Текст книги "Танцы с королями"

Автор книги: Розалинда Лейкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 61 страниц)

Посадив внучку на колени, Жасмин улыбнулась. Одной этой шутки хватило, чтобы приободрить ребенка. Жаль, что у этой очаровательной молодой женщины нет своих детей… Ни для кого не было секретом, что дофин обладал одним физическим недостатком, который делал неполноценной его интимную близость с женой. Жасмин, вспоминая свою молодость, когда в ней кипели здоровье и задор, но не было еще ни мужа, ни любовника, полагала, что излишняя фривольность дофины и ее постоянная жажда развлечений происходят от половой неудовлетворенности. Самой Жасмин удалось справиться с подобными чувствами, претворив их в иные формы деятельности, в частности, очень много энергии у нее отнимала благотворительность. Однако понимание глубинных причин этого душевного порыва, внешне весьма благородного, пришло к ней лишь с годами. Обладая неплохими организаторскими способностями, она сумела, не упуская из виду работы благотворительных учреждений, таких, например, как фонд призрения сирых и убогих, находившихся под ее опекой, уделить основное внимание воспитанию внучки.

– Ты принесла мне такую, радость на старости лет, о которой я уже не смела мечтать, – прошептала она спящему ребенку. Затем ее лицо омрачилось печалью забот, о чем свидетельствовали глубокие складки на лбу. Что предвещал этот вечер Розе? По ее спине пополз холодок недоброго предчувствия.

Вскоре после этого приема король отправился на несколько дней в малый Трианон вместе с мадам дю Барри и там заболел. Посчитав его болезнь обычной простудой, лекари не придали ей особого значения и ожидали скорого выздоровления монарха. При дворе царило полное спокойствие. И вдруг за ночь все переменилось. Жасмин была в городе, когда ей встретилась знакомая дама, которая и поведала печальную новость:

– Вы слышали? У короля оспа!

– В какой форме? – быстро спросила Жасмин. В прошлом году она выходила Розу и нескольких слуг, которых поразила легкая форма этой болезни, и теперь надеялась, что Людовик перенесет ее без особых осложнений.

– Его отвезли назад, в Версаль.

Жасмин побледнела и схватилась за сердце. Это могло означать только одно: Людовик должен был умереть.

Одиннадцать дней он боролся со смертью, оставаясь почти все время в полном сознании. Тело его превратилось в разложившуюся плоть, исходившую отвратительным зеленым гноем и издававшую омерзительный запах, от которого неизменно тошнило и выворачивало наизнанку тех, кто ухаживал за больным. Жасмин помнила, как мучился Сабатин, которого поразила та же форма оспы, и молилась о том, чтобы душа бедного Людовика побыстрее оставила это тело, уже не похожее на человеческое. Когда наступила агония, она решила отправиться во дворец, чтобы быть рядом с ним в эти последние часы. За домашних беспокоиться не было нужды, ибо все они уже переболели оспой.

Ей предоставили место в салоне Бычьего глаза, получившем это название из-за окна с горизонтальным овалом в позолоченном фризе, примыкавшем к официальной опочивальне короля. Однако Людовика избавили от необходимости умирать в комнате, которую он никогда не любил, и положили в его личных апартаментах. В течение долгого ожидания Жасмин получила возможность рассмотреть во всех подробностях резные фигурки играющих и пляшущих детей, которые составляли великолепный фриз. Они напомнили ей о днях ее детства, когда Людовика привезли в Шато Сатори, чтобы уберечь от кори.

Внезапно вдали послышался гул, похожий на раскаты грома. Она вместе со всеми остальными гостями, сидевшими в салоне в ожидании печального известия, вскочила на ноги. Шум становился сильнее, и казалось, что Версаль начал рушиться.

И тут они поняли: царствование, продолжавшееся пятьдесят девять лет, закончилось, и сотни придворных мчались со всех ног, чтобы успеть первыми засвидетельствовать свою преданность новому королю.

Жасмин наклонила голову и молча помолилась за упокой души Людовика. Затем, перекрестившись, она вышла из салона и, пройдя через прихожую, остановилась, ошарашенная невиданным зрелищем. Несколько сотен придворных обоего пола неслись вниз по лестнице Королевы стремительным потоком, разраставшимся по пути за счет тех, кто вливался в него со всех сторон. Вот первые ряды уже достигли вестибюля и в неудержимом натиске сметали все на своем пути. Несколько продавцов были сбиты с ног и еле успели отползти в сторону. Два лотка закачались и рухнули, а дорогие товары, выложенные на них, погибли под ногами бегущих.

Не спеша Жасмин последовала в конце этого могучего потока по направлению к покоям дофина, которые находились на первом этаже. Спустившись в вестибюль, она увидела, что дальнейший путь напрочь перекрыт гигантской пробкой из многих сотен человеческих тел, плотно прижавшихся друг к другу. Там бы ей и пришлось простоять еще долгое время, если бы ее вдруг не заметил тот самый придворный, который во время приема показал место, где должны были стоять они с Розой. Он сделал ей издали знак рукой и, когда Жасмин подошла, повел за собой через неприметную дверь в стороне от парадного входа в апартаменты дофина. Вскоре Жасмин оказалась в гостиной, где уже находились новые король и королева Франции. Нетерпеливые придворные начали снаружи барабанить в дверь кулаками.

При виде обоих супругов Жасмин в душе преисполнилась к ним огромного сострадания. Они заметили, как в окне личных апартаментов короля погасла свеча, и смысл этого знака был, безусловно, ясен.

Теперь и Мария-Антуанетта, и Людовик стояли, обнявшись, на коленях перед большим распятием, висевшим на стене, и обливались слезами.

– Мы слишком молоды, чтобы принять на себя эту огромную ответственность, – рыдая, говорила Мария-Антуанетта мужу, уткнувшись плечом в его плечо. – Это случилось слишком рано!

Людовик прижал ее к себе еще крепче и, закрыв глаза, стал страстно молиться:

– Господь да не оставит нас! Мы еще слишком молоды, чтобы править!

Именно в этот момент в помещение, наконец, хлынули придворные. Тихое «аминь», которое произнесла Жасмин в завершение молитвы Людовика XVI, потерялось в топоте и громких поздравлениях толпы, которая мгновенно заполнила помещение и поглотила молодую пару.

Из Версаля в Шато Сатори не приходило больше никаких приглашений. Возможно, какой-нибудь чиновник решил, что для нового монарха эти имена не представляют никакого интереса и их следует вычеркнуть из списка гостей, тем более, что молодежь в Версале заметно потеснила пожилых вельмож, многие из которых уже были отправлены в отставку. Жасмин была лишь рада этому, почувствовав себя свободной от страха за судьбу Розы, которую она могла теперь растить, не опасаясь постороннего вмешательства. А Роза, как и все дети, жила лишь настоящим и ни разу не заговаривала о том вечере в Версале, за исключением случаев, когда шеф-повар готовил карамельное суфле. По вкусу оно казалось ей точно таким же, как и то, которым ее угощала дофина.

Однажды их навестил Мишель, привезший в подарок небольшую картину для Розы. Он вспомнил встречу с Виолеттой, чье лицо до сих пор смотрело с картин Буше, находившихся в коллекциях самых высокопоставленных лиц. Тогда она не произвела на него особого впечатления за исключением отменных качеств натурщицы: ее выразительное лицо и великолепное тело так и просились на холст. Другое дело ее дочь. Хотя он и не намеревался поддерживать с обитателями Шато Сатори тесных связей, все же ему хотелось оставить Розе что-нибудь на память, и для этой цели была выбрана картина, изображавшая его собственного пони и написанная им в самом начале творческой карьеры. Эта работа стоила довольно приличную сумму, хотя столь низменные материи вроде денег, как справедливо полагал Мишель, в настоящий момент не интересовали девочку.

Картина вызвала у Розы восторг. Она то и дело привставала на цыпочки, желая получше рассмотреть ее. «А как звали пони? Сколько вам было лет, когда вам его подарили? Где вы катались на нем?» – вопросы сыпались градом, но Мишелю доставляло большое удовольствие отвечать на них. Когда девочка убежала, желая на радостях похвастаться подарком перед всеми, начиная со своей няни и кончая конюхами, Жасмин сама поблагодарила его.

– Твой подарок просто замечателен, Мишель! Он принес радость нам обеим. Но у вас с Беатрис есть свои внуки, которые, возможно, не захотели бы расставаться с такой красивой картиной.

– Для них есть другие. Справедливости ради наша внучка должна иметь хоть одну мою работу ведь у нашей дочери есть твой портрет.

Уходя, он надеялся, что Виолетта взяла портрет матери не из корыстных побуждений. При этом ему казалось, что он думает о ней чуточку лучше, чем Жасмин.

Жизнь в Шато Сатори следовала хорошо отлаженному распорядку, который обеспечивал удобства и покой для всех домочадцев. Жасмин начала замечать, что она стала медленно подниматься по лестнице и любое простое дело отнимает у нее все больше времени, но она продолжала вести активную жизнь, главное место в которой принадлежало ее внучке. Роза росла не по дням; а по часам, не зная болезней и прочих невзгод. В обществе постоянно толковали о тяжелом финансовое положении Франции, и никто лучше Жасмин не знал о том, какое существование приходится влачить беднякам. Ее симпатии безраздельно были на стороне миллионов полуголодных крестьян, обрабатывавших землю, на шее которых висело ярмо многочисленных феодальных повинностей в пользу землевладельцев, прожигающих жизнь в Париже и Версале, и королевских налогов. По своей натуре она была оптимисткой и возлагала большие надежды на будущее.

– Бесполезно все время цепляться за прошлое, – решительно заявила она как-то в беседе, высказывая принцип, которого всегда придерживалась. – Хотя уроки извлекать из него следует, чтобы не повторять ошибок. Наш молодой король скоро наладит все дела. Нужно дать ему время осмотреться.

При этом ей было известно, что Людовик XVI слишком ленив и беспечен и позволяет королеве вмешиваться в политику. А Мария-Антуанетта была очень легкомысленна и во всех делах руководствовалась личными симпатиями и антипатиями, решая, кого назначить на высокие министерские посты, а кого снять.

Став королевой, она собрала вокруг себя молодых, неугомонных придворных и проводила время в беспрестанной погоне за развлечениями, в которых ее августейший супруг не принимал никакого участия. Он исправно ложился спать, а Мария-Антуанетта всю ночь напролет танцевала в Версале или инкогнито уезжала в Париж, где посещала балы в Опере, пользовавшиеся сомнительной репутацией. Случалось ей и всю ночь до утра проводить за карточным столом в весьма предосудительной компании. Надев мужской костюм, она часто ездила верхом и не боялась норовистых и быстрых лошадей. Когда на дороги ложился плотный снежный покров, она устраивала головокружительные гонки на санях от Версаля до Парижа и при этом визжала от восторга. Ее отличала также губительная для государственной казны страсть к бриллиантам, которую не могли утолить даже драгоценности короны и подарки от покойного короля и ее собственного мужа. Бриллианты украшали не только ее тело. Их густая россыпь покрывала роскошные, объемные юбки бальных платьев Марии-Антуанетты, словно небесная твердь уронила на них все свои звезды, переливающиеся волшебным, фосфоресцирующим светом.

Еще со времени приезда в Версаль эрцгерцогиня Австрийская вступила в яростный конфликт с чопорным, жестким этикетом. Теперь же, получив в свои руки огромную власть, она имела возможность кроить и перекраивать не только правила этикета, но и многое другое, задевая в процессе изменений интересы некоторых влиятельных лиц. Но никто не осмеливался перечить ей, и меньше всех король, который беззаветно любил свою супругу.

Как и следовало ожидать, вскоре о королеве поползли недоброжелательные, порочащие ее слухи, инспирированные теми, кто затаил на нее злобу по той или иной причине. В двух областях первенство Марии-Антуанетты было неоспоримо и очевидно: первая касалась моды, вторая – великосветских скандалов и сплетен. Люди не имели ничего против, когда король подарил ей малый Трианон, чтобы она могла там свить свое собственное гнездо, но эти же люди испытали глубокое возмущение, узнав о баснословных суммах, бездумно потраченных королевой на полную замену интерьера, незадолго до этого обновленного мадам дю Барри. Позднее она стала устраивать шикарные празднества для узкого круга избранных друзей, иногда переходившие чуть ли не в оргии, что возбуждало недовольство и зависть не приглашенных туда придворных, а таких было, разумеется, подавляющее большинство. Это вызвало новую волну сплетен о неверности королевы Людовику XVI, в действительности не имевших под собой никаких оснований. Помимо колоссальных игорных долгов и страсти к приобретению бриллиантов, существовал еще один повод для раздоров. Первыми о нем закричали лионские шелкопромышленники, когда узнали, будто королева, находясь в малом Трианоне, всегда носит простые муслиновые платья, что, по их утверждению, могло привести к краху их отрасли.

– Что бы я ни сделала, все не так! – весело воскликнула Мария-Антуанетта в кругу своих друзей. – Меня это просто забавляет.

Жасмин, лишившаяся молодости в самом ее начале, кипевшем бурными страстями, снисходительно слушала все россказни о последних похождениях королевы. Она полагала, что Марии-Антуанетте надо дать время «перебеситься», и не видела ничего необычного в капризах и проделках молодой женщины, красивой и неугомонной, которая искала спасения от скуки. С материнством к ней придет зрелость и обдуманность в поступках – качества, совершенно необходимые, чтобы стать настоящей помощницей королю, которому явно недоставало твердости и решительности.

Большую часть новостей об эскападах королевы сообщал Жасмин ее банкир, мсье Даррак, человек в летах, ставший ее хорошим другом. Он был вхож в Версаль, где его советами пользовались многие клиенты-аристократы, и поэтому знал подноготную всего, что творилось при дворе. Частенько заезжая в Шато Сатори пообедать или выпить стаканчик вина, мсье Даррак снабжал Жасмин как сплетнями, так и правдивыми историями.

– Мне очень жаль, что я с самого начала не предупредила королеву об этой опасности. Ведь лица, стоящие на самом верху, всегда являются беззащитной мишенью для тех, кто забрасывает их грязью, – сказала Жасмин банкиру, когда они прогуливались в ее саду. Мсье Даррак был заядлым садоводом, и она хотела показать ему новый сорт роз.

– Вы в высшей степени правы, мадам, – отвечал ей банкир. – Королеве следовало указать на то, что уже одно ее австрийское происхождение немедленно навлечет на нее подозрения. Ей никогда не будут доверять полностью. Наши страны враждовали слишком долго, чтобы французы потом вдруг взяли да и поверили в добрые намерения австрийцев просто потому, что Людовику XV вздумалось породниться с их императором. Теперешнее поведение королевы подтверждает худшие опасения наших соотечественников, которые видят, что ей решительно нет никакого дела до того, чем и как живет Франция.

В эту минуту они достигли розария, и тема их беседы резко изменилась. Позже мысли Жасмин опять вернулись к Марии-Антуанетте.

– Наверняка многие люди уже считают меня старухой, которая чуть ли не впала в слабоумие и способна лишь молоть всякую чушь, – заметила она в разговоре с Розой, обращаясь в равной мере как к девочке, так и к себе, – однако, я думаю, что вижу многие вещи, очень ясно, и мало что ускользает от моего внимания.

– Ты вовсе не старая, бабушка! – и крепкие молодые руки застали Жасмин врасплох, обвившись с любовью вокруг ее шеи и заставив поморщиться от боли – это протестовали ее старые кости, отвергавшие такую форму комплимента.

Когда император Австрии Иосиф II, брат французской королевы, нанес визит в Версаль, то главной темой его бесед как с Людовиком XVI, так и с Марией-Антуанеттой было отсутствие наследника французского престола. После отбытия Иосифа король согласился подвергнуться операции, которую все время откладывали. Она была довольно простой, но болезненной и опасной. Результатом било всеобщее ликование, когда через несколько месяцев последовало официальное объявление о беременности королевы.

– Теперь все пойдет хорошо, – оптимистично заметила Жасмин тем дамам ее круга, которые добили критиковать королеву. – Вот увидите, как теперь изменится ее поведение.

И в самом деле, никогда еще не чувствовала себя Мария-Антуанетта такой счастливой. Она на радостях написала письмо матери, в котором сообщила, что наконец-то стала настоящей женой. Теперь ей предстояло выносить ребенка, удовлетворив ту страсть, которая заставила ее пролить столько тайных слез.

Многие придворные просто отказывались понимать, как она, вращаясь с утра до ночи в обществе блестящих, видных кавалеров, к тому же совершенно очарованных ею, могла сохранить верность некрасивому, толстому и мешковатому королю, не блиставшему особым изяществом манер. Его внешность доставила ей горькое разочарование еще в то время, когда она впервые встретила его во Франции перед свадьбой. Он был настолько робок, что весь сжался в комок и с трудом выдержал ее первый поцелуй. И все-таки душа Марии-Антуанетты не осталась безучастной. Людовик затронул в ней прежде всего струну жалости. Поскольку почти во всем они являлись полными противоположностями (Мария-Антуанетта была настолько же быстрой и сообразительной, насколько Людовик был тугодумом и медлительным), то потребовалось долгое время, прежде чем она разглядела в нем и научилась ценить такие достоинства, как дружелюбие, добросердечность и неизменная предупредительность. Она с огромным сожалением вспоминала, как в свое время часто не могла сдержать бурного недовольства, встречая его, потного и грязного, после работы в кузнице или на стройке. Тон ее нотаций граничил с грубостью и больно ранил застенчивого короля, который всегда спешил принять ванну и переодеться, прежде чем попасться ей на глаза. Роль доминирующего партнера ее не устраивала. Марии-Антуанетте хотелось иметь мужа, равного ей во всех отношениях, но поскольку она уже была связана брачными узами с Людовиком и свято верила в нерушимость брачной клятвы, ему суждено было остаться единственным мужчиной в ее жизни.

Нельзя сказать, чтобы ее не влекло к другим. Иногда она допускала легкий флирт с поцелуями в укромных местах, но сила воли ее была такова, что она никогда не теряла самообладания и не переходила рамки невинного увлечения. Воспитание, полученное Марией-Антуанеттой при строгом дворе с пуританскими нравами, спасало ее от рокового шага. Существовал лишь один мужчина, к которому она питала искреннюю любовь. Это был граф Аксель фон Ферзен, красивый молодой швед. Ей было всего лишь восемнадцать лет, как и ему, когда за четыре года до описываемых событий они танцевали вместе на бале-маскараде в Париже. Хотя им приходилось несколько раз встречаться прежде в Версале, они притворялись незнакомыми, что придавало их теперешней встрече флер романтичности. После этого всякий раз, когда граф появлялся при дворе в перерывах между своими путешествиями (причем это было уже после того, как дофина стала королевой), у нее земля уходила из-под ног. Она начинала дрожать, и глаза ее заволакивала туманная пелена. Удаленность от светской жизни во время беременности дала ей возможность перевести дух и как-то осмыслить своим прошлые поступки.

18 декабря 1778 года Жасмин услышала радостный звон колоколов королевской часовни, который возвещал, что у королевы начались роды. Она помолилась за здоровье Марии-Антуанетты и за то, чтобы королева благополучно разрешилась. Между тем в Версале схватки у Марии-Антуанетты еще не давали о себе знать по-настоящему. Она лишь ощущала легкие толчки в животе, лежа в государственных спальных покоях, официальных апартаментов королевы. Окна там были закрыты и щели законопачены за несколько дней до родов, чтобы королева и будущий отпрыск не простудились от сквозняков.

В этих стенах должен был родиться уже шестнадцатый королевский ребенок. Оформление выбирала она, долго и тщательно продумывая все его детали. Стены были отделаны прекрасным лионским шелком с цветочными узорами: алые розы на кремовом фоне. Столбы балдахина были украшены замечательной резьбой – птицы среди цветов и искусно вырезанных веток с листьям. Все это было покрыто позолотой и увенчано огромными белыми страусовыми перьями. В изголовье ложа, разумеется, тоже позолоченном, висел гобелен, где в центре были вышиты красивыми голубыми буквами с завитушками ее инициалы «М А», окруженные узором из цветов и страусовых перьев.

Вокруг кровати стояли ширмы, которые Людовик сам крепко связывал веревками. Между ширмами и кроватью оставалось пространство достаточное для присутствия нескольких человек. Сейчас королева смотрела на своего супруга взглядом, полным благодарности. Это было нововведением, которое не все одобряли, полагая, что роды королевы должны быть доступны всеобщему обозрению, но Людовик-то прекрасно знал о ее стыдливости. Даже ванну она принимала под полотняным навесом, а затем ей протягивали в узкую щель огромное полотенце, завернувшись в которое, она выходила. Королева не желала, чтобы ее видели обнаженной даже женщины – фрейлины или горничные. Людовик старался на совесть: его мощные, развитые от каждодневной работы в кузнице мускулы вздувались буграми под рукавами атласного камзола. Кровать окутал было полумрак, потому что ширмы закрыли доступ и без того слабому зимнему свету, струившемуся из запотевших окон, но почти сразу же Людовик зажег все свечи в двух хрустальных канделябрах; на случай, если этого будет недостаточно, на комоде стояло еще несколько.

– Ну, вот и все! – воскликнул он, завязав последний узел. Затем повернулся к кровати, откуда жена протягивала ему руку, и, взяв ее, стал бережно держать между своими огромными ладонями. Мария-Антуанетта улыбнулась ему любящими глазами:

– Спасибо, Людовик…

Нежно целуя ее, он не переставал удивляться чуду, которое подарило ему эту замечательную девушку. Казалось, что без нее он не смог бы править страной. Погладив ее руку, он вышел из-за ширмы через один из узких проходов, оставленных у стены.

Людовик возвращался к ней в тот день еще несколько раз, сообщая о прибытии принцев крови. Их всех срочно вызвали из Парижа и других мест, где бы им в этот момент ни случилось находиться. По давней традиции они должны были присутствовать при родах королевы.

К трем часам утра предродовые схватки значительно усилились и достигли той стадии, когда уже пора было посылать за королем и другими членами королевской фамилии, а также принцами крови. Глаза королевы, устремленные в потолок, видели тени, отбрасываемые фигурами пришедших, она слышала скрип стульев, когда на них садились, и приглушенные разговоры. Появился Людовик и, подойдя к кровати, с тревогой в голосе осведомился о ее состоянии.

– Все хорошо, – удалось ей выдавить из себя, с трудом сдержав стон, который вот-вот готов был вырваться наружу.

Повивальная бабка не могла приказать королю уйти, хотя ему этого очень хотелось бы, но, к счастью, принцесса де Ламбаль, добрая и заботливая подруга королевы, бывшая одной из сиделок, прошептала ему на ухо несколько слов.

– Да, – согласился он, кивнув головой, – конечно, королеве, нужен свежий воздух.

Король бросил на нее любящий взгляд, которого она не заметила, потому что зажмурила глаза изо всех сил, искривив лицо в ужасной гримасе боли. Людовик покинул отгороженное ширмами пространство и был очень встревожен тем, что в спальне почти не осталось места, а люди все подходили и подходили. Прочие придворные ожидали, пока не зайдут принцы и принцессы крови, а затем потоком ринулись вслед, опасаясь, что двери спальных покоев вот-вот захлопнутся у перед носом. У некоторых дам в этом столпотворении прически сбились набок и растрепались. Забыв об этикете, кавалеры и дамы локтями отпихивали друг друга и наступали на ноги соседям. Кое-кто даже принес с собой собственные табуреты, чтобы не томиться долгим стоянием, а слуг по приказу своих хозяев приволокли одну из многоярусных скамеек-трибун, стоявших в оконных нишах зала Зеркал. Как только ее установили, произошла схватка за места на верхнем ярусе откуда были видны головы повивальной бабки и сиделок, двигавшихся за этими всем мешавшими ширмами. Непринужденная болтовня, смех и споры на повышенных тонах из-за мест были, скорее, уместны на ярмарочной площади, чем в палате роженицы. Двойные двери с противоположной стороны были, по счастью, заперты, иначе количество присутствующих увеличилось бы не менее, чем в два раза.

Придя в отчаяние, Людовик стал высматривать дворецкого, чтобы с его помощью обуздать этот неукротимый поток любопытных, и, наконец, заметил человека в ливрее, которого так прижало к косяку двери, что он не мог от него оторваться. В этот момент в проходе зацепились юбками две дамы, и к неудовольствию тех, кто оказался позади, произошел затор. Людовик воспользовался этим благоприятным обстоятельством и крикнул:

– Закрыть двери и не пускать больше никого!

Дворецкий вывернулся и резко захлопнул входные двери. Внутри помещения сразу же стало тише, и люди расселись по местам. По самым скромным подсчетам сюда набилось не меньше пятидесяти человек, но теперь, когда они уже сюда зашли, нечего было и думать о том, чтобы выставить их вон. Тяжело вздохнув, Людовик сел в кресло с высокой спинкой, которое уже ждало его, и долгое бдение началось.

В покоях вскоре стало нечем дышать. Когда терпение Марии-Антуанетты кончилось и послышались ее крики и стоны, Людовик закрыл глаза рукой, опиравшейся на подлокотник кресла, и замер в напряженном ожидании. Он молился за нее и за того младенца, который слишком уж долго не появлялся на свет.

Наступил рассвет. В опочивальне королевы стояла тишина, прерывавшаяся лишь случайным скрипом стульев ил шепотом. В этой тишине почти физически воспринимались крики женщины, испытывавшей родовые муки впервые в ее жизни. Огонь в камине уже давно погас, превратившись в серый пепел, но несмотря на это, в комнате становилось все теплее. Люди постоянно вытирали платками лбы и шеи, невероятно потея в наглухо законопаченном помещении.

Ближе к утру, после семи часов бесплодного ожидания, одна из сиделок упала в обморок: страдания королевы доконали ее. Это подействовало на остальных как искра, попавшая на трут. Многие вскочили на стулья и места на трибуне, пытаясь заглянуть через ширмы, которые закачались и наверняка рухнули бы, если бы не скреплявшие их веревки; другие чуть ли не залезали на плечи соседей, чтобы посмотреть в щели между ширмами, и все при этом кричали и визжали. Даже некоторые особы королевской крови не выдержали и поддались, горячке всеобщего возбуждения. И вдруг среди всего этого невообразимого бедлама послышался крик новорожденного.

Людовик, который уже вскочил на ноги, обеспокоенный происходящим, издал ликующий глас и ринулся к кровати королевы. В этот мои веревки лопнули, и толпа отбросила ширмы в стороны. Все увидели младенца, который находился в руках у повивальной бабки. Это была девочка, но данное обстоятельство не смутило собравшихся, и помещение огласилось дружными радостными криками, разнесшимися чуть ли не по всему дворцу и достигшими зала Зеркал, где также собралось очень много людей.

Внезапно роженица потеряла сознание, и лейб-медик королевы предупреждающе воскликнул:

– Она задыхается! Отступите назад!

Людовик молниеносно бросился к окну, расшвыряв по пути принцев крови и других зрителей, причем некоторые из них даже оказались на полу. Мощный удар королевского кулака вдребезги разнес стекло, и в комнату хлынул холодный воздух. Лейб-медик подумал, что наступил критический момент, и королева находится на волосок от смерти. Он потребовал принести горячей воды, намереваясь пустить ей кровь, но даже если бы его команда и была услышана в той страшной суматохе, то опоздание, с которым ее могли выполнить, оказалось бы гибельным для Марии-Антуанетты. Быстро оценив ситуацию, лейб-медик схватил скальпель и воткнул его в маленькую, изящную ступню роженицы; оттуда тугой струйкой брызнула кровь. Королева резко дернулась и громко вскрикнула, широко открыв рот и дав доступ воздуху в свои легкие. Ее щеки тут же порозовели. Лейб-медик, почувствовав невероятное облегчение, вытер пот со лба рукавом рубашки и кивнул королю:

– Все в порядке, сир. Нельзя ли очистить помещение?

Его просьба была немедленно удовлетворена. Едва последние придворные покинули покои, как послышался грохот орудийного залпа. Установленные на Королевской площади пушки салютовали честь первого королевского отпрыска. В это время Жасмин стояла у окна Шато Сатори и вместе с розой считала количество залпов. Всего их оказалось двадцать один. Брови Жасмин изогнулись в улыбке, с которой она посмотрела на внучку:

– Это маленькая принцесса.

– Давай устроим праздник, бабушка, – в честь этой малютки! Я точно знаю, что она очень красивая.

Несмотря на погоду, они отметили это событие чудесным мороженым, приготовленным из сахарной пудры, яиц и сливок. Вместо разведенного водой вина Розе на этот раз разрешили выпить немного шампанского. Его цвет она нашла превосходным, но вкус показался ей странным из-за щекочущего ощущения на языке, словно туда впивались одновременно сотни мельчайших иголочек. Жасмин всегда получала удовольствие от общения внучкой, и этот импровизированный праздник для двоих не стал исключением и был в равной мере приятен как для нее, так и для Розы.

Вполне естественно, что поговорив о новой принцессе, Роза стала сравнивать себя с ней и захотела узнать побольше о своем появлении на свет. Конечно же, больше всего девочку интересовали ее родители. Подобные вопросы возникали у нее и прежде, еще с тех времен, когда она стала дружить с другими детьми и узнала, что у них есть не только бабушки, но и родители. Раньше Жасмин отвечала на эти вопросы так, как отвечают всем маленьким детям, но теперь она понимала, что Роза уже выросла и ей следует говорить нечто близкое к истине.

– Где я родилась, бабушка?

– В деревне, – ответила Жасмин и не солгала. В то время на окраине Версаля стоял маленький особняк, где забеременевшие девушки из Парк-о-Шерф рожали бастардов. – Твоя мать в то время была у друзей.

– А ты была там, бабушка?

Вопрос был с подвохом, но Роза не знала об этом.

– Это было невозможно. Все случилось так быстро… Я узнала обо всем, когда тебя привезли ко мне. И тогда мне сказали, что у тебя больше нет ни матери, ни отца.

– Какой был мой отец?

– Очаровательный мужчина, – с необыкновенной теплотой в голосе ответила Жасмин, мысленно совершая путешествие на много десятков лет назад.