Текст книги "Музыка и тишина"

Автор книги: Роуз Тремейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

Пока она говорила, Принц играл с ее волосами, которые она специально для него распускала и заплетала их в косы. Некоторые до сих пор шепчутся о том, что Король признался в одной странной вещи: он думает, что помнит длинные золотые косы своей бабушки Герцогини Мекленбургской, и когда бывает особенно взволнован, то поглаживает большим и указательным пальцами свою собственную косу, свои священные спутанные волосы, и что это поглаживание собственных волос успокаивает и утешает его. Однако никто не знает, правда ли это, а если правда, то кому он в этом признался. Возможно, Кирстен. Или Кирстен все это выдумала.

Говорить он начал очень рано, но говорил, разумеется, на немецком. У него был такой громкий голос, что, когда он кричал, его слышали на расстоянии, отделенном несколькими комнатами, что вскоре и привело к решению отпустить дневных трубачей, в которых отпала нужда. Однако ночных трубачей оставили. Герцогиня Елизавета страшилась силы снов. Если не успокоить ребенка после ночного кошмара, то мало-помалу он начнет смешивать видения с реальностью и постепенно впадет в меланхолию.

Ночному трубачу выдали новый инструмент и новые инструкции. Ему вменялось в обязанность не только трубить, если Принц Кристиан ночью заплачет, но и играть бодрую мелодию, чтобы отогнать детские страхи.

Говорят, что Кристиан и этого не забыл. Иногда в три или четыре часа ночи музыкантов поднимают с их постелей над конюшней и призывают в королевскую спальню, где они наигрывают кадрили и прочую веселую музыку.

В возрасте трех лет, постоянно и беспрерывно говоря на немецком, слегка пересыпанном французским, который Принц усвоил благодаря своим посещениям прачечной в Гюстрове, где прачки-француженки подхватывали его своими горячими, пухлыми руками и запечатлевали на его щеках жирные поцелуи, Кристиана вернули в Росенборг к родителям Королю Фредрику и Королеве Софии. Впервые в жизни он увидел, что у его матери тоже длинные золотые волосы.

Чтобы умерить его безостановочную болтовню, Кристиану дали красные и белые мелки и предложили рисовать все, что его окружает: собак и кошек, деревянных солдатиков, статуи, модели кораблей, каминные решетки, фонтаны и водяные лилии, деревья и рыб. Он быстро овладел этим искусством, и вскоре неисчерпаемый поток слов, выплескивавшихся из его маленького существа, устремился к одной теме – обсуждению его рисунков. Никому не удавалось избежать этого. Знатным гостям показывались листы с изображением красных солдат и угольно-черных деревьев, после чего от них требовали высказаться по поводу рисунков. Во время пышно обставленного Государственного визита Король Франции очень позабавился, услышав обращенный к нему вопрос (причем на его родном языке):

– Это портрет Нильса, моего кота. Его Величество видит сходство?

– Ну, – сказал Король Людовик, – а где кот? Принеси мне кота, и тогда я смогу судить.

Но кота Нильса найти не удалось. В течение нескольких часов слуги искали его в саду и на огороде, но все напрасно. Затем, в самый разгар Парадного банкета, Его Французское Величество вдруг почувствовал, что его кто-то дергает за вышитый рукав. Рядом с ним в ночной рубашке стоял Принц Кристиан, на руках он держал кота с голубым шелковым бантом на шее.

– Вот Нильс, – торжествующе объявил он.

– Но, увы, – сказал Король, – теперь у меня нет твоего рисунка.

– Вам и не нужен рисунок, – возразил мальчик. – Короли помнят все. Так говорит мой папа.

– Ах да, совершенно справедливо, – сказал Король Людовик. – Я совсем забыл, что мы всё помним, но теперь вспомнил об этом. Давай-ка посмотрим…

Он взял у мальчика кота, поставил его на стол между вазой с фруктами и графином вина и стал его гладить под снисходительные улыбки присутствовавших при этой сцене дам и кавалеров.

– Я думаю, – сказал Король Франции, – что за исключением одной вещи сходство полное.

– Какой вещи? – спросил мальчик.

– Твой портрет не мурлыкает.

При этой шутке гости шумно рассмеялись.

Весь вечер Принц Кристиан размышлял над замечанием Людовика, и когда остался один, то открыл дверь своей комнаты и спросил трубача, не знает ли он, каким образом можно сделать так, чтобы портрет издавал звуки.

– Вам что-то приснилось. Ваше Высочество? – с любопытством в голосе спросил молодой человек. – Может быть, мне сыграть жигу ^{23} ?

В шестилетнем возрасте Кристиан начал путешествовать по королевству с Королем и Королевой.

Теперь он говорил на датском, но не забыл ни немецкий, ни французский. Память у него была поразительная.

Путешествия эти преследовали две существенные цели: чтобы Король мог собирать налоги и платежи с феодов ^{24} и городов, занимавших земли Короны ^{25} , и чтобы он мог свободно разгуливать по этим городам, посещая места, связанные с торговлей и производством, дабы убедиться в мастерстве работников и соответствии качества товаров высоким стандартам. Он говорил сыну: «Есть одна вещь, которую мы должны полностью искоренить в Дании, если хотим высоко держать голову и торговать с миром. Это дешевка».

Сперва мальчик не понял смысл слова, но мать следующим образом объяснила ему его значение: «Если ты обнаружил, – сказала она, – что пряжки на твоих башмаках разного размера, тогда как должны быть одинакового, то придешь к заключению, что человек, который их сделал, ленив и не проявляет должного отношения к работе. Такой товар мы и называем „дешевкой“. Тебя простят, если ты сорвешь такие пряжки или даже выбросишь сами башмаки. Видишь ли, здесь все должно быть совершенно. Во всем, что у нас производится, мы должны быть достойными соперниками Франции, Нидерландов и Англии. Когда ты станешь Королем, то должен будешь расценивать любую дешевку как оскорбление нашему Имени и наказывать людей, ее производящих. Ты понял?»

Кристиан ответил, что понял, и вскоре убедился в том, что родители хорошо ему все растолковали, поскольку перед ним встала задача, которую надлежало решить с учетом всего сказанного ими. Теперь, когда бы он ни заходил с отцом в мастерскую, будь то к перчаточнику, пивовару, сапожнику, граверу, плотнику или свечнику, он старался встать так, чтобы головой доставать как раз до рабочих скамей и хорошо видеть предметы, выставленные для проверки – их вид завораживал его. Все остальные видели их сверху, а он непосредственно перед собой. Он рассматривал их, а они его. И его глаз рисовальщика был так же остер, как ободок только что отчеканенной монеты. Он постоянно взвешивал, измерял, оценивал. Он выискивал малейшую погрешность: выбившуюся нитку в штуке шелка, тусклое пятнышко на эмалевом кубке, бракованный гвоздь в обивке кожаного сундука, плохо прилегающую крышку на коробке. И тогда, нимало не тронутый горестным выражением лица ремесленника или торговца, он подзывал Короля, своего отца, и, обращая его внимание на дефект, который заметил не кто иной, как он, произносил торжественным шепотом: «Дешевка, папа!»

Однажды в Оденсе ^{26} Король и сопровождающие его лица посетили мастера, изготовлявшего пуговицы. Это был старик, которого Король знал с детства; он очень радушно приветствовал молодого Принца и тут же вложил ему в руки подарок – мешочек с пуговицами. В нем были пуговицы из серебра, золота, стекла, олова и черепахи; пуговицы железные и бронзовые, медные и кожаные, слоновой кости и жемчужные. Этот подарок заворожил Кристиана. Сунув руку в мешочек и скользя пальцами по заполнявшим его пуговицам, он буквально задрожал от восторга.

Когда он вернулся в замок, пообедал и остался один в своей комнате, то поставил на пол лампу и высыпал рядом с ней все содержимое мешочка. Пуговицы светились и сверкали. Принц склонился над ними и стал медленно перекатывать их кончиками пальцев. Затем встал перед ними на колени и опустил в них лицо, чувствуя щекой их холодную, гладкую поверхность. Они нравились ему больше любого другого подарка, который он когда-либо получал.

Назавтра он вспомнил про священный наказ Короля относительно дешевки. В холодном свете октябрьского утра в Оденсе Кристиан широким полукругом разложил пуговицы на полу, терпеливо перевернул лицом вверх и стал их внимательно осматривать.

Он испытал потрясение. На каждую отлично сработанную пуговицу с ровными краями, гладко отполированную, без трещины или царапины, с симметрично расположенными ушками для иголки… оказалось четыре, пять или даже шестьпуговиц с явными и очень заметными дефектами. Ему стало грустно. Казалось, пуговицы жалобно смотрят на него и умоляют не придавать значения их несовершенству. Но он не обратил внимания на их сентиментальные мольбы. Ему сказали, что будущее Дании – в искоренении некачественной работы, и он обещал отцу искоренять ее, где бы и когда бы ни обнаружил. Он обнаружил ее здесь и сейчас и поступит подобающим образом.

Он сложил все дефектные пуговицы в кучку, позвал слугу и велел их унести. Как-нибудь в будущем он сообщит отцу, что старый пуговичник плохо работает и его следует лишить средств к существованию.

Через несколько дней, вернувшись в Росенборг, Принц Кристиан достал из сундука мешочек (в котором теперь остались только безупречно сделанные пуговицы) и сунул в него руку. Поскольку пуговиц было всего несколько штук, он не испытал такого восторга, как в первый раз. Из самого замечательного подарка, каким он когда-либо владел, они превратились в нечто не стоящее внимания, и Принц отложил их в сторону.

Однако он часто думал об этом случае. И всегда приходил в замешательство. Он никак не мог разгадать эту загадку. Он понимал, что ему подарили всего-навсего мешочек небезупречно сделанных предметов, и все же они ослепили и взволновали его. Он их полюбил.А значит, он полюбил дешевку, которая позорит Данию. Он знал, что это должно иметь какое-то объяснение, но никак не мог понять, в чем оно заключается.

Кирстен: из личных бумаг

Один Подарок к моему Дню Рождения я не упомянула, поскольку он еще не прибыл. Его обещала прислать мне моя мать Эллен Марсвин – она дарит мне Женщину.

Им нравится, чтобы их называли «Фрейлинами», но я не вижу причины давать такие Титулы людям, которые во всех отношениях ниже меня и ничем не лучше Слуг. Поэтому я называю их просто своими Женщинами.Конечно, у них есть имена: Йоханна, Вибеке ^{27} , Анна, Фредрика и Ханси. Но я не могу постоянно держать их в голове, и поэтому, когда они мне нужны, я говорю: «Женщина, сделай это» или «Женщина, затвори дверь» – и отдаю им еще тысячу и одно распоряжение, которые они получают каждый день и многие из которых показались бы не слишком обременительными, если бы они тратили меньше времени на выдумывание для себя чудных почетных званий и больше бы думали о том, что им надлежит выполнять.

Не так давно я решила перераспределить обязанности своих Женщин по новым Категориям. Я уверена, что эта Перестановка пришла мне в голову в минуту вдохновения. Теперь каждая из них будет ответственной за состояние различных частей моего тела, таких как руки, ноги, голова, живот и так далее. Поэтому, чтобы я была должным образом одета, они нужны мне все, и это лишает их возможности отлучаться с моей службы хотя бы на один день. Налагаемое на них Послушание приносит мне огромное удовлетворение и тайную радость. Моя жизнь скована Ограничениями и выполнением определенных Ритуалов, большинство из которых кажутся мне просто отвратительными, и я не вижу причины освобождать своих Женщин от того, чего сама я не могу избежать.

Когда я упомянула об этом Перераспределении Обязанностей моей матери, то, найдя его весьма хитроумным, она все же спросила, не больше ли у меня частей тела, чем Женщин. Я ответила, что придуманные мною Категории во всем соответствуют логике и что теперь Йоханна – Женщина Головы, Вибеке – Женщина Торса, Анна – Женщина Рук, Фредрика – Женщина Бедер и Ханси – Женщина Ног. (Таким образом, образуется специальная Гильдия, и я сказала своим Женщинам: «Вот так. Поскольку вы очень любите Названия, примите эти и будьте счастливы.»)

Моя мать говорит: «Но, Кирстен, это не вся ты– руки, ноги и прочее». Она, конечно, имеет в виду, что все смертные – это Дивные Создания, до странности сложно устроенные, и что известные Потребности и Чувства располагаются в нас не совсем так, как в перечисленных мною Категориях. Но ведь они время от времени могут обслуживаться одной из моих Женщин. Итак, моей матери приходит в голову купить для меня эту Блуждающую Женщину, у которой не будет титула, внесенного в Гильдию, и которая не будет приписана ни к какой определенной Части моего тела, но тем не менее все время, днем и ночью, будет готова служить мне в любой роли.

Я думаю, это Хорошая Идея. Сегодня я слышала, что такую Женщину нашли, и на следующей неделе она приедет ко мне из Ютландии. Ее зовут Эмилия.

Зимой, а сейчас зима, все здесь отвратительно пусто и скука, которая одолевает меня в определенные дни, повергает меня в такую ярость против всего Мира, что мне ужасно хочется быть Мужчиной и Солдатом, как мой любовник, тогда я могла бы наброситься на кого-нибудь с копьем. Вчера здесь было несколько посетителей: два Посла из Англии, а третий – Слон. У Послов был очень больной вид, и они с трудом могли произнести несколько слов по-датски или по-немецки. Зато Слон был очень забавный. Он умел танцевать и опускаться на колени. Он пришел с труппой Акробатов, которые взбирались по его ногам и стояли у него на спине и на голове, и я сказала Королю: «Я хочу покататься на Слоне!», поэтому Акробаты (которые казались маленькими, хотя были очень сильными) подняли меня и посадили на Слона, они водили его небольшими кругами, а я радовалась, что сижу так Высоко, и видела, что во всех окнах Росенборга полно людей и все они на меня смотрят.

Но, конечно же, увидев меня на Слоне, мои Дети стали кричать, что тоже хотят покататься на нем. Я запретила, а их вой и нытье меня совсем не тронули. Главная неприятность с Детьми вот в чем: они ничего не дают вам сделать без того, чтобы не захотеть того же, эта Привычка Подражания очень меня злит, и я заявляю, что лучше бы у меня вовсе не было Детей, потому что все они приводят меня в Раздражение, от которого я могу избавиться только вдали от них и в постели Графа.

Увы, я очень давно не была в той постели, а лишь в моей собственной, где предавалась пустым мечтам. Быть одной очень грустно, но я могу вынести это в ожидании следующей встречи с моим Любовником. Чего я больше не могу выносить, так это Супружеских Посещений Короля, и я твердо решила, что не стануих выносить. Поэтому, когда он вчера ночью пришел в мою комнату, забрался на мою кровать, попытался положить руку на мою грудь и прижаться ко мне, я стала дико кричать и плакать и сказала, что у меня раздражение сосков, что все мое тело устало и болит и что к нему нельзя прикасаться. Я думала, он будет возражать, ведь мужчины, если они разгорячены, очень мало заботятся о боли, которую могут причинить, но вместо этого Король тут же ушел, сказав, что очень сожалеет о моем нездоровье и надеется, что небольшой отдых все излечит.

Он не знает того, что никакой отдых ничего не излечит. Я могла бы проспать до самой весны и все равно испытывала бы к нему те же чувства, что сейчас, и моя единственная работа состоит в том, чтобы вызвать в нем Безразличие ко мне.

Вот все, чего я хочу. Я решила, что мне безразлично, если меня вышлют из Копенгагена и если даже уменьшат число моих Женщин. Если я никогда больше не увижу своих Детей, то меня и это не остановит. Мое будущее с Графом. Кроме него ничто на свете не приносит мне никакой радости, никакого удовольствия.

Поручение

Питер Клэр и Йенс Ингерманн возвращаются в столовую ждать первого вызова. В ледяные руки лютниста вставляют вторую кружку горячего молока.

Ему представляются остальные музыканты: Паскье из Франции, флейтист; итальянцы Руджери и Мартинелли, скрипачи; Кренце из Германии, играющий на виоле ^{28} . Паскье, по его словам, надеется, что Питер Клэр не убежит.

– Убегу? Я только что приехал.

– Английские музыканты любят убегать, – говорит Паскье. – Каролус Оралли, арфист, и Джон Мейнард ^{29} – оба сбежали от этого двора.

– Но почему? Что их вынудило?

К разговору присоединяется Руджери.

– Так мы, – говорит он, – проводим жизнь в погребе, по большей части в темноте. Сегодня будет один из таких дней. Нельзя обвинять человека за то, что он тоскует по свету.

– Я ничего не имею против темноты, – говорит немец Кренце, слегка улыбаясь. – Я всегда полагал, что земная жизнь не более чем подготовка к смерти. Думаю, что в темноте и холоде я подготовлюсь лучше, не так ли?

– Кренце притворяется, что не страдает, – подхватывает Руджери, – но мы ему не верим. Я смотрю на наши лица при свете факелов и чувствую себя связанным с этой компанией, связанным через страдание, поскольку именно его я вижу в каждом из нас. Это правда, не так ли, синьор Мартинелли?

– Да, – отвечает Мартинелли. – И мы этого не стыдимся, ибо знаем, что даже самые великие люди, такие как Доуленд, считали наши условия очень трудными и что, уехав в отпуск, он всячески медлил с возвращением в Данию. Он сделал вид, будто ветер и морозы не позволили кораблю вовремя отплыть из Англии. Он помнил, как мы проводим здесь время…

– Он просто не мог разомкнуть границы своей жалкой жизни, – говорит Кренце. – Он писал хорошую музыку, но не мог найти на нее отклик в своей душе. В этом смысле труды его были тщетны.

– Послушайте, – говорит Йенс Ингерманн, в волнении поднимая руки. – К чему останавливаться на дурном? Бедный мистер Клэр. Почему бы не рассказать ему, как прекрасно звучит наш оркестр. Ведь когда мы играем, даже куры успокаиваются и затихают, словно в трансе.

– Не должно быть никакихкур! – восклицает Паскье.

– Верно, – говорит Йенс Ингерманн, – совершенно верно, соседство кур ужасно, оно отвлекает, и тем не менее я уверен, что наш небольшой оркестр прекрасен. И служить Королю – это великая честь. Мы могли бы провести всю жизнь в каком-нибудь маленьком провинциальном городе, играя по воскресеньям кантаты… Если мне не изменяет память, до того, как приехать сюда, вы жили в Ирландии в доме знатного дворянина, мистер Клэр?

– Да, – говорит Питер Клэр. – В доме Графа ОʼФиигала, и помогал ему в композиции.

В этот момент в столовую входит один из Королевских слуг и объявляет, что Его Величество вернулся с охоты и будет завтракать в Vinterstue. О погребе он не упоминает, но музыканты знают, что именно туда им теперь надлежит идти.

Они ставят на стол кружки, берут инструменты и выходят под густой снег.

Два прекрасных верджинела ^{30} , которые Питер Клэр заметил еще при первом посещении погреба, теперь освобождены от бархатных чехлов, и Йенс Ингерманн усаживается перед ними лицом к полукругу. Немец Кренце, играющий на виоле, обходит пюпитры и раскладывает на них партитуры. Первый номер – гальярда ^{31} испанского композитора Антонио де Секве. Руджери тоже ходит от пюпитра к пюпитру и зажигает прикрепленные к ним свечи, оплывающий воск в которых день за днем капает на клавиры.

Они ждут, настраивая как можно тише инструменты, чтобы их нестройные звуки не услышали наверху. Ярко горят факелы. В клетке для цыплят коричневая курица трудится над яйцом. Через щели в стене влетают снежные хлопья и тут же тают, образуя две лужи ледяной воды.

Наверху слышен шум – открывают люк. Настройка инструментов прекращается. Йенс Ингерманн поднимает голову, чтобы призвать всех к тишине, но коричневая курица все еще продолжает свои труды и кудахчет тем громче, чем большая часть яйца выходит из ее тельца. Паскье ударяет по клетке смычком. Перепуганная курица наконец избавляется от яйца и начинает с квохтаньем бегать по клетке.

Затем по замысловатой системе труб на правой стене сверху доносится голос Короля:

– Сегодня ничего торжественного! Вы слышите, там, внизу? Никаких фуг ^{32} . Никаких величавых арий. Играйте, пока не закроется люк.

Они начинают. Питеру Клэру кажется, будто играют они только для себя, будто это всего лишь репетиция перед выступлением в огромной ярко освещенной комнате. Ему приходится постоянно напоминать себе, что музыка струится, словно дыхание, по телу духового инструмента, по изогнутым трубам и, звонкая, чистая, обретает свободу в Vinterstue, где Король Кристиан сидит за завтраком. Он старается четко представить себе, как должна она там звучать и слышна ли его партия (ведь в гальярде ведут флейты). Он, как всегда, стремится к совершенству, он играет и слушает, целиком уйдя в музыку, и поэтому не замечает, как того опасался, холода в погребе, пальцы его гибки, проворны.

Слышит он и то, что оркестр звучит свободно, вдохновенно, такой щедрости звука, думает он, не услышишь ни в одном английском ансамбле. Оркестр ведет Ингерманн, указывая ритм покачиванием головы, но в самом характере звука Питеру Клэру слышится что-то новое, он не может определить, что именно, но уверен, что новизна эта объясняется особым составом музыкантов, прибывших из шести разных стран, у каждого из которых свой особенный строй чувств, своя манера выражения. Питер Клэр уже убедился, что это люди строго определенных взглядов, и по многим вопросам они, несомненно, расходятся во мнениях, но сейчас, собранные вместе в мрачном обиталище, они творят богатую, безупречную гармонию.

После гальярды они принялись за сарабанду ^{33} , тоже де Секве. Питера Клэра предупредили, что трапезы, даже завтраки Его Величества могут быть очень долгими, и музыкантам иногда приходится играть по несколько часов без перерыва. Но не сегодня. Когда сарабанда закончена и они только начинают открывать клавиры для следующего номера, в трубах неожиданно появляется шум.

Затем голос Короля произносит:

– Хватит! У меня несварение желудка. Мистер Клэр, лютнист, через полчаса поднимитесь в мою комнату.

Крышка люка падает. Падает с грохотом, посылая в погреб волну теплого воздуха, который гасит свечи.

Хотя еще только десять часов утра, Король Кристиан лег в постель. Портьеры задернуты, лампы погашены, словно уже наступила ночь.

Он предлагает Питеру Клэру сесть возле него. Он говорит:

– Я хотел еще раз посмотреть на вас. Приблизьте ваше лицо к свету.

Глаза Короля вновь внимательно изучают черты Питера Клэра, словно лютнист – это произведение искусства.

– Хорошо, – спустя некоторое время произносит Король. – Я ошибся. Я думал, что прошлой ночью вы, должно быть, привиделись мне во сне, но вы абсолютно реальны. Я думал, что спутал вас с ангелами, которых в детстве мне советовали воображать себе, а также с… впрочем, неважно. Такими я и представлял себе ангелов – с лицами, похожими на ваше. Моя бабка часто говорила мне, что они плавают вместе с облаками. На Рождество они наполнят мои башмаки золотом и серебром. Думаю, что я всю жизнь ожидал ангела, но ни один мне так и не явился. И вот прибыли вы, вы и ваша лютня. Поэтому я решил дать вам одно поручение.

Питер Клэр говорит, что готов выполнить любое поручение Его Величества, но Король некоторое время хранит молчание. Глаза у него усталые и затуманенные, словно он вот-вот заснет, но вдруг он приподнимается на локте. Он отпивает из стакана глоток воды, смешанной с каким-то белым порошком.

– Для моего желудка, – говорит он. – Мучит меня днем и ночью. Не дает спать. Без сна жизнь превращается в пытку. Мы утрачиваем связь между явлениями. Вот чего я всегда жду от музыки – восстановить для меня эту связь. Скажите мне: а что вы надеетесь получить от нее?

За свои двадцать семь лет Питер Клэр впервые слышит такой вопрос. Запинаясь, он говорит, что своей игрой надеется сказать о себе нечто такое, что невозможно выразить словами. Король спрашивает:

– Но в чем состоит это нечто?Вы можете определить его?

– Нет. Возможно, это то, что живет в моем сердце…

– Глубже. Человеческое сердце слишком напрямую связано с чувствами. Нет, здесь что-то гораздо более глубокое.

– Не думаю, чтобы я знал, что это такое, Сир.

– Порядок. Вот чего мы жаждем в глубине души. Порядок, который отражает Платоновские Небесные Гармонии ^{34} и вносит поправку в безмолвный хаос, обитающий в каждой человеческой душе. И музыка больше, нежели что-либо другое, способна его восстановить. Даже в человеке, который не понимает природы своей собственной двойственности: в божественной музыке он откроет, что его усилия ничто в сравнении с дивным покоем, и обретет душевный мир. Разве не так?

– Может быть, Сир, за исключением того, что, насколько мне известно, некоторым людям музыка вовсе не кажется утешением…

– Возможно, у них нет души? Возможно, дьявол украл их души, когда они родились?

– Возможно…

– Или они все еще, подобно детям, существуют на поверхности мира и полагают, будто под ней ничего нет?

– Или еще не слышали той музыки, которая поистине божественна?

– Я об этом не думал, но ваше предположение вполне разумно. Возможно, нам следует увеличить число публичных концертов? Как вы полагаете? Интересно, Короли и правительства скупятся на музыку? Интересно, было бы у нас больше внешнего порядка, если бы люди могли слушать песни в банях и паваны ^{35} в тавернах?

– Вы могли бы провести такой опыт. Ваше Величество.

– Да, мог бы. Очень многие наши подданные во власти грусти и смятения. Они не знают, как бытьв этом мире. Не знают, почему они живы.

Питер Клэр затрудняется с ответом. Он опускает глаза, и его длинные пальцы ласкают деку и корпус лютни. Король глотает остаток белого порошка, громко икает и ставит стакан.

– А теперь я посплю, – говорит он. – Этой ночью я совсем не спал. В половине пятого пошел за утешением к жене, но она меня прогнала. Не знаю, чем это кончится.

Король Кристиан еще не упомянул про «поручение» для Питера Клэра, которое держал на уме, и сейчас, когда он готовится ко сну Питер Клэр встает, полагая, что это знак уйти и оставить Короля одного. Мгновение он стоит в нерешительности перед кроватью, и Король смотрит на него снизу вверх.

– Вот мое поручение, – говорит он. – Я хочу, чтобы вы охраняли меня.Сейчас я не могу вам сказать, надолго ли это, сложное это поручение или простое, но я прошу вас о любезности, как просил бы ангела. Вы мне ее окажете?

Питер Клэр внимательно смотрит на крупное некрасивое лицо Короля. Он сознает, что в эти мгновения, видимо, начинается нечтозначительное и, возможно, он все-таки прибыл в Данию не напрасно, однако точно не знает, в чем заключается это нечто. Ему очень хочется спросить, что Король имеет в виду под словами «охраняли меня», но он боится показаться бестолковым и никчемным.

– Конечно, я это сделаю, Сир.

Жалоба Графини Оʼ Фингал—

из ее дневника, озаглавленного «La Dolorosa ^{36} »

Я была старшей дочерью бумажного купца Синьора Франческо Понти и жила под его доброй защитой в Болонье ^{37} до двадцати лет, пока Граф ОʼФингал не появился в нашем доме. Он влюбился в меня с первого взгляда.

Я была одета в белое. Мои черные волосы кольцами рассыпались, обрамляя мое лицо. Я протянула руку Графу ОʼФингалу, которому в то время было тридцать два года, и, видя, как он подносит ее к губам, сразу поняла, что у него на уме. Спустя три месяца я стала его женой, и он привез меня сюда, в свое имение в Клойне на западе Ирландии.

Граф ОʼФингал, которого друзья всегда называли просто Джонни, был очень достойным человеком, и я должна чистосердечно рассказать о его рыцарском поведении и тех нежных заботах, которыми он меня окружил. У Графа был мягкий, приятный голос, в первый год нашего супружества он терпеливо наставлял меня в английском языке, а по вечерам, когда в Клойне не было гостей, читал мне сонеты Шекспира, отчего многие из этих великих творений сохранились в моей памяти и сейчас, в это горестное время, приносят мне утешение.

 
Смежая веки, вижу я острей.
Открыв глаза, гляжу, не замечая,
Но светел темный взгляд моих очей.
Когда во сне к тебе их обращаю. ^{38}
 

В том, что Джонни ОʼФингал любил меня, я никогда не сомневалась и никогда не усомнюсь. Какая-то доля того, что в Болонье он назвал своим «видением», навсегда осталась с ним, поэтому даже с годами я не постарела в глазах ОʼФингала. Когда мне исполнилось тридцать, я по-прежнему была тем ангелом в белом, которого он увидел возле камина у моего отца, и мое тело, которое к тому времени подарило ему четверых детей, оставалось для него прекрасным девичьим телом.

Но сейчас я понимаю, что именно в этом его страстном заблуждении можно было заметить тень трагедии, которая начала разворачиваться на десятом году нашего супружества.

Граф ОʼФингал был на двенадцать лет старше меня, но выглядел моложе своего возраста. Он был очень высок, думаю, около шести футов и четырех дюймов ^{39} , отчего мой отец, хоть и считал его честным и обаятельным человеком, не слишком любил стоять рядом с ним и всегда предпочитал вести беседу сидя.

У него были очень нежные руки. И эти его руки всегда находились в движении, жестикулировали, сплетались и расплетались, словно стремились оторваться от рук и улететь – обрести существование, независимое от тела. У него были красивые серые глаза, очень белая кожа и негустые волосы приятного каштанового цвета. Люди Клойна, поскольку он был их хозяин и господин, а его отец, покойный Граф, – очень дотошный, рачительный землевладелец – содержал фермы и коттеджи в полном порядке, всегда спрашивали меня: «А как поживает ваш красавец, леди ОʼФингал?» По правде говоря, слово «красавец», по-моему, не совсем подходило к Джонни ОʼФингалу, однако он был в меру пригожим молодым человеком, и за мои первые одинокие годы в Ирландии я к нему очень привязалась.

Он стал ласковым отцом для наших четверых детей и с таким же терпением относился к их занятиям и детским шалостям, как и к моим ошибкам при изучении английского языка. Когда мы сидели за обедом в величественной, отделанной мрамором комнате или у камина, где он читал мне сонеты Шекспира, я часто ловила себя на том, что смотрю на него и думаю, что приняла правильное решение, согласившись взять его себе в мужья. Должна добавить еще одно: Джонни ОʼФингал владел значительным состоянием.

А сейчас я должна подойти к рассказу о великой катастрофе. Она началась холодной зимней ночью, когда вокруг нашего дома ревела буря и я слышала рев моря так близко, словно оно намеревалось проникнуть в комнаты и всех нас затопить.

Испугавшись, я разбудила Джонни, тот поднялся, зажег лампу и накинул на мои плечи шаль. Он сказал мне, что мальчиком часто слышал такое же бушующее море, но знал, что ему во веки веков не добраться до наших дверей; так он меня успокоил и, взяв мои руки в свои, устроился рядом со мной около лампы.

Через некоторое время он поблагодарил меня за то, что я его так кстати разбудила. Когда я осведомилась почему, он сказал мне, что ему приснился необычный сон и что, проспи он до утра, сон мог бы растаять и превратиться в то самое ничто, которым мы называем позабытое.