Текст книги "Семья Тибо, том 2"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 51 страниц)

LXII. Пятница 31 июля. – Жак и Женни проводят день в социалистических кругах

Жак застал Женни одну, в костюме, уже готовую выйти из дому; лицо ее осунулось, она была в состоянии лихорадочного возбуждения. Никаких вестей от матери, ни одного письма от Даниэля. Она терялась в догадках. Газетные новости привели ее в ужас. И главное – Жак опаздывал; преследуемая воспоминанием о полицейских Монружа, она убедила себя, что с ним что-то случилось. Не в силах выговорить ни слова, она бросилась в его объятия.

– Я пытался, – сказал он, – навести справки о положении иностранцев, находящихся в Австрии… Незачем себя обманывать: там осадное положение. Разумеется, германские подданные могут еще возвращаться к себе. Итальянцы, может быть, тоже, хотя отношения между Италией и Австрией очень натянуты… Но французы, англичане и русские… Если ваша матушка не выехала из Вены несколько дней назад, – а в этом случае она была бы уже здесь, – сейчас уже слишком поздно… По-видимому, ей помешают выехать…

– Помешают? Каким образом? Ее посадят в тюрьму?

– Да нет, что вы! Просто ей будет отказано в разрешении сесть в поезд… В течение недели или, может быть, двух, пока положение не выяснится, пока не будут урегулированы международные отношения…

Женни ничего не ответила. Одним своим присутствием Жак сразу избавил ее от тревог, созданных ее воображением. Она прижалась к нему, бездумно отдаваясь долгому поцелую, повторения которого она ждала со вчерашнего дня. И наконец высвободилась из его объятий, но лишь для того, чтобы прошептать:

– Я не хочу больше оставаться одна, Жак… Возьмите меня с собой… Я не хочу больше расставаться с вами!

Они пошли пешком по направлению к Люксембургскому саду.

– Давайте сядем в трамвай на площади Медичи, – сказал Жак.

Большой сад был сегодня необычно безлюден. Налетавший ветерок шелестел в вершинах деревьев. Пряный запах индийской гвоздики поднимался от цветочных клумб. Уединившись на скамейке, стоявшей у цветников, мужчина и женщина, их лиц не было видно, так низко нагнулись они друг к другу, – казалось, заполняли пространство вокруг любовным трепетом.

За решетчатой оградой Жака и Женни вновь встретил город – город, лихорадочно возбужденный под нависшей угрозой; шум его казался отголоском страшных известий, которыми в этот прекрасный летний день обменивались страны, находившиеся на разных концах Европы. За два дня Париж, уже успевший опустеть, как всегда летом, внезапно снова наполнился людьми. Газетчики перебегали площадь, выкрикивая экстренные выпуски. Пока Жак и Женни ждали трамвая, мимо них проехал запряженный парой лошадей вокзальный омнибус: внутри теснились родители, дети, няньки; на крыше, в груде багажа, виднелась детская коляска, сетка для ловли креветок, большой зонт от солнца.

– Упрямцы! Они бросают вызов судьбе! – прошептал Жак.

На улице Суфло, на бульваре Сен-Мишель, на улице Медичи ни на секунду не прекращалось движение. Однако это был не обычный трудовой Париж будней и не тот Париж, который слоняется без дела в солнечный воскресный день. Это был потревоженный муравейник. Прохожие шли быстро, но их рассеянный вид, их колебания, куда повернуть – налево или направо, – все это ясно говорило, что большинство из них идет, не имея определенной цели: не в силах оставаться наедине с собой и с миром, они бросили свои жилища, свою работу с одной лишь мыслью – бежать, получить возможность хоть на минуту вверить тяжесть своей души общему потоку человеческой тревоги, наводнившему улицу.

Безмолвная и близкая, как тень, Женни весь день сопровождала Жака: от Латинского квартала до Батиньоля, от Гласьер до площади Бастилии, от набережной Берси до Шато-д'О. Повсюду те же новости, те же рассуждения, то же негодование; и уже повсюду те же согнутые плечи, та же покорность судьбе.

Минутами, когда они снова оказывались одни, Женни самым естественным тоном заговаривала о себе или о погоде: "Я напрасно надела вуаль… Давайте перейдем на ту сторону и посмотрим цветы в витрине… Жара спала. Чувствуете? Сейчас уже можно дышать…" И эти наивные фразы, внезапно ставившие в один ряд витрину цветочного магазина, европейские проблемы и температуру, немного раздражали Жака. Тогда он устремлял на девушку равнодушный, тяжелый взгляд, и мрачный отчужденный огонь этих глаз внезапно пугал Женни. Иногда же, смягченный, он отворачивался и спрашивал себя: "Имею ли я право впутывать ее во все это?"

В коридоре Всеобщей конфедерации труда он поймал любопытный, суровый взгляд, который устремил на Женни один из случайно встреченных товарищей. И вдруг он увидел ее такой, какой она была здесь, на этой пыльной площадке, среди рабочих, увидел ее изящный английский костюм, креповую вуаль, а в манере держать себя, во всем ее облике – нечто не поддающееся определению: след, отпечаток иной социальной среды. Ему стало неловко, и он вышел с ней на улицу.

Пробило семь часов. Бульварами они дошли до Биржи.

Женни устала. Могучая жизненная энергия, исходившая от Жака, порабощала ее и в то же время истощала ее силы. Она вспомнила, что когда-то, в Мезон-Лаффите, ей приходилось уже испытывать в его присутствии это самое ощущение усталости, изнеможения, – усталости, являвшейся следствием того неослабевающего напряжения, которого он как бы требовал от окружающих, которое он почти предписывал своим голосом, властным взглядом, резкими скачками мысли.

Когда они подходили к редакции "Юманите", мимо них пробежал Кадье.

– На этот раз кончено! – крикнул он. – Германия объявила мобилизацию! Россия добилась своего!

Жак ринулся к нему. Но Кадье был уже далеко.

– Надо разузнать. Подождите меня здесь. (Он не решался привести девушку в редакцию.)

Она перешла дорогу и стала прохаживаться по противоположному тротуару. Люди, как пчелы в улье, роились у подъезда дома, куда скрылся Жак, то входили, то выходили обратно.

Через полчаса он вышел. Лицо его было искажено волнением.

– Это официально. Известие получено из Германии. Я видел Грусье, Самба, Вайяна, Реноделя[52]52
  Ренодель Пьер (1871-1935) – один из лидеров Французской социалистической партии.


[Закрыть]. Все они там, наверху, и ждут подробностей. Кадье и Марк Левуар все время бегают из редакции на Кэ-д'Орсе и обратно… В ответ на усиление военных приготовлений России Германия мобилизуется… Настоящая ли это мобилизация? Жорес утверждает, что нет. Это то, что по-немецки называется Kriegsgefahrzustand! Случай, по-видимому, предусмотренный их конституцией. Жорес, со словарем в руках, дает почти буквальный перевод: «Состояние военной опасности… Состояние военной угрозы…» Патрон изумителен: он не желает терять надежды! Он еще под впечатлением своей поездки в Брюссель, бесед с Гаазе и с немецкими социалистами. Он всецело им доверяет: «Пока эти с нами, ничто еще не потеряно!» – повторяет он.

Взяв Женни под руку, Жак быстро увлек ее вперед. Они несколько раз обошли квартал.

– Что будет делать Франция? – спросила Женни.

– По-видимому, в четыре часа состоялось экстренное заседание совета министров. В официальном коммюнике прямо говорится, что совет рассмотрел "меры, необходимые для защиты наших границ". Агентство Гавас сообщает в вечерних газетах, что наши войска прикрытия вышли на передовые позиции. Но в то же время говорят, что генеральный штаб решил оставить вдоль всей границы незанятую зону в несколько километров, чтобы у неприятеля не оказалось предлога для конфликта… Как раз сейчас германский посол совещается с Вивиани… Галло, которому хорошо известно положение вещей в Германии, настроен крайне пессимистически. Он говорит, что не следует обольщаться относительно смысла этой формулировки, что Kriegsgefahrzustand – это замаскированный способ провести мобилизацию до официального приказа о ней… Так или иначе, но в настоящую минуту в Германии осадное положение, а это означает, что на прессу надет намордник, что никакие выступления против войны там уже невозможны… Вот это, на мой взгляд, пожалуй, важнее всего: спасение могло бы прийти только через народное восстание… Однако Стефани, как и Жорес, упорно сохраняет оптимизм. Они говорят, что кайзер, выбрав эту предварительную меру, вместо того чтобы прямо опубликовать приказ о мобилизации, доказал этим свое желание сохранить мир. В конце концов, это вполне правдоподобно. Германия предоставляет, таким образом, правительству Петербурга последнюю возможность сделать шаг к примирению, быть может, отменить русскую мобилизацию. Со вчерашнего дня между кайзером и царем происходит, кажется, непрерывный обмен личными телеграммами… Когда я прощался со Стефани, Жореса вызвали к телефону из Брюсселя; все они, видимо, надеялись получить какое-то важное известие… Я не остался, мне хотелось посмотреть, как вы…

– Не беспокойтесь обо мне, – с живостью сказала Женни. – Сейчас же идите туда. Я подожду вас.

– Здесь? Стоя на улице? Нет!.. Давайте я усажу вас хотя бы в кафе "Прогресс".

Они быстро направились к улице Сантье.

– Добрый день! – раздался замогильный голос.

Женни обернулась и увидела позади них старого Христа с растрепанными волосами, в черной блузе типографского рабочего. Это был Мурлан.

Жак тотчас же сказал ему:

– Германия мобилизуется!

– Да, черт возьми! Знаю… Этого надо было ожидать. – Он плюнул. Ничего не поделаешь… Ничего не поделаешь – как всегда!.. И теперь уже долго нельзя будет что-либо сделать! Все должно быть разрушено. Чтобы можно было построить что-нибудь Порядочное, вся наша цивилизация должна исчезнуть!

Наступило молчание.

– Вы идете в "Прогресс"? – спросил Мурлан. – Я тоже.

Они прошли несколько шагов, не обменявшись ни словом.

– Ты обдумал то, что я сказал тебе сегодня утром? Ты не удираешь? продолжал старый типограф.

– Пока нет.

– Дело твое… – Он запнулся. – Я только что из Федерации… – Он окинул молодую девушку испытующим взглядом и пристально посмотрел на Жака, Мне надо сказать тебе два слова.

– Говорите, – сказал Жак. И, положив руку на плечо Женни, пояснил: Говорите свободно, здесь все свои.

– Хорошо, – произнес Мурлан. Он ткнул двумя мозолистыми пальцами в плечо Жака и понизил голос: – Получены секретные сведения. Военный министр подписал сегодня приказ об аресте всех подозрительных лиц, занесенных в "список Б".

– Гм! – отозвался Жак.

Старик кивнул головой и процедил сквозь зубы:

– К сведению тех, кого это интересует!

Он заметил, что Женни сильно побледнела и смотрит на него с ужасом. Он улыбнулся ей.

– Успокойтесь, красавица… Это не значит, что всех нас сегодня же вечером поставят к стенке. Приказ выпущен на всякий случай. Они хотят, чтобы в тот день, когда им заблагорассудится убрать всех нас подальше и совершенно безнаказанно организовать резню, – чтобы в этот день им осталось только отдать распоряжение своим бригадам особого назначения… В предместьях уже работают шпики. Говорят, был обыск в "Драпо руж" и в "Лютт". Изакович чуть было не попался нынче утром во время уличной облавы в Пюто. Фюзе засадили в тюрьму; его обвиняют в том, что он автор "Окровавленных рук", – знаешь, воззвания против генерального штаба… Будет жарко, надо быть к этому готовыми, ребятки.

Они вошли в кафе. Жак усадил Женни в нижнем зале, где почти не было публики.

– Закусите с нами, – предложил Жак типографу.

– Нет. – Мурлан поднял руку, указывая на потолок. – Я на минутку загляну туда, узнаю, что слышно… Сколько глупостей, наверно, наговорили там сегодня, начиная с утра… До свиданья. – Он пожал руку Жака и еще раз пробормотал: – Поверь мне, мальчуган, утекай отсюда!

Перед тем как уйти, он посмотрел на молодую пару с неожиданно доброй и дружеской улыбкой. Они услышали, как затряслась винтовая лесенка под его гулкими шагами.

– Где вы ночуете сегодня? – с тревогой спросила Женни. – Не в тех меблированных комнатах, адрес которых они вчера записали?

– Ну, – сказал он небрежно, – я не уверен даже, что они оказали мне честь занести мое имя в черные списки… Впрочем, не беспокойтесь, я и сам не намерен появляться у Льебара, – добавил он, видя ее тревожный взгляд. Мой саквояж я оставил сегодня утром у Мурлана. Что же касается документов, которые могли бы меня скомпрометировать, то они в пачке, оставленной у вас.

– Да, – сказала она, глядя на него. – У нас дома вы ничем не рискуете.

Он не садился. Он заказал чай, но у него не хватило терпения дождаться, пока его подадут Женни.

– Вам удобно здесь?.. Я иду в "Юма"… Не уходите отсюда.

– Вы вернетесь? – спросила она прерывающимся голосом. Ее вдруг охватил страх. Она опустила глаза, чтобы он не заметил ее смятения. И почувствовала, что рука Жака опустилась на ее руку. Этот немой упрек заставил ее покраснеть. – Я пошутила… Идите! Не беспокойтесь обо мне…

Оставшись одна, она выпила несколько глотков принесенного ей чая горькой жидкости, пахнувшей ромашкой. Затем, отодвинув чашку, облокотилась на прохладный мрамор.

Через широко распахнутое окно вливался вместе с уличным шумом ослепительный свет, от которого сверкали зеркала, стеклянные этажерки, медные перекладины, красное дерево конторки. Среди всех этих отблесков содержатель кафе прополаскивал графины; вода лилась, напоминая журчанье ручейка. На столах валялись газеты. Женни смотрела по сторонам, не думая ни о чем определенном. Время шло. Навязчивые ребяческие представления, мрачные мысли, внезапные страхи бродили, словно призраки, в ее утомленном мозгу. Она пыталась сосредоточить свое внимание на серой кошке, свернувшейся в клубок на скамеечке рядом с ней. Спала ли эта кошка? Глаза ее были закрыты, но уши двигались. У нее был такой вид, словно она насильно заставляет себя спать. Может быть, и она тоже была подвержена действию этой смутной, носившейся в воздухе тревоги? Кончики ее изогнутых лапок замерли в сладостной неподвижности, которая, однако, казалась притворной. Спала ли она? Или только делала вид, что спит? Кого она хотела обмануть? Может быть, самое себя?.. Смеркалось. Время от времени мужчины в рабочей одежде входили, обменивались с содержателем кафе взглядами соучастников, проходили через зал и взбирались наверх, на антресоли. Когда они открывали дверь, волна шума, отголосков спора на минуту смешивалась с уличным гулом.

– Вот и я!

Женни вздрогнула: она не заметила, как вошел Жак.

Он сел рядом с ней. Лоб его был покрыт крупными каплями пота. Резко тряхнув головой, он откинул прядь волос и вытер лицо.

– Хорошая, очень хорошая новость во всем этом хаосе! – сказал он вполголоса. – Нам передали по телефону сообщение, полученное через Брюссель от германских социал-демократов. Они не отказываются от борьбы, наоборот! Жорес прав: эти люди – наши братья, они не струсят! Они переживают там те же тревоги, что и мы. И они более чем когда-либо хотят сохранить связь, чтобы иметь возможность действовать сообща. Но так как в Германии осадное положение, сношения между ними и нами будут очень затруднены. И вот они посылают к нам через Бельгию делегата, Германа Мюллера, который должен приехать завтра и, как видно, облечен широкими полномочиями. Все думают, что он едет договариваться с французскими социалистами относительно немедленного и широкого выступления против сил войны. Понимаете? В "Юма" все надежды сосредоточились сейчас на этом неожиданном посланце, на этой решающей завтрашней встрече Мюллера и Жореса – встрече двух пролетариатов… И, конечно, они выработают вместе окончательные решения! По мнению Стефани, речь идет сейчас о том, чтобы организовать наконец в обеих странах широкое выступление рабочего класса – не меньше. Давно пора! Но никогда не поздно. Всеобщая забастовка может еще спасти все!

Он говорил быстро, отрывисто, невольно заражая лихорадочностью своего тона.

– Патрон решил опубликовать завтра грозную статью… Нечто вроде "Я обвиняю" Золя…

По неопределенно-вопросительному взгляду Женни он увидел, что это сравнение, – которое, впрочем, принадлежало не ему, а Пажесу, секретарю Галло, – не вызвало в ее уме никакого отчетливого представления, и в течение нескольких секунд он с жестокой ясностью ощущал все, что еще разделяло их.

– Вы только что говорили с Жоресом? – спросила она наивно.

– Нет, сегодня не говорил. Но я стоял на лестнице с Пажесом в тот самый момент, когда Жорес выходил из редакции. Он, как всегда, был окружен группой друзей. Я слышал, как он сказал им: "Все это я вставлю в мою завтрашнюю статью, вот увидите! Я разоблачу всех виновных! На этот раз я хочу сказать все, что знаю!" И, честное слово, мне кажется, он смеялся, этот изумительный человек! Да, он смеялся! У него особенный смех, смех добродушного великана, бодрящий… Затем он сказал: "Но прежде всего идемте обедать. В ближайший ресторан, согласны? К Альберу".

Она молчала, устремив на Жака внимательный взгляд.

– Вам интересно было бы взглянуть на него вблизи? – спросил он. Пойдемте в "Круассан", закусим. Я покажу вам Жореса… Я голоден. Имеем же право пообедать и мы с вами!

LXIII. Пятница 31 июля. – Убийство Жореса

Было около десяти часов. Большинство завсегдатаев уже ушло из ресторана. Жак и Женни заняли столик справа, где было мало народу.

Жорес и его друзья сидели слева от входа, параллельно улице Монмартр, за длинным столом, составленным из нескольких маленьких.

– Вы видите его? – спросил Жак. – На скамейке, вон там, посередине, спиной к окну. Посмотрите, он повернулся и говорит с Альбером, содержателем ресторана.

– У него не такой уж встревоженный вид, – прошептала Женни с удивлением, восхитившим Жака; он взял ее за локоть и ласково сжал его. – А остальных вы тоже знаете?

– Да. Направо от Жореса сидит Филипп Ландриё. Толстяк налево – это Ренодель. Напротив Реноделя – Дюбрейль[53]53
  Дюбрейль Луи (1862-1924) – один из лидеров Французской социалистической партии, перед войной 1914 г. – ее генеральный секретарь.


[Закрыть]. Рядом с Дюбрейлем – Жан Лонге[54]54
  Жан Лонге (1871-1935) – один из лидеров Французской социалистической партии, внук Карла Маркса.


[Закрыть].

– А женщина?

– Это кажется, госпожа Пуассон, жена того субъекта, что сидит напротив Ландриё. Рядом с ней – Амедей Дюнуа[55]55
  Амедей Дюнуа – в период первой мировой войны видный член Французской социалистической партии.


[Закрыть]. Напротив братья Рену. А вон тот, который только что вошел и стоит около стола, – друг Мигеля Альмерейды[56]56
  Мигель Альмерейда – псевдоним Эжена Виго (1883-1917), социалиста, редактора газеты «Боннэ руж».


[Закрыть], сотрудник «Боннэ руж»… Я забыл, как его…

Короткий треск – словно где-то лопнула шина – прервал его слова; за ним почти немедленно вторично раздался тот же звук и звон разбитого стекла. Вдребезги разлетелось зеркало на внутренней стене зала.

Секунда оцепенения, затем оглушительный рев. Весь зал, вскочив с мест, обернулся в сторону разбитого зеркала. "Стреляли в зеркало!" – "Кто?" "Где?" – "С улицы!" Два официанта бросились к дверям и выбежали на улицу, откуда неслись крики.

Жак инстинктивно встал и, вытянув руку, чтобы защитить Женни, искал глазами Жореса. На секунду он увидел его. Вокруг патрона стояли его друзья; он один, очень спокойный, остался сидеть на месте. Жак увидел, как он медленно нагнулся, словно искал что-то на полу. Потом Жак перестал его видеть.

В эту минуту мимо столика, где сидел Жак, пробежала г-жа Альбер, жена содержателя кафе, с криком:

– Кто-то стрелял в господина Жореса!

– Побудьте здесь, – шепнул Жак, положив руку на плечо Женни и вынуждая ее снова сесть.

Он устремился к столу Жореса, откуда слышались взволнованные голоса: "Доктора, скорее!", "Полицию!". Толпа жестикулировавших людей кольцом оцепила друзей Жореса и не давала подойти ближе. Жак локтями проложил себе путь, обошел вокруг стола и пробрался наконец в угол зала. Наполовину скрытое спиной наклонившегося Реноделя, на обитой клеенкой скамье лежало тело. Ренодель выпрямился и бросил на стол красную от крови салфетку. Жак увидел лицо Жореса: лоб, бороду, полуоткрытый рот, Как видно, он потерял сознание. Он был бледен, глаза его были закрыты.

Какой-то человек, один из посетителей ресторана, очевидно, врач, прорвал кольцо. Он уверенно сорвал с Жореса галстук, отстегнул воротничок, схватил свесившуюся руку и нащупал пульс.

Несколько голосов покрыли гул: "Тише, тише! Тс-с!.." Все взоры были прикованы к незнакомцу, державшему руку Жореса. Он молчал. Он стоял, низко нагнувшись, но его лицо – лицо ясновидящего – было поднято к карнизу; веки дрожали. Не изменив позы, ни на кого не глядя, он медленно покачал головой.

Любопытные потоками вливались с улицы в кафе.

Раздался голос Альбера:

– Заприте дверь! Заприте окна! Опустите ставни!

Толпа, отхлынув, оттеснила Жака на середину зала. Друзья Жореса подняли тело и осторожно понесли, чтобы положить на два наспех составленных стола. Жак пытался увидеть его. Но толпа вокруг раненого становилась все теснее. Он различал только угол белого мраморного стола и две торчавшие подошвы, запыленные, огромные.

– Пропустите доктора!

Андре Рену привел врача. Двое мужчин вошли в круг, который тут же снова сомкнулся за ними. Раздался шепот: "Доктор… Доктор…" Потянулась бесконечно долгая минута. Воцарилось тревожное молчание. Затем по всем этим склоненным затылкам пробежала дрожь, и Жак увидел, что все те, кто был еще в шляпах, обнажили головы. Два глухо повторяемых слова передавались из уст в уста.

– Он умер… он умер…

С полными слез глазами Жак обернулся, ища взглядом Женни. Она стояла, готовая броситься на его зов, ожидая лишь знака. Она пробралась к нему и безмолвно ухватилась за его руку.

Отряд полицейских ворвался в ресторан и стал очищать зал. Жак и Женни, прижатые друг к другу, оказались захваченными водоворотом, толкавшим и уносившим их к дверям.

В ту минуту, когда они были уже у выхода, какому-то человеку, который вел переговоры с полицейскими, удалось проникнуть в кафе. Жак узнал в нем социалиста, друга Жореса, Анри Фабра. Он был бледен как полотно. Он спросил, запинаясь:

– Где он? Перевезли его в больницу?

Никто не решился ответить.

Чья-то рука робко указала в глубь зала. Фабр взглянул туда; в центре пустого пространства под резким светом виднелся ворох черной одежды, распростертой на мраморе, как труп в морге.

На улице спешно организованная охрана пыталась рассеять толпу, скопившуюся перед домом и затруднявшую движение на перекрестке.

Жак увидел Жюмлена и Рабба; они спорили с полицейскими. Вместе с уцепившейся за него Женни Жак добрался до них. Они шли из редакции и не присутствовали при случившемся, однако именно от них Жак узнал о том, что убийца выстрелил с улицы в упор, через открытое окно, и что после недолгого преследования прохожие задержали его.

– Кто это? Где он?

– В полицейском комиссариате на улице Майль.

– Идемте, – сказал Жак, увлекая Женни.

Перед участком образовалась толпа. Жак тщетно предъявлял свое корреспондентское удостоверение: больше никого не пропускали.

Они уже хотели отойти, как вдруг из комиссариата выбежал Кадье. Он был без шляпы. Жак перехватил его на бегу. Кадье обернулся и, не узнавая Жака (с которым, однако, он только что разговаривал около редакции "Юманите"), с минуту смотрел на него блуждающим взором.

Наконец он пробормотал:

– Это вы, Тибо?.. Вот первая пролитая кровь… первая жертва… Чья очередь теперь?

– Кто убийца? – спросил Жак.

– Какой-то неизвестный. Его фамилия – Виллен. Я видел его. Молодой человек лет двадцати пяти или около того.

– Но почему Жореса? Почему?

– Очевидно, какой-нибудь "патриот"! Сумасшедший!..

Он высвободил локоть, за который держал его Жак, и убежал.

– Вернемся туда, – сказал Жак.

Повиснув на руке Жака, молчаливая и напряженная, Женни изо всех сил старалась идти с ним в ногу.

Он наклонился к ней.

– Вы устали… Что, если бы я усадил вас где-нибудь в спокойном месте? А потом пришел бы за вами…

Она изнемогала от волнения, от усталости, но мысль, что в такую минуту они могут расстаться… Не отвечая, она еще крепче прижалась к нему. Он не стал настаивать. Это живое тепло рядом с ним помогало ему бороться с отчаянием; он и сам теперь не хотел оставаться один.

Вечер был удушливый. Асфальт распространял зловоние. Все переулки вокруг улицы Монмартр были черны от пешеходов. Движение остановилось. Люди гроздьями висели на окнах. Незнакомые передавали друг другу: "Убили Жореса!"

Кордон полицейских почти очистил пространство перед кафе "Круассан" и теперь старался удерживать на расстоянии бушующие волны, вливавшиеся с Бульваров, где новость распространилась с быстротой электрического тока.

Когда Жак и Женни подошли к перекрестку, отряд конной жандармерии выехал из улицы Сен-Марк. Взвод прежде всего очистил подступы к улице Виктуар и всю улицу вплоть до Биржи. Затем он развернулся в центре площади и несколько минут гарцевал там, чтобы оттеснить любопытных к домам. Воспользовавшись беспорядком, – более робкие убегали в боковые улицы, – Жак и Женни проскользнули в первый ряд. Их взгляды были прикованы к темному фасаду кафе с закрытыми железными ставнями. Когда отворялась охраняемая полицией дверь, в которую то и дело входили агенты, на минуту становился виден ярко освещенный зал.

Два такси и несколько лимузинов с правительственными флажками один за другим прошли сквозь оцепление. Распоряжавшийся охраной лейтенант отдавал честь лицам, выходившим из машин, и они немедленно исчезали в кафе, дверь которого тотчас же снова захлопывалась за ними. Люди осведомленные сообщали: "Префект полиции… Доктор Поль… Префект департамента Сены… Прокурор республики…"

Наконец из улицы Виктуар выехала санитарная карета, запряженная маленькой лошадкой, бежавшей мелкой рысцой; колокольчик ее звенел не переставая. Стало немного тише Полицейские остановили карету у входа в "Круассан". Четыре санитара выпрыгнули оттуда на мостовую и вошли в ресторан, оставив заднюю дверцу широко раскрытой.

Прошло десять минут.

Возбужденная толпа топталась на месте. "Какого черта они возятся там так долго?" – "Надо же проделать все, что полагается, иначе нельзя!"

Внезапно Жак почувствовал, что пальцы Женни судорожно впились в его рукав. Обе половинки двери ресторана распахнулись. Все затихли. На тротуар вышел Альбер. Все увидели внутренность кафе, освещенную ярко, как часовня, и кишевшую черными фигурами полицейских. Они расступились и выстроились в ряд, пропуская носилки. Носилки были покрыты скатертью. Их несли четверо мужчин с обнаженными головами. Жак узнал знакомые фигуры: Ренодель, Лонге, Компер-Морель, Тео Бретен.

Все стоявшие на площади немедленно обнажили головы. Робкий возглас: "Смерть убийце!" – раздался из окон одного дома и замер во мраке.

Медленно, среди тишины, в которой отчетливо раздавался стук шагов, белые носилки проплыли через порог, пересекли тротуар, покачались несколько секунд и внезапно исчезли в глубине кареты. Двое мужчин тотчас же последовали за ними. Полицейский сел рядом с кучером. Затем раздался отчетливый стук захлопнувшейся дверцы. И когда лошадь тронулась с места, а карета, окруженная группой полицейских-самокатчиков, позвякивая, направилась в сторону Биржи, внезапный глухой взволнованный гул покрыл тонкий звон колокольчика и, поднявшись отовсюду разом, вырвался наконец из сотни стесненных сердец: "Да здравствует Жорес!.. Да здравствует Жорес!.. Да здравствует Жорес!.."

– Попытаемся теперь добраться до "Юма", – проговорил Жак.

Но толпа вокруг них словно приросла к месту. Все глаза оставались прикованными к тайне этого темного фасада, охраняемого полицией.

– Жорес умер… – прошептал Жак. И, помолчав, он повторил: – Жорес умер… Я не могу этому поверить… Главное – не могу представить себе, не могу взвесить все последствия…

Постепенно плотные ряды раздвинулись; теперь можно было двинуться в путь.

– Идемте.

Как дойти до улицы Круассан? О том, чтобы пробиться сквозь кордон, охранявший перекресток, или пройти до Больших бульваров через улицу Монмартр, не могло быть и речи.

– Обойдем кругом, – сказал Жак. – Пройдем улицей Фейдо и переулком Вивьен!

Они вышли из переулка и хотели было выбраться из давки бульвара Монмартр, как вдруг непреодолимый напор толпы закружил их, увлек за собой.

Они попали в самую гущу манифестации: колонна молодых патриотов, потрясавших флагами и оравших "Марсельезу", хлынула с бульвара Пуассоньер потоком, который заливал улицу во всю ширину и отбрасывал назад все, что находилось на его пути.

– Долой Германию!.. Смерть кайзеру!.. На Берлин!..

Женни, унесенная толпой, почувствовала, что теряет равновесие. Ей показалось, что сейчас ее оторвут от Жака, растопчут. Она вскрикнула от ужаса. Но он обнял ее за талию и крепко прижал к себе. Ему удалось внести, втолкнуть ее в нишу каких-то ворот, которые были закрыты. Ослепленная пылью, поднявшейся от топота этого стада, оглушенная пронзительными криками и пением, в ужасе от этих ревущих глоток, безумных глаз, страшных лиц, она вдруг заметила почти рядом с собой медную ручку. Собрав остаток сил, она рванулась, протянула руку и уцепилась за эту ручку, показавшуюся ей спасением. Наконец-то! Еще немного – и она бы лишилась сознания. Она закрыла глаза, но ее пальцы не переставали судорожно сжимать медную ручку. Она слышала у самого уха прерывающийся голос Жака, повторявший:

– Держитесь крепче… Не бойтесь… Я здесь…

Прошло несколько минут. Наконец ей показалось, что шум удаляется. Она открыла глаза и увидела Жака, он улыбался. Человеческий поток все еще плыл мимо них, но не так быстро, отдельными волнами, без криков: скорее любопытные, чем манифестанты. Женни все еще дрожала всем телом и не могла отдышаться.

– Успокойтесь, – прошептал Жак. – Видите, это кончилось…

Она провела рукой по лбу, поправила шляпу и заметила, что ее вуаль разорвана. "Что я скажу маме?" – подумала она, словно в каком-то полусне.

– Попробуем выбраться отсюда, – сказал Жак. – Но можете ли вы идти?

Лучше всего для них было бы отдаться течению и затем ускользнуть каким-нибудь переулком. Жак отказался от мысли попасть в "Юманите". Правда, не без легкого и невольного раздражения. Но в этот вечер на нем лежала ответственность за судьбу другого человека: хрупкое, бесконечно дорогое существо находилось на его попечении. Он догадывался, что нервное напряжение Женни дошло до предела, и сейчас думал только о том, как бы довести ее до улицы Обсерватории. Она позволяла поддерживать и вести себя. Она уже не храбрилась, не повторяла больше: "Не беспокойтесь обо мне…" Наоборот, она всей своей тяжестью опиралась на руку Жака с беспомощностью, которая помимо ее воли говорила о том, как сильно она устала.

Потихоньку они добрались до площади Биржи, не встретив ни одного такси. Тротуары и мостовые были запружены пешеходами. Казалось, весь Париж вышел на улицу. В залах кинематографов весть о преступлении появилась на экранах во время хода картин, и сеансы были прерваны повсюду. Люди, обгонявшие Жака и Женни, говорили громко и только об одном. Жак улавливал на ходу обрывки разговоров: "Северный и Восточный вокзалы заняты войсками…" – "Чего еще ждут? Почему не объявляют мобилизацию?" – "Теперь понадобилось бы чудо, чтобы…" – "Я телеграфировал Шарлотте, чтобы она завтра же возвращалась с детьми". – "Я сказал ей: "Знаете что! Если бы у вас был сын двадцати двух лет, вы бы, может быть, говорили иначе!"