Текст книги "Золотое дно. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Серега, тренькая струнами, пел:

– Девчоночки моей отчизны, да что же вы, да где же вы? Какие любят вас мужчины? Среди какой ведут травы?..

«Нет, здесь я не пропаду, – немного осмелела Таня и еще шире открыла дверь, – и вовсе они не страшные. Одни – а не матерятся. Наверное, романтики».

Беловолосый парень перевернулся с боку на бок на провисшей койке и заметил Таню во тьме коридора, наполовину спрятавшуюся за дверью. Он что-то сказал – и все парни оглянулись. Таня медленно прикрыла дверь, заперла на крючок, постояла с пылающим лицом. Потом села возле Хрустова на табуретку, здесь ей было менее страшно. Он, конечно, не спал, что-то, видимо, говорил самому себе – желваки на скулах и даже уши двигались.

– Говорун мой… золотаюшка… – прошептала Таня. – Устал.

Он не ответил.

– Ты где работаешь? Интересно? – Он молчал. – Ты хочешь чего-то необыкновенного? Я тебя понимаю… Как в стихах. «Небо было необыкновенным». Помнишь?

– Конечно, – вяло пророкотал, продолжая лежать лицом вниз, Лева.

– Это я сочинила, – улыбнулась Таня. – Вруша ты вруша.

– А я – чтобы тебе приятно, – сконфузился Хрустов и, повернувшись на бок, посмотрел на нее странным взглядом. Поднялся и сел рядом. На ногах у него были продранные белые шерстяные носки. Надо бы заштопать. Хрустов перехватил ее взгляд и загнул вниз пальцы ног, спрятал ступни под кровать. – Я так и думал почему-то, что тоже стихи полюбишь.

– Ты сколько получаешь? – спросила Таня. Он не ответил. – Я на комбинате работала, шелк облагораживала. Это такой термин, Левушка, – облагораживать шелк. Работа тяжелая, зато красота какая выходит. И платили хорошо. Пришлось бросить. А из библиотеки-то я давно ушла…

Чуткий Хрустов, уловив смущение на ее лице, тут же перешел в наступление, стал строго допрашивать:

– Почему бросила культурный фронт?

Она вздохнула. Как объяснить? К ней в библиотеку ходили самые хулиганы из хулиганов, изъявляли желание исправиться. Таня давала им читать книги наиболее, на ее взгляд, действенные, революционные, страстные – «Как закалялась сталь» Островского, «Разгром» Фадеева, «Овод» Войнич и другие. А потом спрашивала, как они поняли эти книги. Мальчики в рваных джинсах и кепочках, с оловянными крестиками, в тапочках, убийственно пахли табачищем и скромно молчали. Тогда Таня начинала им заново объяснять смысл великих книг, пересказывать содержание. Ей даже грамоту вручили от милиции за «успешную общественную работу с несовершеннолетними правонарушителями».

Но вот однажды ночью в библиотеке случилось то самое событие – прорвало отопление. Ладно еще, не было там Верки с Володей. Таня утром отперла дверь – а из комнаты валит горячий пар, по полу – горячая вода. Таня испугалась и убежала, никого не позвала, никому не сказала, думала: ее будут судить… страшно ведь – не доглядела! Кто-то из слесарей сам увидел – из щелей окна валит белое облако, стекла мутные… Отключил воду. Таня стояла возле дверей в толпе и шмыгала носом: «Вот… учила мальчишек мужеству и благородству, а сама не бросилась спасать книги. Но я же могла обвариться! – возражала она мысленно себе. – Обвариться, как тетя Лена Куфайкина – вся щека малиновая, и грудь, и левая нога… это у нее с детства. А книги я смогу на свои деньги купить, заменить…»

И все-таки стыд взял свое – Таня растолкала женщин и вбежала в книгохранилище. Обжигающий пар поглотил ее. Она задыхалась… закричала… Слесарь Юрка вытащил ее за юбку во двор: «Дура!.. Как пельмень сваришься!.. Дура!» Она пальчики все-таки обварила – вынесла Стендаля и два томика Лермонтова, но это ее не утешило – проплакала ночь. Потом с полмесяца разбирала промокшие книги с нижних полок, отлепляла том от тома, страницу от страницы, листала, сушила. А когда привела в относительный порядок библиотеку, мучаясь совестью, ушла на шелковый комбинат. Хотя все говорили ей, что не она виновата, а слесари – запустили трубы и батареи… «Левушке ничего не расскажу, – решила Таня. – Когда-нибудь. Лет через десять».

– Все книги прочитала – и ушла, – объяснила Таня, глядя в пол. – Да и было их – шесть тысяч всего. Ты мне про Цицерона расскажешь? Помнишь, обещал?

– Цицерон? – наморщил лоб Хрустов. – Ты и над ним смеешься?

– Да что ты!

– Жизнь у него, Таня, была тоже несладкая. С императором ссорился…

«Он гордый, это хорошо, – тем временем размышляла Таня, снова увидев показавшиеся из-под кровати его шерстяные драные носки. – Золотаюшка мой…»

– Знаешь, это судьба – среди толпы в пять миллиардов встретились два странных существа. Ну не дура я – поехала?!

Хрустов смотрел на нее, теребя бородку. Девушка ему снова начинала нравиться. Это же всегда видно. Таня смело продолжила:

– Ты страдал… и я страдала… – Нет, кажется, сморозила-таки глупость… Хрустов усмехнулся и стал обуваться, что-то бормоча. – Ты чего бормочешь? Дай я тебя поцелую! Ой, как губы твои прыгают! Как бабочки. Ты поспи… тебе надо поспать… А потом обедать сходим.

Она сама удивилась своей уверенности и спокойному тону. Левка подчинился, снова скинул на пол разбитые керзаки и лег. Таня подула ему в ухо и погладила по голове, и он уснул. Таня не могла обмануться – он в самом деле спал. «Что же, Левушка всю ночь работал… а ты дрыхла в чужой постели. Господи, что же это было?! И что будет?!» Она пристально разглядывала спящего, совершенно ей чужого парня. «Он – моя судьба? Надо как-то привыкнуть. А если будут трудности – потерпеть, все наладится».

У Хрустова гладкие пунцовые губы, как у ребенка. Нос с шишечкой. Брови гладкие, почти женские, и тяжелые, в ссадинах и пятнах грязи кисти рук. «Мальчишка еще!» Тогда, три года назад, он показался ей умудренным опытом мужчиной, а сейчас видела – парень старше ее на два-три года, разве это много? Самый раз, чтобы уметь влиять на мужчину. Надо будет почитать Толстого – у него есть о любви и о семье.

Таня сняла с вешалки меховую куртку Хрустова – одна пуговица болтается на длинной нитке, а другой и вовсе нет. Таня достала из чемодана нитку с иголкой, пришила пуговицу. И выронила из кармана куртки тарахтящий коробок спичек. Хрустов зашевелился, открыл глаза – испуганно воззрился на Таню. «Наверное, что-нибудь дурное приснилось, – улыбнулась ему гостья, откусывая зубами нитку. – Мне вот иногда снятся быки с плетнями на рогах».

Она подняла в углу веник и стала подметать пол, брызгая из чайника. Хрустову, видно, не спалось – он медленно сел.

– Ты чего это?

– Чтоб чисто. Как же жить-то тут?.. – отвечала Таня, собирая сор возле двери. – Вот нашла я, Левушка, выключатель… Сейчас поставим – разве можно голыми руками соединять?!

Она мельком оглянулась на Хрустова и оторопела – он шел к ней, и глаза у него были синие и злые. Он резко отобрал у нее веник, швырнул под кровать, вскинул руки.

– Можно! Мы привыкшие! Голыми! Нам это запросто!

Она ничего не понимала.

– Вот! – кричал он, показывая, как можно включать свет – двумя пальцами сводя проволочки на стене. – В-вот!.. – Его ударило, он еще больше рассвирепел или притворялся, что сердит. – Черт знает что! Ничего тут не трогай! Ни соринки на полу! Ни окурка!.. Мы в шахматы ими играем! Все перепутала!

Таня понурилась.

– Ты… ты почему кричишь на меня?..

– Я?! – буркнул Хрустов, нервно зажигая спичку и прикуривая, несмотря на то, что в комнате и так невозможно дышать – пахнет окурками. – Кто на тебя кричит? Ты сама на себя кричишь!.. Где моя авторучка? Уже унесла в ателье для починки? Заменить красные чернила на синие? Ишь, вы какие!.. Сразу!.. Уж и пуговицу пришили!..

Таня ничего не понимала. «Он не любит меня! Он меня не любит! Он зачем на меня кричит? Что я не так сделала? Я что, ему на шею вешаюсь? Он же сам меня позвал?..»

Хрустову, видимо, было совестно, тяжело, он отшвырнул сапоги подальше, грохнулся снова вниз лицом на койку и затих. Таня стояла, прислонясь к двери. В ее спину уткнулся, как кирпич, почти полный, забытый обитателями комнаты настенный календарь этого года.

– Ну ладно… – пробурчал Хрустов. – Иди сюда. Кам хиа! Слышишь? Кому говорю?!

– Слышу, – пролепетала девушка и присела рядом на кровать.

Хрустов, не глядя на нее, протянул руку, обнял, привлек к себе. Одетая в шубу Таня сбросила сапожки и, дрожа от холода, тихо прилегла рядом. Желтый луч солнца, наконец, попал в окно и загорелся на руке Тани, засветился золотым пушком внутри рукава.

Но не суждено им было насладиться одиночеством и тишиной.

С грохотом открылась дверь – на пороге появился лохматый парень. Его пытались удержать товарищи, те самые – с гитарой и фотоаппаратом, но он ворвался.

– Надоело в коридоре, – негромко говорил он, может быть, думая, что Хрустов и Таня спят. – Мне в ночь на работу, ну, отстаньте! Хочу у себя – на лежальном месте!.. – Он лег совсем рядом, на топчане, и отворачиваясь к стене пробормотал. – А этим я не помешаю. Девочки нецелованные сюда не ездят, верно, Левка-морковка?

Таня все расслышала, закоченела от обиды: «Что скажет Левушка? Сейчас он его отмутузит!»

– Точно, – отозвался после паузы Хрустов.

У Тани в голове словно что-то лопнуло. Глаза стали сухими и горячими. Таня медленно встала. В солнечном луче заклубилась пыль.

– И ты лежишь? И в морду не дашь? – сказала она слова, которые раньше никогда бы не решилась сказать. Она сама себя не узнавала. «Испугался, увидев, как я ему куртку штопаю? И с выключателем… Не хочет жениться. Как же я сразу не поняла? Что же я тут унижаюсь? Зачем унижаюсь? Что же он на меня кричит и ни разу не приласкал по-хорошему? Я – девушка, а он, может, думает – женщина?! Я и в самом деле похожа сейчас на обыкновенную б… с мраморного поселка».

– Ах ты, зам-морыш! – произнесла она звенящим, чужим голосом. – Думаешь, тебе на шею хомут – приехала? Сберкнижку завела с утра – будешь деньги переводить на мое имя? Р-разбежалась! Поверила – герой? В медалях – как в чиряках!

Она что-то еще шептала, захлопывая чемодан и никак не умея запереть замок. Никелированная защелка все время, как Ванька-встанька, отскакивала и становилась стоймя. Краем глаза Таня видела, как растерянно садится на краю кровати Хрустов, как он краснеет и дергает за свою бородку. Таня натянула сапожки и мучилась теперь с проклятой правой «молнией», а со дна души вылетали слова, которые, наверное, с рождения даются любой девушке для самозащиты:

– Да знала я… знала – врешь ты… со скуки… вот и я со скуки! Господи, и правда, чё, думаю, в провинции на перине сидеть – хоть ГЭС посмотрю… людей повидаю… тут все целованные – и я целованная! Не ты первый, не ты последний! Мы еще в шестом классе астрономию прошли! Ты, Леня, не горюй!..

«Леню» Хрустов проглотил – только кадык дернулся.

– А мне без разницы – Леня, Леша, Лева… – Таня застегивала желтую шубу, надевала шапку. – Тут на работу меня возьмут? – Она пнула топчан, на котором лежал Леха-пропеллер. – Эй! Ты! Зевластый!

Леха тоже растерялся. Глядя по-прежнему в стену, ответил:

– В бригаду Валевахи можно, девки его во втором общежитии живут. Или в кафе официанткой, там все уехали.

– Устро-оюсь! – пропела Таня. – Подмигну, крутну хвостом – и будет шик! Ты мне только чемоданы вынеси, эй, как тебя?! – Она из-за плеча кивнула Хрустову. – Силы-то есть еще?! А там меня приберут, пригреют. Не впервой! Кадры-то везде нужны. Что Сталин-то говорил? То-то. – Она совершенно изнемогала от гадливого чувства: «Слюнтяй! Никогда не прощу своего унижения! Не обратно же мне ехать, с позором, к маме, к Верке?» – Дай-ка, Вовка, закурить. – Где-то в кино такое прощание видела. Взяла сигаретку у соседа на топчане, прикурила и дунула Хрустову в лицо дымом. Смерила взглядом. – Тебе бы бороду погуще… и росту побольше… цены бы тебе не было! Сейчас многие парни ходят на платформе, учти. Выдаю маленькие секреты. Пепельницы нет? – Таня поискала и бросила окурок на пол. Подняла чемодан и сумку. – Похиляли!..

Все произошло так молниеносно – с момента прихода Лехи до этой секунды – что убитый, ошеломленный Хрустов поднял чемоданы и безмолвно потащился за ней в шерстяных носках. Они вышли на крыльцо барака. Здесь Хрустов опомнился, заискивающе улыбнулся, кивая на ноги, – сбегал наверх, в комнату, возвратился, грохоча сапогами.

Они снова подняли чемоданы. Снег сверкал вокруг и хрустел.

– Ты к-куда?.. – наконец, решился спросить Хрустов.

Таня не ответила. С решительным видом она топала к тому дому, на который ей давеча показал Бойцов. Когда вошли в общежитие, дежурные мигом разыскали Алексея, и опешивший парень в коричневой фланелевой рубашке и широких штанах застыл перед Таней, он не верил своим глазам – снова задумался, как лошадь, чуть склонив голову.

– Ну, беги, мне некогда! – отпустила Таня Хрустова. – Не успел сорвать красное яблочко – сам виноват! Мага’зин закрыт на обед. Верно, Лёша?! Меньше болтать надо… Хотя – что ты еще можешь, Хрустов?! – она сейчас подражала уверенной манерой держаться, голосом своей сестре Вере. Радостно возопила Бойцову. – Алешенька!.. Друг мой забубенный! Наш теперешний Маяковский! Где тут женские курятники? Веди меня туды! И смотри петухом! Рядом с курочкой красивой идешь!.. Где блеск твоих глаз? Где мужественный румянец?

Высыпали в коридор парни. Застыла женщина с красной повязкой.

Бойцов поднял два чемодана, подумал, опустил, сунул под мышку слева сумку, под другую справа – чемодан, присел, освободившимися пальцами зацепил оставшиеся чемоданы и, багровея шеей, потопал по коридору.

«Вот это мужчина!» Таня, высоко подняв голову и улыбаясь всем и никому, зацокала за Бойцовым…

Хрустов остался за порогом. Хрустов остался в прошлом.

Таня даже хотела частушку на прощание спеть, да решила: «Лишнего. Скорее – от стыда подальше! Скорее – забыть и не видеть этого труса! Скорее – хоть замуж, хоть в болото, только не слышать его лживые речи!..»

Люди всегда делали опрометчивые поступки из самых лучших побуждений. Люди всегда бросались из крайности в крайность, не зная, что это – две стороны одного пламени.

ДОКУМЕНТЫ КЛИМОВА И.П., ОСТАВШИЕСЯ НА ПАМЯТЬ В ТУМБОЧКЕ КОМНАТЫ № 457 МУЖСКОГО ОБЩЕЖИТИЯ:

ПАСПОРТ, ПРОФСОЮЗНЫЙ БИЛЕТ, ВОЕННЫЙ БИЛЕТ, УДОСТОВЕРЕНИЕ ШОФЕРА, СБЕРЕГАТЕЛЬНАЯ КНИЖКА, ЕЩЕ ОДНА СБЕРКНИЖКА (кстати, там денег 93 коп. – Л.Х.), УДОСТОВЕРЕНИЕ МАШИНИСТА КРАНА УЗТМ, УДОСТОВЕРЕНИЯ СВАРЩИКА, ПЛОТНИКА-БЕТОНЩИКА, МОНТАЖНИКА, РАДИСТА, БУМАГИ НЕПОНЯТНОГО НАЗНАЧЕНИЯ С ФОТОГРАФИЯМИ БРИТОГО КЛИМОВА И ПЕЧАТЯМИ, ИСТЕРТЫЕ, ОБОРВАННЫЕ ПО УГЛАМ, В РЫЖИХ ПЯТНАХ РАЗМОКШЕГО ТАБАКА, БИЛЕТ СПОРТИВНОГО ОБЩЕСТВА «ТРУД», УДОСТОВЕРЕНИЯ КОЧЕГАРА, ЛЕСОРУБА, ПОВАРА (2-Х МЕСЯЧНЫЕ КУРСЫ), МАТРОСА, ПОЖАРНОГО, ТРАКТОРИСТА, ВОДОЛАЗА.

Нас поджимает время. Срочно вернемся к Васильеву.

Около шести часов утра, еще в сплошных потемках, он забрал в Управлении почту и, как обычно, проехал в котлован – посмотреть перед летучкой, как там дела. По дороге, включив свет, читал телеграммы, акты, заявления рабочих (большинство увольнялось). Когда машина въехала на мост через Зинтат, на железные листы, на посвистывающий ветерок, шофер Дима неожиданно затормозил – догнали одинокого Ивкина. Директор бетонного завода плелся на работу, скукожившись, дежась руками за шапку. Васильев открыл дверцу.

– Ты чего пешком?

Игорь Михайлович смущенно буркнул, что у его машины тормоза полетели, манжеты какие-то, шофер второй день в гараже. Дима, обычно никогда не встревавший в разговоры, хмыкнул:

– Лентяй ваш Сема. Там дела на полдня. – Помолчав, добавил. – Хотите, я вам парня хорошего найду? Вместе на границе служили.

Ивкин растерянно поправил очки.

– А как же… обидится ж… ладно уж…

Васильев достал из бардачка книжечку, которую обещал Ивкину и привез из Москвы, – карманную библию, с улыбкой протянул.

– Опиум народа, – кивнул Игорь Михайлович. – Спасибо. Красивая проза. А у вас нет… бара? У всех больших начальников, говорят, теперь в машинах бары… – Он заливисто засмеялся, как мальчик. – Сердце давит.

«Видно, перебрал вчера», – пожалел его Васильев. Он слышал – Ивкин часто выпивает, что было совершенно неподходящим делом для такого интеллигентного тихого человека. Васильев поймал в зеркальце отрицательно качнувшееся лицо шофера. Нет, ничего у них не было.

– Вообще-то я боюсь пьяных, – заговорил Ивкин, видимо, неосознанно отводя мысли Васильева. – Боюсь ужасно! И вообще – хамов. Гуляю как-то осенью, в коляске Мишка спит, навстречу две пьяные морды. Один толкнул меня, другой – коляску, и пробежали. Я смотрю – коляска с ребенком качнулась… встала на два колеса… покачалась – и опустилась на четыре. Я, наверное, поседел за эти секунды… – Он иронически погладил лысину под шапкой. – Стою, замер, слова не могу сказать. А мне бы взять камень, раскроить им что-нибудь – оправдали бы меня, верно? И двумя негодяями стало бы меньше на земле. А я – как столб, простоял минут десять, наверно. Потом дальше пошел. Вы зря Титову с рук спускаете, – неожиданно закончил Ивкин.

– Что именно? – сделал непонимающий вид Альберт Алексеевич и подумал, что, может быть, Игорь Михайлович – единственный его надежный человек. Махнул рукой. – Ладно… пусть. Для дела надо.

– Мы все хотим для дела… а почему нам плохо?.. – пробормотал Ивкин.

– Людей в СССР мало… вернее, на планете… прошу извинить за неточное выражение, – вздохнул Васильев. – Если бы можно выбирать. Из десяти инженеров – лучшего, из ста рабочих – десять лучших… А тут хоть с ума сойди – проблема вынужденного доверия… – Альберт Алексеевич хмыкнул, считая, что слишком разоткровенничался. Но Ивкин очень серьезно смотрел ему в глаза, худенький, бледный, с пучком морщин между бровями. – Послушайте… А вам не приходило в голову – зачем мы это строим? Может, и не нужны они, эти ГЭС? Атомные экономичнее, даже ГРЭС. При наших залежах угля – знай, греби с поверхности бульдозерами… как возле Ачинска? Цена киловатт-часа та же – две копейки. Зачем-то тайгу затапливаем, сотни деревень сгоняем с места, окуней на человеческих кладбищах откармливаем?..

Игорь Михайлович показал взглядом на Диму.

– Да и сами реки убиваем, – продолжал Васильев, везя директора завода к его дымящему четырехтрубному чудовищу в ночи, которое и поставляет бетон для плотины. – Стоит ли потом за огромные деньги создавать механизм переброса судов через плотину? Не лучше вернуть эти деньги, вовсе не строя ГЭС?

– Альберт Алексеевич, – прошептал растерянно Ивкин, снова кивая в сторону шофера. – Шутите, конечно.

Васильев подмигнул.

– Все нормально, старина! Просто грустно чего-то. И некому руку подать.

– И мне тоже… – признался Ивкин. – Но ведь… пики потребления энергии, одни хоккейные матчи чего стоят! Да что мне вам говорить – сами знаете.

«Что пики, – думал Васильев, глядя на двигающиеся слева от машины чернолиловые складки сопок, их разбитые, развороченные подножия. – Что пики? Когда нужно резко увеличить потребление энергии, можно снимать ее не только с ГЭС или гидроаккумуляторов, водохранилищ, вверх-вниз перегоняющих воду, можно же снимать с механических аккумуляторов, волчков… да кто знает, не дешевле ли обойдется поиск новых типов хранителей энергии, чем эти убитые леса, убитые реки?»

– Уж взяли бы одну реку – добивали до конца, строили пять, десять штук этих ГЭС! – продолжал Васильев. – А то хвастаемся: «И на нашей улице праздник, и у нас на реке своя ГЭС!» Чушь какая!

Ивкин, уже не отвечая, только угрюмо косился на спину бывшего пограничника. Машина затормозила. Директор завода вышел и с мороза, из темноты крикнул:

– Заходите как-нибудь! – и добавил. – Тоже, подарю – что-нибудь эдакое. Современные труды кого-нибудь из.

И по-мальчишески, улыбнувшись, ушел в сторону от луча света.

«Волга» тронулась дальше. «Какой спокойной сложилась бы, наверно, моя жизнь, – подумал Альберт Алексеевич, – если бы не пошел „по восходящей-руководящей линии“, а работал себе дальше инженером-энергетиком. Власти захотел? Руководить массами, ха-ха? Массовик-затейник».

Васильев бродил по котловану со складочкой улыбки у левого уголка рта, как бы сохраняя полнрую невозмутимость, спускался и поднимался, как на гигантские ступени, на блоки – коробки, полные людей, тепла, живого бетона – запоминал сотни мелочей и немелочей, но думал-то всё об одном: что делать??? Когда забрел в деревянный домик штаба, ни на каком решении пока не остановился. Гибель рабочего Климова все усложнила чрезвычайно.

Дежурный Помешалов вскочил из-за телефонов:

– Начальник стройки на месте – можно начинать.

Васильев сел рядом во главу стола, негромко поздоровался со всеми приглашенными – перед ними рядком лежали их черные и оранжевые каски, а сами их обладатели – прорабы, начальники подразделений – в свою очередь выжидающе уставились на Васильева и Титова. Александр Михайлович, видимо, уже начал «разбор полетов» без Васильева, потому что Алехин надел каску и выбежал на мороз – высказал свое, получил свое, освободился…

О паводке сегодня старательно не говорилось – речь шла, как ни в чем ни бывало, о монтаже нового крана КБГС-1000, о бетонировании узких и толстых блоков на секции шестнадцать («трещат – не трещат»), о прискальном блоке (как получше прилепиться). Бубнов из НИИ, человек с крючковатым носом, трагически засверкал было глазами, как сова, но Титов только цыкнул на него. Титов, как и Васильев, заметил валявшиеся шатры около водораздельной стенки и немедленно передал их страдающему без шатров Потылицыну из УОС-2. Титов, как и Васильев, обратил внимание на то, что манипулятор на новом блоке Валевахи – стоит. Этот тракторишко, самоделка, гордость стройки, с подвешенными к железной руке вибраторами (что-то вроде грабель получается) уминал бетон, укладывал, заменяя десяток рабочих, но мог работать только на чистом участке, где ему не мешают растяжки и прочий арматурный лес, то есть – на блоках со скользящей опалубкой. А кому, как не Валевахе, дать такой блок? Вот и дали, но именитый бригадир явно поторопился хапнуть механизм, понадеялся, что бетон за три дня обретает пятьдесят процентов прочности, закатил кран, а плашки под краном просели, пришлосъ кран уводить, зачищать бетон, а тракторишко без работы остался, отдавать же другим бессмысленно – он у них не повернется.

– Торопимся! – ругался, ворочая брюхом, Александр Михайлович. – Торопливость хороша при ловле блох, образно говоря. Народ выражается сочно. – И вдруг с отвисшей губой оживился, вспомнив о своем отце. Он часто рассказывал о нем. Отец Александра Михайловича искал золото на Севере, и сынок запомнил много забавных историй. – Помню, певец один приезжал, из Большого театра… так ему на сцену бутылки со спиртом кидали. Вместо цветов. Самое дорогое. И такой мат стоял восторженный… певец побледнел, сник… а когда папаня объяснил, что народ не ругается, а наборот – хвалит, певец ответил, что для него эти минуты самые незабываемые, что таких комплиментов он даже в Италии не слышал…

Люди в штабе засмеялись, хотя слышали это не в первый раз. А Титов чувствовал себя сегодня как рыба в воде.

Про лед до сих пор ни слова, но тревога присутствует в воздухе, ею дышат, ее разгоняют будничными шутками, привычным распорядком. «Все правильно», – отметил Васильев, сжимая тонкими сильными пальцами себе виски – голова болела, не переставая.

– Вы продолжайте, буду в Управлении, – буркнул он Александру Михайловичу и вышел.

Он вспомнил: следователь из Саракана должен заехать на стройку в связи с гибелью Климова, Васильев обещал лично встретиться с ним. «Наверное, ждет в приемной. Да что теперь? Не вернешь человека. Только надо же опять спускаться под лед, смотреть? Результатов бурения недостаточно… они лишь верхний слой льда показывают… а что ниже? Намокшие деревья залегли?»

Альберт Алексеевич ехал и разглядывал светлеющее небо, рыжие сопки, снега в логах, которые очень скоро начнут таять, и уровень воды подскочит… кстати, камушки посыплются по склонам – не забыть сказать скалолазам, чтобы проверили сеточные ловушки вдоль берега.

В управлении его и вправду дожидался, не смотря на ранний час, сумрачный лейтенант милиции, он сидел в приемной, читая районную газету. Павел Иванович Понькин, заместитель Васильева по хоз. части, сделав следователю знак ладонью (мол, подождите), прошел за начальником стройки в кабинет и начал торопливо выкладывать новости. Вот-вот грозится подъехать секретарь обкома – говорят, переночевал в мраморном поселке у своего старого товарища, директора комбината. К слову сказать, Понькин был знаменит тем, что однажды потерял сознание, когда вдруг без предупреждения на стройке, в кабинетике Понькина, появился этот самый секретарь обкома. И этим самым Понькин очень ему понравился.

Понькин обернулся и поплотнее прикрыл дверь с тамбуром.

– Ну что? – с надеждой тихо спросил он у Васильева. – Что решили?

– Потом. Пусть зайдет товарищ.

Павел Иванович кивнул, вышел, и на пороге появился молодой следователь.

– Здравствуйте. Проходите. Как вас зовут?

– Лейтенант Китаев.

– Ах, да. Начальник стройки Васильев, – усмехнулся Альберт Алексеевич. – У вас не положено по имени-отчеству. Я слушаю вас.

– Это я хотел услышать от вас… обстоятельства дела… вашу личную точку зрения… – глядя исподлобья, проговорил гость из милиции.

Васильев удивленно посмотрел на него. Парню, наверное, лет двадцать пять. Трет правое ухо и что-то уже записывает в блокнот.

– Что ж, извольте, товарищ лейтенант. Вам известно, что сейчас происходит перед плотиной? На всякий случай объясню. – И Васильев описал в нескольких фразах положение, сложившееся на стройке. – Никакой специальной оптической или телевизионной аппаратуры у нас нет… только глазами…

– Это я знаю. Почему Климов перестал отвечать на сигналы сверху? Была ли исправна подающая воздух помпа? И почему не вытащили сразу человека, если он потерял сознание? Его практически заморозили в воде… да еще без кислорода…

– Нет, шланг был исправен, воздух качали.

– Если он без сознания, он не мог головой травить воздух. Я изучил устройства шлема. Там клапан… когда нажимаешь затылком…

– Вы хотите, чтобы его вытащили с разорванными легкими? Если бы его без попытки декомпрессии вытащили сразу, его бы рвало кровью… через минуту-две он бы помер.

– Это неизвестно. Климов по отзывам Иннокентьева был весьма сильный, тренированный человек.

Открылась дверь, вошел Григорий Иванович Семикобыла, секретарь обкома.

Он уже разделся в приемной, он потирал красные ладони. Это был грузный человек с большим значительным лицом, которое само по себе вызывает оторопь у робких коммуистов, на глубину государственных забот намекали постоянно сведенные брови. Григорий Иванович был весьма умен, прошел серьезную школу на партработе, и Васильев надеялся найти с ним общий язык. Летом и осенью – не удалось, да и нужды особой не было – Васильеву помогала Москва. А нынче… Никто же не думал не гадал, что зимой может возникнуть такая ситуация…

– Что такое? – заметив сотрудника милиции, спросил Григорий Иванович у Васильева.

– Да вот, интересуются…

– Насчет бывшего зэка? – Секретарь обкома остановился перед лейтенантом, тот нерешительно поднялся. – Так? Вы, молодой человек, отнимаете время у человека, у которого на плечах не погоны, а семь тысяч рабочих. А насчет Климова… могли бы осведомиться в местах не столь отдаленных, где он отбывал срок, каково было в действительности его состояние здоровья… а не ссылаться на его слова, сказанные перед погружением… – Григорий Иванович, видимо, был во многом осведомлен. – Конечно, все мы люди… хотелось обелить свою биографию, быть полезным там, где другие робеют… переоценил свои силы… Это трагедия, товарищ лейтенант. И тут никто не виноват. Можете идти.

– Но я… – хотел что-то еще сказать следователь, однако, натолкнувшись на изменившийся, уже разгневанный взгляд секретаря обкома, закивал и удалился.

– Твою мать!.. – прорычал Григорий Иванович. – Мальчишка!.. И вы тоже… интервью ему даете…

Альберт Алексеевич вышел из-за стола, пожал ему руку, кивнул Понькину, чтобы секретарша срочно внесла чай.

– Что делать, Григорий Иванович… я и сам себя пытаю не первый день… может, виноват… он попросился в бригаду – я включил… Не надо было.

– Надо было! – отрубил Семикобыла, садясь в кресло за стол начальника стройки и шумно отдуваясь. – Какой дурень из молодых под лед полезет! Мне уже рассказали. Отрицательный результат – тоже результат. Значит, там, на глубине тридцать что-то такое, что заставило твоего Климова попросить опустить его ниже…

Это, конечно, так, Альберт Алексеевич прекрасно понимал, но жесткая легкость, почти равнодушие, с которым Григорий Иванович проехался по судьбе бывшего заключенного, все-таки вызывала боль. Хотя Васильев и сам достаточно хладнокровный человек. Но не настолько же холодно-кровный? Или такой же? Разве он не видел, что Климов немолод, лицом несвеж?

– Всё, всё!.. – потер ладони перед чашкой с чаем секретарь обкома. – Пьем. Я думал – вы в котловане…

– Я там уже был.

– Столько дней из Москвы! И не звоните?! Что решили? Или Титова подождем?

– Можно и подождать. Он вот-вот. – Васильев посмотрел на настенные часы. – Заканчивает летучку, подъедет минут через десять.

Григорий Иванович тяжело встал, принялся ходить по кабинету. Он был явно чем-то недоволен, оглядывался на Васильева и Понькина, откашливался. Видимо, крепко наглотался морозного дымного воздуха в котловане. Может быть, разговаривал с людьми. Все мы одинаковы, всем нам хочется в одиночку составить мнение, которое будет самым правильным.

– Дочь должна была приехать, – пробормотал, наконец, Григорий Иванович. – В гостинице черт знает что.

– Холодно? – спросил Понькин и, не дождавшись ответа, вышел.

– Да нет, – отмахнулся запоздало Григорий Иванович. – Ладно, мелочи. – Он оглянулся на дверь, негромко спросил. – Скажите мне, как коммунист коммунисту, это… очень, очень серьезно?

– Безвыходного положения, пожалуй, и нет, Григорий Иванович. Но – висит, как бомба. Надо решить главное – как быть с котлованом. Можно сейчас же убрать людей и механизмы с гребенки, но… правильно ли это – отбегать в сторону и ждать, чем кончится?

Секретарь обкома снова подсел к столу, но уже сбоку, на стул для посителей, и долго молчал. Вислый его нос в мелких красноватых клубничках, белый воротник прилип к шее, мощная спина горбится.

– Послушай, Альберт Алексеевич, – в первый раз он обратился к Васильеву на «ты». – Послушай… что же получается – вы сами с Сашей и виноваты? Точнее, он… а ты вроде как плечо подставил?

Наверное, другой человек на месте Васильева с наслаждением потянул бы паузу, чтобы собеседник в полной мере оценил всю степерь его благородства. Но Альберт Алексеевич хотел сейчас только одного – чтобы народ на стройке сомкнулся, глядя, как держатся вместе руководители.