Текст книги "Семья Тибо, том 2"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)

Отказавшись от намерения обнять Жака, она ограничилась тем, что протянула молодому человеку руку, и он один заметил дрожь этой руки, волнение, скрытую готовность уступить, нежность – все, что бедная женщина вложила в это банальное пожатие.

Эта сцена длилась не больше секунды. Но когда Жак в сопровождении Женни выходил из комнаты, г-жа де Фонтанен испытала вдруг жестокое предчувствие, что в эту секунду подвергается опасности, что поставлено на карту все будущее счастье ее отношений с Женни и что какая-то нить навсегда оборвалась между дочерью и ею. Она испугалась.

– Женни… Ты тоже уходишь?

– Нет, – бросила девушка, не оборачиваясь.

В коридоре Женни схватила Жака за руку и стремительно, безмолвно увлекла его в переднюю.

Тут они отодвинулись друг от друга. И одинаковая растерянность отразилась в их скрестившихся взглядах.

– Ты все-таки едешь со мной? – проговорил Жак.

Она вздрогнула.

– Неужели ты?.. – Она казалась оскорбленной, словно этим вопросом он показал, что усомнился в ней.

– Как ты ей скажешь?.. – спросил он после короткой паузы.

Она стояла перед ним, подняв руку, держась за косяк дубового шкафа.

– Ах, – сказала она, нетерпеливо тряхнув головой, – сейчас все это мне безразлично.

Он посмотрел на нее с удивлением. Его взгляд скользнул по этой руке, судорожно сжимающей темное дерево, такой маленькой и белой; он прижался к ней губами.

Вдруг она сказала:

– Ты бы взял ее с собой?

– Кого? Твою мать? – Он колебался с четверть секунды. – Да, если ты считаешь… Конечно… А почему ты?.. Ты думаешь, она захочет поехать с нами?

– Не знаю… – ответила Женни поспешно. – Скорее, нет… Но, в конце концов, надо все предусмотреть… – Она замолчала и слабо улыбнулась. Спасибо! – сказала она. – Где мы встретимся?

– Так ты не хочешь, чтобы я зашел за тобой сюда?

– Нет.

– А твой багаж?

– Он будет невелик.

– Ты сможешь донести его одна до трамвая?

– Да.

– А мои документы? Пакет, который я оставил тогда в твоей комнате…

– Я положу его в мои вещи.

– Хорошо, тогда приезжай прямо на Лионский вокзал… В котором часу?

Она подумала.

– В два часа; самое позднее – в половине третьего.

– Я буду ждать тебя в буфете, хорошо? Мы сможем до отхода поезда оставить там твой чемодан.

Она подошла к нему, сжала его лицо ладонями. "Любимый!" – подумала она. Она медленно погрузила свой страстный взгляд в глаза Жака и смотрела так, пока их губы не слились.

Она высвободилась первая.

– Иди, – сказала она. Ее голос, лицо выдавали крайнее нервное напряжение и усталость. – А я пойду к маме. Я поговорю с ней, скажу ей все.

LXXVI. Воскресенье 2 августа – Женни устраивает матери бурную сцену

Едва успев выбежать из квартиры, Жак, вновь охваченный тем самым волнением, которое после посещения редакции «Этандар» вызвало в нем столь сильное желание побыть одному, на секунду задумался: какую же это вещь неотложную вещь – ему предстояло сделать? И вдруг слова Мурлана снова прозвучали в его ушах: «Быть может, достаточно было бы какого-нибудь пустяка… Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии…»

Ослепительный свет вдруг заснял перед ним: "Разделяющую две армии…" Эта мысль встала перед ним с такой силой, с такой отчетливостью, что у него закружилась голова, и он остановился посреди лестницы, опершись рукой о перила; сердце его учащенно забилось от прилива отваги и надежды… Замысел, уже несколько часов бродивший в его мозгу неосознанным, вдруг озарился ярким светом и завладел всем его существом. То была не смутная фантазия, не искушение пустого мечтателя, нет: то, что внезапно приняло в нем определенную форму, было точным планом определенного индивидуального действия, одною из тех навязчивых идей, какие втайне возникают иногда в уме анархистов. Теперь он знал, зачем едет в Швейцарию и что подготовит там! Он знал, каким реальным актом, решительным, ни с кем не разделенным актом, сможет наконец после стольких дней бездействия и бесплодной тоски начать борьбу за то, во что он верил, и воспрепятствовать войне! Актом, для свершения которого, без сомнения, придется пожертвовать собой. Это он понял в первую же минуту и принял без рисовки, даже не сознавая своего мужества, движимый только мистической верой в то, что это действие, ради которого он готов был отдать свою жизнь, является сейчас единственным и последним средством пробудить сознание масс, резко изменить ход событий и нанести поражение силам, объединившимся против народов, против Братства и Справедливости.

Он совершенно забыл о возвращении г-жи де Фонтанен, о своем странном визите к ней; забыл даже о Женни.

Она – наоборот… Прежде чем вернуться в комнату матери, она проскользнула на балкон, чтобы посмотреть на Жака, когда он выйдет из дома, и уже беспокоилась, что его так долго нет. Наконец она увидела его: он вышел из ворот и, не обращая внимания на прохожих, на обозы, загромождавшие мостовую, бросился, словно одержимый, в сторону бульвара Сен-Мишель. Она следила за ним взглядом до тех пор, пока он не исчез. Но он не обернулся.

Оставшись одна, г-жа де Фонтанен прислонилась головой к спинке кресла и несколько минут сидела в каком-то оцепенении. Мысли ее были неопределенны и смутны, но все, что она чувствовала, выразилось в одной туманной фразе, которую она удрученно повторяла про себя: "Из этого не может выйти ничего хорошего…" Она продолжала видеть перед собой Жака и Женни, стоящих рядом, похожих на два ствола, растущих из одного корня. Затем по невольной ассоциации она вдруг увидела перед собой строгую гостиную своего отца и в амбразуре окна стройного, молодого Жерома в отделанной черным шнуром светлой визитке – своего жениха Жерома, который улыбался с победоносным видом. С какой уверенностью они устремлялись тогда к будущему, – они тоже! Как упорно противостояли семье они оба! Какой непобедимой ощущала она себя рядом с ним!.. Она вдруг вспомнила свою прежнюю экзальтацию, свои иллюзии, свою уверенность в том, что ее ждет счастье, в том, что они первые познали такие восторги. И вместо того, чтобы при этом насмешливом, всплывшем в ее душе воспоминании испытать чувство горечи или хотя бы грусти, она вся просветлела, словно жизнь сдержала свое обещание счастья.

Услышав шаги дочери, она вздрогнула. Решительная походка Женни, движение, которым она затворила за собой дверь, ее напряженное лицо и отсутствующий, горящий, фанатический взгляд – все это испугало г-жу де Фонтанен.

Решив, что только ласка может помочь изгнанию вселившегося в Женни беса, г-жа де Фонтанен боязливо прошептала:

– Поцелуй меня, дорогая…

Женни слегка покраснела: она еще ощущала на губах губы Жака. Делая вид, будто не слышит, она сняла шляпу, вуаль и отнесла их на кровать. Потом, не в силах бороться с усталостью, подошла к кушетке, стоявшей в глубине комнаты, и вытянулась на ней.

И тогда, с несколько неловкой торопливостью, она воскликнула:

– Я так счастлива, мама!

Госпожа де Фонтанен бросила на дочь быстрый взгляд. Ее материнскому сердцу показалось, что в этом утверждении, прозвучавшем легким вызовом, был оттенок отчаянья. Этого оказалось достаточно, чтобы убедить ее, что перед ней долг, высший долг, который необходимо исполнить, каков бы ни был связанный с этим риск. Повинуясь внутреннему чувству, которое она принимала за веление духа, г-жа де Фонтанен вдруг выпрямилась с неожиданной властностью.

– Женни, – сказала она, – молилась ли ты? Молилась ли ты по-настоящему?.. И можешь ли ты сказать: "Предвечный со мною"?

С первых же слов Женни неприязненно насторожилась. Вопросы религии всегда отделяли ее от матери пропастью, которая была мучительной для обеих, но всю глубину которой сознавала она одна.

– Женни… Дитя мое… – продолжала г-жа де Фонтанен, – отрешись от своей гордости… Давай помолимся вместе, призовем на помощь Того, кто знает все… Загляни вместе с ним в тайники своего сердца… Женни! Разве ты не чувствуешь, что в глубине твоей души что-то… сопротивляется? – Ее голос задрожал. – Что-то… Кто-то… предупреждает тебя, что, быть может… ты обманываешься, что, быть может, ты лжешь сама себе?

Женни молчала, и ее мать решила, что она ушла в себя, готовясь к молитве. Но после длительной паузы девушка произнесла со вздохом:

– Ты не можешь понять!

Тон был горький, безнадежный, враждебный.

– Могу, дорогая… Я могу понять тебя!

– Нет! – проговорила Женни, упрямо глядя в одну точку, и в ее взгляде выразились нетерпение и упорство. Мысль, что ее не понимают, что ее мучат, доставляла ей болезненное наслаждение. Она чуть было не сказала: "Ты не имеешь ни малейшего представления о такой любви, как наша!" Но не смогла произнести вслух это слово: "любовь". Она криво усмехнулась. – Я окончательно убедилась сейчас, что ты не понимаешь… Совершенно не понимаешь!

– Что ты хочешь этим сказать, Женни? Ты находишь, что я плохо приняла вас?

– Да.

– Да?

– Да! – отрезала Женни, глядя в потолок. И глухим, полным обиды голосом пояснила, приподнимаясь: – Если б ты поняла нас, ты нашла бы хоть одно слово, чтобы сказать об этом! Одно слово, которое показало бы нам, что ты разделяешь наше счастье!

Госпожа де Фонтанен отвела глаза. Наконец она ответила:

– Ты несправедлива, Женни… В чем ты можешь упрекнуть меня? Я приезжаю сюда утром, не имея ни о чем понятия… Ты не была со мной откровенна, ты все от меня скрыла…

Женни прервала ее, пожав плечами несвойственным ей жестом – жестом, которого ее мать, пожалуй, никогда не видела у нее прежде, жестом Жака. С упрямым, загадочным, удовлетворенным видом она сказала:

– Я ничего от тебя не скрыла!.. Вот видишь, ты уже осуждаешь, ничего не зная. Две недели назад я и сама была далека от мысли, что…

– Но ведь с тех пор, как мы расстались, еще не прошло двух недель: сегодня всего неделя… Стало быть, когда я уезжала, ты еще не…

– Нет!

(Она лгала, так как г-жа де Фонтанен была еще в Париже в тот вечер, когда они встретились с Жаком на Северном вокзале. Она отвернулась, но голос выдал ее с такой очевидностью, что они обе покраснели.)

– Если бы две недели назад, – продолжала Женни, и ее смущение прорвалось в натянутом смешке, – если бы ты тогда заговорила со мной о Жаке, я ответила бы тебе, что ненавижу его! Что никогда не соглашусь увидеться с ним снова!

Опершись на ручки кресла, г-жа де Фонтанен с живостью наклонилась к ней.

– Так, значит, это в несколько дней?.. Не успев хорошенько подумать… – Она чуть было не сказала: "Поговорить со мной…" Но добавила только: …посоветоваться с Даниэлем?..

– С Даниэлем? – повторила Женни, притворяясь удивленной. – Почему с Даниэлем? – Подталкиваемая раздражением, причины которого она не понимала и сама (в котором, быть может, без ее ведома, прорвался протест против долгих лет ласкового принуждения, – осадок старых затаенных обид), она снова разразилась вызывающим смехом. Затем, поддаваясь непостижимому соблазну ранить мать в самое уязвимое место, добавила: – Как будто Даниэль может знать, может понять! Что он мог бы сказать мне, твой Даниэль? Глупости, которые может сказать каждый! Разные "благоразумные" слова!

– Женни!.. – простонала г-жа де Фонтанен.

Но Женни уже не могла остановиться.

– Слова, которые сейчас, конечно, и у тебя на языке. Выскажи же их наконец! Что ты хочешь сказать? Что сейчас война?.. Или что мы с Жаком недостаточно хорошо знаем друг друга? Что я не буду счастлива?

– Женни! – повторила г-жа де Фонтанен.

Она смотрела на дочь, оцепенев от изумления. Эта Женни, с нахмуренными бровями, с напряженным лицом, с пронзительным голосом, не походила ни на одну из тех Женни, каких ей приходилось видеть возле себя за двадцать лет; эта новая Женни была во власти только что проснувшихся, сорвавшихся с цепи инстинктов… "Невменяема", – подумала г-жа де Фонтанен с чувством отчаяния, но и снисходительности, почти облегчения.

Осуждение и даже страдание матери не только не трогали Женни, а, напротив, – еще подстрекали ее.

– А если я согласна быть несчастной, но с ним? Это не касается Даниэля! Это касается меня одной! Я не прошу ничьих советов! Какое мне дело, что думают другие! Я не собираюсь больше советоваться ни с кем теперь, когда у меня есть он, он!

Приняв этот новый удар, г-жа де Фонтанен побледнела. Больше всего ее терзало сознание того, что оскорбление было продуманным, преднамеренным. Дух зла, дух тьмы водворился в сердце ее ребенка! Она с отчаянием взывала к богу. Она теряла способность противостоять заразительному действию этой отравленной атмосферы, подавлять овладевавший ею гнев. Однако ей удалось еще на минуту сохранить твердый и сдержанный тон:

– Ты всегда пользовалась полной моральной независимостью, Женни. Ты отлично знаешь: с тех пор, как ты достигла такого возраста, когда могла уже руководствоваться голосом совести, я не навязывала тебе ни своих желаний, ни даже своих советов. И сегодня ты тоже вольна поступить как знаешь, не спрашивая моего мнения. Но мой долг…

– Прошу тебя, мама!

– …мой долг поговорить с тобой, пусть даже это окажется напрасным… предостеречь тебя от тебя самой. Женни… Дитя мое… Я взываю к лучшему, что в тебе есть… Возможно ли, чтобы ты потеряла всякое представление о добре и зле? Открой глаза, опомнись! Ты – жертва непостижимого безумия… Ты дошла до того, что без сопротивления отдаешься своей страсти, не только не испытывая угрызений совести, но как будто даже видя в этом доказательство силы… мужества… благородства… – Она задыхалась. У нее было мучительное ощущение, что она не справляется со своей задачей, что она слишком устала… что вступила на ложный путь и говорит не то, что нужно, и не так, как нужно. Быть может, она бы остановилась, но в эту минуту вид Женни, растянувшейся на кушетке, снова вызвал перед ней видение юной пары, лежащей в объятиях друг друга на диване Даниэля, – Тебе бы следовало стыдиться! – пробормотала она.

– Прошу тебя, мама! – повторила Женни суровым тоном, прозвучавшим угрозой.

– Стыдиться! – продолжала бедная женщина, на этот раз потеряв всякую власть над собой. – Ты! Женни! Моя дочурка, мое дитя! Ты воспользовалась тем, что осталась одна, и поддалась своим порывам!.. – Она вдруг пожалела о пути, на который ее увлекло негодование, и бросилась в другую сторону: Разве такое важное, чреватое последствиями решение принимается в несколько дней? Решение от которого зависит вся жизнь? И не только твоя жизнь, но и ваша… Жизнь твоего брата, моя… Потому что сейчас поставлено на карту все наше будущее – будущее всех нас! Подумала ли ты об этом? Нет! Ты была… Ты…

– Довольно, мама! Довольно! Довольно!

– Ты потеряла голову! Ты действовала как ребенок! – бросила г-жа де Фонтанен под конец. И фраза, которую она все время повторяла про себя, наконец слетела с ее губ: – Из этого не может выйти ничего хорошего!

Женни почувствовала, как волна холодного бешенства внезапно поднялась в ней; она вскочила. О, как осуждала она сегодня свою мать! Непонимание, черствость, эгоизм!

– Сказать тебе правду? – отчеканила она, подходя к г-же де Фонтанен. Если кто-нибудь из нас плохо разбирается в себе, так это ты! Да! Ты думаешь о своем будущем, а вовсе не о моем! Я сделала сейчас одно открытие: оказывается, ты всегда любила меня только для себя, для себя одной! Это ревность восстановила тебя против нас! Ты ревнуешь! Ревнуешь! Ты думаешь только об одном: о том, чтобы эгоистически удержать меня возле себя!.. Так вот, не рассчитывай на это! Поздно! Мне жаль, что приходится доставить тебе это огорчение. Но лучше будет, если ты узнаешь как можно скорее. Сегодня вечером Жак уезжает в Швейцарию. И я… я еду с ним!

– Сегодня вечером! В Швейцарию! – чуть слышно прошептала г-жа де Фонтанен.

– Это не необдуманный шаг: мы решились на него еще до твоего возвращения. Сегодня отходит последний поезд, с которым…

– Ты! Сегодня вечером!

– Да, сейчас!

– Нет! Ты этого не сделаешь, Женни! Этого не будет!

– Что бы ты ни говорила, что бы ты ни делала, мама, это не поможет, возразила Женни оскорбительно резким голосом. – Теперь никто не заставит нас переменить решение!

– Я не соглашусь на это! Слышишь?

Вместо всякого ответа Женни пожала плечами.

– Ты слышишь меня, Женни? Я запрещаю тебе ехать!

– Бесполезно настаивать, мама. Повторяю тебе… Впрочем, вместо того чтобы осуждать меня, тебе бы следовало… если бы только у тебя было сердце…

– Если бы у меня было сердце?.. – пробормотала г-жа де Фонтанен. Она забыла все остальное – ей запомнились только эти ужасные слова…

– Да, если бы ты по-настоящему заботилась о моем счастье, – крикнула Женни, совершенно потеряв самообладание, – если бы ты любила меня ради меня самой, то сегодня ты бы…

На этот раз г-жа де Фонтанен не выдержала. Она сжала руками лоб и заткнула уши, чтобы избавиться от этого голоса, который пронизывал ее насквозь. "Решает Предвечный, а не создание его, – подумала она, закрывая глаза. – Господи, да будет воля твоя!"

Она услышала глухой стук и боязливо подняла голову. Женни уже вышла из комнаты, хлопнув дверью. Ее шляпы и вуали больше не было на кровати.

"Надо молиться… молиться", – повторяла про себя г-жа де Фонтанен.

Она не могла отогнать от себя образ Женни, той Женни, которую она видела сейчас здесь – исступленной, дерзко стоящей перед ней…

"Господи, – взывала она, – помоги мне, дай мне силу!.. Нет ничего непоправимого… Мы никогда не должны отчаиваться в твоих созданиях…" Медленно два раза подряд она повторила про себя слова Священного писания: "Не взирай на видимое; на невидимое устремляй взор твой. Ибо видимое преходяще, а невидимое вечно".

Наконец первая минута отупения миновала, и ум ее заработал с неожиданной энергией. Совершенно разбитая, согнувшись, сложив руки, г-жа де Фонтанен продолжала неподвижно сидеть в своем глубоком кресле. Но в голове у нее прояснилось. Она терпеливо старалась разобраться в себе. Как всегда в дни испытаний, она силилась проанализировать свою скорбь, с точностью очертить ее границы, превратить ее, если можно так выразиться, в нечто определенное, в нечто такое, что можно было бы извлечь из души и принести в дар богу. "Все, что не принесено в дар богу, потеряно…"

Не отъезд Женни в Швейцарию больше всего волновал г-жу де Фонтанен в данную минуту. К тому же она еще не могла по-настоящему поверить в этот отъезд. Нет, права она была или неправа, но больше всего она страдала оттого, что ее обманули. Оскорбление, истинное, глубокое оскорбление заключалось именно в этом. Она наивно думала, что ее полная понимания нежность, свобода, которую она предоставляла Женни даже тогда, когда та была еще ребенком, создали и у нее и у дочери прочную привычку к обоюдному доверию, что Женни не может принять какое-либо важное решение, не предупредив ее, не получив ее согласия. И вот в самую критическую минуту своей жизни Женни утаила от нее все, проявила такое притворство и даже, воспользовавшись ее отсутствием, поступила так, как можно было бы ожидать только от девушки, которая воспитывалась в обстановке самой суровой зависимости и теперь, во внезапном порыве возмущения, освобождалась от давящей, неоправданной, невыносимой опеки. Разумеется, несмотря на тяжелую сцену, только что имевшую место, г-жа де Фонтанен не сомневалась в привязанности дочери, – так же как и сама не чувствовала, что ее материнская любовь ослабела. Нет, сейчас было задето ее доверие. Доверие – такое, какое она питала к Женни, – останется искалеченным навсегда, после того как его обманули так грубо. Такая же любовь, как прежде, – да. Такое же доверие? Нет, оно уже не вернется.

Эта мысль привела ее в отчаяние. Она опять взяла свою Библию и открыла ее наудачу. Ей удалось без особого труда сосредоточить внимание на тексте. Мало-помалу к ней возвращалось спокойствие – странное, неожиданное, почти пугающее спокойствие. И вдруг, еще более внимательно вглядываясь в себя, она открыла страшный секрет этого спокойствия: какое-то чувство только что, без ее ведома, родилось в ее душе и легко, но вместе с тем уверенно разрасталось в ней… Чувство, которое уже было знакомо ей, которое она испытала однажды в самый горький период ее жизни, когда, не в силах переносить дольше бесплодные страдания, она решилась отделить свою жизнь от жизни Жерома. Чувство? Скорее инстинктивная реакция. Нечто вроде естественной самозащиты. "Лекарство, – подумала она, – которое мудрая природа находит в нас самих, чтобы дать нам силы перенести иные страдания…" Она положила книгу и стала пытаться уточнить, дать название тому, что чувствовала… Покорность судьбе? Отрешенность?.. Да существует ли термин для обозначения этой смеси двух столь противоречивых чувств: нежности и равнодушия? Равнодушие! Это грубое слово заставило ее содрогнуться. Мысль, что материнская любовь, подобная той, какая долгие годы наполняла ее сердце, способна вдруг остыть под напором событий, под влиянием равнодушия, – эта мысль, в настоящий момент не лишенная известной сладости, могла оказаться в будущем новым испытанием. Г-жа де Фонтанен закрыла глаза. Она решила не заглядывать вперед. "Да будет воля твоя", – еще раз прошептала она.

Но горе сломило ее. Она снова уронила голову на руки и заплакала.