Текст книги "Музыка и тишина"

Автор книги: Роуз Тремейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Удар по уху. Шлепок по заблудшей руке.

– Мне очень жаль, Герр Профессор Миккельсон…

– «Жалость» мы уже прошли, Брорсон. Мы дошли до «отчаяния».

– Я попробую снова, Герр Профессор.

– Да. Попробуешь. Но на сей раз напишешь свое имя правильно.

Меня зоувт Рбор Соррен. Мяне зовут Обрр Сорнер…

Резкий шлепок по щеке. Жесткий кулак ударяет по парте. Глаза Миккельсона наполняются слезами.

– Вон из класса! Ты отправишься в подвал. И пробудешь там до ночи, пока пальцы у тебя не онемеют от холода. Ступай!

Поскольку ярость и негодование Миккельсона день ото дня росли, Брор Брорсон проводил в подвале так много дней и даже ночей, что вскоре стал приходить на уроки с сильным кашлем, который мешал занятиям Миккельсона с учениками, отчего его снова отправляли в подвал.

Однажды вечером Брор сообщил Кристиану, что стал бояться подвала.

– Поначалу я не боялся, – сказал он. – Там есть мыши, но против них я ничего не имею. Чего я боюсь, так это самого места. Там смерть, она хочет меня убить, но я ей этого не позволю.

Кристиан любил Брора Брорсона; он был самым близким и верным его другом. Он пошел к Хансу Миккельсону и попросил его «в качестве услуги мне, вашему будущему Королю», больше не посылать Брора в подвал. Миккельсон вытер глаза и сказал:

– Я перестану посылать его в подвал тогда, когда он перестанет писать свое имя задом наперед. Как мой будущий Король, вы, разумеется, поймете логику этого решения.

Зимой 1588 года Брор Брорсон заболел. Ему давали пить сырые яйца и вдыхать горячие бальзамы. Вокруг его синих глаз появились и начали расти темные крути. Кристиан каждый день навещал его и читал ему Библию. Брорсон сказал ему:

– Из всех людей в Библии мне больше всего нравятся ученики. Это простые рыбаки, и они были не в ладах со словами.

Обоим мальчикам было по одиннадцать лет.

В одно холодное февральское утро, когда ученики ожидали Миккельсона в классной комнате, прибыла новость чрезвычайной важности.

Миккельсон вошел в комнату, и мальчики, как всегда, встали. Обычно профессор садился за свой стол лицом к ним, но сегодня он не сел. Он стоял неподвижно, моргая глазами, как всегда в тех случаях, когда старался сдержать досаждавшие ему слезы.

– Мы получили известие, – сказал он, – что вчера днем в Антворскове на острове Зеландия наш возлюбленный Король Его Величество Фредрик II внезапно заболел и, несмотря на все усилия врачей спасти его, скончался. Да упокоит Господь его душу.

Кристиан не двинулся с места. Он положил руки на края парты и оперся на них. Его первая мысль была о матери, ему захотелось переплыть озеро на плоскодонной лодке и оказаться рядом с ней в Фредриксбурге.

– Преклоните колени, – сказал Миккельсон. Все вокруг него, все ученики школы Колдингхуз, отодвинули стулья и, повернувшись лицом к Кристиану, опустились на колени. Затем Ханс Миккельсон тоже опустился на колени, и все, словно в молитве, подняли руки. Кристиан знал, что должен заговорить, но он смог лишь наклонить голову в знак того, что отдает себе отчет в происходящем.

– Да здравствует Его Величество Король Кристиан IV! – сказал Миккельсон.

– Да здравствует Его Величество Король Кристиан IV! – почти в один голос повторили мальчики.

Кристиан снова наклонил голову. Затем его взгляд упал на парту, что стояла перед его собственной, на пустую парту Брора Брорсона. Он посмотрел на Миккельсона – за огромным рабочим столом профессора виднелась только его голова и залитые слезами глаза.

– Можно мне не присутствовать на уроке, Герр Профессор? – спросил он.

– Разумеется, Ваше Величество.

Кристиан медленно прошел по классной комнате и открыл дверь. Он вышел в коридор и побежал. В коридорах Колдингхуза бегать запрещалось.

Как ветер домчался он до главного входа и выбежал на мощеный двор. Густой снег покрывал каменные плиты, а на Кристиане был только темно-коричневый шерстяной школьный костюм и белая полотняная рубашка. Он как мог быстрее перебежал через двор и толкнул деревянную дверь, ведущую в школьный флигель, где размещался изолятор. Когда сиделка спросила, что он здесь делает, Кристиан не остановился и даже не сбавил скорости, но понесся дальше, пока не оказался перед дверью маленькой комнаты, в которой лежал Брор Брорсон.

Брор спал. Серые круги вокруг его глаз стали еще темнее, чем раньше. Кристиан протянул руку, коснулся его лба и почувствовал, что лоб горит.

Кристиан сел на деревянный стул рядом с кроватью Брора.

– Сейчас, – произнес он, – здесь мое место!

Он знал, что пришел как раз вовремя. В комнате шла борьба – смерть поднялась из подвала и сражалась с Брором здесь, в этой маленькой каморке школьного изолятора, – и Кристиан пришел, чтобы встать на его защиту.

Мысли о смерти отца покинули его. Всем существом он ощущал внезапный прилив силы. В мыслях своих самым красивым почерком, на какой он был способен, Кристиан направил эту мощь на начертание имени Брора.

Брор Брорсон

Он произнес это имя вслух, затем начертил рукой в воздухе, снова произнес и снова начертил более изысканными, более красивыми буквами:

Брор Брорсон Брор Брорсон Брор Брорсон

У него было два вида оружия, у смерти только один. У него были только что обретенная полнота королевской власти и поразительно красивое написание имени Брора. У смерти кроме нее самой ничего не было. Обращаясь к спящему Брору, он сказал:

– Твой Король здесь. Ты должен спать, а я буду сражаться.

Весть о смерти Короля Фредрика быстро разнеслась по школе, и Сестра, которая отвечала за изолятор, вошла в комнату Брора, опустилась перед Кристианом на колени и сказала:

– Вашему Величеству не следует находиться в изоляторе. Не угодно ли Вашему Величеству покинуть этот одр болезни и вернуться в школу, где уже идет подготовка к вашему путешествию в Копенгаген.

– Нет, – сказал Кристиан. – Сейчас мое место здесь.

Он не знал, как долго ему придется сражаться. Но он знал, что дела, которые ему предстоят в Копенгагене, могут подождать, а Брор ждать не может. Он взял горячую руку Брора. Затем начертал ею в воздухе невидимое имя. У мальчика была сильная лихорадка, в маленькой комнате стоял смрад, и Кристиан знал, что смерть прячется в складках одеяла, чтобы похитить жизнь Брора, как дьявол прячется в складках одеяла спящего младенца, которого еще не успели окрестить.

Короткий день начал меркнуть, за окном комнаты падал едва различимый снег, но Кристиан не крикнул, чтобы принесли свечу. Он сказал смерти и наступающей ночи:

– Я темнее вас. Я чернила. Я чистая и безупречная каллиграфия, и нет такой черноты, какая была бы мне неведома!

Снова пришла Сестра и стала уговаривать Кристиана уйти, но он не уходил. В комнату вошел Ханс Миккельсон, наставник, и он понял, что придется повиноваться.

Всю ночь он боролся со смертью во имя Брора Брорсона. Смерть выползла из складок одеяла и ударила своим хвостом по стенам комнаты. Ее дыхание наполнило комнату омерзительным смрадом.

Едва забрезжил рассвет, Кристиан почувствовал перемену, которая произошла со спящим мальчиком. Жар спал, но он знал, что не должен дать Брору замерзнуть. Поэтому он позвал сиделку, велел ей принести еще несколько одеял и покрыл ими Брора. Кристиан громко сказал:

– Сейчас мы либо победим, либо проиграем.

Брор Брорсон

Брор Брорсон!

Брор открыл глаза с последним, седьмым ударом часов на башне Колдингхуза. Увидев, что Кристиан держит его руку, он спросил:

– Что случилось? Где я был?

Кристиан встал и осторожно положил руку Брора ему на грудь.

– Теперь о тебе позаботится Сестра, – сказал он. – Я должен ехать в Копенгаген, во дворец моего отца, потому что со вчерашнего утра я Король всех моих земель. Я прикажу, чтобы тебя отправили во Фредриксборг, когда ты поправишься. Ты доволен? Мы будем кататься верхом по лесам и, когда растает лед, удить рыбу в озере.

– А мне разрешат? – спросил Брор.

– Да, – ответил Кристиан. – Приказ есть приказ.

Кирстен: из личных бумаг

В начале февраля со мной происходят Вещи, которые мне очень нравятся.

Король уехал. Мне вполне достаточно того, что он должен уехать, и я не имею никакого желания выслушивать, куда он едет и почему, но у него есть привычка обременять меня всеми подробностями каждого Плана, который придет ему в голову, и не меньше часа рассказывать какую-нибудь историю про то, что в горах Нумедала, в его Норвежском Королевстве ^{44} , нашли Серебро и что он должен немедленно туда ехать, искать и нанимать Людей, чтобы искалечить и взорвать скалу и достать из нее все Серебро.

Я сказала ему:

– Серебро – это очень мило, но я вовсе не хочу слушать про взорванные скалы и про людей с порохом и кирками; я предпочитаю, чтобы Серебро прибыло в мою комнату гладко отполированным и в виде гребня для волос.

Может быть, это и поучительно, но мне совсем не интересно знать, откуда и каким образом люди добывают ту или иную вещь.

Это последнее соображение я тоже высказала моему Господину и Повелителю, но он, как человек, которому всегда надо четко понимать Как, Почему и Зачем, сразу на меня разозлился. Он назвал меня Сосудом Скудельным и Плохой Матерью. Он обвинил меня в том, что кроме Самой Себя мне ни до кого нет дела. Но все это меня нисколько не тронуло. Я заявила, что не понимаю, какое отношение мое нежелание выслушивать рассказы про кошмарные Серебряные Копи имеет к тому, что я Плохая Мать. И тут я увидела, что пусть ненадолго, но в этом споре я одержала над ним верх, поскольку он замолчал, покачал головой и секунду-другую не мог найти нужных слов.

Я не упустила возможности дать ему понять, что сознаю свою власть над ним, и воскликнула Жалобным Голосом:

– А что до сосудов скудельных, то мы, женщины, и вовсе не были бы сосудами, если бы мужчины не относились к нам, как к таковым! Мы бы предпочли быть Самими Собой и Человеческими Существами, а не просто вместилищами для мужской похоти, но разве у нас есть выбор? И если в эти злосчастные времена нас находят пустыми, то лишь потому, что мы до краев переполнены продуктами мужской распущенности и больше не можем принять ни единой капли!

И вот я с удовольствием вижу, что Король немного расстроился. Он знает, сколько я выстрадала, вынашивая его многочисленных детей; кожа у меня на животе страшно сморщилась, а груди, которые когда-то были круглыми, как яблоки, теперь свисают до самой талии (поэтому, когда я ложусь в постель с Графом, мне приходится постоянно об этом помнить и принимать такую позу, при которой Обвислость не слишком заметна). Знает он и то, что моя жизнь с ним сплошное разочарование, хоть про себя это Отрицает, так что на самом деле он не честнее меня: мне так же невыносимо видеть работы на Серебряных Копях, как ему самому смотреть на меня и видеть меня такой, какова я есть, и знать, что я чувствую в глубине сердца.

Но про последнее я не сказала, а предпочла выйти из комнаты и запереться у себя до тех пор, пока он и его пестрая компания (от поваров до музыкантов) не отправилась в путешествие в Нумедал. Я стояла у окна и смотрела, как они выезжают за ворота Росенборга, и не успели они скрыться из виду, как я послала свою Женщину Йоханну в дом Графа со следующим посланием, которое было написано игривым шифром, понятным нам обоим.

Мой Благородный Граф,

Королева Моргана спешат сообщить Вам, что ее Кот исчез, и умоляет принести ей большую Мышь, чтобы развлечь ее во время его отсутствия.

Ни один из близких мне мужчин не был похож на Графа Отто Людвига. Когда мы занимаемся Любовью, то мое наслаждение так безмерно, что я, кажется, не замечаю времени и нахожусь в Ином Мире, мире, который до краев заполнен лишь нашими телами да еще драпировками и светом окружающей нас комнаты.

Спать в его объятиях так покойно и прекрасно. Я уверена, что прежде не знала подобного сна. Но, проснувшись и увидев, где я нахожусь, я снова становлюсь сварливой, как Мегера. Я ничего не могу с собой поделать. Я знаю, что иногда мне следует дать ему отдохнуть, а не настаивать в один день больше чем на двух или трех Экстазах – должна признаться, я делаю это потому, что он единственный мужчина из всех, с которым я вообще могу испытать настоящий Экстаз, и потому, что мое здоровье страдает от их недостатка, да и почему я, королева во всем, кроме титула, должна болеть из-за досадного недостатка Экстазов?

Вчера днем, после того как я испытала Экстаз четыре или пять раз (а он всего два), Граф вдруг стал жаловаться на то, что меня заботит только собственное удовольствие. Мне это совсем не понравилось. Но вместо того, чтобы рассердиться, я изобразила притворные девичьи слезы и воскликнула:

– Ах, Отто, вы правы! Как я бесстыдна и похотлива! Какую тварь вы избрали своей Любовницей! Вы должны немедленно наказать меня. Ах, скорее, возьмите свой ремень, или шнур от портьеры, или любой предмет для бичевания, какой сочтете нужным. Вот, смотрите, я обнажаю свои ягодицы для жестоких ударов. Не медлите, накажите меня!

Мне нет нужды описывать степень готовности, с какой Граф откликнулся на мои призывы, ибо я уверена, что все мужчины любят пороть женщин и приходят от этого в великое Возбуждение. Когда Король или любой другой мужчина били меня по какой-нибудь части тела, это было отвратительно, и я так громко кричала, что все слуги Росенборга просыпались в своих мирных кроватях, но страстные побои Графа приводят меня в состояние, похожее на исступление, и когда в этом Исступлении я достигаю Экстаза, то он полон такого напряжения и длится так долго, что мне начинает казаться, будто мы с Графом находимся еще только на самой низкой ступени Абсолютного Наслаждения и благодаря опыту и изобретательности могли бы достичь той степени Экстаза, которую нормальные мужчины и женщины не только не испытывают ни разу в жизни, но и вообразить себе не могут.

Король до сих пор далеко от Копенгагена и вряд ли вернется раньше следующего месяца, а тем временем все мои мысли заняты Делами Спальни, и я придумываю разные Способы, чтобы еще больше одурманить Графа и, крепче привязав его к себе узлом любви, не дать ему искать удовольствий в другом месте.

Сегодня, в день, когда неожиданно появившееся солнце начало растапливать в Росенборге снег, Колдун Герр Беккер явился по моему вызову и записал для меня ингредиенты Любовного Зелья. Он говорит, что это очень сильное Зелье и что я должна давать его моему мужчине (Беккер уверен, что я имею в виду Короля, моего мужа) небольшими дозами.

– Иначе, Мадам, – сказал Герр Беккер, – он может умереть от излишка наслаждения, и это станет черным днем для Дании.

Я ничего не стала ему объяснять и поспешила выпроводить из опасения, что он преждевременно начнет сочинять прощальное слово о своем Великом Повелителе. Увы, лишь после того как он ушел, я стала читать Список Ингредиентов и обнаружила, что один из них – это Наперсток Порошка из Толченого Копыта Антилопы. Я не думаю, что у какого-нибудь Аптекаря в Копенгагене найдется для меня нужное количество толченого Копыта Антилопы, и не знаю, где найти такую антилопу, к ноге которой можно было бы пристроить терку. Поэтому мне сразу стало ясно, что Колдун живет в Мире, который Он Сам Выдумал, а не в Реальном Мире, где живем мы, смертные. Это очень досадно.

Удрученная невозможностью достать злосчастное Антилопье Копыто, я уже собиралась позвать одну из моих Женщин, велеть ей догнать Колдуна и спросить, что он мне посоветует, кроме путешествия на Равнины Африки или в Горы Непала, когда заметила, что Герр Беккер оставил на моем письменном столе свое перо.

Я взяла его в руки, собираясь вернуть с моей Женщиной, и сразу увидела, что это вещь поразительной, интригующей красоты. Повинуясь естественной склонности, я стала водить им по щеке.

Перо черного цвета, но отливает перламутром и у самого основания сворачивается подобно локону, напоминающему локон на голове ребенка.

Поглаживание пером по щеке так успокоило и убаюкало меня, что я забыла послать за Герром Беккером. И я решила не возвращать перо, а, наоборот, сделать вид, будто не было в моей комнате подобного предмета, и таким образом оставить его себе. Я думаю, что оно обладает магическими свойствами. Кожа на моей щеке очень разогрелась, и я почувствовала нечто похожее на счастье, которое, как мне казалось, зародилось у меня на лице. Услышав стук в дверь, я очнулась от забытья и быстро спрятала перо в ящик письменного стола, где я храню эти бумаги и от которого нет ключа ни у кого, кроме меня.

Затем вошла Ханси, моя Женщина Ног. С ней была очень милая и славная на вид девушка, которую раньше я никогда не видела.

– Мадам, – сказала Ханси, – прибыла ваша новая Женщина, которую подарила вам ваша матушка, вот она. Ее зовут Эмилия Тилсен.

– Ах, – вымолвила я.

Девушка, Эмилия Тилсен, наклонив голову, сделала реверанс. Я подошла к ней, подняла ее и сказала несколько ласковых слов. Хоть Король называет меня Сосудом Скудельным, а Граф, стегая по моему заду шелковым шнуром, кричит, что я Очень Мерзкая Шлюха, я знаю, что все еще могу быть доброй и ласковой, если пребываю в согласии со своей жизнью, а эта девушка Эмилия сразу пробудила во мне ощущение покоя и нежности, которого я уже давно не испытывала.

У нее бледное овальное лицо и волосы не темные и не светлые, очень приятная улыбка и глаза цвета серого моря. Руки у нее маленькие.

– Итак, – сказала я, – если я не ошибаюсь, то ты приехала из Ютландии, поэтому, наверное, устала и хотела бы отдохнуть.

Пока я произносила эти слова, Ханси смотрела на меня с изумлением; она думает, что если я обычно не придаю ни малейшего значения Необходимости в Отдыхе, то не способна на участливость. На самом же деле я могу быть очень участливой и заботливой к другим, если меня к этому расположат.Не моя вина, что это редко случается, виной тому нечувствительные, праздные люди, которые меня окружают и к которым я не испытываю ни капли любви.

– О нет, – сказала милая Эмилия. – Я не устала, Мадам. Если я могу сейчас для вас что-нибудь сделать, то, прошу вас, позвольте мне это.

На ней было серое шелковое платье. Очень простое, но очень ей к лицу. На ее шее висел медальон на черной бархатной ленте. От нее чуть пахло приятными духами, которые напомнили мне запах летних плодов.

– Очень хорошо, – сказала я. – Есть одно небольшое поручение, которое ты могла бы для меня выполнить, но сперва, раз ты не устала, мне бы хотелось поговорить с тобой о твоей жизни в Ютландии, где и я родилась. Итак, Ханси, пошли за вином и кексом с тмином, а мы с Эмилией немного здесь побеседуем. Проходи, Эмилия, моя дорогая, и, пока мы ждем вино, посиди в этом кресле.

Ханси смотрела на меня разинув рот. С ней я так ласково никогда не разговаривала. Она повернулась и вышла, громко хлопнув дверью.

Тогда я узнала, что у моей милой Эмилии была трагическая жизнь. В медальоне, который висит на ее шее, она носит портрет своей Матери и говорит, что никогда с ним не расстанется.

Я была очень тронута, услышав, как умерла ее Мать, даже едва не заплакала, чего я никогда не делаю, предпочитая бранить Жизнь, а не распускать сопли.

– Ах, моя дорогая девочка, – сказала я дрогнувшим голосом, взяла ее ладонь в свои руки, положила ее голову себе на плечо и погладила ее волосы. Мы вместе плакали, а поплакав несколько минут, я продолжила: – Эмилия, позволь мне сразу сказать тебе, что я тоже далеко не счастлива здесь, в Росенборге. Ты можешь осмотреть мои роскошные комнаты, сосчитать множество моих платьев и мехов, все мои золотые украшения и драгоценности. Но при всем том я несчастная женщина. Постепенно ты поймешь почему и увидишь, как меня презирают.

– Презирают? – сказала Эмилия. – Кто может презирать такую красивую и добрую особу, как вы?

– Ах! – воскликнула я. – Ты видишь меня такой? Красивой и доброй?

– Да. Вы очень красивая. И посмотрите, как вы ласковы и великодушны ко мне в мой первый вечер в Росенборге…

–  Была!– сказала я, снова принимаясь рыдать. – Я была такой в молодости, до того, как стала безумной от бесконечного вынашивания детей и выталкивания их в этот злобный мир. Но вся моя доброта давно растрачена. И сейчас я так зла на свою судьбу, что… не могу тебе сказать, что бы я сделала. Не знаю, на какие ужасные вещи я способна!

Мы порыдали еще немного. Я забыла, как прекрасны могут быть слезы. Потом я налила нам немного вина, нашла платок, чтобы вытереть себе и Эмилии глаза, и сказала:

– Моя Мать дала мне тебя в качестве подарка, и я вижу, что ее выбор очень хорош. Остальные мои Женщины имеют особые задания, но тебя я попрошу только об одном – всегда приходить на мой зов и выполнять всякие глупости, какие придут мне в голову. А я со своей стороны постараюсь быть к тебе столь же доброй, как была бы твоя собственная Мать, и не просить тебя ни о чем, что могло бы причинить тебе огорчение или боль.

Эмилия поблагодарила меня и пообещала, что будет исполнять все, о чем бы я ни попросила; я погладила ее по руке, мы допили вино и доели кексы с тмином. Тогда я сказала:

– Очень хорошо, Эмилия. А сейчас я хочу, чтобы ты написала для меня письмо.

И я продиктовала следующее:

Дорогой Герр Беккер,

просмотрев список, который Вы мне сегодня вручили, я обнаружила, что Вы употребили слова «Копыто Антилопы».

Будьте добры зайти ко мне завтра и объяснить, каким образом могу я раздобыть столь редкостную Вещь.

Ваша в ожидании

Кирстен Мунк, Супруга Короля

Я заметила, что у Эмилии круглый, аккуратный почерк. Она ничего не сказала про слова «Копыто Антилопы», но, закончив письмо, подняла на меня глаза, в которых было заметно легкое беспокойство.

Север

Огромный корабль Короля Кристиана «Три короны» плывет на север к плавучим льдам Скагеррака ^{45} . «Три короны» самый большой корабль во всем флоте. Его водоизмещение сто пятьдесят тонн. Его грот-мачта возвышается на сто тридцать футов над главной палубой до площадки дозорного. На реях и верхушках мачт развеваются шелковые вымпелы. На высоком юте ^{46} в лучах зимнего солнца сверкает голубой с золотом королевский герб.

При столь многочисленных парусах и солидном водоизмещении этот корабль – самое величественное сооружение, какое когда-либо видели в этих водах. Он во всем похож на самого Короля – как тот и желал. «Дайте мне корпус и мужественность. Дайте мне размер и стойкое сердце».

По холодному морю ледяной весны он плывет в Норвегию. Его груз – бочки с порохом и железные орудия для разбивания скал и камня, а также веревки, блоки и цепи. Но когда Короля Кристиана сопровождают в трюм для осмотра всего этого снаряжения, то не кирки и лопаты видит он в свете факелов; в его воображении их уже заменили слитки серебра. И бочки полны серебряными талерами.

У Короля многочисленная свита, но судно может вместить только полторы сотни душ. Каюты на юте отданы инженерам, которых Король называет гениями копей, людям, которые могут посмотреть на гору и сразу сказать, где пролегает драгоценная жила. Гении копей с картами на коленях сидят на просторном юте, спорят и сравнивают записи.

К поварам, виноторговцам, хирургам, аптекарям, географам и прачкам Король добавил двух музыкантов, поскольку он не знает, долго ли пробудет вдали от Копенгагена, и считает, что жизнь без музыки – даже жизнь на далекой горе под норвежским небом – это жизнь, над которой всевластно холодное безразличие вселенной. А он не склонен слушать ее безучастную ко всему тишину.

Один из музыкантов – это его «ангел» Питер Клэр, другой – немец Кренце, играющий на виоле. Их жилище, которое они делят с хирургами, находится на самой высокой из трех орудийных палуб; там очень шумно, оно совершенно лишено света, и, когда корабль проходит Скагеррак и западный ветер, вздымающий морские валы, приходит на смену затишью Каттегата, малые габариты судна не слишком надежно защищают его от разъяренной воды.

Кренце лежит в своем гамаке и потягивает имбирный чай, чтобы избавиться от тошноты. Тело Питера начинает болеть от постоянных усилий сохранить равновесие, и ему кажется, что эта боль сливается со вздохами и поскрипываниями корабля и они становятся единым целым. И теперь это весь его мир – кость и мышцы, дерево и веревка, и все они восстают против негостеприимного моря. После его путешествия из Англии прошло всего несколько недель, и Питер Клэр никак не ожидал, что так ужасно скоро снова окажется на корабельной палубе. Его судорожный сон полон видениями о его ирландской Графине. «Прошло, – произносит он вслух, – и навсегда».

Кренце слышит его, но ни о чем не спрашивает. Его позеленевшие тонкие руки не выпускают кружку с чаем, и он ядовито замечает:

– Удивительно, что Его Величество не поместил нас в трюме поближе к пороху. Во что превратилось любезное его сердцу понятие de profundis? [2]2
  Из бездны ( лат.).


[Закрыть] ^{47}

Питер Клэр, чьи мысли еще заняты Графиней ОʼФингал, видя в бурлящем Скагерраке сине-голубое море западного побережья Ирландии, говорит:

– Трюм слишком глубоко. Нас только двое, и он не услышал бы нас даже на палубе.

Несмотря на тошноту, Кренце улыбается.

– А знаете, ведь мы – это плавучий огонь, – говорит он. – Всего одна искра – и мы отправимся прямо в ад.

– Почему вы так уверены, что в ад, Кренце? Почему бы не в рай?

– Посмотрите на нас – какое жалкое зрелище! Гнусная морская погода лишает человека всякого достоинства и превращает в ничто. Кроме ада мы никуда не годимся.

Питер Клэр молчит и уже в который раз спрашивает себя, что делает он так далеко от дома, какие души живые станут его оплакивать, если он утонет в этом ледяном море, и каков может быть итог его жизни. Он думает о своих добрых родителях: отце Преподобном Джеймсе Уиттакере Клэре и матери Анне. Он видит, как они вздыхают из-за своей утраты и втайне жалеют, что он так мало преуспел в жизни, всего-навсего привязал себя к музыкальному инструменту и обрек на скитания по миру – вдали от отцовской церкви Св. Бенедикта Целителя, вдали от обильного материнского стола – в поисках новых гармоний и странных компаний.

Он знает, что они будут молиться за его душу и тем не менее постоянно задаваться вопросом: а какова она, эта душа, за которую они молятся. Ведь всю свою жизнь он был немногословным, скрытным, любящим уединение. Словно ждал своего часа, всегда ждал своего часа. Никому не говорил, на что он надеется, чего боится, поскольку знал, что его надежды и страхи никого не интересуют. Но впереди его что-то ждало. То, чего он еще не мог видеть. То, что еще впереди? Питер Клэр решил, что, если они доберутся до Нумедала, он напишет родителям письмо. И в нем скажет:

Король Кристиан привязал меня к себе сильнее, чем я того ожидал. Он поступил так из суеверия, а не из симпатии или понимания, чего я на самом деле стою. Кажется, я просто напоминаю ему ангелов, как он представлял их себе в детстве. Но, признаюсь, на меня это подействовало, и я начал верить – или надеяться, – что в Дании со мной случится нечто очень важное.

Питер Клэр сторожит Короля. Король ни на йоту не утратил своего величия. Напротив, его крупная фигура обрела живость, каковой не отличалась в Росенборге. Жизнь корабля – предмет его постоянного удивления. Он не задерживается на шканцах ^{48} , но бродит по баку ^{49} и главной палубе, внимательно разглядывая все и всех. Он часто поднимает глаза на марсели ^{50} и подолгу смотрит на гардемаринов, вытянувшихся на нок-реях ^{51} , смотрит с выражением благоговения и даже зависти, словно в мире неба и парусов можно найти избавление от земных тревог и волнений.

– О, это прекрасный корабль, – говорит он, и в этот момент гигантская волна накатывается на нос «Трех корон», вода заливает палубу, и Король падает. Матросы спешат к нему на помощь и помогают подняться, но он не ушибся и отказывается идти в свою каюту. Он крепко держится за ванты. Его хлещет дождь, и ветер петлей обвивает вокруг шеи его косицу, но он ни на что не обращает внимания. Его взгляд вновь обращается на людей, которые работают у него над головой. Они начинают убирать марсель, дюйм за дюймом разбирая оснастку своего воздушного пространства. И когда они наконец спускаются вниз, то, увидев среди них мальчиков не старше двенадцати лет, Король Кристиан в знак восхищения протягивает к ним руки. Его взгляд обшаривает тот участок неба, где недавно развевался марсель и где дождевые тучи наползают одна на другую.

С наступлением ночи шторм утихает. Легкий ветер с северо-востока позволяет «Трем коронам» двигаться вперед, но море постепенно успокаивается, и из-за бегущих на север туч показывается тонкий месяц.

Питер Клэр и Кренце наконец спят, но один из матросов будит их и приказывает идти на ют «по распоряжению Его Величества». Они с трудом надевают башмаки – при этом Кренце проклинает Короля, «губителя здоровья физического и душевного», – вынимают инструменты из футляров и спешат на зов. Они находят Короля не в его апартаментах, а на юте; закутанный в котиковую шубу, он сидит в кресле, похожем на трон.

Он с нежностью смотрит на своего лютниста.

– Природа, – говорит он, – дала нам небольшую передышку, мистер Клэр. Сейчас вы и Кренце выразите благодарность команды в нескольких прекрасных мелодиях.

Очень холодно. Музыканты садятся рядом на деревянную клеть и начинают исполнять цикл немецких песен – ту самую музыку, которой Кренце старался мысленно успокоить себя во время приступов тошноты. Музыка разносится по кораблю, и все больше и больше людей появляется на юте, чтобы ее послушать. Капитан прислоняется к такелажу ^{52} и поднимает глаза к месяцу и – звездам, но гении копей внимательно смотрят на Питера Клэра и Кренце, словно в звуках, которые они извлекают из своих инструментов, содержится драгоценный металл, им дотоле неведомый.

Наследство Магдалены

Теперь, когда Эмилия уехала, Магдалена единовластно правит в доме мужчин. Их шестеро, включая Йоханна, и Магдалена обнаружила удивительное явление: в нее влюблен не только Йоханн, но и два его старших сына Ингмар и Вильхельм.

Похоже, они уже перестали тосковать по матери. Им пятнадцать и шестнадцать лет, и Магдалена знает – по тому, как они льнут к ней, и по усвоенной ими привычке просить поцеловать их на ночь, а потом смеяться, стараясь поцеловать ее в губы, – что они испытывают к ней нечто большее, чем простую привязанность.

Два другие мальчика слишком малы, чтобы влюбиться в нее, но и Борис и Матти по-своему уже заявляют свои права на Магдалену. Им нравится держать ее за руку. Им нравится, смеясь, закручиваться в ее юбки и плотно к ней прижиматься. Когда она печет сладкие пироги, они сидят на столе, окунают пальцы в миску и, наевшись смеси из взбитых яиц и масла, просят ее дочиста облизать их маленькие пальчики. Иногда они расплетают ей волосы и зарываются в них лицом.

Магдалена всех их обратила в свою веру. Она случайно слышит, как Вильхельм говорит Ингмару, что завидует отцу, а Ингмар шепотом отвечает, что ее запах «страшен» в этом смысле. И ей приходит в голову, что, когда наступит лето, она сможет взять Ингмара и Вильхельма в лес, который граничит с земляничным полем, и показать мальчикам все, что им необходимо знать о женщине. Магдалена из крестьянского сословия. Фамильный девиз ее отца (никто не помнит, откуда он появился) звучал так: «Не виноваты мы», и весь его клан, приняв эти слова близко к сердцу, именно на них строил свою жизнь.