Текст книги "Золотое дно. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Хрустов театрально пожал руки бичам, парень в красной куртке за соседним столиком, смеясь, уставился на него. А тот, что в полушубке, мрачно слушал. Раздраженный Васильев собирался уже уходить, но разговор его все же заинтересовал, этот бородатый говорун стал неожиданно нравиться.

– Вот возьмите нашу стройку, – продолжал сорванным голосом Хрустов. – Окиньте ее гневным, как говорится, пылающим глазом! Куда торопились? Раньше времени Зинтат перекрыли. Экскаватор забыли на скале – мол, потом как-нибудь снимем. Теперь стоит он наверху, над котлованом, работать не может – камни посыплются на людей. И взрывать скальный грунт в котловане опасно – вдруг экскаватор сверху загремит…

– А ну его! – неожиданно развязно отмахнулся бич в очках. Он, наконец, понял, что Хрустов – никакой не следователь, и отныне его не боялся. – Hay xay! Это по-английски: знаю как. Hay xay.

– Почему? – сорванным баском отозвался вмиг пораженный Хрустов. – Почему так говоришь? А тут вода в Зинтате поднимается… что-то непонятное, опасное.

– Hay xay, – смеялся бич в очках. Скорее всего он намекал на похожие обидные русские слова.

– Пошел ты сам! – огрызнулся Хрустов. Он тер лоб, он упустил мысль, не с кем было поговорить. – А может, правда, – не наша забота? Но как же так? Черт, в якорь, в парус мать!.. Торопились. А бетона нет, людей нет, девушек нет…

– Ы-ы-ы… – вдруг протянул бородатый.

– Чего ты?! Все-таки стыдно? – обрадовался Хрустов.

– Вспомнил… – Бородатый вытер глаза. – Девушек вспомнил, какие они.

Хрустов отчужденно и презрительно помолчал. «Им все безразлично. Наверное, тоже уедут». И вдруг смутная мысль взволновала его.

– Товарищи… вы… мигрируете?

Бич в очках не понял, сурово блеснул очками:

– В Азраиль? Что вы.

– Да нет! Как гуси! Как олени! По стране мотаетесь? Нынче куда весной?..

– На кудыкину гору! – Бич в очках осекся, продолжил на всякий случай более спокойно. – На средний Енисей. Там тоже собираются ГЭС строить… Начнем новую замечательную жизнь.

– В Белоярах будете? Да?! – Хрустов побледнел, привстал. – Будете? Не врешь, бич?.. Я тебя умоляю… хочешь, десятку дам? Или целый ящик чаю тебе куплю?.. Загляните, братцы, загляните там к одной… возле вокзала… там старухи помидоры в банках продают… дом два, квартира семь… на двери зеленый ящик, написано Яшины. Там Галя Яшина живет… Мы в школе вместе учились. Запомните? Галя.

– Красивое имя, никогда не забуду, – проникновенно отозвался бородатый. – Галя. У Сальвадора Дали жена была тоже русская, тоже Галя.

Хрустов раздраженно прервал:

– Скажите! Привет, мол, из мрачных Саян… мол, Лева, лежит больной… медведь покалечил… и зэк потом… Уколоть их мещанскую обыденность, уязвить!.. Она меня забыла… простить не могла чепуху… Вот, я вам еще закажу водки, хотите? Девушка! Сюда!!!

«Разве я не любил тебя, Галя, Галинка-малинка! Вернулся из армии – в военной форме – а ты на крыльце, в белом платье ситцевом, скребешь доски косарем. Метнулась ко мне – я отстранился, ты мокрая была… Запомнила, обиделась. Потом запирались несколько раз, пока матери нет и брат Гришка в школе, целовались до онемения в теле, я настаивал… ты говорила: „Когда поженимся“. Старомодные страхи! неужели я тебе не родной, а поставят чернильный штамп в паспорт – стану лучше? Ты плакала и молчала. А я твои письма перечитывал в армии десятки раз. Они на изгибах рвались, я эти клочки тасовал как колоду карт и читал снова, в любом порядке, и получалось как бы новое письмо. А ты меня, выходит, не ждала. Ждала, но прохладно. Однажды, правда, забыла свои мещанские условности, мы сидели на полу – чтобы с улицы не видно… но тут через окно залез Гришка, он не любил меня, а тебя ревностно охранял. Я его звал Лопоухим. Ты потом говорила о своем разговоре с ним: „Галка, ты голову не теряй. Я вчера в кино смотрел, там тоже вот так. А потом она все на дудочке играла, и пела, и плакала, и ты тоже потом будешь на дудочке…“ Я разозлился и уехал. И чего тебе наговорили – не знаю. Ты начала дружить с другим мужчиной, Митькой-кузнецом. Одна грубая физическая сила, ума – не больше порции творога в столовой… никогда не прощу!»

– …Зайдете?! Дом два, квартира семь. Не забудете? Любое вознаграждение!

Бичи, шатаясь, поднялись, Хрустов попробовал удержать за рукав очкастого и нечаянно оторвал пуговицу. Бич в очках завопил:

– Гражданин, не приставайте! И отдайте мне мою собственность! Отдай пуговицу, дуб-бина!..

Оставшись один, Хрустов горестно похлопал по карманам – не было спичек. И обратился к человеку напротив, который странно улыбался, – к Васильеву.

– У вас спички есть? Эй! Алло!.. Всегда есть некто, кто сидит рядом и молчит.

Альберт Алексеевич заглянул ему в глаза.

– Я не молчу, я воплю, но никто не слышит…

– Во-первых, «воплю» нельзя говорить – вульгарно. – Хрустов недоверчиво обрадовался возможности поучать. – Лучше – вопию. Во-вторых, вы что – муравей, никто вас не слышит? Сократ что говорил?

– Что? – серьезно спросил Васильев и достал записную книжечку с карандашиком. – Я запишу.

Лева смутился.

– Спичек дайте… – Он закурил и затосковал, как школьник. Человек с длинным прямым носом, кажется, издевался над ним. Хрустов хотел бы немедленно уйти, но он не рассчитался с официанткой. – Би-ирюзовы… вы мои колечики…

– Лев Николаевич, бросьте, вы же не пьяный… – заметил Васильев. – Вы сказали очень много справедливого про нашу стройку…

– Что я сказал? – испугался Хрустов. – Я ничего не говорил.

– Говорили. Вы всегда говорите только правду?

– Ничего я не говорил! – Лева озирался по сторонам. Но в нем не мог не победить бойцовский характер. Хрустов вызывающе вскинул бороденку. – Ну и что?! А вам-то какое дело? Тоже, небось, уезжаете? Как эти? – Он кивнул на парней за соседним столиком. – Угадал?

Альберт Алексеевич покачал головой.

– Послушайте… – Он понизил голос. – А что бы вы сделали, если бы к вам в эти трудные дни обратился за помощью… сам начальник стройки Васильев?

О, самонадеянный, наивный, хвастливый Хрустов! Даже и теперь он не узнал Васильева! Единственный случай в жизни, за который ему мучительно стыдно. Нет, есть еще два-три случая, но этот – несомненно останется занозой в душе.

– Васильев?! Ха-ха-а! Обратится! – язвительно ожил Хрустов. – Он – железный монстр. На фиг ему Хрустов, сварщик и трепло.

– А вот представьте, – сосед по столу значительно помолчал и вытащил удостоверение. – Посмотрите. Васильев.

Хрустов, выпятив нижнюю губу, небрежно глянул на красные «корочки».

– Знаем мы, как эти ксивы делаются! Вы художник?

– Вот так вам и бичи не поверили… – хмурясь, пробормотал Васильев, жалея, что вызвался на откровенность. Оглянулся – официантка как сквозь землю провалилась. – Увы, все мы любим шутить. Юмор удлиняет жизнь. Хи-хи.

Хрустов снисходительно кивнул, подозревая в нем авантюриста, и обернулся к соседнему столику, где парень в полушубке и подросток в красной тесной курточке сумрачно пили вино.

– Уматываете? – с презрением спросил Хрустов. – Как крысы с корабля?

Парень деревенского вида, скуластый, как бурят, одна бровь выше другой, медленно кивнул.

– Брось, Бойцов, выпьем, – отозвался его спутник.

– Эх, Бойцов, Бойцов, – начал снова наглеть Хрустов, щурясь и раскачиваясь на стуле. – Тоже мне – Бойцов! Заработки упали? Бросаешь нашу ударно-комсомольскую?! Да-а, деньги уже не те, что были вначале… как шарфами заматывались! Небось, на новую стройку? Где еще меньше людей, и никто пока ни за что не отвечает, и идет золотой дождь? Нуте-с? Понимаю.

Бойцов тяжело вздохнул, опустил голову, почесал затылок. Парень в куртке толкнул его в бок: не обращай внимания. Но Бойцов, видимо, страдал.

– Верно он говорит… Только я не из-за денег. Он давеча хорошо про этих… мещан.

– Здесь бессеребреники! – ожесточенно вскинулся Хрустов. – Я в первой бригаде работаю, слыхал? Мы включили в свою бригаду Саньку Матросова, который дзот своей грудью… За Саньку – лишний час каждую неделю. Что час перед вечностью?! Конечно… – Хрустов, как бы отягощенный государственными заботами, нахмурился, покивал, выдержал длинную паузу. – Есть трудности, есть… В общаге не всегда горячая вода… но когда-нибудь! – вдруг истерично закричал он, вставая. – Когда-нибудь! Мы вспомним эти годы! Как самые счастливые! Наши палатки! Наши костры! Уезжайте! Со свистом!

Бойцов, оправдываясь, пробормотал:

– Мне там квартиру обещают… я маму привезу.

– И хорошо! – мгновенно подладился Хрустов. «Чего я кричу на него? – подумал он. – Еще даст по морде? Мое-то какое дело?» – Может, и хватит, дешевой романтики, – продолжал Хрустов. – Хватит бараков. На дворе – последняя треть столетья. Только грустно мне… грустно… Что Гегель-то говорил? Эх, вы-ы, говорил Гегель. Шучу. Мы – последнее поколение романтиков, белые могикане.

– Точно! – вяло восхитился Бойцов. – Здорово это ты.

– Спонтанные наши дружеские излияния – как громоотвод для очистки совести, векторы наших устремлений неопределенны, как ножки у таракана, во все стороны. Равнодействующая равна нулю.

– Во дает! – Бойцов посмотрел на своего приятеля. – А, Вовка?

Вовка пренебрежительно засмеялся.

– Трепач! Ты ему, Леша, фокус покажи, он такого сроду не видел.

Бойцов простодушно согласился. Хрустов, скучающе потягиваясь, смотрел. Наконец, появилась и официантка, высокая, прыщеватая с крашеными губами девица, она тоже уставилась на Бойцова. Бойцов продемонстрировал всем свой указательный палец, затем с таинственным видом накрыл его носовым платком… что-то пробормотал, и сдернул платок. Теперь под ним оказалось два пальца – указательный и большой. Бойцов сам первый засмеялся, официантка, презрительно фыркнув, ушла.

– Ничего, – буркнул Хрустов свысока. – Ждешь чуда – а там всего лишь еще один палец. Обманутое ожидание. Черный юмор…

Неожиданно забормотало вокзальное радио: «На второй путь прибывает поезд Саракан-Матанинск». Бойцов вскочил, парень в красной курточке подхватил чемоданы, они заозирались в поисках официантки. Хрустов уныло спросил:

– И ты брит? Это один зэк другому. Далёко?

– На восток, – ответил Бойцов. – Где же она?

– На восток… на восток… – зашептал Хрустов. – Поезд идет на восток… был такой фильм. – И снова сладкая надежда охватила его. – Красногорск будешь проезжать?

– Ну, буду. Где же она? Мне ж идти.

– Лёша! Лёш!.. – Хрустов выбежал к нему из-за стола, схватил за локоть. – Алексей! Алекс! Выполни просьбу! Хотя… конечно… надо потерять на это минут пять… разве в наше время кто-нибудь сделает что-нибудь для другого?

Парень в курточке толкал Бойцова к выходу.

– Да расплачусь я, иди! Товарищ, нам некогда!

Бойцов растерянно скривился.

– У меня времени не будет. Я сразу до Иркутска.

– Но ты же можешь пересадку сделать в Красногорске?! Там все поезда идут на Байкал! Ну, пожалуйста.

– Не знаю я… – Бойцов переминался с ноги на ногу. – Не смогу я.

Хрустов, не слушая его возражения, быстро заговорил:

– Запомни, там рядом с вокзалом библиотека есть железнодорожная… такая коричневая. Там Таня, Танечка Телегина работает. Во дворе и живет. Скажи ей, Леша, что Лев Хрустов помнит ее… любит…

Хрустов с ней два раза на танцах встречался и провожал домой, когда служил в армии, не могла же забыть она Хрустова! Бойцов уже уходил. Левка бежал за ним, отталкивая парня в красной куртке и пытаясь забрать у него калугинский чемодан.

– …скажи, что помню, забыть не могу, отравлюсь, если не приедет… тяжело мне без нее, я теперь Герой Соцтруда… но что мне в этом звании?! Понял? Скажешь? Танька Телегина… Запомнишь?

Тяжело молчавший до сей поры Васильев попросил:

– Парень! А мне – если есть подруга или сестра у этой Тани… Пусть с собой забирает. Скажи, начальник стройки просит… с орденом…

Хрустов бешено покосился – тоже, нашелся остряк-самоучка. Бойцов вздохнул, руками развел.

– Не смогу я… Мне ж в Иркутск. Не успею.

– Ну и иди! – не выдержал Хрустов. – Сволочь! Жри! Спи! Окисляй продукты!..

Он стоял, как столб, на пути у толпы. К поезду торопились с чемоданами, рюкзаками, гитарами, детскими конями, трещотками. Хрустов поймал за плечо незнакомого паренька с оленьими рогами, обмотанными марлей.

– А ты куда? Уезжаешь? В Белоярах будете? А, на Запад? В Новосибирске будете? («Кто же там у меня?..») На главпочтамте – Лена сидит, Леночка Кругликова, на букве «X». Скажите ей, Левка Хрустов умирает без нее… она Паустовского читала, она поверит…

– А мне подругу, – снова ввязался Васильев, улыбаясь и рассчитываясь с официанткой. – Я еще не старый. И всех ее знакомых – мне люди нужны.

Запыхавшийся Хрустов сел на место и с оскорбленным видом замолчал. Отдал официантке деньги. Надо было узнать – может, кто в Томск. Там тоже есть знакомые девушки у Хрустова, геологини, он встречался с ними в Красногорской области. «А вот если Монике Витти телеграмму послать? Вдруг пожалеет, прикатит на белом мерседесе… или – Купченко? Все-таки ближе, своя, русская… Нет, конечно, никто никому не нужен, воплю – а не слышат».

Васильев, поймав прыгающий взгляд Хрустова, кивнул ему на прощание:

– Значит, не хотите дружить?

Хрустов, высокомерно застонав, отвернулся. Если бы он знал, чью дружбу отвергает! Но, уважаемые марсиане и сириусане, наши люди никогда не обладали телепатией, хотя мечтали о ней.

– Зря! – бросил Васильев. – Вы прошли мимо интересного варианта своей судьбы.

«А вот пойду и заявлю на него в милицию, – зло оскалился Хрустов. – Чего пристал?»

– Вы молоды, – продолжал незнакомец, тяжело вставая. – У вас в мозгах фосфора хватит на спичечный завод. Не хотите помочь начальнику стройки.

– Я к маме хочу, – пробормотал Хрустов, тоже вставая из-за стола.

– А я – еще раз на Луну. Вы спросите: «Что, уже были раз?!» Нет, не был. Но я туда один раз уже хотел. Теперь хочу во второй раз.

Незнакомец глянул на часы, надел шапку и вышел в морозную ночь. Хрустов, глядя ему в спину, на новую дубленку, подумал: «Наверно, актер? Где-то, кажется, лицо его мелькало. Или журналист, дурака передо мной валял?..» и тоже потащился к двери. За столиком под засохшей пальмой официантка в третий раз рассчитывала пьяного человека за один и тот же заказ, он безропотно платил, кивая на ее слова:

– Один лангет… сто водки… хлеб…

Хрустов негромко процедил:

– Девушка, верните деньги. Иначе отсюда вы уйдете за красивую решетку.

Официантка вспыхнула лицом, швырнула на стол смятые рубли:

– Вы ничего не поняли!.. – и убежала.

Пьяный поднял глаза, улыбнулся Хрустову. И долго всматривался в электрические часы над его головой.

– Это по-каковски же? Если московское время… прибавить четыре – десять утра? Уже открыли?! Или это шесть утра по местному? Отнять четыре – два ночи… еще работает буфет?!

Пьяный ушел, сунул в карман свои, заработанные трудом деньги, не сказав спасибо Хрустову. «Какая разница, сказали тебе спасибо или нет? – подумал Хрустов, оглядывая на прощание опустевший ресторанчик. – Какая разница – который час. Можно договориться, что сейчас семь часов. Или тридцать три. Все условно. Никто никому не нужен…»

Левка Хрустов брел по старому поселку, сквозь ночь, сквозь хриплый лай собак, под мохнатыми от куржака соснами и проводами. «Нужно работать и ничего особенного не ждать. Ну, может, открыточку пришлют. С цветочком или котиком».

Посылая горестные приветы малознакомым девицам, он искушал судьбу. Так бывало у людей – они иногда искушали судьбу, не думая о том, что с ней нельзя играть в игры. Ни одно слово в воздухе зря не пропадает.

Хрустов явился домой, в общежитие, в свою комнату № 457 – его товарищи еще не спали. Пожилой Климов, покряхтывая от усердия, брился безопасной бритвой над ведром, гоняя желваки под щеками. Серега Никонов, у которого пока что никак не росли ни усы, ни борода (слишком юн, недоучившийся школьник), смотрел на него с любовью, а Леха-пропеллер листал учебник – он заочно учится в институте…

Хрустов сбросил тулупчик, всем кивнул, молча, не раздеваясь, шмыгнул под волосатое ледяное одеяло, коротко пожалев о пропитых и проеденных по дурости двадцати трех рублях, и уснул. А с судьбой играть нельзя.

Господи, скорей бы коммунизм! Обещали в 1980 году – видимо, праздник отложится. В 2000 году? Или еще позже? (Приписка красным карандашом сбоку, вдоль всего листа: ИДИОТ!)

ОБРАЩЕНИЕ К МАРСИАНАМ

(именно такой заголовок стоит на верху страницы – Р.С.)

Вам! Марсиане, луняне или сириусане, всем, кто прочтет эти заметки, если наша земля сгорит и превратится в пепел…

Мы жили на планете с огненным ядром. На тонкой зеленой крыше ее шевелилась оранжевая корка людей. Я вам расскажу, такие были люди. Млекопитающие, как коровы или дельфины, но естественный отбор подарил нам яркий мозг. Или это подарил Некто, всегда существовавший в космосе, всё видящий и всё понимающий (я так и не определил для себя)?.. В нас текла красная кровь, кожа у нас была – у одних белая, как снег, у других желтая, как золото, а у кого и черная, как сгоревшее дерево. Глаза мы имели синие, как ирисы… близкие к длине волны 200–300 ангстрем… карие, как агат, или как свет с длиной волны 500, если добавить черный… и зеленые бывали глаза – как трава… Мужчины и женщины любили друг друга, и от этого рождались маленькие дети. Но это понятно, это, видимо, и у вас так? Жизнь была прекрасна, пока не случалось войн, – тогда люди яростно истребляли друг друга, сначала железными ножами и пиками, затем управляемым огнем…

Сегодня, когда я начинаю этот рассказ про жизнь моих друзей и свою собственную судьбу, одна печаль гнетет меня: мы, высшие существа, имея головы с миллиардами нейронов, использовали их в лучшем случае на одну сотую. Тысячи поколений прошли как во сне, не поняв себя. Но мы – строители, мы оставляем после себя дома, заводы. И еще даем свет людям. Может быть, еще и потому я назвал свое послание в будущее «Оранжевой корочкой» – когда на земле, на какой-нибудь ее половине ночь, то электрический свет, заливающий города и села, наверное, кажется из космоса такой корочкой, как у апельсина… Впрочем, как объяснить вам, что такое апельсин?

Да, затапливаем берега… но мы построили нашу гигантскую ГЭС в горах, где крутые горы и земли пахотной мы не тронули.

Да, гибнет рыба, пресекается судоходство, но в верховья бешеного Зинтата и прежде редко заплывали баржи и сухогрузы, так что мы мало принесли вреда…

Итак, жили-были на земле люди. Как мы выглядели со стороны? На головах носили шляпы (вроде вороньих гнезд) или каски (вроде больших железных раковин). На тело надевали много всякой одежды – рубашки, пиджаки с пуговицами, шубы, часто содранные с волка или медведя… Но это все вы увидите на картинах великих живописцев, если они сохранятся хотя бы в цифровом формате – Л.Х. (приписано позже, красным фломастером – Р.С.)

Чем люди питались? И хлебом, и картошкой, и виноградом… и мясом – да, человек остался в каком-то смысле зверем… в пищу шли и овцы, и коровы, и верблюды, и разные птицы, и рыба, и трава – ее специально выращивали… Иногда пили странную жидкость, от которой человек шатался, улыбался глупейшим образом, нес околесицу о самом себе или сразу обо всей вселенной… а то и поджигал собственное жилье…

Были у них ящики, из них слышалась музыка… но что это такое, почему звуки разной частоты, расположенные в определенном порядке, мучают и вызывают наслаждение, – до сих пор наша электронная цивилизация не отгадала. И картинки в стекле светились – там тени людей бегали, стреляли, пели… а постучишься в дверь или окно – люди живой жизни не слышат… Вот так странно, раздвоенно жил человек – обижался, что одинок, а сам увлекался придуманным зрелищем… Но я забегаю вперед, простите начинающего летописца…

Итак, жили-были, повторяю, на планете люди, жили они и в лучшей стране – моей России, и даже хребтом Урала (за хребтом УРА, я бы сказал) – в ледяной каменной Сибири. Слово Сибирь передразнивает тюркское слово «сабыр» – «покой» или «сабый» – сирота. Сибирь успокаивала при всех царях самых дерзких, гениальных, укладывала их спать рядком на голубых песцах воющих сугробов. Но оставались строчки, записанные столбиком, они назывались стихи и переживали века (I век – 100 лет или 365 00 месяцев). И становились известны всему народу с приходом очередной революционной эры. Но гнило время… и снова всё повторялось…

В Сибири росла тайга: кедрач и еловая глухомань, вперемешку с малинниками и гарями. Но здесь же торчали до небес белки’ – снежные макушки гор. Иногда пурга закрывала небеса месяцами. Летом солнце жарило – до сорока градусов, но тут же мог пойти снег. Здесь во все времена людей было мало (один человек на пять квадратных километров), зверья куда больше – его отстреливали, и если охотник промахнулся – даже не догонял, лень. Но снова хочу напомнить: среди безбрежной вселенной, в черной бездне как же мало было всех нас – людей, птиц и зверей! Крохотная горстка, толпёнка копошащихся, теплых существ с разноцветными глазами, с клювами и без клювов, с яркокрасной кровью внутри…

Иногда человек задумывался и жалел своих братьев меньших. Самым редким животным и растениям, всему на земле, что может вскоре исчезнуть, посвящались КРАСНЫЕ КНИГИ. И лежали они в красных обложках на столах правительств. Но и в самих людях что-то менялось… Любовь, наивность, доброта, человечность… (см. тома ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СЛОВАРЯ на буквы «Л», «Н», «Д», «Ч»…) – всё это вытеснялось механическим прогрессом, холодом спешки, восторгом наживы, железной тоской перелетов, жаждой испытать ядерное пламя на планете, что неким ученым (и вождям, конечно!) давало сладостное ощущение собственного величия…

Со времен Дарвина (был такой ученый) говорят про естественный отбор: это когда в жизни побеждает сильнейший. Но мне лично всегда хотелось, чтобы побеждали робкие (в любви), странные (в мыслях), неторопливые (в словах), те, в ком больше детства, у кого в глазах горит волшебный свет… Но коленчатые валы, кенотроны и фантастроны, тучи ламп и полупрозрачных печатных схем, но диоды, пентоды, чипы, уран, плутоний, камеры Вильсона, свинец, разбомбленный альфа-частицами стеарин, люминесцентные лампы, стальные станки выше горных хребтов, миллионы разъяренных машин с номерами, мотоциклы с номерами, березы с номерами, овцы с номерами – зеленой краской на боку… но диссертации, рубли, доллары, евро (вписано позже синими чернилами – Р.С.), сверток в обход очереди, одиноко умирающие отцы и матери, интеллигентский треп над могилами с цитатами из Мандельштама или Спинозы, а чаще – из Кибернетического словаря (г. Киев, 1975 г.), железные, золотые зубы, железные, золотые очки… но спешка урвать, оттолкнуть, посмеяться над доверчивым и честным… но грядущий XXI век, потом грядущий ХХII!.. и все больше металла, страха, бешенства потребления, дыма, черных туч, железных домов, городов, лесов, гор… но если так, пусть от нас останется хоть маленькая эта ОРАНЖЕВАЯ КОРОЧКА! (Значит, Хрустов намеревался так назвать свою летопись? – Р.С.)

Все-таки, простите, моя тетрадка – «Красная книга» моего поколения. Таких, как мы, больше не будет, честное-пречестное. Может быть, будут умнее, сильнее, зубастее… но мои товарищи – это были особенные люди…

(Приписано красным фломастером: БЕЗ КОММЕНТАРИЕВ)

НАДПИСИ НА СТЕНАХ КОМНАТЫ № 457 В ОБЩЕЖИТИИ УОС (Управления Основных Сооружений):

ЗДЕСЬ ЖИЛИ МЫ ИВАН МОРЯК САША ПОГРАНИЧНИК АЛЕХА С САХАЛИНА. 1975–1977

НЕ ЗАБУДУ ЛЕНУ НЕ ЗАБУДУ МАМУ

А ТЫ БЫЛ ДУРАК В МАМЕ? ЭТО ЗОЛОТОЙ ПРИИСК, И ЛЕНА ТАМ!

ОН ЭТУ ЛЕНУ И ИМЕЛ В ВИДУ. НЕ ЛЕНКУ ЖЕ БАРКОВУ.

ЗАТКНИСЬ!

ЗА СПРАВЕДЛИВОСТЬ БОРОТЬСЯ НАДО, ВЫ, ЩЕНКИ!

ДАЕШЬ, ЗИНТАТ!

ЭТО НЕ БАБА. ЗАЧЕМ ТУТ ЗАПЯТАЯ???? ДАЕШЬ ЗИНТАТ!

УЕХАЛА………………………… К.Т.

СЕГОДНЯ БЫЛО – 57°, 24 ДЕК.

ВЕСЕЛЕЙ ГЛЯДИ, БРАТВА!!!

Жил-был замечательный человек, которого звали Климов Иван Петрович. И жили-были, вместе с ним и Хрустовым в той самой комнате № 457 барачного общежития: Серега Никонов, Леха-пропеллер, который во время разговора всегда руками махал, и Боря Перепелкин.

(Вписано сбоку со стрелкой:Утконоса с нами уже не было – он устроился начальником штаба и получил КВАРТИРУ, нет, не в бараке! Там, где живут прочие начальнички-чайнички.)

Высокий Никонов был тогда очень худ, походил на птеродактиля, вставшего на задние ноги. Голос у него тонкий, и это его угнетало. Он старался изъясняться сипло, как Климов, он отчаянно завидовал Хрустову с его басом, но бас не подделать, и потому он пытался говорить хотя бы, как Климов.

Климов же, звеньевой первой бригады, был коренаст, лыс, а вернее, брил начисто лысоватую голову, она сверкала, как шар с голубыми пятнами вен, зато, как бы в противовес, на нижней части лица клубилась черная борода, как повисший рой черных пчел. В переносье сверкали маленькие очёчки с железными дужками, Иван Петрович их снимал, когда работал.

С чрезвычайно важным выражением лица он производил на незнакомых людей комическое впечатление: надеть на него костюм с золотыми позументами – и нате вам швейцар в ресторане. Он и двигался важно, речь была негромкая, но слегка бранчливая, хотя, видит Бог, именно он подобрал на улице серенького котенка и принес в комнату, и кормил разведенной сгущенкой, пока тот не вырос в нежную кошечку со сверкающими синими глазами.

Это был тот самый Климов, которого покарает в небрежной беглости своей тяжелая десница Васильева за учиненную драку. Опытнейший плотник-бетонщик, а еще и монтажник, сварщик, стропальщик, водолаз… всего, кажется, двенадцать профессий имел этот человек. В паспорте у него было написано под строчкой: «На основании каких документов выдан» Справка № 452176… – значит, Климов провел некоторое время за колючей проволокой.

Уважаемые луняне и марсиане! Колючей проволокой обносились участки в тайге, чтобы провинившиеся люди, боясь поцарапать кожу, сидели на месте.

Иван Петрович, выйдя из зоны, трудился на Севере, затем на КАМАЗе, а затем и на Дальнем востоке, мог рассказать, чем отличается енисейская мошка от мошки на реке Лена, снежный комар от летнего, тоска в Решотах от безнадёги на Колыме, но как раз об этом он не любил распространяться, угрюмо стыдился наколок на груди и кистях, искренне хотел понравиться начальству (но не унижаясь!), рук на стройке не жалел, хвалил власть (впрочем, не местную, потому что не льстец, а – высшую, всенародную!), он был ро’дя, то есть «завязал», и не смотря на это, как мы увидим, прошлое не давало ему жить – люди всегда помнили о его прошлом…

Когда Хрустов поздно вечером прибрел с вокзала, Климов, уже побрив красные щеки, готовился идти на танцы в клуб-барак. Серега, моргая белесыми ресницами, также оделся, чтобы сопровождать его, а Леха-пропеллер остался дома, перестал, наконец, суетиться, махать руками – спокойно лежал, читая учебник.

Уважаемые сириусане! Учебниками назывались книги, в которых собраны умные мысли и примеры, подтверждающие эти умные мысли. Если же в примерах встречались ошибки, в конце книги помещался список опечаток. Об ошибках как раз и зашла речь в комнате № 457…

– Дядь Вань, – спрашивал звонким голосом Никонов, – а вот бывало, ага… чтобы забирали – да не того?

– Нет, – отвечал Климов, зная, что бывало. – Если залетел – ты и виноват.

– А бывало… чтобы освобождали не того? – не унимался Серега..

– Это бывало… – оживился было Климов, но все-таки упрямо нахмурил мясистый лоб. – Но редко. Справедливость – она е-есть, е-есть.

– Научи фене, – просил в сотый раз Серега, обматывая шарфом шею.

– Нет, – твердил Иван Петрович. – Это все гадость. Я из тебя должен культурного человека воспитать. Вон, журнал «Смену» читай…

Странно звучали эти слова в устах человека с подобной внешностью и такой биографией, но старший товарищ не лгал – ему действительно было противно вспоминать феню, блатные песни. Однако Серега, как и другие парни, не совсем верил ему – подмигивал, канючил:

– Ну уж! Как по фене деньги?

– Рыжики, – раздраженно крикнул из-под одеяла Хрустов.

– Рыжики – это золотые штучки-дрючки, – поправил мягко старик. – Вот, ёлки, «романтику» хотят!.. Зачем? – Он удивленно смотрел на Серегу Никонова, белобрысого верзилу, который поехал стоить ГЭС, не доучившись в школе, – бросил, дурачок, десятый класс из-за неразделенной любви. – Ну, всё, – прорычал Климов, хотя все в комнате № 457 в подобных случаях говорили: «Кранты» – им казалось: дяде Ване это все же приятно. – Хватит болтать. Сходим, глянем и спать. Утром на работу, вон Левка – уже, как тигр, храпит…

– Я нарочно, из презрения к танцам, – отозвался, дрожа от холода, Хрустов. Сказать, чтобы на него, поверх одеяльца, бросили его тулупчик, постеснялся…

…Утром на скрипучем, валком автобусе они съехали вниз, в котлован, еще не светало. Но Климову сразу показали возле штаба, вагончика с красным флагом: на доске приказов – его фамилия. «Лишить Климова И.П. тринадцатой зарплаты… премии… за драку в рабочее время… Нач. штаба В.Туровский».

Климов зажег спичку – перечитал при спичке. Картинно поскреб пятерней бороду. «За что?!» Он зажег еще одну спичку.

– Не смей! – к нему подскочил комсорг Володя Маланин, мальчик с малиновым обмороженым носом и белесыми усиками. – Документ поджечь хочешь?

– Плохо видать, вот и свечу… – обиженно пробурчал Климов. – Всё вы не так понимаете. – Отвернулся, сжал стертые зубы. Не первый раз на него сваливают чужую вину. Вдруг ему захотелось взять да уехать отсюда, свалиться где-нибудь в вагоне среди подобных ему горемык. – Ну, не бил я Ваську Черепкова!..

Маланин заулыбался, понимающе подмигнул, дружески хлопнул по плечу старого человека и, очевидно, стараясь быть ближе, понятней Климову, проговорил на киношном воровском жаргоне:

– Хорэ. Об этом потрекаешь на собрании. – И пояснил. – Днем, во время взрыва, собрание будет в кафе. – Он долго тянул паузу, разглядывая ноготь пальца, – привычка комсомольского оратора приковывать внимание. – Дядь Вань, смотри – надо быть, уважь.

Иван Петрович мрачно кивнул и пошел прочь. Не бил он Ваську-вампира. Как было дело? Три дня назад его звено работало в ночную смену. Мела метель. И вот куда-то подевались БЕЛАЗы – нет бетона. Простояв без работы часа полтора, парни один за другим вылезли на ветер из брезентовой коробки блока, смотрели в темноту, в фиолетовую замять, держась за железные поручни лестниц. Вдали мигали какие-то огни, то ли машины буксуют, то ли сломался Бетонный завод и грузовики с горящими фарами там стоят, ждут.

Корчась от холода, приседая, закрывая уши, рабочие снова спустились в блок – в свой гигантский шатер, три метра в высоту, двадцать пять в длину, пятнадцать в ширину. Здесь тепло, тёмнокрасными спиральками светятся калориферы в сумраке. Бетон под ногами давно зачищен, без пятен воды или масла, растяжки наварены, можно начинать… но нет бетона. Если машины по дороге застряли, бетон у них схватится и пропадет.