Текст книги "Музыка и тишина"

Автор книги: Роуз Тремейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Отказ озадачивал его гораздо больше, чем озадачил бы любого другого мужчину, поскольку он не привык, чтобы ему отказывали. За двадцать семь лет жизни Питера Клэра женщины вели себя с ним так же, как море ведет себя с ветром. Его способность нарушать их покой, подхлестывать их желание и даже – на каком-нибудь знойном свидании в предрассветные часы – вызывать на их губах пену сладострастия всегда оставалась неизменной. Однако теперь, когда чувства его наконец глубоки и надежны, когда он, кажется, знает, что его будущее связано с Эмилией и что, если на его любовь ответят взаимностью, его ждет поистине счастливая жизнь, именно эта молодая женщина выказывает к нему полное равнодушие и холодна как камень. Бедственное состояние кур, жалость и участие к ним занимали ее гораздо больше, чем его признание. Она прямо сказала ему, что между ними никогда не существовало никакого взаимопонимания.

Тем не менее она все-таки пришла на свидание.

Вот единственное обстоятельство, в котором Питер Клэр склонен видеть благой знак. На его записку вполне могли не обратить внимания – тысячи подобных поспешных писем читают и тут же выбрасывают, – но этого не случилось. И, спускаясь в погреб, Эмилия была похожа… на что же она была похожа? Возможно, не столько на неподвижный камень, в который он ее сгоряча превратил. Нет, скорее, немного похожа на молодое деревце: слишком слабое, оно не раскачивается на ветру, но листья его пребывают в состоянии легкого волнения.

И еще одно повергает его в изумление. Отказ Эмилии сделал ее еще прекраснее в его глазах. Окружил ореолом тайны, которой прежде в ней не было.

Он жалеет, что здесь нет его сестры, она посоветовала бы ему, как поступить. Принять отказ Эмилии за проявление скромности и порядочности, продолжить ухаживания и тем самым уверить ее в том, сколь высоко он ценит в ней эти качества? Или прекратить заигрывания в ожидании того момента, когда она пожалеет о проявленной в погребе суровости и сама даст ему понять, что готова восстановить отношения?

Сидя в столовой вместе с Йенсом Ингерманном, Питер Клэр размышляет над этими вопросами и наконец спрашивает дирижера, что тот думает о любви.

Они едят селедку с горчицей. Количество горчицы, которым Йенс Ингерманн сдобрил селедку, поражает воображение.

– О так называемой любви я вообще ничего не думаю, – откровенно признается Ингерманн.

– Вы хотите сказать, что никогда об этом не задумываетесь, Герр Ингерманн?

– Я хочу сказать, что, по моему глубокому убеждению, это несообразно с жизнью разумного существа.

– И все же…

– Нет никаких «все же», мистер Клэр. То, что мы возвеличиваем под понятием «любовь», тождественно тому непроизвольному влечению, которое испытывает жаба в конце зимы.

Они едят селедку. Йенс Ингерманн окунает соленую рыбу в горчицу и быстро ее проглатывает. После недолгого молчания Питер Клэр спрашивает:

– Вы и в молодости придерживались подобных взглядов?

– О, да. Этим я не хочу сказать, что мне не доставляло удовольствия вести себя как жаба. Может быть, жабы тоже испытывают экстаз. Почему бы и нет? И кто может сказать, что, имей жабы язык, они не назвали бы это как-нибудь еще? Однако если вы спрашиваете меня о любви к Богу или о моей любви к музыке, то я отвечу вам по-другому.

– Это то, что привязывает вас к миру? Больше ничто и никто?

– Привязывают меня к миру? – Йенс Ингерманн глотает последний кусок селедки под густым слоем горчицы, и на его губах появляется холодная улыбка. – Они не привязывают меня к миру, мистер Клэр. Вовсе нет. Они напоминают мне, что мир – отвратительная темная яма, которую я надеюсь вскоре покинуть.

Он вытирает рот льняной салфеткой, затем складывает ее небольшим квадратом и оставляет рядом со своей тарелкой. Питер Клэр замечает, что все его внимание сосредоточено на этих действиях, словно он ожидает, что они помогут ему подобраться к некой важной истине, которой они не касались в разговоре. Однако он знает, что Йенс Ингерманн лишь хочет подчеркнуть свою утонченность и страсть к порядку и что сейчас он, как всегда после еды, закроет глаза в молчаливой молитве, встанет, поставит свой стул на отведенное ему у стола место и медленно выйдет из столовой. Но прежде чем это произойдет, Питер хочет задать капельмейстеру последний вопрос и поэтому, дабы предупредить молитву, протягивает руку и поспешно спрашивает:

– Герр капельмейстер, что вы в таком случае скажете о любви Короля к его жене?

Почти закрытые глаза Йенса Ингерманна – словно молитва – это мгновенный сон, который каждый день одолевает его в послеобеденный час, – нехотя открываются.

– Скажу, – произносит он усталым голосом, – что это величайшая из всех обрушившихся на него бед.

Питер Клэр покидает столовую, выходит из дворцовых ворот, бредет по городу и теряется в толпе на рыночной площади. Он не знает, что надеется найти среди холодных сапожников, продавцов устриц, ткачей, но одно то, что он здесь, в мире, не имеющем ничего общего с Росенборгом, всегда вселяет в него знакомую детскую радость, будто он вновь стал ребенком и едет с матерью посмотреть на ярмарку в Вудбридже.

Он останавливается перед прилавком торговца лентами и покупает несколько шелковых лент для Шарлотты. Но, держа их в руках, он видит вовсе не Шарлотту; его воображение вплетает их в волосы Эмилии, он вдыхает аромат этих волос, нежное тепло ее шеи и видит, как шелковые ленты спадают на ее спину.

Кирстен: из личных бумаг

Я иду по проволоке, натянутой над бездной, – именно такой видится мне моя Жизнь. Порвется ли проволока? Бросят ли меня на скалы немилости и горя? Или я так и буду каким-то чудом балансировать в моем мире между небом и землей?

Успех моего Объявления Королю (которое, похоже, не только не породило в нем ни малейшего сомнения, но доставило ему невинную радость, с какой он всегда встречал известия о зачатии наших многочисленных Детей) принес мне такое Облегчение, что в порыве Безрассудства я совершила нечто такое, что, и я заявляю об этом, вполне могло бы привести меня к полному Краху, если бы обстоятельства обернулись против меня. Я велела подать карету и, надев маску из перьев и захватив с собой кнут для верховой езды, полетела в ней к дому Отто.

Так вот, раньше я дала себе клятву, что не поддамся слабости и не буду навещать моего любовника в Копенгагене до тех пор, пока вся эта история с его Ребенком окончательно не уляжется под плотным Покрывалом Лжи и мне уже не придется рисковать быть Обвиненной в Государственной Измене. Но в тот прекрасный вечер сразу после того, как я блистательно Сыграла Роль верной жены Короля, мною овладело такое яростное желание совокупиться с Отто, что я была ничем не лучше одержимой Похотью кобылицы, которая, едва унюхав жеребца, открывает ему свой жадный второй Рот, совсем как вульгарная алая орхидея, на которую пала роса.

Отто играл в карты с компанией Приятелей. Получив сообщение о том, что его ожидает «Бригитта», он сразу пришел в комнату, где я ждала его, и сказал мне:

– Увы, сейчас моя очередь сдавать карты. Я не могу отсутствовать больше трех-четырех минут.

– Хорошо, – сказала я. – Тогда поторопись, мой дорогой Стефан.

Он схватил меня за руку и втолкнул в маленькую комнату не больше Кладовки; я не могла не заметить, что в ней находится великое множество метелок и ведер, но поразмыслить над этим мне не удалось, поскольку, как только рука Отто задрала на мне юбку и стала меня ласкать, я почти сразу испытала свое Наслаждение.

– Стефан! – воскликнула я. – О, дай мне умереть!

Но Отто из опасения, что нас обнаружат, велел мне замолчать, и пока Картежники дожидались внизу, минута проходила за минутой, а я стояла, выпрямившись, среди Приспособлений Для Уборки, он привязал меня, освободился от одежды и имел меня с великолепной скоростью и грубостью, я хлестала кнутом его ягодицы, а он шептал: «Сильней, Бригитта, сильней», так что все закончилось, едва успев начаться, и он, задыхаясь, припал ко мне. Я чувствовала, как бешено бьется его сердце рядом с моим. Я сказала:

– Отто, мой дражайший любовник, мы никогда не освободимся друг от друга. Никогда.

Дабы выкроить время, чтобы вернуть себе Самообладание, я приказала кучеру поездить кругами, и, когда вернулась в Росенборг, Эмилия рассказала мне, что Король приходил в мою спальню и обнаружил мое Отсутствие.

Я снова почувствовала себя на своей Проволоке, и мне даже показалось, что я слышу порывы ветра, который начинает ее раскачивать, и еще я почувствовала, что краска отливает от моего лица, а ноги слабеют.

Я приказала Эмилии поскорее принести воды и мыла и с их помощью поспешно смыла с тела все следы Отто. Затем надела чистую ночную рубашку и легла в постель.

– Если Король придет снова, – сказала я Эмилии, – впусти его. Я скажу ему, что ездила кататься за город проветрить легкие. Нет такого Эдикта, который запрещал бы дышать вечерним воздухом.

Он не пришел. Эмилия успокоила мою тревогу, рассказав, что Король, похоже, был смущен, и ей показалось, что он пил (это занятие становится для него все более и более привычным), а затем вспомнила несколько милых Историй про свою покойную мать Карен, которая зимой часто танцевала с ней на льду, а летом вешала между двумя липами шелковый гамак, качала ее и пела ей.

Я так и видела все это во всех очаровательных подробностях. Мать Эмилии была гораздо добрее к своей дочери, чем я к моим надоедливым Детям, и это наблюдение вполне могло бы заставить меня Ненавидеть Себя, что я бываю склонна делать в тех случаях, когда задумываюсь над своим Несовершенством. Но я не рассердилась, а только пожалела, что не могу встретиться с этой мертвой Карен и каким-нибудь чудом вновь ее оживить, чтобы она могла наконец вернуться к своим ягодным полям в Ютландии и прогнать эту отвратительную Магдалену туда, откуда та явилась, да так, чтобы она летела по воздуху, а за ней гналась туча пчел.

Рано утром внезапное и непредвиденное прибытие Доктора Сперлинга вновь привело меня в состояние Ужаса. Он принес с собой сумку с Инструментами, одного вида которых вполне достаточно, чтобы наполнить страхом любое женское сердце, такие они холодные и ужасные на вид.

– Мадам, – сказал он, – Король попросил меня осмотреть вас. Он сказал мне, что, по его мнению, вы, может быть, ждете ребенка.

– Может быть? – сказала я. – Никаких «может быть», Доктор Сперлинг. Вчера вечером я известила Его Величество, что зимой принесу ему нового ребенка.

У Доктора маленькие карие глазки, которые совсем не блестят и кажутся мертвыми, словно это не глаза, а камни.

– Очень хорошо, – сказал он. – Если вы ляжете на кровать, я засвидетельствую, насколько продвинулась ваша беременность, и тогда мы сможем узнать дату, когда родится младенец.

Мой страх был так велик, что какое-то мгновение я не могла пошевелиться. Но ответила я насколько могла быстро:

– Нет никакой необходимости меня осматривать, Доктор. Разве Король не был в Нумедале до самого июня? Таким образом, мы можем очень точно определить, когда ребенок был зачат, и, отсчитав девять месяцев вперед, установим дату его Рождения.

– Тем не менее, – сказал Доктор, – я должен провести осмотр, как мне приказано.

Я остановила взгляд на Инструментах. Изобразив еще больший ужас, чем раньше, я покачнулась и упала.

– Нет! – услышала я собственный крик. – Я не могу подвергать себя такому испытанию! Если я это сделаю, то, клянусь вам, у меня будет выкидыш…

В этот момент вошел Король. Увидев, что я лежу в обмороке, он подбежал ко мне, поднял меня и крикнул, чтобы принесли Соли. Понимая, что все зависит от этого мгновения, я, до тех пор пока не почувствовала под ноздрями запах Соли, делала вид, будто лежу в его руках без сознания. Потом я открыла глаза, прижалась к мужу и сказала:

– Ах, мой дорогой Господин, помогите мне. Не рискуйте жизнью ребенка, позволяя лекарю прикладывать к моему телу холодный металл!

Прижимая меня к груди, Король сказал:

– Значит, мне это не приснилось?

– Что не приснилось?

– Что ты пришла ко мне и сказала о ребенке…

– Ах, нет, ребенок настоящий, не призрак, не сон, но, прошу, умоляю вас, Сир, прикажите Доктору Сперлингу уйти!

Я повисла на шее Короля, словно была слабым Младенцем, а он моим злым Отцом-кровосмесителем. Я знаю, что такими действиями могу добиться от него всего, что способно изобрести мое сердце. Вскоре я услышала, как Доктор выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.

Итак, продолжается лето с жарой и тучами несносных мух. Мой живот начинает раздуваться, а ноги болеть. Если бы это был ребенок Короля, а не моего любовника, то, заявляю, я бы выманила у Герра Беккера какое-нибудь смертельное снадобье, чтобы избавиться от него. Но ребенку Отто я не могу причинить вреда. Он был зачат в миг Исступления, и я полагаю, что он вылетит из меня на трепещущих крыльях цветения.

Герда

Эмилия Тилсен стоит в погребе и смотрит на кур.

Тесня друг друга, они подходят к ней и просовывают клювы между прутьями сетки. На пыльной земле она видит одинокое яйцо. Она принесла зерна и кувшин воды.

Эмилия открывает дверь клетки, входит внутрь и начинает разбрасывать корм, ей приятно видеть, как покрытые перьями тельца трутся об ее юбку. Это напоминает ей, как маленькой девочкой она ходила вместе с Карен разыскивать яйца, небрежно отложенные здесь и там на лугах и межах, и ту радость, которую она испытывала, когда находила их, и Карен ей говорила: «Молодец, моя красавица».

Эти куры серо-коричневые и пестрые, с белыми перьями на шее. Их головки судорожно кивают в поисках зерна. Эмилия уже закончила свое дело и собирается выйти из клетки, как вдруг видит, что одна из куриц так и не двинулась с места и сидит в пыли, глядя на нее затуманенными желтыми глазами. Слегка приподняв и прижав к себе юбки, чтобы их не запачкать, Эмилия садится на корточки и внимательно разглядывает курицу. Однажды, очень давно, в Ютландии Карен выходила больную курицу вареной крапивой. Некоторое время курица жила в доме, и, когда начала выздоравливать, у нее вошло в привычку во время еды взлетать на обеденный стол. Они звали ее Гердой. Йоханн предупредил ее, что на обеденном столе он желает видеть только ощипанных и зажаренных кур.

Именно в память о Герде Эмилия без колебаний поднимает пеструю курицу и выносит из погреба. Она забирает ее в свою комнату – не в покой, смежный со спальней Кирстен, где теперь она часто спит, а в скудно обставленную комнату с высоким потолком, которую ей отвели сразу по ее приезде в Росенборг. Она приносит из конюшни охапку чистой соломы и в углу устраивает для курицы гнездо. В сравнении с погребом в комнате светло, и птица то и дело поворачивает голову к окну, словно небо – это нечто, что прежде не входило в поле ее зрения. Растроганная замешательством курицы, Эмилия невольно начинает гладить ее по шее.

– Герда, – шепчет она, – Герда…

Затем она начинает грезить наяву. Она не спит и слышит звуки далеких голосов во дворе, беспокойное жужжание мухи, бьющейся о стены, окно и потолок комнаты, но голову ее вдруг заполняют видения воображаемого будущего.

Она стала женой Английского лютниста и живет с Питером Клэром в зеленой долине, которую раньше никогда не видела. Их дом полон света. Дети, смеясь, льнут к ее юбкам, она берет их за руки и ведет в прекрасную комнату с натертым деревянным полом, где Питер Клэр и его друзья исполняют музыку, такую нежную и мелодичную, что дети садятся на пол, чтобы послушать, она садится рядом с ними, и никто из них не шелохнется.

Этот сон настолько необычен, настолько чудесен, что Эмилия старается продлить его. Она представляет себе, как музыка замолкает, лютнист идет к ней через комнату и обнимает ее и детей. И Маркус тоже там! Он стал немного старше – ему, наверное, лет шесть или семь, – он делает в комнате колесо и выбегает в сад, где ждет его гнедой пони с колокольчиками на уздечке.

Смерти в этом сне нет. В доме царит порядок и гармония, и, кажется, нет опасения, что это внезапно исчезнет. «Но, – говорит себе Эмилия, когда сон начинает рассеиваться, – это не реально. Это сентиментальная фантазия. Ей не должно быть места в твоих мыслях».

Она быстро встает и отправляется в парк за крапивой.

Но вечером и в другое время – за едой или в разгар игры в крибидж – мысли ее возвращаются к тому, что Питер Клэр сказал в погребе. Он признался ей в своем чувстве. «Любовь, – сказал он, – по-моему, это слово, которое для него подходит».

Почему она не осталась, чтобы услышать больше, постараться увидеть или прочесть по его глазам и жестам, искренен ли он? Не проявила ли она излишнюю самонадеянность, слишком поспешно заключив, что такой красивый мужчина, как этот, непременно должен быть лжецом? Почему заставила она себя быть с ним такой резкой, если он говорил так вежливо и нежно, что ей хотелось верить каждому его слову?

Эмилия приходит к неутешительному выводу. Она понятия не имеет, как себя повести. Она нелюбезная, невежественная девчонка, которая ничего не знает про мир мужчин и женщин за исключением того, что видела в доме Тилсенов и здесь при дворе. В этих местах ложь и интриги наполняют воздух комнат, но ведь не может быть, чтобы и в других домах Дании было то же самое? Почему признание в любви непременно лживо?Если это вселенская истина, то как вообще может проходить любое ухаживание?

Эмилия размешивает в чашке крапивный отвар. Высасывает немножко через сухую соломинку, как когда-то делала Карен, затем открывает курице клюв и вливает немного жидкости ей в горло. Она повторяет эту утомительную процедуру, пока та не проглатывает полдюйма крапивного отвара.

– Герда… – шепчет она.

Никому иному, как Кирстен, Эмилия поверяет наконец то, что произошло в погребе и как глупо в лирические минуты позволила она себе мечтать о прекрасном будущем с лютнистом.

– Каким лютнистом? – раздраженно спрашивает Кирстен. – Здесь много лет был лютнист, но он был очень стар и, полагаю, уже в могиле. Надеюсь, ты не его имеешь в виду, Эмилия?

Эмилия описывает Кирстен Питера Клэра и видит, что ее глаза округляются.

– Право, – говорит она, – я никогда не видела в Росенборге такого образца красоты, – правда, я больше не посещаю концерты, они скучны, и, когда Король ухаживал за мной, я лишь делала вид, будто люблю музыку. Ты уверена, что тебе все это не приснилось?

– Нет, – говорит Эмилия. – Мне приснилась только та часть, которой не было в действительности…

Кирстен встает и выглядывает в окно. Ее походка становится медленной, и она поддерживает живот, словно он уже тянет вниз. Обернувшись, она говорит:

– Остерегайся красавцев, Эмилия. Я не знала ни одного, который не был бы обманщиком. А что до Англичан: у них репутация людей холодных, но Отто сражался рядом с ними на войне и говорит, что они самые хитроумные соблазнители.

– Ну… – продолжает Эмилия. – Я была очень холодна с ним… Даю вам слово, я не подала ему никакой надежды, и все же…

– Ничего не делай, – говорит Кирстен. – Если случайно с ним встретишься, избегай его глаз. Невыносимо было бы думать, что у тебя разобьется сердце, ведь тогда тебе останется только одно – покинуть меня и вернуться в Ютландию.

– Ах, нет, Мадам, я никогда не вернусь в дом отца.

– Тем не менее я не могу подвергать себя риску пережить такую катастрофу, Эмилия. Я выясню, что за человек этот Английский лютнист. Я раскрою его секреты, потом расскажу о них тебе, и мы решим, что делать дальше.

«Летя к погибели»

Серебро не прибыло. Посланные в Нумедал гонцы не вернулись.

Король Кристиан лежит в темноте, и ему кажется, что он слышит, как стонет его возлюбленная страна, словно корабль, потерявший всю команду. А на горизонте собирается еще более грозный шторм…

Он пытается вспомнить, как прокралась бедность туда, где ее не должно было быть. Он ругает себя за свою манию нанимать иностранных мастеров из желания, чтобы все в Дании было лучшего качества и не напоминало дешевку. Ведь теперь богатеют именно они, сундуки датского серебра и золота уплывают во Францию, Голландию или Италию, и лишь жалкая их часть остается в стране.

Но нельзя во всем винить одних иностранцев. Приходя в дома датской знати, Кристиан видит такое изобилие, роскошь и расточительность, что у него дух захватывает. Мужчины чистят зубы серебряными зубочистками и бросают их в огонь. Их комнаты освещаются двумя сотнями свечей. Развлечения ради они держат гуанако ^{76} и страусов в золоченых клетках. Кормят своих собак лебединым мясом. Их жены переняли новую французскую моду на парики, французские парикмахеры стали их новыми кумирами и в уплату получают похотливые поцелуи и бархатные кошельки, полные далеров. Колыбели младенцев украшаются инкрустацией из слоновой кости…

Со всем, этим надо покончить.

Король Кристиан встает, зовет слуг, приказывает зажечь лампы и садится к бюро. Он берет перо и начинает писать.

Он пишет важную речь. Когда она закончена, за окном уже светает. Он намерен созвать Чрезвычайное Собрание Ригсрада и потрясти самодовольную знать страстностью своих слов. Он потребует, чтобы на собрании присутствовали все вельможи, но уже сейчас после многих часов работы, перечитывая речь, слышит извинения своего канцлера: «…видите ли, Ваше Величество, сейчас лето, и в Копенгагене слишком душно. Многие члены вашего Совета в поисках более прохладного воздуха уехали в Ютландию…»

Кристиан чувствует, что в нем нарастает гнев, как тошнота, как физическая боль, которым необходимо дать выход. «Я созвал вас сюда, – начинает он, – потому что я в отчаянии. Я ваш Король. Я Король Дании. Но что есть Дания сегодня? Я говорю вам, друзья мои, что это несчастная земля. Я говорю вам, что она летит к гибели!»

Но какой будет судьба этих речей? Кто их услышит и начнет действовать? Кристиан представляет себе лица членов своего Совета, которые, подобно розовым картофелинам, уложены на накрахмаленные белые блюда плоеных воротников. Эти люди – те из них, которые взяли на себя труд прибыть на собрание, – будут слушать его речь, но и намека на озабоченность или боль не отразится на их лицах; спокойная снисходительная улыбка засвидетельствует их уверенность в незыблемости своей власти и равнодушии ко всему, кроме собственного комфорта, собственной арифметики.

Королю Кристиану всегда приходилось сражаться со знатью за утверждение приоритета своей власти, но если некогда эти битвы – так давно начавшиеся взрывом сигнальной ракеты во дворе Городской Ратуши – увлекали его, то теперь они причиняют ему острую боль. Ведь суть в том, что эти люди уже не относятся к нему с былым уважением. Его сложные отношения с Кирстен, которые невозможно скрыть от посторонних, принизили и ослабили его авторитет.

Задыхаясь от сознания, что речь его пройдет незамеченной и он ничего не добьется, Король представляет себе, как он поднимает свой широкий кулак и с такой силой ударяет им по столу, что все бумаги, которые он принес с собой, взлетают на воздух, и массивное, золотое с изумрудом кольцо, которое один из вельмож снял с пальца, чтобы дать ему отдохнуть от тяжести, подскакивает вверх и падает на пол. Этот человек опускается на четвереньки и принимается искать свою драгоценность.

– Оставьте кольцо! – кричит Король Кристиан. – Никаких поклонов драгоценным камням и богатству! Мы стали классом людей, порабощенных излишествами, и каждому из нас следует склониться пред Богом в покаянном поклоне. Но я наместник Бога на земле и посему ныне объявляю вам, что время нашего тщеславия закончилось и ушло в прошлое.

Здесь Король делает глубокий вздох. Добьется ли он внимания со стороны членов Совета? Он продолжает. Он предупреждает их, что слабая Дания будет всего лишь «безымянной землей под властью Швеции», и спрашивает:

– Неужели ваш Король будет править в пустыне? Неужели к такому будущему вы меня приведете? Представьте себе эту пустыню. Если я возьму в руки пригоршню ее земли, то что я увижу? Говорю вам, я увижу пыль сожаления, песок раскаяния. И никакие рыдания не заставят эту землю расцвести и вновь стать тем, чем она некогда была. То, чем она некогда была, навсегда исчезнет!

Здесь он на время останавливается. В зале будет тишина? И если тишина, то о чем будут думать вельможи? Кристиан опускает свою крупную голову на руки. Он знает, что его речь обречена и никогда не будет прочитана. Он собирался просить принять закон против роскоши, но как может он надеяться, что Ригсрад ратифицирует этот эдикт, если всем его членам известно полное безразличие Кирстен к тому, что она называет «мнимой бедностью Дании», безразличие к тому, как и откуда берутся деньги на оплату ее нарядов и драгоценностей, ее женщин, ее ужинов и развлечений? Пока Кирстен остается в Росенборге, такого закона не будет, и в этом гнетущая его сердце истина.

Король устало встает. Он замечает, что рассвет в окне безоблачен и прекрасен. Природа не ведает об унижении его страны.

Он посылает за Питером Клэром, который еще только отрясает пелену сна со своих синих глаз.

Лютнисту приказано играть негромко, и Король спрашивает молодого Англичанина, не следует ли ему рассчитать всех иностранных музыкантов и заменить их датчанами.

Питер Клэр с тревогой на него смотрит, затем вновь обретает утраченное было самообладание и говорит:

– Эта мера сэкономит вам деньги, Ваше Величество, но не думаю, что вы будете довольны результатом. Я уверен, что сладкоголосое многозвучие этого оркестра объясняется разнообразием нашего происхождения.

Король ложится на кровать. Музыка и близость его ангела успокаивают Кристиана, и вскоре он засыпает.

Когда он просыпается, ему говорят, что его хочет видеть Доктор Сперлинг. Королю приносят хлеб и сливки, но у него нет аппетита, и он велит унести еду.

Ему не терпится выйти на воздух, и он приказывает, чтобы врач прогулялся с ним по парку. День по-прежнему прекрасен, и еще не отцвели его любимые розы.

Доктор Сперлинг угрюм, и в то же время он, похоже, борется с еле скрываемой улыбкой, когда говорит:

– Сир, как не горестно мне беспокоить вас по этому делу, но оно не дает мне покоя, и посему я наконец решил, что должен поговорить с вами…

– Так поговорите со мной, Доктор.

– Дело касается вашей супруги…

– Если оно касается Кирстен, – говорит Король, – то я непременно должен о нем услышать.

Они идут дальше. Аромат роз приводит Кристиану на память его мать, которая в молодости любила, чтобы в ее спальне стояли вазы с розами.

Доктор замедляет шаги и, справившись с улыбкой, заставляет ее окончательно покинуть свои губы.

– Сир, – говорит он, – я должен открыть вам, что когда я посетил Мадам Кирстен… хоть она и отказалась подвергнуться осмотру…

– Да?

– Так вот, Ваше Величество… Поскольку она упала на пол и на ней была только тонкая ночная рубашка, мне удалось сделать…

– Что сделать?

– Сделать некоторые анатомические наблюдения, и я мог ясно видеть… или мне так показалось… что ребенок уже заметен. Я знаю, что никакой ребенок, находящийся в утробе, не заявляет о себе столь явно до истечения приблизительно трех месяцев, из чего заключаю…

Король молчит, только идет вперед широкими шагами, и, чтобы поспеть за ним, Сперлингу приходится почти бежать.

Розовый сад остался за их спинами, и они идут в прохладной тени липовой аллеи. Король смотрит не на Доктора Сперлинга, а на липы, словно высматривая в них признаки слабости и умирания. Когда они доходят до конца аллеи, он поворачивается к Доктору Сперлингу и говорит:

– Я вам очень признателен, Доктор Сперлинг.

Сперлинг открывает рот, чтобы более подробно описать, что он заметил относительно беременности Кирстен, но Король поднимает руку и останавливает его.

– Благодарю вас за наблюдательность, – снова повторяет он.

Сперлинг выглядит смущенным (почти разочарованным, словно его лишили возможности прочесть стихотворение, которое он выучил наизусть), но ему остается только поклониться и уйти.

Кристиан ждет, когда врач скроется из вида, затем садится на скамью, которая стоит между высеченными из камня львами. Поглаживая косицу, он смотрит через парк на свой любимый дворец, свой маленький Росенборг, построенный для Кирстен, построенный в прославление его любви к ней, и слезы выступают у него на глазах. Ему не надо спрашивать, кто любовник Кирстен. Ему это известно. Он видел, как во время войны она танцевала в Вердене ^{77} с Графом Отто Людвигом. Он видел восторг на ее лице, большего ему не требовалось. Сперва он плачет безмолвно, затем все его тело изливается в страшном вое, который он долгие дни и месяцы слышал внутри себя и который наконец вырывается наружу.

До дворца далеко, и никто не слышит его. Он пробует смахнуть слезы священным пучком волос, но слезы слишком обильны, а волосы его начинают редеть. Он вспоминает свою великую речь, которая лежит на открытом бюро. Он мысленно сворачивает ее, перевязывает черной лентой и опускает в покрытые плесенью глубины кладовки, куда почти никогда не заходит.

Герда

(продолжение)

Сочиняя письма отцу и Шарлотте, Питер Клэр разворачивает пакет с белыми лентами и смотрит на них. Посредине одной ленты – самой дорогой из всех – бежит золотая нить.

Он берет ленты в руки и сразу понимает, что не пошлет их Шарлотте. Он аккуратно завертывает их в пакет и перевязывает его. Он решил, что белые с золотом ленты будут его гонцами к Эмилии.

Он пишет простую записку:

Дорогая мисс Тилсен, это цвета моей любви.

Пожалуйста, скажите мне, когда мог бы я погулять с вами в парке.

Искренне ваш.

Питер Клэр, Лютнист

Ему известно, что ее комната находится на верхнем этаже дворца, и он хочет всего лишь положить пакет с лентами перед дверью, когда будет наверняка знать, что ее нет.

Конец дня она почти всегда проводит с Кирстен. Несколько раз он мельком видел, как обе женщины занимались вязанием в саду или, сидя за столом на открытом воздухе, играли в кости или карты, а то, примостившись – в эти последние летние дни – перед небольшим мольбертом, пробовали писать цветы. Эта живопись настолько его трогает, что он не может спокойно о ней думать.

Он выбирает день, когда они сидят за мольбертами, хмуря брови из-за сложности взятой на себя задачи, и поднимается по лестнице в коридор верхнего этажа. Он идет на цыпочках, надеясь, что его никто не увидит, и останавливается перед дверью ее комнаты. Он не слышит ни голосов, ни звуков, кроме лая собаки во дворе и трепетанья крыльев нескольких голубей, перелетающих от башенки к башенке, пока солнце, медленно теряя свой жар, опускается за восточную башню дворца.

Он уже готов положить пакет с лентами перед дверью Эмилии, как вдруг слышит другой звук, узнавать который его приучили долгие часы, проведенные в погребе: это клекот курицы, доносящийся из комнаты.