведомо, какова доля хитрости и какова доля подлинной агрессивности в поведении той же Германии или в поведении России. До последнего времени русские всегда пасовали перед дерзкими выпадами Германии. Поэтому понятно, что Германия и Австрия считают себя вправе рассуждать так: "Если мы станем удачно блефовать, если сделаем вид, будто на все готовы, Россия снова капитулирует". Но возможно также и другое: именно потому, что Россия всегда бывала вынуждена уступать, она на этот раз и вправду бросит на стол свой меч[10]10
  …бросит на стол свой меч. – Намек на легенду о галльском полководце Бренне, который в 390 г. вторгся в Италию и взял Рим. Когда жители города, надеясь откупиться, стали отвешивать на весах золото, Бренн будто бы бросил на чашу с гирями свой меч, воскликнув: «Горе побежденным!»


[Закрыть].

– Чудовищно!.. – повторил Антуан.

Безнадежным жестом опустил он на поднос автоклава шприц, который все время держал в руках, и сделал несколько шагов по направлению к окну. Слушая, как Рюмель описывает ему европейскую политику, он испытывал мучительную тревогу, как пассажир на судне, внезапно в разгар шторма обнаруживший, что весь командный состав экипажа сошел с ума.

Наступило молчание.

Рюмель поднялся. Он пристегивал подтяжки. Машинально оглядевшись по сторонам, словно для того, чтобы убедиться, что его не слышат, он подошел к Антуану.

– Послушайте, Тибо, – сказал он, понизив голос. – Мне бы не следовало разглашать такие вещи, но ведь вы, как врач, умеете хранить тайну? – Он посмотрел Антуану в лицо. Тот молча наклонил голову. – Так вот… В России происходят невероятные вещи! Его высокопревосходительство господин Сазонов в некотором роде заранее поставил нас в известность, что его правительство отвергнет всякие примирительные шаги!.. И действительно, мы только что получили из Петербурга в высшей степени тревожные известия. Намерения России, по-видимому, недвусмысленны: там уже вовсю идет мобилизация! Ежегодные маневры прерваны, воинские части спешно возвращаются по местам. Четыре главных русских военных округа – Московский, Киевский, Казанский и Одесский – мобилизуются!.. Вчера, двадцать пятого, или даже, возможно, позавчера во время военного совета генеральный штаб добился от царя письменного приказа как можно скорее подготовить "в качестве меры предосторожности" демонстрацию силы, направленную против Австрии… Германии это, без сомнения, известно, и этого вполне достаточно, чтобы объяснить ее поведение. Она тоже втайне начала мобилизацию; и, увы, она имеет все основания торопиться… Впрочем, не далее как сегодня она предприняла весьма важный шаг: открыто предупредила Петербург, что если русские военные приготовления не прекратятся и, тем более, если они усилятся, она вынуждена будет объявить всеобщую мобилизацию; а это, уточняет она, означало бы европейскую войну… Что ответит Россия? Если она не уступит, ее ответственность, и без того тяжелая, окажется ужасающей… А между тем… маловероятно, чтобы она уступила…

– Ну, а мы-то как во всем этом?

– Мы, дорогой друг?.. Мы?.. Что делать? Отречься от России? И тем самым деморализовать общественное мнение нашей страны накануне, быть может, того дня, когда нам понадобятся все наши силы, когда необходим будет единый национальный порыв? Отречься от России? Чтобы оказаться в полнейшей изоляции? Чтобы поссориться с единственным нашим союзником? Чтобы общественное мнение Англии пришло в негодование, отвернулось от Франции и России и принудило свое правительство стать на сторону германских держав?

Его прервал осторожный стук в дверь. И из коридора донесся голос Леона:

– Господина Антуана опять просят к телефону.

– Скажите, что я… Нет! – закричал он. – Иду! – И, обратившись к Рюмелю, спросил: – Вы позволите?

– Ну, разумеется, дорогой мой. К тому же ужасно поздно, я бегу… До свиданья…

Антуан быстро прошел в свой маленький кабинет и взял трубку:

– В чем дело?

На противоположном конце провода Анна вздрогнула, пораженная сухостью его тона.

– Да, правда, – кротко произнесла она, – сегодня воскресенье!.. У вас, может быть, собрались друзья…

– В чем дело? – повторил он.

– Я только хотела… Но если я тебе помешала…

Антуан не ответил.

– Я…

Она угадывала его раздражение и не знала теперь, что сказать, какую ложь придумать. И совсем робко, не найдя ничего лучшего, прошептала:

– А как… вечером?

– Невозможно, – отрезал он. Но тотчас же продолжал более мягким тоном: – Сегодня вечером, дорогая, невозможно…

Ему вдруг стало жаль ее. Анна почувствовала это и ощутила какую-то мучительную сладость.

– Будь же умницей, – сказал он. (Она услышала его вздох.) – Прежде всего сегодня я занят… Да если бы и был свободен, идти куда-нибудь развлекаться в такой момент…

– Какой момент?

– Послушайте, Анна, вы что, газет не читаете? Вы же знаете, что происходит?

Ее так и передернуло. Газеты? Политика? Из-за такой чепухи он отдалял ее от себя? "Наверное, лжет", – подумала она.

– А ночью… в нашей комнатке?.. Нет?

– Нет… Я, наверно, приду поздно, усталый… Уверяю тебя, дорогая… Не настаивай… – И нехотя добавил: – Может быть, завтра. Позвоню завтра, если смогу… До свиданья, дорогая.

И, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

XLII. Воскресенье 26 июля. – Жак в первый раз приходит к Женни

Жак ушел, не дожидаясь возвращения брата. Он даже пожалел, что задержался у Антуана, когда на улице Обсерватории консьержка сказала ему, что мадемуазель Женни возвратилась уже больше часа тому назад.

Перепрыгивая через две ступеньки, он взбежал по лестнице и позвонил. С бьющимся сердцем старался он уловить мгновение, когда за дверью послышатся шаги Женни; но до него дошел ее голос:

– Кто там?

– Жак!

Он услыхал щелканье задвижки, лязг цепочки; наконец дверь открылась.

– Мамы нет дома, – сказала Женни, объясняя, почему она так тщательно заперлась. – Я только что проводила ее на поезд.

Она все еще стояла в дверях, словно в последний момент, перед тем как впустить его, испытывала какую-то неловкость. Но он смотрел ей прямо в лицо таким открытым и радостным взглядом, что смущение ее тотчас же рассеялось. Он был тут! Вчерашний сон продолжался!..

Порывисто и нежно протянул он ей обе руки. Таким же доверчивым и решительным движением отдала она ему свои руки; потом, не отнимая их, отступила на два шага и заставила его переступить через порог.

"Где мне его принять?" – думала она, когда дожидалась его прихода. В гостиной мебель стояла в чехлах. У себя в комнате? Это было ее убежище, место, принадлежавшее исключительно ей, и какое-то чувство, похожее на стыдливость, мешало ей впускать туда кого бы то ни было. Даже Даниэль заходил туда очень редко. Оставалась комната Даниэля и комната г-жи де Фонтанен, где обычно проводили время они обе. В конце концов Женни предпочла комнату брата.

– Пойдемте к Даниэлю, – сказала она. – Это единственная в квартире прохладная комната.

Легкого черного платья у нее еще не было, и дома она надевала старое летнее платье из белого полотна с открытым воротом, придававшее ей какой-то весенний и спортивный вид. Ни узкие бедра, ни длинные ноги не придавали ей особой гибкости, так как она инстинктивно следила за своими движениями и сознательно старалась иметь твердую походку. Но, несмотря на эту сдержанность, в стройных ногах и нежных руках ее чувствовалась юная упругость.

Жак шел за нею, весь во власти нахлынувших на него воспоминаний: он не мог не смотреть с волнением по сторонам. Он узнавал все: переднюю с голландским шкафом и дельфтскими блюдами над дверьми; серые стены коридора, на которых г-жа де Фонтанен когда-то развешивала первые наброски своего сына; застекленный красным чулан, в котором дети устроили фотолабораторию; и, наконец, комнату Даниэля с книжной полкой, старинными алебастровыми часами и двумя маленькими креслами, обитыми темно-красным бархатом, где столько раз, сидя против своего друга…

– Мама уехала, – объяснила Женни; чтобы скрыть свое смущение, она стала поднимать штору. – Уехала в Вену.

– Куда?

– В Вену, в Австрию… Садитесь, – сказала она, оборачиваясь к Жаку и совершенно не замечая его изумления.

(Накануне вечером, вопреки ожиданию, ей не пришлось отвечать на расспросы по поводу позднего возвращения домой. Г-жа де Фонтанен, поглощенная приготовлениями к завтрашнему отъезду – в присутствии Даниэля она не могла этим заниматься, – даже не посмотрела на часы, пока дочери не было дома. Не Женни пришлось давать объяснения, а ее матери, – та, немного стыдясь своей скрытности, поспешила объявить, что уезжает дней на десять: "устроить все дела", там, на месте.)

– В Вену? – повторил Жак, не садясь. – И вы ее отпустили?

Женни вкратце сообщила ему, как все произошло и как, при первых же возражениях, мать решительно прервала ее, утверждая, что только ее личное присутствие в Вене может положить конец всем их затруднениям.

Пока она говорила, Жак нежно смотрел на нее. Она сидела на стуле перед письменным столом Даниэля, подтянувшись, выпрямившись, с серьезным выражением лица. Линия рта, немного сжатые губы, – "слишком привыкшие к молчанию", подумал он, – все свидетельствовало о натуре вдумчивой, энергичной. Поза была несколько принужденная: взгляд наблюдал за собеседником, ничего не выдавая. Недоверчивость? Гордость? Застенчивость? Нет: Жак достаточно знал ее, чтобы понимать, насколько естественна эта жесткость, которая выражала лишь определенный оттенок характера, нарочитую сдержанность, некую моральную установку.

Он не решался высказать все, что думал о несвоевременности пребывания г-жи де Фонтанен в Австрии в данный момент. И потому из осторожности спросил:

– А ваш брат знает об этой поездке?

– Нет.

– Ах, вот как, – сказал он, уже не колеблясь. – Даниэль, я уверен, решительно воспротивился бы этому. Разве госпожа де Фонтанен не знает, что в Австрии идет мобилизация? Что ее границы охраняются войсками? Что уже завтра в Вене может быть объявлено осадное положение?

Тут уже для Женни пришла очередь изумиться. В течение целой недели она не имела возможности прочитать газету. В нескольких словах Жак изложил ей главнейшие события.

Он говорил осмотрительно, стараясь быть правдивым и в то же время не слишком взволновать ее. Вопросы, которые она ему задавала и в которых сквозила легкая недоверчивость, ясно показывали, что в жизни Женни вопросы политики не играли никакой роли. Возможность войны – одной из тех войн, о которых пишется в учебниках истории, – не пугала ее. Ей даже не пришло в голову, что в случае конфликта Даниэль сразу же окажется под угрозой. Она думала только о материальных затруднениях, которые могли возникнуть для ее матери.

– Очень возможно, – поспешил добавить Жак, – что еще в дороге госпожа де Фонтанен откажется от своего намерения. Ожидайте ее скорого возвращения.

– Вы так думаете? – живо спросила она. И тут же покраснела.

Она призналась ему, что отъезд матери, несмотря на все, даже обрадовал ее, ибо неизбежное объяснение тем самым отодвигалось. Не то чтобы можно было опасаться неудовольствия матери, поспешно добавила она. Но неприятнее всего была для нее необходимость говорить о себе, обнажать свои чувства.

– Вы уж не забывайте об этом, Жак, – добавила она, серьезно глядя на него. – Мне нужно, чтобы меня угадывали…

– Мне тоже, – сказал он и засмеялся.

Беседа принимала все более непринужденный характер. Он расспрашивал Женни о ней самой, заставляя ее многое уточнять, помогая ей разобраться в себе. Она уступала, не слишком себя принуждая. Его вопросы не вызывали в ней никакого протеста; мало-помалу она начала даже испытывать к нему нечто вроде благодарности за то, что он их задавал, и первая удивлялась тому, что ей даже приятно отказываться ради него от привычной сдержанности. Но ведь еще никогда никто не влекся к ней так страстно, не глядел на нее таким горячим, овладевающим взглядом; никто никогда не говорил с нею так заботливо, стараясь ничем ее не задеть, так явно желая понять ее до конца. Не изведанная дотоле теплота словно окутывала ее. Ей казалось, что раньше она жила как бы в заточении, но вот стены тюрьмы внезапно раздвинулись перед ней, и открылся простор, о котором она и не подозревала.

Жак беспрестанно и беспричинно улыбался. Улыбался не столько самой Женни, сколько своему счастью. Оно вскружило ему голову. Он забыл о Европе; ничто не существовало, кроме них двоих. Что бы она ни говорила, даже самое незначительное, представлялось ему бесконечно содержательным, доверительным, интимным и вызывало у него исступленные порывы благодарности. Новое убеждение возникло в нем, преисполняя его гордостью: их любовь не только нечто редкое, драгоценное – она событие совершенно исключительное, ни на что не похожее. Уста их все время произносили слово "душа", и каждый раз это неясное, таинственное понятие звучало для них по-особому, как слово магическое, полное тайн, ведомых только им одним.

– Знаете, что меня удивляет? – вскричал он вдруг. – Что я так мало удивлен! Я чувствую, что в глубине души никогда не сомневался в том, что нас ожидает.

– Я тоже!

И она и он ошибались. Но чем больше они думали об этом, тем очевиднее представлялось им, что ни на один день не утрачивали они надежды.

– И мне кажется вполне естественным, что я нахожусь здесь… продолжал он. – Подле вас я наконец ощущаю себя в родной обстановке.

– Я тоже!

(И он и она ежесекундно уступали сладостному искушению чувствовать себя едиными, заявлять о своем полном тождестве.)

Она перешла на другое место и теперь сидела прямо против него в позе почти небрежной. Казалось, любовь вызвала в ней даже физическую перемену, проявлялась в каждом ее движении, придавала ей необычное изящество, гибкость. Жак восхищенно наблюдал за этим преображением. Любовным взглядом следил он за игрой теней на поднимающейся и опускающейся груди, за переливом мышц под тканью платья, за ритмом ее дыхания. Он не мог насытиться созерцанием ее легких рук, которые искали друг друга, соприкасались, и расходились, и снова встречались, словно влюбленные голубки… У нее были маленькие ноготки, круглые, выпуклые, белые, "похожие на половинки лесного орешка", – подумалось ему.

Внезапно он наклонился к ней поближе.

– Знаете, я открываю столько чудесных вещей…

– Каких?

Чтобы внимательно слушать его, она оперлась локтем на ручку кресла и положила подбородок на ладонь: пальцы ее охватывали щеку, и только указательный мягко скользил по губам или на мгновение протягивался к виску.

Он сказал, приблизив к ней лицо и глядя на нее в упор:

– На ярком солнце ваши глаза и вправду сверкают, как два синих камешка, как два светлых сапфира…

Она смущенно улыбнулась и, словно делая свой ход в игре, тоже внимательно оглядела его:

– А я нахожу что вы, Жак, со вчерашнего дня переменились.

– Переменился?

– Да, я даже очень.

Она приняла загадочный вид. Он забросал ее вопросами. Наконец из всех ее неопределенных выражений, намеков, уточнений он все же понял то, чего она не решалась высказать прямо. Как только Жак вошел, у нее возникло ощущение, что им владеет какая-то тайная забота, не имеющая отношения к их любви.

Резким движением руки откинул он прядь, свисавшую ему на лоб.

– Ну так вот, – начал он без всяких предисловий, – вот что я пережил со вчерашнего дня.

И он обстоятельно рассказал ей о ночи, проведенной в садах Тюильри, об утре в редакции "Юманите", о посещении Антуана. Он пускался во всевозможные подробности, расписывал, словно романист, обстановку, людей, передавал речи Стефани, Галло, Филипа, Рюмеля, давал им свою оценку, признавался в том, что его тревожило, на что он надеялся, стараясь создать у нее представление о борьбе, которую он вел против угрозы войны.

Она слушала, не упуская ни единого слова, растерянная, едва дыша. Она оказалась внезапно и резко втянутой не только в самый центр того, чем жил Жак, но и в водоворот европейского кризиса, оказалась лицом к лицу с грозными проблемами, которые прежде были ей совершенно неведомы. Все здание общественного бытия внезапно заколебалось. Она испытывала панический страх совсем как те, кто во время землетрясения видит, как вокруг рушатся стены, крыши, все, что обеспечивало защиту, безопасность и представлялось незыблемым.