Текст книги "Музыка и тишина"

Автор книги: Роуз Тремейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Питер Клэр ласково посмотрел на меня. Этот взгляд очень меня взволновал, я почувствовала, что краснею, и опустила голову, сделав вид, будто ищу в складках платья веер. Поэтому он не заметил, какое сильное впечатление произвел на меня.

– Графиня ОʼФингал, – сказал он, – вы даже представить себе не можете, насколько я рад узнать, какую задачу мне предстоит выполнить. Всегда, с самого детства, я любил музыку, но никогда не мог точно сказать, почемуя чувствую к ней любовь. Мой отец священник, он говорит мне, что музыка выражает стремление души человека – и, следовательно, моей души – к Богу, и это действительно так, я уверен. Однако вопрос «Почему»остается. И ему очень часто сопутствует вопрос «Что». Чтоесть музыка, и Почемумне настолько безразлично все остальное, что всю свою жизнь я могу отдать ей одной? Но сейчас я вижу, что если каким-то чудом смогу вернуть вашего мужа в рай, куда он ненадолго заглянул в своем сне, то вся работа, проделанная мной до сего дня, не пропала втуне, но, напротив, была лишь подготовкой к этому удивительному мигу откровения.

– О, молитесь, – пылко сказала я, глубоко вглядываясь в синеву глаз Питера Клэра, – молитесь, чтобы это свершилось.

Надежда странная вещь. Она усыпляет. Мы клянемся, что оставили ее, и вот настает день, когда обнаруживаем, что вновь ее рабы.

Так было с Джонни ОʼФингалом, так было со мною.

В вечер приезда Питера Клэра я уговорила Джонни войти в библиотеку, где он сразу увидел, что замок с верджинела снят, а сам инструмент вычищен и готов к тому, чтобы на нем играли.

Без единого слова он сел, и я сказала ему, что приехал один молодой человек, который готов помочь нам в наших горестях.

– Сегодня вечером, – сказала я, – он поиграет нам на лютне. Мы снова услышим музыку в этом погруженном в тишину доме! А потом, завтра, вы вместе с ним возобновите свою работу. Мистер Клэр очень искусен в сочинительстве, и с его помощью вы вновь обретете былое счастье.

Джонни поднял на меня глаза, и я увидела, что в его затуманенном взоре неожиданно загорелся огонек надежды. Загорелся и дрогнул. Я погладила его измученную голову и осторожно положила его руки ему на колено, одна на другую.

Потому что они красивые

Рассказ о сигнальной ракете, взорванной Кристианом во дворе Херредага, вошел в историю. После этого случая дворянство не осмеливалось и дальше игнорировать некоронованного Короля. Высшие сановники не знали, что еще он может натворить, и посему хотели постоянно держать его под наблюдением. В своей борьбе за власть они теперь не могли не учитывать это неуправляемое существо. Они не знали, в какую сторону его может развернуть и сколь многие из них рискуют впасть в немилость. Раньше они не принимали в расчет упрямый характер будущего Короля и его неуемное воображение. Но со времени спасения Брора Брорсона оно воспарило в такие сферы, куда никто не мог за ним последовать. Казалось, он видит мир не таким, каков он есть, но преобразует его в своих мыслях. Один проницательный член Ригсрада сравнил Короля-мальчика с «художником, который пишет картины на невидимом холсте».

На одном заседании Херредага Кристиану показали документы, которые оказались поддельными. Ему сказали, что на водяном знаке стоит дата более ранняя, чем дата основания бумажной фабрики, на бумаге которой составлен документ. Члены Херредага были очень горды тем, что обнаружили подделку благодаря хорошему знанию национальной промышленности, и сидели вокруг большого стола с довольными улыбками на лицах. Человек, совершивший подлог, стоял перед ними в рваной одежде и в наручниках.

Кристиан поднес документы к свету. Внимательно осмотрел края водяного знака. Он заметил лишь поразительное совершенство исполнения.

Он пожалел, что рядом нет отца и нельзя показать ему этот документ как пример высочайшего датского мастерства без малейшего намека на дешевку. Повернувшись к собравшимся, он сказал:

– Я нахожу, что это очень красивая и подлинная работа. – Затем посмотрел на обвиняемого, на его лохмотья и добавил: – Наказание ни к чему не приведет. Вы мастер своего дела, сударь, и еще послужите нашей стране.

Такие идеи, такие фантазии, такие побуждения – откуда они?

Среди знати прошел слух, что Кристиан набирается их от своего друга Брора, существа неученого, которое и писать-то порядком не умеет и видит мир таким, каким он предстает его невежественным глазам.

Брор по-прежнему жил в Фредриксборге, поскольку Кристиан отказался с ним расстаться. Придворные, выезжавшие с мальчиками на охоту, восхищались отвагой, с какой Брор управлял лошадью, его упорством в погоне, пренебрежением к царапинам и ранам, которые он получал во время преследования кабана, его поразительной красотой. Теперь он носил длинные волосы, и при скачке они развевались у него за спиной. От многих часов, проведенных на воздухе, его кожа стала смуглой. Его глаза, некогда окаймленные темными тенями болезни, полученной в погребе, отражали синеву неба. Но шло время, и враждебный шепот в его адрес становился все громче. Брор его не слышал. Кристиан его не слышал. Тем не менее он витал в воздухе.

И вот в Херредаг поступило еще одно дело, на разбирательстве которого председательствовал молодой, ждущий своего часа Король. Обвиняемый был помощником портного. Несколько месяцев этот человек трудился над изготовлением свинцовой печати с точным воспроизведением подписи своего нанимателя, и труд его увенчался успехом. Пользуясь этой печатью, помощник портного писал и отправлял различным торговцам тканями векселя, получая в обмен на них тюки шерсти и бумазеи. Ткань он по сходной цене продавал белошвейке-француженке, которая шила костюмы для артистов бродячего цирка. И на приобретенные таким образом деньги купил необъезженного арабского жеребца.

– Необъезженный арабский жеребец? – сказал Король этому человеку. – Как странно, покупать такую вещь на дурным способом добытое золото. Что может делать с подобным животным такой человек, как ты, ведь у тебя нет ни парка, где можно было бы на нем ездить, ни конюха, чтобы за ним ухаживать?

– Ничего, – ответил помощник портного. – Я лишь хотел смотреть на него. Я всю жизнь мечтал об арабских лошадях, но не для того, чтобы на них ездить, а для того, чтобы ими любоваться, потому что они красивые.

Кристиан услышал, как оглушительно расхохотались члены Херредага, но сам даже не улыбнулся.

– Как зовут твоего коня? – спросил он.

– У него нет имени, Ваше Величество. Я хотел что-нибудь придумать, но все слова в нашем языке кажутся мне недостаточно прекрасными.

– Что будет с ним, если мы отправим тебя в тюрьму? Кто будет его кормить? Кто будет о нем заботиться?

В это мгновение помощник портного упал на колени. Не примет ли Король Кристиан это прекрасное животное в качестве подарка, не позволит ли ему пройти обучение в парке Фредриксборга, ведь тогда оно принесет ему на турнире почести и славу.

В зале суда наступила тишина. Все члены Херредага уставились на Кристиана, с ужасом ожидая, что с его уст вот-вот сорвется какое-нибудь новое и еще более безумное суждение, нарушающее закон. И они оказались правы – в том смысле, в каком сами трактовали это понятие.

– Имя коня будет Брор, – объявил мальчик-Король. – Пусть его сегодня же отведут во Фредриксборг. И если ты дашь письменное обещание вернуть украденные деньги своему хозяину, то будешь свободен.

Херредаг содрогнулся от ярости. Словно вторая ракета взорвалась в зале, посыпая головы собравшихся горящим пеплом.

На другой день, рано утром, когда Брор еще спал, в его комнату вошла Королева София. Она разбудила его.

– Брор, – сказала она. – Вставай. Кристиан приказал мне сказать тебе, чтобы ты немедленно ехал с грумом в Копенгаген, где тебя ждет большой сюрприз. Никого не буди, спускайся прямо во двор, где тебя ждет грум. Надень охотничий костюм и возьми хлыст, вот и все.

Брор не знал, который час, но понимал, что очень рано, поскольку солнце еще не поднялось над озером. Он сделал, как ему велели, и выехал из ворот Фредриксборга, когда дворцовые часы пробили пять.

По дороге в город, в небольшой деревушке Глоструп, его спутник осадил коня, и Брор увидел, что в тени липы стоит одна из карет Его Величества. Грум сказал Брору, что в этой карете ему предстоит проделать остаток пути, поэтому мальчик спешился, сел в карету и увидел, как грум разворачивается и направляет обоих коней обратно в сторону дворца.

Но карета так и не достигла Копенгагена. Она привезла Брора к нему домой, в Фунем, и пройдет много лет, прежде чем Королю Кристиану позволят снова его увидеть.

Из Фредриксборга шли письма, великое множество писем, в которых Кристиан заявлял, что одинок в мире без «моего дражайшего друга и соратника по Обществу Однословных Подписей Брора». Но все они остались без ответа. Кристиан не особенно и ждал, ведь кому, как не ему, было знать, что написать ему Брор не может.

В Исфоссе

Конвой прибыл на ледяные равнины Нумедала.

Все дома на расстоянии пяти миль от копей были реквизированы Королевским отрядом. Прежние обитатели этих мест теперь спят на сеновалах или в хлевах вместе со своей скотиной. Они ломают голову над своей судьбой. Король обещал поделиться с ними серебром, которое надо вырвать у гор. В их снах блестящее будущее соседствует с утраченным прошлым.

Самый большой дом, тот, что занимает Король Кристиан, стоит неподалеку от водопада. Но это неподвижный водопад. Он замерз. Король внимательно разглядывает этот феномен. Он старается представить себе, за какой отрезок времени ревущая вода превращается в безмолвный лед. Он мысленно пробуждает водную лавину и видит безостановочное движение реки, вот она добирается до порога и падает, падает. В этот момент ее истории река замирает, и падение ее кажется вечным.

Воображение Кристиана рисует крохотные кристаллы, которые образуются на поверхности воды, когда температура начинает снижаться и ивовые ветви на всем протяжении реки опушает иней. Размеры кристаллов увеличиваются. Они похожи на стекло и под напором быстрины разбиваются на куски, на миг становятся дыбом и тут же уносятся дальше нижними потоками.

По мере того как стеклянные кристаллы становятся больше, движение замедляется, и на губе водопада вырастают сосульки. В маленьких сосульках таится скорое превращение водопада в застывшую лавину – Исфосс. Они становятся толще, длиннее, тяжелее. Вода – прозрачный клей, который формует их слой за слоем, и, когда слои смыкаются, звук постепенно замирает. Теперь в колыбели окружающих холмов шума реки почти не слышно. Нужно напрячь слух, чтобы его различить. И вот за одну ночь она замолкает.

Все это Кристиан мысленно переворачивает и измеряет. Снова и снова восстанавливает он последовательность этих этапов. И не перестает поражаться. Все-таки он не мог до конца объяснить это явление.

Как-то Кренце сказал Питеру Клэру, что сердце Короля «разорвется» от тех трудов, которые ожидают его в Нумедале. И действительно, как только конвой прибыл на место, Король совершенно утратил покой, он постоянно торопится то в одно место, то в другое, наблюдает за наймом рабочих, за приобретением строевого леса, оборудования, лошадей, за проектированием новых зданий и первыми попытками вторгнуться в кровеносную систему гор – за разрезанием вен серебряной руды.

Руки Кристиана ласкают и обследуют скалу. Гениям копей он говорит, что «природа, как куртизанка, прячет свои тайны, чтобы распалить наше желание», а шахтерам, вооруженным кирками и зубилами, кричит громовым голосом: «Разбейте эту гору! Вырвите у нее сердце. Я хочу иметь Нумедал здесь, в этих руках!»

Король почти не спит. Ночью он лежит на деревянной кровати и, прислушиваясь к вою волков, изнывает от любви к Кирстен, которая некогда была взаимной, теперь же ничего не сулит ему в будущем, кроме неудовлетворенного чувственного влечения и щемящей тоски.

Он даже не знает, что Кирстен завела любовника. Дворцовые слуги хотят уберечь его от лишних страданий. Глухие слухи о взаимном бичевании шелковыми плетками и грязных оскорблениях, которыми Кирстен осыпает Отто, а Отто Кирстен, не доходят до его ушей. Но ему и не надо знать обо всем этом, чтобы понять – Кирстен Мунк отвергла его любовь и идет своей дорогой. Как хотел бы он быть волком, жить в волчьем логове, в лесу под звездами и выть, выть, выть.

Он посылает за Питером Клэром.

Лютнист бледен и поет не так хорошо, как всегда, – он простудился.

Как и Король, Питер Клэр смотрит на Исфосс.

Но в отличие от Кристиана не видит в нем ничего, кроме безмолвной и неподвижной громады. Он пишет воображаемое письмо своей утраченной Графине: «Дорогая Франческа, я прибыл на место, где время остановилось зимой и никогда не пойдет дальше. Я называю его Местом Застывшего Потока. Не знаю, сколь долго я здесь протяну».

Во сне он видит, как мать печет хлеб на кухне в их доме; как летним утром селедочная флотилия подходит к причалу Харвича; как беззаботна и весела его сестра и как любит она танцевать; как отец в рясе поднимается на кафедру и, глядя вниз на своих прихожан, тщетно ищет среди них лицо сына. И вновь звучат слова, сказанные ему отцом: «Когда на тебя обрушиваются жизненные невзгоды, не борись с судьбой, но постарайся победить собственные слабости».

Итак, он решает выстоять. Они с Кренце согреваются тем, что играют жиги и другие плясовые мелодии и ходят под них небольшими кругами. Хозяину домика, где они спят, нравятся эти красивые мелодии, и он немало забавляется, глядя, как немец и англичанин подпрыгивают у него во дворе. Вскоре он приносит Питеру Клэру одеяло из кроличьих шкурок, чтобы застелить им кровать.

Его сон часто прерывают вызовы к Королю.

Однажды ночью он застает Кристиана одиноко сидящим перед догорающим огнем. Его косица распущена, и несколько прядей мягких каштановых волос спускаются почти до пояса. Разговаривая, Кристиан пробегает пальцами по волосам, неустанно расчесывая их, словно это занятие его успокаивает.

– Я послал за вами, потому что мысли мои в полном смятении, – говорит он, – вы можете мне сказать… вы, так похожий на ангелов моих детских снов, похожий на некогда дорогого мне друга… вы можете сказать мне, как распутать клубок мыслей в голове человека?

Питер Клэр смотрит на догорающие угли, словно в горсти пепла надеется найти ответ. Он понимает, что необходимо что-то сказать, но мгновение проходит за мгновением, а он не находит слов и чувствует, что Король начинает проявлять нетерпение. Затем он вспоминает жалобы Короля на то, что в Дании не осталось философов, и произносит:

– Сир, если бы здесь с вами сейчас сидел месье Декарт ^{59} , он сказал бы, что это можно сделать путем сведения сложного к простому.

Кажется, Король удивлен, словно он вовсе и не ожидал услышать ответ.

– Да, – замечает он. – Декарт действительно говорил именно так. Но метод: в чем состоит его метод? Когда-то я это знал, но потом забыл.

– Ваше Величество, – говорит Питер Клэр, – он предлагает отринуть как ложное все, что недоступно нашему непосредственному знанию. Он имел в виду то, что мы, как нам кажется, познали, но не в состоянии проверить.

– Теперь я вспомнил, почему когда-то забыл Картезианцев ^{60} ! Что поддается точной проверке, я вас спрашиваю? Только математика! Два плюс два всегда и неизменно равно четырем, но как может это объяснить то, что бурлит в моем мозгу?

– Никак, Ваше Величество. Но если вы увидите одну бесспорную вещь,нечто, в чем проявляется истинность двух плюс два, или само cogito [8]8
  Мыслю ( лат.).


[Закрыть], то, основываясь на этой бесспорной вещи и отталкиваясь от нее, вы сможете пройти через то, что сейчас приводит вас в смущение.

В комнате с низким потолком наступает долгая тишина. Ни воя волка, ни уханья совы, ни человеческих голосов. Огонь в очаге превратился в груду тлеющих углей с красной сердцевиной.

Король оборачивается к Питеру Клэру и говорит:

– Одна бесспорная вещь – это моя любовь к моей жене Кирстен. Назовем это Cogito ergo amo [9]9
  Мыслю, следовательно, люблю ( лат.).


[Закрыть]. Я впервые увидел ее, когда ей было семнадцать, в церкви и попросил Бога дать ее мне, и Он дал. Мне было тридцать восемь. Ее волосы были цвета чая, кожа белая, а губы имели вкус корицы. Датский закон не позволял ей стать моей Королевой, но я женился на ней так скоро, как только смог, и ни у одного мужчины не было более сладостного, более прекрасного медового месяца.

– Я дал ей двенадцать детей. Пятнадцать лет я был верен ей и даже в самых потаенных мыслях не мечтал ни о ком, кроме нее. И теперь, когда я ее вижу, когда вхожу в ее комнату, она пробуждает во мне те же чувства, что и до нашего венчания. Я люблю ее как ребенка, как дорогую мать, как любовницу, как жену. Не могу передать вам, как я всегда радовался, что она моя. Когда я провожу рукой по серебряным жилам в этих долинах, то душа моя ликует не только за датскую казну, но и за личную сокровищницу Кирстен. Когда голова моя не занята государственными делами, то все, что в ней остается, это страстное желание быть с Кирстен, не только обнимать ее, но сажать к себе на колени, гулять с ней по саду, играть в крибидж ^{61} , слышать ее смех. И это желание никогда меня не оставляет.

Но здесь-то и начинается смятение. Ведь я знаю, что у Кирстен уже нет ко мне никаких чувств. Никаких добрых чувств. Только ярость и озлобление. Она не пускает меня к себе. Иногда, да простит мне Бог, я беру ее против ее воли, на том основании, что я Король и муж, и она не имеет права мне отказывать. Но это ничего не решает. После таких случаев всегда остается горький осадок. И все же любовь к ней отказывается оставить меня. Любовь, страсть, желание. Когда в этих горах воют волки, я и внутри себя слышу те же звуки. Друг мой, если можете, скажите, что мне делать.

Угли стали серыми, их жар угас. Тонкий лед затягивает окна. Питер Клэр меняет позу на жестком стуле и после недолгого молчания отвечает:

– Мой опыт в вопросах любви невелик, Сир. Но я чувствую, что любовь и отсутствие ответной любви – это две противоположные стихии. Думаю, в этом случае мой отец сказал бы, что нам не следует противостоять противоположной стихии, поскольку это бесполезно. Надо стараться изменить стихию, которую мы собой представляем. Таким образом, если мы обнаруживаем, а это, скорее всего, и есть ваш случай, что на нашу любовь не отвечают взаимностью, следует перестать стремиться к взаимности и изгнать любовь из нашего собственного сердца. Тогда смятение чувств уляжется, и с обеих сторон наступит успокоение.

Король пристально смотрит на Питера Клэра. Словно в сумрачном свете низкой комнаты хочет удостовериться, что глаза у лютниста по-прежнему голубого цвета. Затем, после краткого молчания, он говорит:

– Кажется, я успокоился. Кажется, отлегло от души.

И он принимается очень медленно и тщательно заплетать волосы.

Письмо Йоханна Тилсена

к дочери Эмилии

Моя дорогая Эмилия,

сегодня мы получили твой подарок Маркусу: колокольчики для уздечки его пони.

Разумеется, ты хотела доставить удовольствие своему брату, однако дела у нас обстоят так, что мы не можем сказать ему про твой подарок и вынуждены скрыть от него это украшение. Возможно, он получит его на свой день рождения, но тогда из предосторожности я сообщу ему, что это подарок от меня и Магдалены.

Если тебя это удивляет и ты считаешь, что здесь попахивает ложью, позволь объяснить тебе, что Маркус продолжает причинять огорчения всем домашним и мы начинаем терять терпение.

Маркусу много раз объясняли, что ты в Копенгагене и не собираешься возвращаться в Ютландию, но он упрямо продолжает бродить по полям и лесам нашего имения, видимо, надеясь найти тебя там. И не только это. Бесплодные поиски, как видно, приводят его в такое расстройство, что он совсем перестал интересоваться жизнью нашего дома и отказывается разговаривать со мной, Магдаленой и своими братьями. Он очень плохо ест и приобрел крайне неприятную привычку, которая заключается в том, что стоит ему проглотить хотя бы кусочек, как у него начинается рвота. От нас ушло уже двое слуг, им просто надоело бесконечно убирать за Маркусом.

Поэтому ты должна понять, что я поступил благоразумно, не передав Маркусу твой подарок. Я сказал ему, что ты теперь живешь далеко от нас, в месте, которое я назвал другим миром.

Кроме того, я сообщил ему, что если он не образумится и не станет принимать участия в жизни нашей семьи, то увидит, что я могу быть с ним не только добрым. По ночам нам уже приходится принимать меры предосторожности и привязывать его к кровати, чтобы он не убежал в лес, не утонул в озере или не наткнулся на медведя. Удовольствия мне это не доставляет, но мой младший сын буквально сводит меня с ума, и надо искать какой-то выход.

Поэтому прошу тебя больше не посылать Маркусу никаких подарков и даже писем. Я уверен, что он перестанет искать тебя лишь тогда, когда убедится, что ты слишком далеко и его поиски ни к чему не приведут.

Во всех остальных отношениях дела в твоем бывшем доме идут хорошо. Твои братья Ингмар и Вилъхелъм с каждым днем становятся все более ладными и красивыми молодыми людьми, и я очень ими горжусь. Твоя мачеха Магдалена снова носит ребенка в чреве. Я молюсь, чтобы ребенок благополучно появился на свет, и прошу Господа послать мне девочку, чтобы в моей старости твое место рядом со мной заняла ласковая юная дочь.

Твой любящий отец

Йоханн Тилсен

Кирстен: из личных бумаг

О Господи, Мужчины ужасно Раздражают меня и заставляют рвать на себе волосы от ярости!

Неужели все они – за исключением моего Изысканного Графа – только и думают что о своих Эгоистичных Потребностях и Желаниях? Найдется ли среди них такой, в ком была бы хоть капля чистой и нежной доброты?

Будь я Настоящей Королевой, я заняла бы какой-нибудь Стратегически Расположенный Замок и из него стреляла бы пушечными ядрами во всякого Мужчину, который попытался бы ко мне приблизиться. Я заявляю, что презираю их всех.

Сегодня моя милая Эмилия показала мне письмо своего отца. Гнуснейший Документ, какой когда-либо попадался мне на глаза. Этому Трусливому и Вероломному Отцу, без ума влюбленному в свою Новую Жену, приказали Порвать с дочерью и сделать вид, будто она уже больше не член его семьи. Мне бы хотелось схватить Герра Тилсена за шею и свернуть ее голыми руками! Мне бы хотелось вышвырнуть его из самого высокого окна Дворца и увидеть, как его сердце разбивается о твердые камни! Как может он так поступать с Эмилией? И я решила: Не Бывать Этому.

Как только я прочла это Письмо и увидела, что Эмилия вся побелела от ужаса и горя, я прижала ее к себе, постаралась утешить и сказала ей:

– Эмилия, твой Грешный Отец не принял во внимание Кирстен Мунк, что очень глупо. Сегодня мы отправимся в Город и купим еще один набор колокольчиков. Я отправлю его с Королевским Гонцом в дом твоего отца с Приказом передать их Маркусу в присутствии Гонца, который скажет ему, что они от тебя.

Эмилия попробовала возразить, говоря: «Ах, Мадам, вы не должны этого делать», но я прервала ее и заявила:

– Я сделаю и больше! Начиная с сегодняшнего дня мы каждую неделю будем посылать Маркусу какой-нибудь подарок. Мы будем посылать игрушки, обручи, книжки для занятий. Мы будем посылать котят, птиц, ласковых змеек. Мы будем посылать шляпы, пряжки и башмаки. Не пройдет ни одной субботы без того, чтобы он не получил от тебя подарка и нескольких ласковых слов в утешение.

Эмилия посмотрела на меня так, словно я какое-то Чудо, которого она еще никогда не видела на земле. Она растерялась и не могла найти слов, поэтому я продолжила, обнаружив, что моя голова Переполнена Планами, как покарать ее Отца и дать ему понять, что ни один человек не может выгнать дочь, не заплатив за это определенную цену.

– У меня есть еще одна идея, – сказала я. – Моя Мать Эллен Марсвин соседка твоего Отца, и, как ты знаешь, именно она нашла тебя и возвела в ранг моей Женщины. Отлично. Я прикажу моей Матери быть в этом деле моим и твоим Шпионом. Она будет наведываться в дом твоего Отца и сообщать нам, в каком состоянии находится Маркус. И если окажется, что дела у него плохи, что ж, тогда мы прикажем привести его в Росенборг и будем воспитывать здесь вместе с моими собственными Детьми, так что ты сможешь видеть его каждый день своей жизни, и он убедится, что ты живешь в Этом Мире, а не в Другом!

Я так кипела от злости на этого отвратительного выродка Йоханна Тилсена, что едва не потеряла сознание, и меня уговорили лечь в постель, а Эмилия старалась оживить меня персиковым ликером. Мы вместе плакали и горько сетовали на Власть, которой обладают все Мужчины, а потом перешли к другому делу, которое очень меня Беспокоит – к возвращению Короля.

Меня одолевают тяжелые предчувствия.

Память у меня такая хрупкая, что изгоняет – словно под снегом погребает – те самые мысли, которые повергают меня в ужас. Так я задушила в себе малейший проблеск мысли о том, что станет со мной и моими восторгами с Отто, когда Король вернется в Копенгаген. Будто решила, что он никогда не вернется, а навсегда останется в Нумедале, в положенное время умрет там и никогда больше не подойдет ко мне близко, не прикоснется ко мне и не назовет меня по Имени.

Но я ошибалась. Еще до наступления лета он вернется домой. Меня мучает не только ужас, который я всегда испытываю, когда Отто нет рядом. Есть одно куда более Серьезное Дело. Пришло и ушло время менструаций, а их все нет и нет. Я боюсь, что ношу в себе ребенка Отто. Если так, то как мне разобраться с Королем, который уже многие недели и месяцы не допускался в мою постель? К тому времени, когда липы покроются листьями, я буду с Животом. И Король, наконец, поймет, что у меня есть Любовник. И меня выгонят. Или еще хуже – меня ждет страшный конец. Все Дворянство поднимется против меня, и будет составлена Петиция, в которой потребуют моей казни.

Во всем этом я решила признаться Эмилии.

Раньше в мои планы вовсе не входило, чтобы она знала про Отто; я боялась, что такое знание может заставить ее отвернуться от меня и начать Ненавидеть, как все в этом городе. Но мне надо было с кем-то поделиться своими страхами. И я рассудила, что, как существо очень доброе и преданное, она постарается не осуждать меня, но останется рядом со мной в моей Беде и приложит все усилия, чтобы меня утешить.

Я пролила много слез.

– Эмилия, – сказала я, – молю тебя, не ожесточай против меня свое сердце. Все смертные слабы, когда речь заходит о великом деле Любви, и до этого момента я была Королю верной женой, никогда не сходила с пути истинного, но моя Страсть к Отто, а его ко мне так велика, что мы никак не можем ее побороть, и вот, посмотри, как жестоко я должна быть теперь наказана.

Эмилия побледнела. Это второе потрясение последовало за Письмом ее Отца. При виде ее лица мне пришло на ум объединить два эти Дела в одно и тем самым очень хитроумно связать ее со мной, чтобы мы защищали и поддерживали друг друга.

Я вытерла слезы.

– Я сделаю все, что возможно, для Маркуса, – сказала я, – клянусь моей несчастной жизнью. Но ты, Эмилия, тоже должна пообещать помогать мне,ведь кроме тебя у меня здесь никого нет. Ты моя Женщина, и теперь, когда ты отлучена от своей семьи, я твое единственное Прибежище. Скажи, что ты не будешь меня осуждать, и мы вместе придумаем какой-нибудь выход из этого Лабиринта Грустных Вещей.

Она села на низенький стул.

– Мадам, – после недолгого молчания сказала она, и на ее лбу появилась тревожная морщинка, – что бы с вами ни случилось, я буду вам служить.

– Ты говоришь правду, Эмилия? – спросила я. – Поклянись, что ты говоришь правду.

– Я говорю правду, – сказала она. – Клянусь Жизнью моей Матушки.

Хранители сокровищниц

Анти-Вязальный Эдикт давно забыт. Золотые косы – далекое воспоминание. Вдовствующая Королева София, мать Кристиана, заперлась в Кронборгском Замке в Эльсиноре на проливе Каттегат, где ей надо всего лишь поднять голову и взглянуть через пролив, чтобы увидеть, как на нее смотрит старинный враг Дании – Швеция. Она знает, что война вернется.

Но какое ей дело до войны в ее преклонном возрасте? Какое ей дело до чего бы то ни было в мире? Годы и годы готовила она свой ответ. Он складывался глубоко под землей в обитых железом подвалах, и Вдовствующая Королева София каждое утро берет ключ и спускается вниз, вниз, во тьму и открывает дверь своей сокровищницы.

Золото не пахнет. Не испаряется в воздухе. Не изнашивается и не портится от времени. И тем не менее все эти месяцы и годы с ним происходит изменение, изменение настолько приятное, что Королева София не устает ему дивиться: золото растет в цене.

Оно хранится в бочонках (монеты), в стопках (металл, переплавленный в самую компактную форму), по шесть слитков в каждой. Королева София уже забыла, в виде чего оно к ней поступило – доходов, налогов или поборов, подарков или взяток, штрафов или конфискаций. Подобные детали давно перестали ее интересовать. Она знает одно: женщина в ее положении, женщина, мало-помалу утратившая власть, должна рассчитывать только на богатство и ни на что больше.

Ее ежедневное посещение золотых подвалов всегда вершится в одиночестве. Никому из слуг не разрешено к ним приближаться, они не знают, где хранится ключ. Войдя в подвал, Вдовствующая Королева София закрывает дверь на засов, отгораживаясь от всего мира.

Во всех других отношениях она женщина не жадная. Напротив. На обед ей подают в основном камбалу, выловленную в Зунде ^{62} . В ее погребах есть прекрасные французские вина, но пьет она их редко, поскольку видела, какое наказание может понести тело за неумеренность в еде и питье. Она слишком хорошо помнит отвратительные страдания Короля Фредрика, который испортил свою пищеварительную систему спиртными напитками и дичью. Знает она и то, что у ее сына, Короля Кристиана, такой же слабый кишечник и такое же пристрастие к жирному мясу и крепким винам; и, сидя за своей мирной трапезой, она молится о том, чтобы он не умер первым и не оставил ее на милость беспомощного малолетнего внука, которого она не любит.

В последнее время молитвы Королевы Софии стали более горячими. Она видела перемены, которые произошли с Кристианом за время его гибельных войн. Что-то не ладится в его жизни. Его лицо – оно никогда не было таким ясным и острым, как его ум, – теперь напоминает расплывшуюся лепешку, сдобренную страданием. Страдание сочится из его глаз. Стекает по складкам щек.

Высокородные дворяне и их жены – те немногие, кого Королева София удостаивает приема в Кронборге, – часто шепчутся о недопустимом поведении Кирстен Мунк и поразительной терпимости Короля в отношении жены, которая кричит на слуг, завидует собственным детям, прилюдно и самым постыдным образом валяется пьяная. Королева София качает головой.