Текст книги "Золотое дно. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Васильев слушал минувшей ночью беглую речь жены и кивал, что-то мыча в ответ: «Естественно… Да…», и она вдруг поняла, что ему худо, закричала: «Ты болен? Почему ничего не рассказываешь?» И он был вынужден, чтобы успокоить ее, рассказать какой-то глупейший анекдот про армянина, и услышал, как хихикают телефонистки, и чрезвычайно осердился на себя. «Здоров я, здоров! – процедил он на прощание, представляя вдали узкое стремительное лицо жены с перламутровыми губами и зелеными ресницами, и вновь тоскливо, холодно сделалось ему. – Девочек целуй!.. Пишите мне. На днях позвоню». И подумал: «А может и прилечу!», но, конечно, не сказал. Зачем загадывать.

Он ходил взад-вперед по кабинету, от знамен в углу до дымящей пепельницы. Все последние годы его угнетала укоренившаяся манера разговора Валентины с ним. Она выросла на послевоенных фильмах, где муж с женой или жених с невестой ссорились из-за производительности труда, из-за толкования Моцарта и пр. Валентина не была глупа – скорее, она обладала хватким житейским умом, при гостях рядом с молчаливым мужем иногда бросала своеобразные остроты – смесь тонких английских анекдотов с простыми, как стакан, солдатскими или студенческими (все-таки провинциальное воспитание!), и, странным образом, в последнее время такое ценилось, но вот ее желание и при людях поучать Васильева, даже в шутку желание создавать государственную обстановку в семье, неуместное стремление говорить о киловаттах, правительстве, будущем человечества, когда бы ей лучше поцеловать мужа и нарезать сыру или колбасы к чаю, постепенно приводило Васильева в бешенство. Дети выросли в яслях и школе. Такая жизнь Валентине казалась примерной, престижной – она мечтала именно о подобном и добилась. Поначалу Васильеву казалось – Валентина шутит. Но с годами понял – она упёртее, чем он. И это было тягостно, смешно, грустно…

Вспомнилось ее невинное ласковое личико, каким оно было лет пятнадцать назад, и Васильев раздраженно выключил брякнувший было телефон.

«Чёрт возьми… Скорее бы ледоход! А влезу в дальнейшее строительство – буду только телеграммы ей посылать: Поздравляю первомаем международным праздником солидарности трудящихся планеты товарищеским приветом Васильев». Впрочем, она будет рада. Начнет показывать у себя на работе. И авторитет ее еще более повысится. «Чем судьба не шутит – попадет и в правительство. О, престижные браки!» Когда-то молодой партработник Васильев женился на молоденькой комсомольской активистке. В жизни потом было много всякого – но, конечно, Васильев оставался верен жене, матери своих детей. Но не оправдывала ли она его верность прежде всего заботой о сохранении престижа? Семьи больших людей не должны знать скандалов и слухов. Они должны быть примером для всех.

«И о чем я думаю в такой день?! – рассердился Васильев, подходя к столику с телефонами, где в пластмассовых клавишах главного аппарата, наконец, зажурчали огоньки вызовов. – Начинается».

Снял трубку – звонил Помешалов, перед плотиной грохот усилился, уровень за два часа поднялся на треть метра, вклинилась междугородняя:

– Товарищ Васильев, Москва и Саракан… что дать сначала?

Единственно из упрямства (Саракан – значит, кто-то по делу звонит, а Москва подождет), Васильев буркнул:

– Конечно, местную столицу… Ну, что там? Я слушаю!

И первую минуту ничего не мог понять: в трубке сплелись два женских голоса, говорили по параллельным телефонам из отдела строительства обкома партии. От инфаркта умер Ивкин. Сегодня ночью. Вчера он был на «красном ковре» у Семикобылы, выехал в аэропорт, и когда шофер открыл ему дверцу – увидел, что Ивкин белый и словно спит. Мигом вернулся в город, завез в «скорую помощь», но спасти не удалось…

Васильев придавил телефонную трубку говорящим концом ко лбу, и пронзительные короткие гудки словно в мозг к нему вонзались. В пластмассовых клавишах продолжали журчать и трещать огоньки, но Альберт Алексеевич не подключался к звонившим.

Он вышел в приемную – по лицам женщин понял: все уже знают. Не надевая куртки, миновал лестницу, стеклянные двери и оказался на улице.

Под ногами больно сверкала талая вода. Рядом резко, больно кричали смеющиеся дети. По трассе летели мимо БЕЛАЗы, от рокота которых что-то внутри у Васильева рвалось. «Вот и все. И за что?! Во имя чего? Не выдержал. Бетон-бетон-бетон. Спасибо тебе, Игорь».

На днях поздно вечером Ивкин заходил к нему домой – принес в подарок дополнительный том В.И.Ленина, в который вошли предсмертные записки и распоряжения вождя, доселе не издававшиеся. Ивкин был пьяноват, румян, как после бани, сел в кресло на вертикальной оси, покрутился, как ребенок, надевший большие темные очки, и вдруг заплакал, затряс лысой головой:

– Что же мы делаем, Альберт Алексеевич?! Кого мы пропускаем вперед? Каких клинических негодяев и идиотов?! У нас прекрасные идеи… а они спать готовы на наших прекрасных идеях!

Ах, не говорил бы Ивкин подобных слов в другом месте. Васильев налил ему воды – Игорь отворачивался, слезы отлетали в воздух.

– Дайте мне!.. – он схватил красный том и попытался читать вслух какие-то строчки, но рыдания не давали ему читать. – А мы… сволочи, разве так нужно строить и жить?!

– Игорь Михайлович, – успокаивал его Васильев. – Пройдем время…

– Да? Правда? – Лицо Ивкина засветилось полудетской надеждой, он вскочил. – И победим, и разгоним дураков, а? Обещаете? Это же стыдно, что они себе позволяют… – он стискивал зубы. Он, видимо, имел в виду и доносы. – Я пошел, чао! Знаете, чао – русского происхождения. Я был в Италии, говорю: чаю! А они не понимают, я подумал – точно так же в прошлом веке Гоголь и другие русские приходили в их кафешки, просили чаю… и с этим словом же уходили. Так и осталось: чао! Альберт Алексеевич, будьте жестче, я вас дико умоляю!

– И к вам? – грустно улыбнулся Васильев.

– Да! Да! – воскликнул Ивкин. – Вы почитайте, почитайте… – Потер ладонью сердце и ушел. Шапка в кулаке, пальто расстегнуто, галстук на резиночке оттянут вниз и зацепился за пуговицу…

«Смешной, милый человек, которого я так и не успел понять. Он блеснул мимо меня, и я никогда не узнаю, что он думал о нашей жизни».

Васильев поднял воротничок пиджака. Наползала голубая сырая тень от здания, солнце шло к закату, ветер сорвал плакат с дверей клуба и понес вдаль, в сосны, к общежитиям. Разом угасли лужи на земле.

– Альберт Алексеевич… – кто-то окликнул его.

– Да? – Васильев резко обернулся, из-за мыслей плохо видя перед собой.

– Извините… – Смутнознакомая молодая женщина в полосатой шубе и вязаном берете виновато улыбнулась, и он узнал Веру Телегину. – А я к сестренке шла. Ивкин умер, да?

– Да, – тихо ответил он. – Сегодня ночью. – И сказал это с таким беззащитным видом, как можно было сказать только близкому человеку.

– Альберт Алексеевич, вы простудитесь…

– Спасибо, не стоит. – «Если что случится, меня позовут. Пока всё замерло». – Нашли свою сестру? А где вы пропадали?

«Он хотел меня видеть? – удивилась девушка. Участливость, с какой Васильев произносил любые слова, часто вводила в заблуждение женщин. – А почему нет? Я ему неподчиненная, и лицом хороша».

– На мраморный уехала работать. – И она дерзко добавила. – Чтоб от вас быть подальше. «Сейчас обругает меня и милиционера позовет».

– Не надо от меня быть подальше, – глядя мимо нее, пробормотал Васильев без всякого второго смысла. – И вообще, людям не надо быть далеко друг от друга, Вера.

«Он так шутит?» Васильев старше лет на двадцать, мимо идут люди, она вновь стоит рядом с начальником стройки, стыдясь, в разбитых старых сапожках, и мысленно говорит себе: «Беги же, балда, хватит, поговорила». Но никак не может уйти.

– Сестренку я нашла, – буркнула она. Или уже говорила это?

– Это замечательно, – пробормотал он. – За-ме-чательно!

И Вера, наконец, решившись, – подняла руку и провела по его плоской, как у лошади, скуле. Альберт Алексеевич вздрогнул, у него на какой-то миг переменился взгляд, словно он только что увидел ее.

– Кстати, пойдемте со мной. Побудьте около, я вас прошу, Вера Николаевна. Хотя бы на расстоянии трех метров…

«Он так острит! И отчество помнит! – поразилась Вера. – Он одинок и несчастен».

Васильев, пропустив ее вперед, зашел в Управление за своим черным кожаным пальто. Телефоны надрывались на разные голоса. Альберт Алексеевич постоял секунду в замешательстве, за ним застыла столбом Вера, открыв рот, – ей показалось, что она на телефонной станции. Секретарши с удивлением и гневом оглянулсь на нее – отрывает время у человека.

– Железо пришло, – сообщала Марианна Михайловна новости. – Солдатиков привезли, стекловату получили – на вторую базу…

– Какое железо? – спрашивал Васильев, одновременно поднимая трубки и отвечая звонившим. – Для ЛЭП железо? Балка сорок пять-эм? Хорошо. Что?! Сейчас еду в котлован. – Он бросил трубку, надел шляпу и увидел в углу некоего человека с портфелем. – Вы ко мне? Из газеты? Ах, с телевидения? Приезжайте, товарищ, через пару лет! Дадим первый ток.

Вдогонку позвонил Алехин. Его монтажники уводили один кран КБГС за столб и бетонные ворота, а другой, слегка разобрав, поднимали на столбы, как громадного кузнечика. «Ветер бы только не усилился, опасное дело».

Васильев надел мохнатую кепку и уже хотел уходить – в приемной появился председатель поссовета Кирюшкин, а за ним милиционер.

– Вас арестовали? – хмыкнул Альберт Алексеевич.

Майор в отставке, седой, малиновый Кирюшкин хихикнул и ловко развернул перед ним на ходу бумажки:

– Вот, стал быть, распорядились вы названия сменить. Мы, стал быть, заседали, все некогда показать… Вот, решили.

Васильев, почти не видя, полистал документы.

– Некогда мне, милый мой Владимир Михайлович… Ну, хорошо, хорошо. Но нельзя же все улицы и площади – Космическая, Гагарина, Новой Зари. Назовите проспект проспектом… Веры! – Васильев подмигнул Телегиной. – А что?

– В каком смысле? – осклабился Кирюшкин, записывая. – В смысле, значит, веры в будущее?

– Ну, конечно! – отвечал уже из дверей Васильев. – А мост – Ивкина, Ивкина! Понятно?

– Героя? А есть такой герой? Соцтруда или Союза?

– Есть, есть… директор Бетонного. Что ли забыл?

– Дык как?.. – пробормотал Кирюшкин, догоняя и недоверчиво заглядывая в лицо Васильеву. – Живыми не называют… не утвердит облисполком. – Кирюшкин замер. – Что ли он… уже того?

– Да, да, того! Вот так и мы все умрем! – зло бросил Васильев. И кивнул Вере. И они быстро пошли по лестнице вниз. Но их догнал милиционер.

– Товарищ Васильев, разрешите! У меня же служба…

– Ну?! – Васильев остановился, сжал пальцами виски. И из-за головной боли не сразу вник в суть вопроса. Милиционер спрашивал, как быть с гражданином Никоновым. Гражданин Никонов с друзьями приклеил в кафе на стене рядом с портретами товарища Брежнева и Косыгина нарисованый от руки портрет бывшего рабочего УОС, как выяснилось при расследовании, бывшего зэка Климова.

– Принять меры? В связи с возможным приездом не хотелось бы…

– Вот и не надо, – отрезал Васильев. – Портрет снимите, конечно, но парня не трогайте. Всё!

Милиционер недоверчиво козырнул, Васильев и Вера сели в заляпанную весенними лужами «Волгу». Они мчались мимо сосен с чернорыжими стволами, которые были кое-где подрезаны до «мяса» железными бортами нерасторопных машин. Зинтат здесь, ниже плотины, вскрылся давно – таинственно сиял, сплетая зеленые и синие струи. Васильев пролетел по мосту, всматриваясь через стекла в лица встречных шоферов – лица были суровы, как в каком-нибудь кино у танкистов, в кузовах вязко плавал горячий бетон. Альберт Алексеевич вспомнил, как мглистым зимним утром брел по мосту на работу Ивкин. «Как быстро людей теряем. Как скудно людей любим…»

Он сидел с Верой на заднем сиденье и поймал в прыгающем зеркальце взгляд исподлобья своего шофера Димы. «А он еще прежнего начальника возил. Наверное, тоже имеет на все свое мнение. Сравнивает нас. Может быть, давно во мне разочаровался».

– Скажи мне, – потянулся к нему Васильев. – Таскин был хороший человек?

Молчаливый верзила молча подумал, включил автозажигалку – вытащил и показал Васильеву красный светящийся кружок, от которого можно прикурить.

– Без пламени метрового, но жечь умел.

«Н-да. Тоже интереснейшая личность, да никак не удается с ним поговорить по душам. Если все обойдется, и я останусь… надо будет летом хоть на рыбалочку, что ли, с ним выбраться. И у костра пооткровенничать». Он знал, что Дима участвовал в трагических, известных событиях на границе с Китаем. «Как ни крути, а чувствуется близость этого государства. Брезжит, как закат сквозь лес… сквозь любые наши планы, прогнозы, строительства ГЭС и заводов…» Дима только раз вспомнил, как на танках вышли к границе. Была команда: «По шоссе!» И Дима, тогда еще молоденький, оторопело глядя, как гусеницы крошат новый синенький асфальт, понял: дело-то серьезное, это – не учение, это – беда.

«Интересно, – усмехнулся Васильев, – как Дима когда-нибудь вспомнит обо мне? Вытащит из-под ног монтировку, покажет, мол, вот такой был, зигзагами… но заводить умел. А я точно умею?! А Ивкин? Как его вспомнят?»

– К бетонному, – хрипло попросил Васильев, и «Волга» лихо развернулась возле каменного забора. Когда подъехали к гигантским трубам, Альберт Алексеевич вышел из машины и, махнув рукой Вере, шагнул в облако пыли.

Он поднялся в кабинет директора. Там сидел сегодня заместитель Ивкина Поляков, человек лет пятидесяти, рослый, одутловатый, с желтыми и алыми клубничками на носу и щеках.

– А я тебе зво-аню, – сказал он. – Ну чего там?

Он выговаривал слова четко, старательно, но все равно побеждала сипота, астма, заработанная за долгие годы работы в цементной и бетонной промышленности.

– Как ле-дины твои? Лезут? Или еще подоже-дут… чего мола-чишъ?.. – Он встал, закрыл дверь. Вытер глаза, выругался. – Вот ведь как, а? Ни хрена, ни хрена, и вдруг – ложись один!

«Выдюжим, ничего, – подумал Васильев, глядя в мутное окно. – С Поляковым я сработаюсь. Умен. Стар. Все видел, хуже ему не будет. А выиграем – персональная пенсия всесоюзного значения обеспечена. Я позабочусь».

– Бетону дашь?.. – тихо попросил Васильев. – На памятник. Но это завтра, послезавтра… как тут отгремит.

– Залупеним до луны! – затосковал, зашмыгал носом Поляков. – Ты нарисуй… а мы засветим!.. Такого мужика потеряли!

– Держимся! – Васильев сильно пожал ему руку. – Самое большое – еще три-четыре дня.

Васильев снова вернулся в машину, ехал дальше по стройке, приезжая девица сидела рядом, да он совсем уже забыл о ней. Впрочем, и она понимала, что Альберту Алексеевичу не до нее. Ей вдруг стало стыдно. «Зачем на меня время тратит? Как бы выбраться из машины? Что сказать?»

Но Васильев бормотал:

– Сидите, – он вдруг останавливал машину и выскакивал к людям, и возвращался, и Вера вынужденно оставалась с ним. Они ехали дальше, перед ними медленно поднималась до небес водосливная часть плотины.

– Надо еще в Стройлабораторию, – сказал как бы Вере Альберт Алексеевич. – Какие там результаты бурения на восемнадцатой… А ты молодец! Слышишь, Дима? За своей сестренкой прикатила за тысячу километров. А сейчас на бетонном трудится.

Машина шла над самой водой, мутнозеленой, словно кипяшей. Давно ли здесь был гигантский овраг, правобережный котлован, и на дне копошились люди, в темных донных отверстиях сверкали газорезки, рабочие срезали железные утолки, нашлепки, всю торчащую над бетоном арматуру, а Васильев на летучках умолял не портить бетон, срезать тонкие прутья электросваркой, менее болезненно для бетона. Тогда близилось затопление котлована, а затем – и перекрытие Зинтата…

– Облако прыгает, – показала Вера на отражение облака в дергающейся бешеной воде.

«Облако». А тогда, чтобы спуститься с верхнего бьефа на нижний, к буровикам или парням из СГЭМа, к насосной, по деревянным и железным лесенкам, мимо фонтанчиков воды и пара, сквозь бесконечный Петергоф, нужно минут двадцать, а то и полчаса. Перед затоплением котлована устроили воскресник, самый обыкновенный, и в то же время – необыкновенный! Выносили из котлована, увозили железный сор, металлолом, в новом русле Зинтата не должно остаться ничего лишнего! Отдирали ломами опалубку… рубили деревянные столбы… подбирали рваные шланги… трубы… Бетонные стены насосной станции у правобережной подпорной стенки, вот здесь, под машиной, парни мазали расплавленным варом, обклеивали мешковиной и снова покрывали смолой – крепче будут в воде! И вот теперь все эти туннели – под водой, река заполнила новое свое русло до верхней кромки бетонных берегов, вода прорывается сюда через пять уцелевших за зиму донных отверстий, а макушка водосливной части едва возвышается над обезумевшей рекой – гребенка и столбы плотины. Надо сейчас же посмотреть, как по ТУ сторону. Обсудить, куда какие машины перегоняют, в сотый, тысячный раз проиграть партию этих гигантских шахмат, чтобы потом не было никаких неожиданностей…

И еще посмотреть, что делается в левобережном котловане. Он закрыт водораздельной бетонной стенкой, лишь торчат над ней поднятые стрелы кранов. Восходящий дым тут же срезается ветром…

Васильев бегло, почти равнодушно улыбнулся Вере и похлопал по плечу Диму:

– Отвезешь, куда ей надо, и жди меня тут.

Немедленно забыв о красивой девушке и своем шофере, вылез на ветер, напялил поглубже мохнатую кепку и побрел к плотине, высокий, худой, одинокий. Вера почувствовала себя уязвленной. «Что может шофер подумать?» Она открыла дверцу:

– Я пешком, – и тоже зашагала, но только под ветер, по серому пустынному берегу. Они с Васильевым расходились в разные стороны, вдоль одной клокочущей реки. Через несколько дней Васильев вспомнит о ней и пожалеет, что не сказал добрых слов за то, что оказалась рядом, когда он получил трагическую весть. А может быть, надо бы самому найти ее, извиниться, что так небрежно распростился… от этой девушки, как от снега, тянет свежестью и нравственным здоровьем…

Но они никогда больше не встретятся…

(Обгорели страницы – Р.С.)

…сидел в штабе. Он все-таки вернулся сюда, воспользовался приглашением Васильева. Хрустов, прознав про его сомнения от Марины, подошел при всех своих рабочих и громко заявил, что в эпоху, когда стройка окружена врагами и паникерами, он, Валера, просто обязан брать на свои плечи максимум отвественности, ибо пролетариат ему доверяет, не каждый мог бы месяц с лишним отказываться пойти на куда большую зарплату, да еще получить квартиру. Сама Марина нежно шепнула Валерию, что пусть будет так, как хочет Хрустов. Побледнев от уязвленной гордыни и ревности, Туровский скрипнул зубами, но смолчал. Однако главное произошло – они с Мариной договорились, если все обойдется на стройке, 9 мая, в день Победы, а вернее, 10-го (9-го выходной) пойти в ЗАГС… И еще – помня ее просьбу насчет усов, он с недавней поры принялся отращивать усики, несмотря на иронично-изумленные взгляды Васильева…

Все жили одним – ожиданием. А пока что ветер дребезжал на крыше штаба куском оторванного во время взрыва шифера. Время от времени слышались страшный треск и грохот за плотиной. Туровский подходил к окну и смотрел на высоченную каменную стену, словно мог видеть насквозь – как там льдины вскидываются вдали, словно быки в стаде, как рассыпаются вдребезги со звоном… «Скорей бы!»

В Ленинграде, в Ленгидпроекте, уже не раз испробовали на макетах «ледоход» – пропускали воду с обломками льда по «гребенке», и результаты были обнадеживающие, но одно дело – бетонная игрушка, и совсем другое – настоящая и единственная плотина, в которую уперлись миллионы тонн воды и льда. Порой Туровскому казалось, что по малому миллиметру, рывками, пол под ним сползает куда-то вниз, по течению.

Он безумно устал за эти последние дни. Может быть, из-за того, что увидел свежими глазами, вернувшись в штаб, как опасно напряглась ситуация. Хотя телефон теперь редко звонил. Сирены в котловане молчали. Люди торопливо завершали свои задачи по укреплению бетонной горы.

Иногда случались и тревожные неприятности. Например, в котловане вновь отключилось электричество – замолкли механизмы, погас свет. Это уже к ночи. Нужно было срочно разыскать Михаила Ивановича Краснощекова, электрики без него боялись включать аварийную систему (там все путано-запутано!), а заместитель Туровского Помешалов зря съездил на квартиру главного электрика – старика дома не оказалось. Включили на свой страх и риск.

Валерий поставил на плитку чайник – захотелось горячей воды. Наверху, над плотиной с берегов вспыхнули прожектора – стало ясно и грозно. Зачем включили – еще небо светится, закат не ушел. На красноватом небе мелькают птицы, и ветер рвет их писк и крики…

«Все мы мечтаем о более высокой, красивой судьбе. И все время кажется, что живем не своей жизнью – красим бесконечный забор не своего сада. О чем я тосковал иной раз, лежа рядом с милой случайной женщиной? О какой-то иной близости… о неведомой любви, которая дух бы захватывала, как прыжок с парашютом… А какая она, другая судьба, другой вариант? Где она? Мне теперь кажется, это – Марина. Она так смотрит в глаза – завораживает, как некий таинственный зверек…»

А может быть, напрасно Валерий вернулся в начальственную работу? Надо было до конца настоять на своем, показать независимый характер. Хрустов говорит одно, а думает, возможно, другое. Когда Валерий в бригаде месяц укладывал бетон, он не хлопал его по плечу. А как снова согласился пойти в штаб, при всех зовет Валеркой, обнимает и хохочет. Как ни странно, поднявшись в должности, Туровский как бы сравнялся с ним. Хотя – они ж друзья, почему бы не обнимать и не хлопать по плечу?!

И вновь в дощатом домике штаба погас свет.

– Что такое?.. – взревел Туровский и наощупь набрал номер электриков. – Михаила Ивановича не нашли?.. – Послышались короткие гудки. – С минуты на минуту может река покатиться по плотине, и что же будет, если окажемся без энергии? – Валерий бросил трубку, достал спички и дрожащими руками зажег свечу.

Минуту сидел, бессмысленно глядя на бледное пламя свечи. Он понимал, что люди сейчас восстанавливают линию. Но каждая поломка, каждая неудача в последние дни доводит его до истерики. «Что за люди?! Разве можно с такими государственное дело делать?.. Опять скажут: взрывники виноваты».

Открылась дверь – на фоне тусклокрасного неба сверкнул белый луч фонарика. В штаб вошел хмурый Васильев в черном шелестящем кожаном пальто.

– Видите?! – завопил Туровский, вскакивая. – Сколько раз я говорил, дядю Мишу гнать пора в шею! Пьяница!..

Альберт Алексеевич подсел к столу, положил горящий длинный фонарик и уставился на мечущееся пламя, на кривой огарок, с верхушки которого на бумаги капали прозрачные слезы и тут же становились белесыми.

– Уволим, – пробормотал Васильев. – Всех уволим. И себя, и других.

Вдали стреляли из ракетницы. Красные и зеленые точки взлетали, круто изгибая на ветру траекторию…

– Куда смотришь? Посмотри сюда, – тихо сказал Васильев. – Свеча.

– Да приходится зажигать, – раздраженно отозвался Валерий.

– При такой свече Пушкин стихи сочинял… Ломоносов думал. А как просто придумана… Капает.

«Капай, капай, – продолжал Васильев про себя. – Гнись, мягкая, теплая, как плечо женщины. А сгоришь – через полчаса-час останется лишь черный липкий кружок с легшим набок фитильком, этот фитилек потом только ножиком и поднимешь…»

– Что вы? – недопонял, услышав его невнятное бормотание, Туровский.

– Да вот, говорю, строим мы тут… и свеча горит. Светила она много кому. Теперь нам с тобой. Тебе не страшно?

– Ветер усилился, – напомнил озабоченно Валерий. – Надо бы остановить монтажников. Правда, они стоят сейчас. Но как свет дадут…

– Я уже сказал Алехину. – Васильев окружил ладонями пламя свечи и смотрел со стороны на просвечивающий сквозь руку огонь. – Понимаешь, какая цепочка веков? Равнозначны ли звенья?

«Устал Альберт Алексеевич, – тем временем думал Валерий. – И все-таки молодец – в последние недели взял власть в руки. И какие дельные мысли выдал. Экономия во времени и деньгах – миллионов на пятнадцать. Он про что-то спросил?»

– Не понял, какие звенья. В бригадах? Ночные, конечно, больше устают.

Хлопнула дверь – ворвался шум ветра, вбежал Хрустов.

– Здрасьте! Скоро?

Васильев, не вставая, подал парню руку и снова уставился на свечу. Хрустов шмыгнул носом и опустился рядом. Пахло теплым стеарином и несло холодом ледового пространства из-за трясущейся двери.

– Свечу жалко, Хрустов, – пробормотал Васильев, засовывая руки в карманы кожаного пальто и ежась. – Странно, правда: штаб стройки мощной ГЭС – и свеча трепещет?

Хрустов провел ладонью по бородке и открыл рот.

– Погоди-погоди, Хрустов, я знаю – ты можешь три часа без передышки. Сейчас я скажу. – Васильев повернулся к Туровскому, тень от носа закрыла левую половину лица. – Слушай, начальник. Вот живем мы… строим… по десять-двадцать лет одну плотину. А стоит ли эта бал-шая… – Он насмешливо заговорил с восточным акцентом, – балшая куча бетона… и пускай звезда Героя за ней… одной твоей маленькой жизни? Которая никогда больше не повторится в будущие века… я тебя в этом уверяю!

Валерий молчал, ожидая привычного подвоха от саркастического умного руководителя. «Проверяет? Конечно, стоит, – ожесточенно подумал он. – Видно, так на него смерть Ивкина подействовала».

– А не взорвут сию плотину через полсотни лет? – продолжал негромко Васильев. – Не начнут залитую тайгу осушать? Выбирать на удобрение мертвую сорожку, которая лежит пластом в сорок метров глубиной перед Светоградской, например, ГЭС?

– Что вы такое говорите?.. – Туровский даже хмыкнул. – А ноль тридцать две тысячных копейки?

– Смотря как считать. Кроме кубов воды – считайте и кубы крови… и мегаватты нервов… Понимаю, резкие пики потребления энергии… – бормотал как бы про себя Васильев, вспомнив как ехал в машине с Ивкиным и говорил с ним об этом же. – Понимаю, необходимо срочно поднимать Сибирь… да, да, да. Но через полсотни лет? Это ведь недолго. Ящика два свечек. Можешь подсчитать, сколько нужно свечек зажигать одну от другой – чтобы пятьдесят лет… Ты умный, легко сосчитаешь. У тебя расчет точный.

Туровский молчал. Ему не понравилось, как все это говорил Васильев.

– Тридцать две тысячных… а кто учтет боль от смены, видите ли, поколений… Инфаркты… предательства… Слушай, – неожиданно спросил у Валерия начальник стройки. – Тебе не жалко было Таскина? Меня снимут – вспомнишь?

Валерий покосился на Льва, зубы сжал. «3а что он так? Я ли ему не служил, как разведчик среди титовых? Все хотят быть красивыми, но должен же кто-то отделять руками цветы от дерьма».

– Вы не знаете… Вы совсем другое. Он уже цифры путал. Нужно было срочно… во имя дела.

– Во имя великого дела? – безо всякого выражения на лице переспросил Васильев. – Тогда понятно. Тогда прощается. А не вспоминал о нем – думал, мне будет неприятно?

Тишину, наконец, нарушил Хрустов.

– Если вас снимут, Альберт Алексеевич, мы всегда будем вас вспоминать.

Васильев улыбнулся.

– Ты почему на какие-то скалы лазишь? Бинты переводишь, черт тебя побери! Перед девчонками красуешься на костылях! Вот возьму да женю на самой страшной! Какое ты имеешь направо-налево терять драгоценное время?! Мы тебе поручили, ты бригадир, после Васильева, можно сказать, второй человек. Ты обязан быть из железа, тебе нельзя болеть. Лидеры не болеют, вот как мы с Валерием. Я сердит на тебя. Чего пришел?

– Света нет… – прошептал Хрустов и медленно побрел к двери.

– Погоди! – остановил его Альберт Алексеевич. – Свет сейчас будет. Но кладку щита все равно прекратить. Ветер.

– Да?..

Они молчали, свеча, потрескивая, горела. Издали слышались гул и грохот льдин. Или это гремели, сбрасывая груз, самосвалы?

– Недавно прочел, ребята, в газете – есть в горах, вы знаете, страна Непал. Туда из всех стран тащатся старики, считают за счастье сгореть возле храма на костре. А мы? В какой огонь мы рвемся со страстью, со сладкой жаждой?

– В крематорий, – отозвался меланхолично Хрустов, стоя у двери.

– Заплетаясь… нога за ногу… Нас всех ждет река забвения, ручей… водопроводный кран забвения… Верно, Хрустов?

Туровский, наконец, не выдержал, посмотрел в глаза Васильеву.

– Вы прожили такую блестящую жизнь. И вы нам тут говорите чуть ли не в укор… сомневаетесь в ГЭС?! В заводах, которые вы строили? Но вы же их строили! Профессиональный строитель – как профессиональный военный. Зачем себя мучить? Внутри себя гореть? Внутренний Непал устраивать?

Хрустов живо подскочил к свече, дернул себя за бородку.

– Как зачем? Для очистки совести.

– Бред! – Валерий даже не удостоил его взглядом. Только поморщился. – Если делаем что-то не то – жжем тайгу, убиваем зверя – зачем это самосожжение? Для оправдания мародерства? А если мы делаем доброе дело, дело, нужное нашей эпохе, – тем более, зачем мучиться?

Васильев раскинул длинные руки и обнял за плечи обоих молодых своих друзей, с грустной улыбкой заглянул в лицо Хрустову:

– У тебя есть слова? Я тоже все понимаю, а сказать вот так не могу.

– А я могу! – отрезал Хрустов. Он, видимо, обиделся на Туровского, за его самонадеянность и жестокость. – Валера – демагог! И вообще, штаб – пережиток смутного времени авралов и неурядиц! Его функция – устранение бессмысленных простоев. А на стройке с грамотным инженерным и бригадирским составом их не должно быть. Я бы на вашем месте упразднил штаб. Прямо сейчас. Тем более, что Валера без особого желания вернулся.

– А что?! – ухмыльнулся Васильев. – Как, Валерий Ильич?

Черный от усталости и тоски по нежной Марине Туровский ничего не ответил. Всё шуточки! Нет уж. Он отсел на свое рабочее место – и такое совпадение – вдали вспыхнули сотни лампочек. А вот и белые мощные лучи прожекторов налились, взяли крест накрест плотину. И, наконец, здесь, в штабе загудели, загорелись люминесцентные трубки.

Хрустов кивнул и убежал.

– Ты ничего? Вытянешь ночь? – как будто не было никакого странного разговора, тихо спросил у Туровского Васильев и, натянув мохнатую кепку, тоже ушел в сумрак, располосованный светом…

(Отсутствует несколько листов – Р.С.)

…почти в полном составе (остались даже те, кто отработал днем), но без девушек – сегодня опасно! – сидели на плечах своего бетонного чудовища, соединившего два столба плотины. Рядом замер мертвый, отключенный от электричества кран УЗТМ. А справа и слева – гиганты КБГС. А на верху, метрах в семи, совсем близко, наросла зеленая ледовая гряда, льдины наползали одна на другую, с рокотом и мокрым плеском переворачивались, тасовались, как карты, и вдребезги расшибались о край «гребенки». Часть шуги уходила вниз, в донные отверстия, в те, что ближе к правому берегу, а возле хрустовского щита гора вздымалась и осыпалась, поблескивая во тьме, – здесь плотина не пропускала воду. Порой мерещилось, что вот именно сейчас вся эта необозримая армада воды, торосов, речных айсбергов двинется на людей, на плотину – и перемахнет ее… и только те, кто стоят на скалах по берегам – взрывники, туннельщики – останутся в живых… Иногда по этому скрежещущему полю словно судорога пробегала, выгибая длинные льдины величиной со стадион и вдруг выбрасывая вверх ледяной куб размером с дом…