Текст книги "Музыка и тишина"

Автор книги: Роуз Тремейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Дядюшка Магдалены, птичник, показал ей все способы, какими можно ублажить мужчину и доставить ему удовольствие. («В этом нет ничего постыдного, Магдалена, всего лишь небольшой урок».) До того, как встретить Йоханна Тилсена и выйти за него замуж, Магдалена регулярно спала со своим дядей (к которому навсегда сохранила привязанность) и двоюродным братом, сыном птичника. Не раз ходили слухи о ребенке, но он так и не родился, и теперь уже никто не помнит, что было сказано или сделано по этому поводу. Не виноваты мы.

Она так уверовала в свое верховенство в доме Тилсена, что, наслаждаясь роскошью и удовольствиями новой для себя жизни, ходит с гордо поднятой головой. Она сознает, что для окончательного закрепления и торжества ее власти недостает только отъезда Эмилии.

На ее губах часто появляется и тут же исчезает таинственная улыбка. Она пристрастилась баловать себя деликатесами, какие только можно раздобыть в округе, без труда уговаривая мужа покупать гусиную печень и сливки, каплунов на жаркое, перепелиные яйца, куропаток, бараньи хвосты и свиные ножки. Ее плоть пышнеет. Ее щеки пухлы и румяны. Ее «страшный» аромат, похоже, становится все сильнее. Она правит, и послушные ей мужчины канючат снова и снова: потрогай мой лоб, Магдалена, поцелуй меня в губы, Магдалена, полижи мои пальцы, Магдалена, укутай меня в свои юбки, Магдалена, Магдалена, сходи со мной на озеро…

Но есть одно исключение. Маркус, младший мальчик, ребенок, которому Эмилия сообщила, что он убил свою мать, явно неподвластен чарам Магдалены. Когда она берет его на руки, он кричит. Он отказывается целовать ее. Если он приходит на кухню, когда она печет пироги, то держит руки за спиной, чтобы ей не удалось полизать его пальцы. К тому же он непослушный. Вопреки ее запретам он часто убегает из дома. Ему сказали, что Эмилии здесь больше нет, что она в Копенгагене, но всякий раз, когда Маркуса приводят домой после его скитаний и спрашивают, что он делал, мальчик отвечает одно и то же. Он говорит, что искал Эмилию. Снова и снова объясняют ему, что до Копенгагена много, много миль, что пешком до него не дойти, что до него дальше, чем до моря, дальше, чем до северной звезды, но он вновь отправляется на поиски.

По ночам Маркус плачет. Он часто мочится на простыни и утром ощущает не ласковое прикосновение к своему телу руки Магдалены, о котором так мечтает Ингмар, а жалящий удар по ногам или ягодицам. Он лежит в своей влажной кроватке, повернувшись лицом к стене. Он отказывается съесть больше нескольких ложек во время завтрака, не желает собраться с мыслями на уроках. Он растет очень щуплым, и под глазами у него темные тени.

Магдалену раздражает упрямство Маркуса. Ей, которая своим неотразимым ароматом и цветущей крестьянской красотой всех в доме сделала своими рабами, терпеть этого жалкого маленького сектанта? Это лишено логики и поэтому еще больше распаляет раздражение Магдалены. Маркус единственный ребенок в семье, который не знал матери, он не может хранить верность Карен, и тем не менее именно он отталкивает от себя мачеху.

– Ты должен поговорить с ним как можно строже, Йоханн, – говорит Магдалена. – Мы не можем терпеть в доме ребенка, который отказывается нормально развиваться.

И Йоханн (который исполняет все, о чем бы Магдалена ни попросила его) сажает своего младшего сына на его гнедого пони и отправляется с ним на прогулку, осторожно ведя животное по тропе вдоль ягодного поля. Когда они добираются до луга, он снимает его с пони, который принимается жевать траву, и они садятся на край каменного корыта для воды, еще затянутого тонким льдом.

Йоханн смотрит на Маркуса и видит в его маленьком серьезном лице призрак своей первой жены Карен. Остальные мальчики растут похожими на Йоханна, у них темные волосы и жесткие черты лица. На Карен похожи только Эмилия и Маркус. И сейчас, сидя на корыте для лошадей, он начинает жалеть об этом сходстве.

– А теперь, Маркус, – говорит Йоханн, – слушай внимательно.

Мальчик внимательно рассматривает лед. Он видит, что внутри него кое-что замерзло. Мертвые листья и маленькие веточки.

– Ты меня слышишь? – спрашивает Йоханн.

– Да, – отвечает Маркус. Но его взгляд не отрывается от поверхности замерзшей воды.

– Так вот, – говорит Йоханн, вздыхая, – ты должен сказать мне, что с тобой происходит.

Он ждет, но мальчик не отвечает.

– Все эти побеги и поиски Эмилии. Это очень глупо.

Маркус поднимает глаза на отца. Утро солнечное, и Маркус трет глаза, словно солнце причиняет им боль. Он ничего не говорит.

– Ты меня понимаешь? – говорит Йоханн.

– Где Копенгаген? – спрашивает Маркус.

– Мы же тебе говорили: далеко отсюда, за водой. Так далеко ты никогда не путешествовал.

– Магдалена может туда полететь. Она ведьма, – говорит Маркус.

– Прекрати! – кричит Йоханн. – Я не разрешаю тебе говорить так! Эмилия поступила очень плохо, нашептав тебе подобные вещи. Очень плохо. Я и впрямь начинаю думать, что она грешная девочка и лучше бы ей оставаться в Копенгагене, так всем нам будет спокойнее. Ты должен забыть о ней, Маркус. Должен забыть ее постыдную ложь и ее саму. Она к нам не вернется. А Магдалена не ведьма. Она моя жена и твоя мать.

– Нет, она мне не мать. Я убил мою маму.

– Еще один пример бесстыдных выдумок Эмилии! Честное слово, я считал ее доброй девочкой, но сейчас вижу, насколько она лицемерна. Думаю, что я никогда не позволю ей вернуться. А ты, Маркус, если ты и дальше будешь ходить с видом мученика, не займешься уроками и не будешь вести себя за едой как положено, я придумаю такое наказание, которое тебе очень не понравится. Посмотри, что у тебя есть: эти поля и леса, твой пони, любящий отец, красивые братья. Ты самый счастливый из детей. И с сегодняшнего дня ты либо исправишься, либо тебя ждут самые неприятные последствия.

Йоханн ожидает, что Маркус испугается, но вид у мальчика не испуганный, а рассеянный, его большие глаза устремлены на залитый солнцем луг.

– Магдалена умрет? – спрашивает он.

Голос Йоханна звучит громко и сердито, когда он говорит:

– Умрет? Конечно, она не умрет! Что за мысли у тебя в голове? О чем бы они ни были, это неразумные, плохие мысли.

– Я хочу, чтобы она умерла, – говорит Маркус.

Йоханн испытывает боль в душе. Он поднимает руку, чтобы ударить Маркуса, но в ту же секунду его пронзает одна мысль: его младший сын – страдающее существо, призрачная душа, плывущая в своем собственном запутанном мире, ребенок без будущего. Он опускает руку, поднимает Маркуса (какой он легкий, какой маленький и невесомый…) и сажает его на пони.

– Я забуду, – говорит Йоханн, – что ты произнес эти слова, но ты, в свою очередь, должен забыть Эмилию. Ты больше не пойдешь искать ее в лес, на озеро, никуда. А сейчас ты должен обещать мне, что твои походы прекратились. Обещай.

Маркус, словно лишившись сил от усталости, прижимается к отцу и кладет голову ему на грудь.

Йоханн держит его на руках и ждет, но единственный звук, нарушающий тишину в поле, это шорох птицы в сухих прошлогодних листьях.

– Обещай, – снова говорит Йоханн, но от Маркуса ни звука.

Из дневника Графини ОʼФингал

«La Dolorosa»

Пока мы с детьми гостили у моего отца в Болонье, Джонни ОʼФингал окончательно утвердился в мысли, что единственная виновница его страданий – это я. Он рассуждал следующим образом: если бы я проявила больше мужества и не разбудила его в ту штормовую ночь, то приснившаяся ему божественная музыка никогда не возникла бы в его памяти. А посему именно моя детская слабость, мой, как он это называет, «женский ужас перед величием природы» привел к трагедии. Я была всему виной, и тот самый человек, который влюбился в меня с первого взгляда, теперь мог смотреть на меня не иначе как с ненавистью и едва сдерживал постоянное желание причинить мне боль. Верджинел заперли на ключ и убрали, поскольку Джонни ОʼФингал отказался от тщетных усилий вновь обрести утраченную мелодию, заявив, что она «вне пределов досягаемости моего ума и сердца». Одновременно с этим отказом он постановил, что впредь никакая музыка не будет звучать в его доме. Запрет распространялся даже на детей. Никогда больше в Клойне не будут даваться концерты и музыкальные увеселения. «Да будет тишина!» – бушевал он.

И была тишина. Я и дети ушли в свою жизнь – в уроки и отдых, чтение и молитвы, – но всем этим мы занимались как можно тише, и нам ни разу не удалось привлечь к нашим занятиям Джонни, поэтому примерно через месяц мы окончательно отдалились друг от друга – мы по одну сторону, он по другую.

Он никогда не приближался к моей кровати и занял дальнюю комнату, которая выходила на север, на холмы Клойна. Он никогда не навещал детей в их классной комнате, никогда не разговаривал с ними во время еды, не устраивал для них пикников, не заводил веселых игр. В дневные часы он либо сидел в кабинете, глядя на огонь, либо в одиночестве обходил свои земли, часто без верхней одежды и шляпы, и так час за часом, пока не уставал и не возвращался, чтобы лечь спать.

Видя, как он бродит, с безумным, блуждающим взглядом, неухоженными волосами, зимой в легкой одежде и лишаем на лбу, арендаторы и крестьяне, жившие на землях его поместья, начали беспокоиться за свое будущее. В былые дни он всегда останавливался перед каждым домом или хижиной и разговаривал с людьми, теперь же он проходил мимо, не отвечая на их приветствия, и, когда, случалось, его умоляли распорядиться о починке крыш и сараев, обратить внимание на сырость в церкви или выплатить доктору Маклафферти годовое содержание за заботу о них и их детях, он ничего не отвечал, но шел дальше, словно ничего не слышал.

Разумеется, я их по-прежнему навещала, и когда они видели меня, то всплеснув руками и с болью в голосе говорили мне:

– Ах, Леди ОʼФингал, что за беда обрушилась на нас? Что нанесло такой удар Его Светлости?

– Это тайна, – отвечала я. – И я не знаю, как ее разгадать.

Затем я старалась уверить людей, что сделаю все от меня зависящее, чтобы найти деньги на ремонт и на уплату врачу. Но вскоре весь капитал, на который только я имела права, был израсходован. Тогда я пошла к Джонни (хоть и знала, что его отвращение ко мне в любую секунду может вылиться в каком-нибудь буйном поступке) и сказала ему:

– Если вы не будете заботиться обо всем имении, как прежде, то должны предоставить мне необходимые для этого средства. Вы не можете допустить, чтобы ваши люди жили в домах с дырявыми крышами, а их дети болели и умирали из-за отсутствия помощи врача.

– Франческа, – сказал он, остановив на мне исполненный ненависти каменный взгляд, к которому я уже привыкла, – меня не интересует положение этих праздных людей. Что знают они о страдании в сравнении с тем, что знаю я? Я воочию узрел божественное, к которому они даже не приближались. Я слышал мелодию, изливающуюся из сердца мироздания, и потерял ее.

– Но, Джонни, – возразила я, – уже то, что вы ее слышали,должно пробудить в вас большее – а не меньшее – желание заняться всеми этими делами, как подобает человеку чести. Неужели я не права? Что открылось вам в ту ночь, как не добродетель, к которой вы должны стремиться? И что вам мешает стремиться к ней иными путями, нежели сочинение музыки? У вас нет недостатка в деньгах. Позвольте мне распоряжаться только доходами с имения, и я стану творить добро вместо вас; все будет хорошо, и обещаю, что вас не будут отвлекать от ваших прогулок и мечтаний.

Но он остался глух к моим уговорам. И выгнал меня из комнаты. Он заявил, что я, как все представительницы моего пола, никогда не буду способна ни на что возвышенное и благородное.

К концу года у меня не осталось денег на выплату жалованья прислуге и учителям. Со стыдом, страхом и болью в сердце я однажды поехала в Коркайгх и отдала в заклад бриллиантовую брошь, которую Джонни подарил мне на мой двадцать пятый день рождения.

Затем я в отчаянии написала отцу и попросила его одолжить мне денег. Он не только незамедлительно исполнил мою просьбу, но, более того, узнав о моем горестном положении, отнесся ко мне как самый заботливый отец и сообщил, что, лишь только позволит время, совершит путешествие из Болоньи в Ирландию и всеми силами постарается помочь в постигшей нас беде.

Не кто иной, как Франческо Понти, открыл следующую главу нашей грустной истории.

Присутствие моего отца в нашем доме почти сразу стало оказывать на Джонни поразительно благотворное воздействие; я не нахожу этому иного объяснения, нежели то, что отец – мужчина и человек редкого ума и доброты.

Он стал вести с ним беседы. Не знаю, на какие темы они разговаривали (ведь отец, действительно, делает много ошибок в английском, и возможно, что именно неправильное употребление слов и выражений пробуждало в его собеседнике своеобразную логику), но через несколько дней я стала замечать в Джонни ОʼФингале перемену. Во время еды он появлялся за столом, изредка говорил несколько слов детям и позволял им рассказывать об их играх и занятиях.

Однажды за обедом, когда мы ели рагу из шеи барашка, он принялся рассуждать на великую тему о Боге и религии, постоянно возвращаясь к вопросу о том, как, когда и в каком виде нам удается найти подтверждение бытия Господа. Мой отец, католик, но еще и купец и не слишком большой философ, ответил ему простой историей из собственной жизни коммерсанта. Он сказал, что Бог является ему в образе благоприятной возможности.

– Видите ли, Джонни, – сказал он, поясняя свою мысль, – во всем, что нам открывается,я вижу руку Божию. Вы меня понимаете? Для святого подобное откровение может заключаться в том, чтобы пойти и поговорить с птицами или раздать все золотые вещи mendicante [3]3
  Нищие ( ит.).


[Закрыть]. Вам понятна моя мысль? Но для себя я вижу откровение в другом. Я еду в какой-нибудь город. Это может быть Рим или Флоренция. Может быть Лондон. Даже Коркайгх. Я посещаю юриста, аптекаря, ospidale [4]4
  Больница ( ит.).


[Закрыть], семинарию. Многие места. Я разговариваю там с людьми и смотрю, чем они занимаются. И затем, мало-помалу, Бог открывает мне, где и как я могу вести с ними дела. Со мной кожаный ящик с образцами бумаги разного качества, и именно Бог говорит мне: «Франческо, покажи Бумагу Numero Due» [5]5
  Номер два ( ит.).


[Закрыть].

Я понимаю, что немного утрировала слова моего отца, но читатель этого дневника простит мне, ибо в нем не ставится цель во всех красках передать рассуждения Франческо Понти о Боге и благоприятных возможностях. Главное здесь в другом: во время этого обеда произошло то, что очень удивило детей и меня, то, чего мы не видели уже многие месяцы. На губах Джонни ОʼФингала появилась улыбка.

Через несколько дней вечером, когда Джонни отправился спать, мой отец пришел ко мне в комнату и сказал, что наконец понял, каким образом моего мужа можно вызволить из ловушки, в которую он попал. Со свойственной ему незамысловатой логикой Франческо Понти сказал мне, что, по его убеждению, причина, по которой Джонни ОʼФингал не может вспомнить однажды услышанную им музыку, заключается в том, что у него нет для этого профессиональных навыков.

Он до сих пор «действовал в одиночку, без помощи опытного музыканта», и поэтому все его усилия ни к чему не привели.

Я возразила, сказав, что если нечто является во сне, то лишь тот, кто видел этот сон, может надеяться восстановить его, но Франческо напомнил мне, что Джонни «был очень близок» к тому, чтобы сыграть свою мелодию на верджинеле. Если бы рядом с ним был композитор, который подсказал бы ему разные мелодии и гармонии, то она в конце концов снова возникла бы, и это открытие изменило бы всю нашу жизнь.

По-прежнему сомневаясь, я сказала, что не понимаю, как может человек услышать то, что заперто в сердце другого, но в ответ на мои слова отец признался, что в этот самый вечер высказал Джонни свое мнение и тот, внимательно его выслушав, сказал, что теперь наконец-то «соберется с силами для следующей попытки и наймет для этой цели какого-нибудь музыканта».

Я вздохнула.

– Отец, – сказала я, – с тех пор как вы с нами, к Джонни постепенно стали возвращаться его доброе расположение духа и доброта. Не могу выразить, как я вам за это благодарна. Но прошу вас, не убеждайте моего мужа возобновить поиски. Я уверена, что они вновь повергнут его в скорбь и отчаяние. Просто побудьте с нами еще немного и продолжайте свои беседы, я же позволю себе надеяться, что со временем наша жизнь хоть в чем-то станет похожей на прежнюю.

Отец ласково положил руку мне на голову.

– Франческа, – сказал он, – это человек, который побывал в раю. Ты не должна мешать человеку, побывавшему в раю, пытаться снова туда отправиться.

Итак, в положенное время с верджинела сняли замок и пригласили настройщика, чтобы подготовить его к работе. Библиотеку вычистили, отремонтировали, и целая кипа привезенной моим отцом бумаги легла рядом с пюпитром. На втором этаже приготовили комнату, и в день отъезда Франческо Понти в Болонью в наш дом прибыл музыкант по имени Питер Клэр.

Разве это возможно?

Кирстен Мунк всегда считала, что комнаты, которые занимают ее женщины, должны быть простыми, скромными и лишенными какой бы то ни было роскоши.

«Отсутствие роскоши, – сказала она своей матери, – просто необходимо, если я хочу сохранить над ними власть. Дайте им роскошь, и они уверуют, что она будет постоянно сопровождать их жизнь в Росенборге – будто пуховые постели падают с неба, будто туалетные столики черного дерева вырастают из пола. Но, увидев, что это не так, они начнут спрашивать себя, как им получить больше вещей, чтобы согреться и украсить свои честолюбивые тела. И вскоре поймут, что ответ только один: любую роскошь можно получить только от меня! Я могу ее дать, могу и отобрать. И, сознавая это, они будут постоянно стараться угодить мне, а не раздражать меня.»

Поэтому Эмилия Тилсен лежит сейчас, в свою первую ночь в замке, не в просторной и удобной комнате, а на узкой кровати, без огня, который мог бы ее согреть, и с одной-единственной свечой, способной лишь немного рассеять густой Росенборгский Мрак. Постельное белье влажно на ощупь, словно его никогда не проветривали на солнце, и Эмилии холодно. Она не задувает свечу и лежит, накрывшись своим подбитым мехом плащом, натянув его до самого подбородка.

Она думает о Маркусе. В воображении своем видит его лицо, словно он стоит здесь, в этой незнакомой комнате, прямо за языком пламени свечи. Вокруг его огромных глаз лежат тени, и он прижимает к щеке небольшой лоскуток ткани, словно ища в нем утешение. Он умоляет Эмилию не оставлять его дома с отцом, Магдаленой и братьями, которые упрашивают Магдалену облизать им пальцы, после того как измазали их в яйце с маслом. Он говорит: «Я не хочу, чтобы ты уезжала».

Но она уехала. Впервые в жизни она совсем одна. Несмотря на холод в комнате, несмотря на беспокойство за Маркуса, Эмилия говорит себе, что ей повезло, что она получила вызов сюда и служит Кирстен. Она на пороге новой жизни. Она бежала от Магдалены, бежала от похоти и злобы. Она задувает свечу и хочет заснуть с сознанием, что завтра все будет хорошо.

Кто-то будит ее, называя по имени.

Эмилии снились земляничные поляны, и поначалу ей кажется, что она в Ютландии. Затем она видит освещенное лампой женское лицо, обрамленное кружевами ночного капора.

– Эмилия, – говорит женщина, – не понимаю, как ты можешь крепко спать в такой ледяной комнате.

Эмилия садится. В постели ей тепло, но она знает, что еще висит ночной холод. Лицо под капором принадлежит Йоханне – старшей из женщин Кирстен.

– Так вот, пока не наступил день, я должна предупредить тебя обо всем, что тебе следует знать.

– О чем обо всем?…

– Ханси со мной согласна: ты очень молода, и мы не можем допустить, чтобы ты начала это утро без подготовки. Я буду говорить шепотом, поскольку шпионов в Росенборге так же много, как пауков. Слушай меня внимательно.

Эмилия укутывается в мех плаща. Йоханна берет жесткий стул и придвигает его к кровати. Она садится на него, ставит лампу на пол, отчего на стене неожиданно появляется длинная тень, и Эмилии сразу становится страшно. Со смерти Карен ей всегда становится не по себе, когда тень от лампы движется с такой невиданной скоростью.

Йоханна берет ее за руку, которая придерживает плащ.

– Постарайся запомнить все, что я тебе скажу, – шепчет она.

И она начинает рассказ об унижениях, которым подвергается вместе с остальными женщинами, состоящими на службе у Кирстен. Она рассказывает Эмилии о «нелепых названиях», которые они вынуждены терпеть, об удовольствии, с каким Кирстен ранит их самолюбие, отчего каждый день состоит «не из одного, но из многих унижений такого свойства, что мы и представить себе не могли, что будем подвергаться им на службе у жены Короля».

– Мой титул, – продолжает она, – Женщина Головы. Но моя госпожа всегда думает лишь о том, что относится исключительно к внешнему. В мои обязанности входит причесывать и украшать ее волосы, заботиться о коже ее лица и драгоценностях, которые она носит в ушах и на шее. Она не просит меня вникать в мысли и планы, которые роятся в ее голове, и понятия не имеет, что я о них догадываюсь. Как она ошибается! Того, что мне известно, хватило бы, чтоб вымести ее из сердца Короля и швырнуть на улицу. В свое время я, возможно, этим воспользуюсь…

Но, Эмилия, Женщина Головы не без основания носит свой титул. Случилось так, что мой отец научил меня думать – у него не было сыновей, и он разговаривал со мной так, словно я могла бы стать мужчиной. Он рассказывал мне сказки о добре и зле, о мудрости и глупости и показал мне, как сказка может открыть уму истинный смысл того, что мы каждый день видим вокруг себя. Так что, как видишь, я имею право на данный мне титул и должна нести ответственность за всех женщин, стараться им помогать, остерегать от жестокости; и здесь я сейчас затем, чтобы сказать тебе, в какое печальное место ты попала, и умолять тебя стараться не восприниматьоскорблений, которые будут на тебя сыпаться, а относиться к ним как к словам, которые не имеют никакого смысла, словно они всего-навсего воздух у твоих щек.

Эмилия пристально смотрит на взволнованное лицо Йоханны, на ее лоб под белым кружевом, от озабоченности изборожденный морщинами. Она готова сказать ей, что в Росенборге нет и не может быть ничего, что было бы ужаснее присутствия Магдалены в той самой комнате, по которой ходила ее матушка, но Йоханна подвигается к ней так близко, что она чувствует ее теплое дыхание в холодном воздухе комнаты, и продолжает приглушенным, едва слышным голосом:

– Для твоего же блага, – шипит она, – позволь мне рассказать тебе о вещах куда худших, чем то, что все мы здесь терпим. Наша госпожа живет в величайшей лжи, которая скоро откроется. У нее есть любовник-немец. Граф Отто Людвиг Сальмский. Когда Король в отъезде, она слишком смела и неосторожна. Иногда мы слышим, как они вместе воют и кричат. Но мы поклялись хранить тайну – с тебя она тоже возьмет такую клятву. Нам приходится держать себя так, словно мы глухи и немы. Нам пригрозили, что нас утопят далеко отсюда, в одном из озер Ютландии, если мы хоть словом обмолвимся о Графе или о метках, которые остаются на ее коже после их свиданий. Ты, Эмилия, тоже должна стать глухой и слепой. Слепой, глухой и немой.

Йоханна подается назад и смотрит на Эмилию, словно проверяя, какое впечатление произвели ее слова на молодую девушку, которой не дали никаких определенных поручений, а лишь титул Плавающей Женщины в этой Вселенной Теней и Тайн. Эмилия спокойна. Удивлена, конечно; в мерцающем свете лампы ее глаза очень темны и широко открыты, но ничуть не испуганы. Йоханна раскрывает рот, готовая открыть еще более устрашающие тайны, но Эмилия произносит:

– Она несчастна.

– Что? – переспрашивает Йоханна.

– Госпожа Кирстен. Она сказала мне, что ее «презирают».

– Конечно, презирают! Почти все в Дании. Но только не Король. Король не видит, что она собой представляет на самом деле. Однако я знаю, что в один прекрасный день, и притом весьма скоро, ему откроются глаза на все ее проделки.

– Люди, которые чувствуют, что их презирают, способны делать то, чего у них и в мыслях нет.

Йоханна смеется, затем прикрывает рот рукой, чтобы приглушить звук. Затем она встает со стула, поднимает лампу и быстро идет к двери.

– Сама увидишь, Эмилия, – говорит она. – Сама увидишь.

В полной темноте Эмилия неподвижно сидит на кровати. Она слышит, как шаги Йоханны удаляются по коридору.

Затем она начинает изучать и просеивать зерна этого нового знания, которое, кажется, живет и дышит вместе с ней в маленькой комнате, издавая неопределенный слабый звук, нарушающий неподвижность воздуха. Своей покойной матери задает она вопрос: разве это возможно?

Карен серьезно смотрит на нее. Потом медленно качает головой и говорит дочери, что ответа она не знает.

Рецепт Тихо Браге

Вскоре после похорон Короля Фредрика, когда парадные комнаты замка еще были убраны черным, Брор Брорсон прибыл к своему однокласснику во Фредриксборг.

После ночного бдения Кристиана в изоляторе никто в Колдингхузе, даже Ханс Миккельсон, не осмелился вернуть Брора Брорсона в подвал, поэтому тени вокруг голубых глаз Брора исчезли, на лицо его вернулся здоровый румянец, и Королева София поздравила сына с тем, что у него такой красивый друг.

Теперь, потихоньку выздоравливая, Брор немало трудился над написанием своего имени и даже иногда мог нацарапать подпись из одного слова, Брор, не испытывая иных переживаний, кроме случайного смущения. Кристиан пришел к заключению, что подписи из одного слова Брору хватит на всю жизнь. «Как у Короля, – сказал он, – у меня тоже будет подпись, состоящая всего из одного слова с маленькой IV или 4, которая отличит меня от моих предков. Поэтому, Брор, у меня возникла прекрасная идея. Почему бы нам не организовать тайное общество, состоящее из нас двоих, и назовем его „Общество Однословных Подписей“?»

Брор сказал, что идея создать тайное общество ему нравится, но при условии, что у него не будет написанной хартии. Однако слово «хартия» пробудило в Кристиане такое страстное желание иметь подобный документ, что он провел много часов за его составлением, усовершенствованием и запечатлением своим прекрасным каллиграфическим почерком, после чего прочел его вслух своему другу, попросив Брора всего лишь поставить под ним подпись. Заключительная фраза хартии гласила:

Все члены Общества Однословных Подписей настоящим Обещают и Клянутся своими именами Всегда и во все Времена в пределах человеческих Сил и человеческих Возможностей Защищать друг друга от Актов Жестокости, где бы и когда бы подобные Акты Жестокости ни были направлены против них.

Под хартией стояли подписи:

Кристиан Рорб

Кристиан быстро свернул документ и перевязал его одной из черных лент, которыми его комната была убрана со дня смерти отца. «Прекрасно», – произнес он.

Все последующие дни были наполнены созерцанием одетых в черное дворян, членов Ригсрада —Государственного Совета, которые прибывали для совещания с Королевой, неся кипы бумаг, и выбегали от нее в развевающихся черных плащах, словно время было некогда вплетено в их одежды и теперь, когда они спускались и поднимались по лестницам, пересекали двор, входили в экипажи и выходили из них, преследовало их.

Кристиан и Брор стояли у высокого окна и наблюдали за ними.

– Похоже, – сказал Брор, – что ты еще не стал частью их арифметики.

– Не стал, – сказал Кристиан. – И это глупо.

По датским законам сын покойного Короля, хоть номинально ему и разрешалось носить Королевский титул, короноваться мог лишь по достижении двенадцатилетнего возраста. До этого времени управление страной находилось в руках перелетных дворян – членов Ригсрада,и Королевы.

– Это недальновидно с их стороны, – сказал Кристиан. – Мы должны найти способ, который заставил бы их принимать меня в расчет.

Итак, два члена Общества Однословных Подписей отправились на поиски бабушки Кристиана, Герцогини Елизаветы Мекленбургской, – ее некогда золотые косы уже не были золотыми, но и в свои преклонные года она ни в чем не могла отказать внуку, о котором денно и нощно пеклась с тех пор, как ему исполнилось два года.

Они нашли ее на кухне замка, где она варила варенье из крыжовника. Когда ее представили Брору, она отложила ложку с проделанными в ней дырочками и внимательно на него посмотрела.

– Я рада, что тебя спасли, – сказала она.

Они помогли ей отмерить сахар и размешать ягоды. Когда ей объяснили, что о будущем Короле, похоже, забыли, то увидели искру удивления в ее глазах и улыбку на тонких губах.

– Забыли? – спросила она. – Какой позор. Забывчивости мы не потерпим.

Варенье она препоручила поварам, и все члены Общества Однословной Подписи проследовали за ней в комнату, которую она всегда занимала, приезжая во Фредриксборг.

– Так вот, – сказала она. – У меня есть одна вещь, которую я хранила до сегодняшнего дня. Ее по рассеянности обронил Тихо Браге, когда приезжал сюда, чтобы составить твой гороскоп. Мне следовало вернуть ему ее, но предчувствие, что она может однажды пригодиться, помешало мне так поступить. Это один рецепт, и я полагаю, что он может оказаться полезным для вашей цели при условии, что вы будете осторожны и, дабы не причинить себе вреда, очень внимательно изучите все инструкции. Вам необходимо проявить изобретательность и сноровку.

Порывшись в ящиках и шкафах, просмотрев бумаги и старое вязанье, она наконец нашла кусок пергамента, немного истершийся от частого изучения, и протянула его Кристиану. Мальчики уставились на него. На пергаменте был чертеж сигнальной ракеты.

– Вот, держите, – сказала Герцогиня Елизавета. – Брор, я слышала, что ты мастер по части практических дел. Под рисунком ты видишь перечень составных элементов и указания по сборке этого устройства, не так ли?

Перед глазами Брора мгновенно возникла картина триумфального подъема ракеты в облака над Данией. Однако названия деталей и инструкции казались ему лишенными смысла символами.

Кристиан увидел нерешительность друга и тут же начал громко читать выцветшие письмена Тихо Браге.

– Sal petrae, 70 частей; Sulphura, 18 частей; Carb. Amorph., 16 частей.

– Правильно, – сказала Герцогиня. – В Слотсхольме ^{53} оружейные мастера дадут вам все, что надо. Но вы должны все как следует взвесить. И послушайте меня, дети. Не делайте ее очень большой.

Что значит, не очень большой? Кристиан предположил, что ракета должна быть размером с него. Брор сказал, что такая ракета снесет крышу замка.

В конце концов они решили, что ее размеры должны примерно соответствовать размерам ноги Кристиана от колена до ступни, в обхвате она будет равна его икре в самом широком месте. Они согласились, что такой предмет будет легко спрятать, и когда они запустят его в небо, это вызовет изумление, любопытство и достаточную долю испуга.