Текст книги "Золотое дно. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

При этой фамилии Таня еще горше заревела. Обе Люды тихонько вышли из комнаты. Вера грубым голосом поносила мужчин, этих негодяев, обманщиков, в которых ничего хорошего, кроме щетины – приятно колется. Она хохотала, пытаясь рассмешить Таню… и наконец, младшая сестренка успокоилась, кротко опустила ресницы, руки сложила на коленях.

– Рассказывай! – приказала шепотом Вера. – Ну да ладно, я и так все знаю! – Она утерла Тане платком губы и нос, картинно закурила. – А я вот приехала – надоел Вовка, смотрит как «Христос воскрес», хочу соленого. Еще не старая, чего мне на полатях сидеть и с детьми нянькаться? Успею, верно?

Она говорила быстро и много, рассказывала, как мать ее провожала, вот, пирожки испекла, малость пережгла в печи, да ничего. Подруги Танины ей понравились, больше Люда-хакасочка, а у Люды-украинки на кофте неоторванная бирка, оказывается, ее знакомая Ася в промтоварном магазине работает, дала поносить кофту, и сама тоже носит английскую, просила только не сорвать лакированную картонку…

– Ну и бабы! – весело злилась Вера. – У нас бы за такие штуки шары им выцарапали… Здесь, видать, самый сброд.

На что Таня начала тихо возражать, что народ хороший, романтики, что, конечно, есть и такие, как Люда, подруга «вампира», что Таня и знать не знала про магазинную бирку, а то бы отчитала… И вдруг, смелея, начала врать, чтобы как-то скрасить первые минуты встречи с сестрой, за которые ей теперь стало стыдно:

– А я с другим парнем познакомилась… он грек… зовут Костя… – Врала точно по фильму. – Только он больной… у него белокровие…

Вера, ахая, слушала, всплескивала руками, но в ее глазах Тане почудилось сострадание, и Таня снова заплакала, правда, на этот раз бессильно и тихо.

– Ты ложись, – сказала Вера. – Устала ты, брат. – Она помогла сестренке раздеться, накрыла двумя одеялами. – А я у вас договорилась жить. Хорошо нам тут вместе будет… Ага?

Таня, кивнув, накрылась с головой одеялом. Обида зудела во всем теле. «Господи, какой позор! Что мне делать? Она старше меня, крепче, всегда поможет, но почему же я не радуюсь?..»

Эту ночь она толком не спала. Утром поднялась раньше всех, посмотрела на на уверенное лицо спящей Веры с родинкой возле левого уголочка рта, подумала: «Нет, я не смогу каждый день говорить с тобой. Прости меня, милая. Я, конечно, дура. Но не надо мне твоей жалости».

Уехала в котлован, вечером, не заходя в общежитие, пошла в кино, в кирзовых сапогах, в фуфайке, вернулась в свою комнату заполночъ, когда девушки уже спали. И так продолжалось несколько дней. Но однажды утром Вера ее разбудила, за окнами клубился лиловый сумрак, горел сиротливый желтый фонарь на берегу.

– Ты чего?… – шопотом стала допытываться Вера, подсаживаясь к Тане на койку. – Меня, что ли, избегаешь?

Таня, притворяясь, что толком не проснулась, пробормотала:

– Ве-ерка… брось, а?.. Дай поспать. – Но увидев, что это не поможет, горестно вздохнула. – Не могу я тебе объяснить. Ну, ладно. Видишь ли… Тут девочка одна должна приехать… Людкина подруга, хакасочки… они вместе выросли. А тут ты… Конечно, Люда молчит, но я-то вижу – страдает… они вместе хотели жить.

Вера молча смотрела сверху вниз на сестру, у Тани ноги похолодели, но она таким же спокойным голосом продолжала врать:

– Мы можем вместе уйти… в другое общежитие… в мраморный поселок… Правда, ездить далеко, ты-то куда решила устраиваться?

Вера тихо спросила:

– А впятером нельзя?

– Можно. Да ругаются… – Таня уже готова была заплакать, обнять, исцеловать Веру, чтобы простила, всё в шутку обратить, но, Вера, кажется, ничего дурного не заподозрила, поверила. – Но хочешь – я поговорю с тетей Раей?

Вера погладила сестренку по голове, грустно улыбнулась. Серые ее глаза – светлее, чем у Тани, может быть, из-за подтушеванных ресниц – моргнули над Таней, и Таня встревоженно подумала: «А вдруг поняла меня?.. И никогда не простит?..» Она схватила сестру за руку, пробормотала:

– Вер, Вер… а меня гадать научили… Конечно, глупость, пережиток… но хочешь? – Не дожидаясь ответа, повела пальчиком по жесткой ладони Веры. – Тебя ждет счастье, моя золотая. Вот эта линия… Тебя ждет семьдесят лет счастья… и червонный король по тебе сохнет…

Вера оскалилась, как парень. Общежитие еще спало, только слышно было, как за стеной у кого-то глухо грянут гимн. Говорит Москва. Шесть часов утра.

– Сохнет… – продолжала Таня. – Но есть и другой… черный король… ищет тебя… но подойти не может…

– Почему? – смеясь, спросила Вера. – Ерунда это. А вот Васильев у вас – мужчина. Искренний. О чем ни спросишь – искренний. И знаешь, он очень несчастный!

Кивая, Таня прижала к щеке ее руку с длинными красными ногтями…

К счастью, днем старшая сестра не стала расспрашивать таниных подруг, можно ли поставить пятую койку в комнату, сама перебралась в общежитие мраморного поселка. Иногда все-таки появлялась на стройке. Когда ей встретился бригадир Хрустов на костылях, она обругала его последними словами. Хорошо еще, Таня рядом оказалась – еле сестру увела. Но зато сама через полчаса один на один встретилась с Левушкой.

Он брел, шатаясь, с перевязанной левой рукой. А как упал возле ее ног, и костыли со стуком разлетелись, в стороны, сердце у Тани повернулось. Таня, забывшись, обняла его, завсхлипывала, дурочка. А он издевался, разглагольствовал о физике, лампочках и производительности труда.

Может, правда, за Бойцова замуж выйти – и уехать на Ангару? Он хороший, честный, очень добрый. Очень похож на будущего дедушку. Как раз перед тем, как увидеть Хрустова на костылях, Таня встретила его на автобусной остановке в котловане. То ли они парни друг за дружкой ходят, следят, то ли у судьбы такие совпадения.

– Тань, – хмуро позвал из вечерних сумерек Бойцов.

– Че, фокусник? – тут же узнала его Таня. Автобуса не было.

– Избегаешь?

Мимо шли парни из бригады – Серега и Леха-пропеллер. Наверое, поэтому Таня, подражая сестре, нарочно громко ответила:

– Как же избегаю?! Петушок мой краснокрылый? Вот же я! Можешь поцеловать, – и показала пальцем на щеку. – вот сюда! Или сюда. – Нажала пальчиком в другую щеку. И чего играла с огнем, балда библиотечная? – Ну?

Бойцов стоял, не шевелясь.

Парни прошли, Таня мягко сказала:

– Ну, прочти стишок.

– Нет, – ответил Алексей.

– Почему?!

– Не по правде все это, – хмуро ответил Бойцов. – Я же вижу.

Таня разозлилась.

– А чё ты еще видишь? Ты чё, рентгеном работаешь? Чё пристал? Привез дуру-девку – и проходу не даешь?! Никого я не люблю! Отстань! – снова мимо шли парни из бригады Хрустова – Борис и еще один – в красной куртке, он махнул рукой Алексею, тот не ответил, трагически вскинул одну бровь выше другой и так стоял. – Ну, хочешь – целуй! – Она снова ткнула пальцем в стынущую от мороза щеку. – Боишься?!

Бойцов потупился.

– Тань… ну чё ты?.. – И вдруг словно гвоздик к магниту, потянулся к ней.

– Дурак, что ли?! – Таня отвернулась, прикусив губу. Разогнала ладошкой запах табака перед собой. – Шуток не понимает! Господи, за что же мне так не везет?.. – Ей стало горько и не до игры в кошки-мышки с Алешей. Она закрыла варежкой нос. Плакать сильно было нельзя – ресницы на морозе отломятся. И все равно она плакала. В груди было темно.

– Танечка… Ты плачешь? Танюша?.. – Бойцов ходил вокруг нее, вздыхая и растерянно хлопая руками по бокам, не зная, что придумать. – Тань… а ты в детстве прыгала со скакалкой?

– Чё?

– В детстве со скакалкой прыгала?

– Ну, прыгала…

– Я почему спрашиваю. Однажды наши девчонки прыгали… это еще в детстве было… я подошел сзади, нос вытянул, стою. Это они ловко! И меня вдруг ка-ак зацепят по носу бечевкой – снизу вверх! Вот и стал на всю жизнь курносый, посмотри.

Таня, кривясь от стыда и слез, пытаясь улыбнуться, смотрела на Алексея. «Чего тебе от меня надо? Любишь, что ли?»

– Никакой не курносый… глупый ты, Леша! Ничего не понимаешь…

– Конечно, – обиделся мгновенно Бойцов. Черная мохнатая бровь еще выше вскинулась. – Куда мне понять, с моим неполным образованием. Гегеля не читал. Зато мои стихи в «Комсомолке» напечатали. А одно не напечатали, а оно лучшее.

– Какое?

– Я душу устал выставлять напоказ.

Отдав предпочтенье иронии, смеху,

Опять задыхаюсь, как водолаз,

Которому шланг пережали сверху.

А кто надо мною? Кто наверху?..

Ну и так далее. Видно, не актуально.

Они помолчали. Таня шмыгала носом, ковыряла сапогом снег.

– Таня… – тихо шепнул Алексей. – Он тебя обманул. Перед всеми, можно сказать, высмеял. Поехали на Ангару, а? – Таня не отвечала. – Я тебе товарищем буду. В обиду не дам. А если влюбишься в кого… ну, йелки, сватом буду!

Таня печально вздохнула.

– Что ты, Лешенька… куда-а? – Она посмотрела на него ласково. – И так уж забралась. Это, наверное, у чёрта на куличках?

– Да рядом! На козе можно доскакать! Столько же от твоего дома, тыща километров… только на восток!

Таня медленно покачала головой. Она сама не знала, почему не хочет уехать. Разницы нет, где жить без любви, без радости. Правда, здесь мучает двусмысленное ее положение: все на ГЭС знают, как она появилась с чемоданами, искала знаменитого строителя Хрустова… «Из гордости не уеду! Выстою! Только Верка бы душу не бередила… Ах, зачем она-то приехала?!»

Шли дни, бригада Хрустова лепила щит на тридцать седьмой секции, Хрустов и Таня демонстративно были друг с другом на «вы». А в поселке при встрече лоб в лоб даже и не здоровались. Таня где-то вычитала стихи и повторяла их ночью про себя, ожесточенно вызывая перед глазами образ Левушки:

Станешь каяться, станешь плакаться —

золотая слеза не скатится!

Волна с песка – с меня тоска.

Лицом бела – и любовь как не была!

Этим словам моим ключ и замок, ключ в воду —

где ни дна, ни броду!..

Однажды после работы ей сказали, что в общежитии снова видели ее сестру, и Таня прямиком пробежала в кино. Она истосковалась по Веруне, но боялась встречи с ней, боялась – будет ругать, учить, жаркий стыд окатывал. «Почему я ее избегаю? А если маме напишет? Я хочу, как лучше, работаю, мужскую работу делаю. Молчу, терплю…»

Таня смотрела на экран, на экране тоже что-то строили, но там герои бегали с веселыми песнями по железным лесам, плясали на бульдозерах, и все время смеялись, белозубые, вымазанные чем-то черным, словно дегтем умылись. И шли в ЗАГС. «Не совестно тебе? Только об одном и думаешь! Вон революционерки – замуж не выходили. Отдавали всю силу души революции. И ты отдавай – ГЭС. Но… нельзя одной-одинокой все время ходить среди тысяч парней. Жутковато. Любой обидит. А почему непременно обидит? Хороших людей девяносто девять процентов. И зачем непременно замуж выходить? Я же Левушку люблю. Пусть буду страдать, останусь одна. Увяну, как ромашка. Пусть другие прибегают смотреть, недоумевают – а я увяну! Мне сейчас двадцать лет. Сколько же мне увядать? Лет пять? А там уже старуха. Как это у Пушкина:

И может быть, на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной».

Таня вышла из кино расстроенная. Она забыла, что надо горбиться, чтобы к ней не приставали. Она боялась условно-освобожденных, «условников» или, как их называют в Сибири, «химиков». В последнее время много понаехало. Поэтому, когда ее фамильярно потрогали по плечу, она вскрикнула.

Но это оказался толстый, добродушный Валеваха со своей женой. Они смеялись, глядя на Таню. Она проработала у Валевахи в бригаде всего неделю – и ее перевели к Хрустову.

– Ой, изменница! – Валеваха шутливо облапил бывщую работницу. – Що не веселая? Идем к нам у гости?

Таня неожиданно согласилась. Этот грузный дядька ей нравился – простой, забавный…

(Вырвано листов 5 – Р.С.)

…у нас так принято.

Тане было смертельно стыдно, но как не взять?.. кивнула и, торопясь, побыстрее вышла. Она оказалась на улице, под черными соснами, на синем снегу, с черными тенями от стволов сосен. Она понюхала пакет – конечно, пирожки, куски мяса, хотела выбросить – стала себя ругать: «Сама нажралась, дура, а девчонок угостить не хочешь? Неси».

– Мещане, – повторила шопотом Таня. – Мещане. Мещане. Мещане.

Она брела, шатаясь, по улице к своему общежитию. Она не была так уж хмельна – устала, ослабела от еды и покоя. «Ничего, завтра снова сожмусь в пружину и жить буду!»

Постояла у входа в общежитие, глубоко вдыхая ночной студеный воздух. Луна светила бешено прямо ей в лицо. «Мещане! Мещане! Если мы с Левушкой будем когда-нибудь вместе жить – у нас будут голые стены. Стол и два стула. И больше ничего! Спать – в гамаках. Подвесим на гвоздях и качаться будем!»

Дежурная тетенька пропустила Таню, и она прошла в свою комнату. Девушки лежали в койках, но свет еще не гасили.

– Где была? – спросила Люда-хакаска. – Ой, однако, что она принесла.

Таня высыпала на стол пирожки, конфеты, мясо в целлофане:

– Кушайте! – И вдруг, сама не понимая себя, закричала на Люду-курносую. – А тебе не стыдно?! Как тебе не стыдно? Потом твою кофту продадут – и человек наденет надеванное! Не стыдно?.. Мерзость! И еще хочешь со своим вампиром стройку бросить? Мерзость!

Не раздеваясь, упала на кровать и закрыла голову подушкой. Люда всхлипнула и тоже накрылась с головой. Девушки так и не притронулись к подаркам…

Через полчаса, уже успокоившись, Таня стала теребить их, упрашивала встать и поесть, но девушки притворились спящими. Таня выключила свет.

«Какая же я плохая… – думала она с горечью. – Неужели такой и останусь? Как, наверное, они сегодня меня не любят! Пришла откуда-то – сытая, румяная – и другим настроение испортила… господи, что делать? Люда со своим Васькой на Север хочет уехать. А если и мне уехать? Там, наверное, вообще нет девчонок? Вот, наверное, здорово, когда из-за тебя парни дерутся? – И Таню передернуло от этих мыслей. – Фу, какая же ты самочка! Еще не испытала любви, а уже настоящая самочка. Толстой был прав. Он тебя насквозь увидел из своего девятнадцатого столетия. Нет, нет… – клятвенно зашептала Таня. – Только работа. Бетон, полтора плана каждый день. Усохну. Пожелтею. Буду страшная ходить, как ведьма. Кожаную юбку куплю. Спохватится, будет в ногах валяться – а поздно, счастье было так возможно! Так близко!..»

Утром подруги помирились, вместе поели и поехали в котлован.

– Я не сержусь на тебя, – вздохнула Люда-курносая, завязывая на подбородке лямки черной кроличьей шапки. – Мне самой противно… И Васька противен… Только боюсь я – буду я кому нужна после него?

– Будешь, – строго подтвердила хакаска. – Смотри их сколько!

В автобусе вокруг них сидели парни, смуглые, плечистые, от них пахло табаком, сапожной ваксой. Они ехали лихорадочно наращивать плотину, они ехали, чтобы выстоять перед вспухающей громадой Зинтата. Но какие бы тяжкие и грозные труды их не ожидали, они с бравым видом косились на девушек, подмигивали, и девушки выскочили из автобуса первыми – им уступили это право…

Миновало двадцать дней апреля. Дни резко потеплели. С каменных откосов лились ручьи, над дорогой вдоль Зинтата к утру повисали седые грабли застывших водопадов. Солнце сверкало в стеклах кранов и машин, дробилось в очках и мокром щебне. Вечерние сумерки стали долгими, как задержанное от счастья дыхание, на оттаявших южных склонах сопок паслись лошадки, щипали прошлогоднюю травку. Скалолаз и водолаз Головешкин подарил Танечке кустик багульника, она поставила его в бутылку из-под кефира – и тут же он расцвел нежно-сиреневым цветом…

Близился преждевременный ледоход. Близилось грандиозное испытание плотины, испытание тысячи людей. Таня видела, как бегает по стройке начальство – молчаливый желтый Васильев, мрачный величественный Титов, криво улыбающийся Понькин. Они размахивали руками, озирались, что-то прикидывали..

Рядом с тем участком, где работала бригада Хрустова, на столбах тридцать пятой секции монтажники начали было разбирать второй, бездействующий кран КБГС, но последовал приказ Васильева: «Пока не трогать!»

Приостановили строительство эстакады над плотиной – повисла черная ферма, выступая из правобережной скалы, как кусок взорванного моста.

Не хватало бетона. Бетонный завод, говорят, работал на пределе возможного. Из-за бетона ссорились прорабы и бригадиры. Ссорились и из-за многого другого: анкеров, шпилек, досок, брезента, вибраторов… Нечто опасное и темное подгоняло стройку.

Гора льда перед гребенкой плотины и дамбой, отгораживающей котлован, поднялась высоко – почти вровень. Ночью забереги не замерзали, потому что ледовое поле двигалось, пощелкивало, дышало, вороны собирались и кружали над черной водой. Солнце грело так, что днем в блоках выключали калориферы, крыши были не нужны и парни работали, скинув рубахи. Знай загорай да сыпь бетон, пока не завоют сирены и народ не повезут прочь.

Девушкам не советуют работать с вибраторами, но Таня с Людой-хакаской по очереди таскали это крестообразное чудовище на шланге. Таня уже знала: бетон капризный, если слишком долго вибрировать, он расслоится, а если мало – останутся раковины…

Бригада Хрустова сколотила огромные деревянные щиты, изогнутые, как стенка бочки, заполнила пространство между ними железной паутиной, и сюда валили жидкий бетон, как в прорву. Бадью приходилось подавать все выше и выше, кран подогнали ближе к блоку, и тут случилась неприятность: то ли молодые ребята не доглядели, то ли сам машинист УЗТМ зазевался – при переезде кран сошел с деревянных плашек, и гусеницы искрошили бетон. В который раз такая беда! А кран, кстати, стоял на старом блоке Валевахи.

Таня еще не видела Хрустова таким обозленным, он орал на всех, он охрип:

– Очковые змеи! Куда смотрели?! – схватил лом, кивнул Сереге Никонову, Борису – и они сбежали по лестнице на нижнюю площадку, к крану. – Если Андрей увидит – рассвистит по стройке, как соловей!..

УЗТМ отогнали на первоначальную позицию, плашки откинули, опилки разгребли – и принялись в скором темпе выбирать треснутую массу. Времени и без этого нет! А тут на’ тебе – дополнительная работа. Заново придется бетонировать выбитый участок, тщательно затирать, а как схватится масса – сыпать опилки, укладывать плашки. Хрустов руками без рукавиц собирал осколки – и грозил кулаком то своим парням, то лунноликому Косте-машинисту.

Таня только теперь увидела, как изменился Лева. Кисти рук отяжелели, как у мужика, лицо стало суровым, скулы заострились, в бороде сор.

– Они увидели! – вдруг закричал Хрустов, показывая пальцем на одного из парней Валевахи – Юрка Жевлаков торчал, как столб, неподалеку и с понимающей улыбкой смотрел на кран. – Теперь будет!

Таня мгновенно сообразила, побежала к Валевахе. Испорченный блок принадлежал ему, он его давно сдал, но по неписанным законам числился за Валевахой.

– Дядь Андрей!.. – Она нашла его возле прорабской. – Дядь Андрей! Помоги… полдня колотимся… а своя работа стоит. У нас ведь щит, великое дело! Я стропальщицей стояла – и твой блок испортила, бадью уронили, – врала Таня. – Не сердись, дядь Андрий… Ты же добрый, помоги.

Валеваха, к ее удивлению и радости, тут же согласился. Он даже обнял Таню. Он все, конечно, понял, взял с собою троих парней, и они пошли. Увидев Валеваху, Хрустов выпрямился, высокомерно усмехнулся, готовый к любым оскорблениям. Но Валеваха спокойно сказал ему:

– Иди, Спиноза. Мой участок, исправлю.

Хрустов, словно не слыша его, продолжал долбить ломом, собирать осколки и пыль, шмыгая носом, чихая, как кот на свету. Таня грустно усмехнулась. Почему он не хочет уходить? Ломы звенели, попадая в арматуру, высекая красные искры.

– Ну, давай, давай! – погнал Валеваха Хрустова, толкая в спину.

Лева бросил уничижительный взгляд на Таню и побрел. За ним остальные.

И глядя, как они лезут по железной лесенке вверх, глядя на подошвы их сапог, Таня поняла, что любит его одного, Левушку, этого загнанного, смешного, может быть, немного легкомысленного парня, нелепого, с жидкой бородкой… Ничего, отрастет и большая! Она лезла вслед за ними к синему горячему небу, и думала о том, что все ее мысли о предопределенном одиночестве или других мужчинах – увертка души, намертво захваченной Хрустовым.

Поднявшись к щиту, Таня уяснила это в себе окончательно и как-то обмерла нутром, опустилась в сторонке на теплые доски, закапанные черным машинным маслом. Она сидела, глядя вниз, на кланяющиеся краны, на залитый ярким сизым светом котлован, на малиновые шары электросварки, похожие на цветущий татарник, сидела – и словно летела куда-то в сторону.

– Ты! Ну-ка отсюда! – крикнул Хрустов девушке. – И каску надень!

Таня удивленно вскинула влюбленные глаза.

– Выше же… нет ничего, – тихо ответила она.

– Инструкция выше нас! И все! Работать надо, Телегина! Трудиться!

Он отвел дергающийся взгляд. Таня поднялась, надела каску и медленно побрела к своему рабочему месту. «Выше же нет ничего, Левушка, – думала она, улыбаясь. – Только небо». Если бы он окликнул ее: «Таня!», она бы ему на шею бросилась…

Впрочем, в этот день Таня ничего толком и не делала – все валилось из рук. Ее поругивала Люда-хакаска. На Таню косились. Но она все равно была безропотно счастлива. «Будь что будет дальше!»

И даже вечером, в общежитии, когда Таня снова вспомнила о своей бедовой старшей сестре, подумала: «И у нее наладится… Встретимся, когда не стыдно будет, когда все звездочки в небе будут наши».

И даже ночью, услышав, как плачет Людка-курносая, она не огорчилась – все к лучшему, отболит у девчонки – найдет достойного друга.

И даже во сне увидев перевязанного бинтами с ног до головы Хрустова, она улыбалась: «Все твои раны заживлю».

И даже утром, заметив в проезжающем автобусе сидящих рядом Хрустова и Машу Узбекову, Таня сказала самой себе: «Это только кажется, что они рядом, они за тысячи километров друг от друга».

И даже подойдя – в который уж раз – к мрачной плотине, перегородившей Зинтат в горах, к ее огням в утреннем зеленоватом тумане, к туче ворон, Таня подумала: «А ледохода, может, и не будет? Растает на солнце да и испарится. Вот будет весело!»

Люди всегда пророчествовали, и счастливые, и несчастные. А бывало, и путали счастье с несчастьем, как подчас ледяная кружка может показаться рукам горячей…

ЛИСТОК О ВРЕМЕННОЙ НЕТРУДОСПОСОБНОСТИ № 252.

БОЛЬНОЙ – ВАСИЛЬЕВ АЛЬБЕРТ АЛЕКС.

ДИАГНОЗ – АСТЕН. СИНДРОМ, КРАЙНЕЕ НЕРВ. ИСТОЩЕНИЕ.

ВЫДАН С 12 АПРЕЛЯ…

В БУХГАЛТЕРИЮ НЕ ПРЕДЪЯВЛЕН.

ЛИСТОК О ВРЕМЕННОЙ НЕТРУДОСПОСОБНОСТИ № 299.

БОЛЬНОЙ – ВАСИЛЬЕВ АЛЬБЕРТ АЛЕКСЕЕВИЧ.

ДИАГНОЗ – ОСТР. СЕРД. НЕДОСТАТОЧНОСТЬ.

ВЫДАН С 21 АПРЕЛЯ…

В БУХГАЛТЕРИЮ НЕ ПРЕДЪЯВЛЕН.

Уважаемые марсиане и все прочие, кто захочет доподлинно узнать, как же спасли будущую ГЭС в Саянах от грозной опасности зимой 1978–1979 года от Р.Х. и какие при этом случились огромные разрушения и людские потери, – дочитайте последние семь глав. (Тоже мне, Лев Толстой!.. – Л.Х.)

Наступило 27 апреля. Здесь автор попытается писать сразу обо всех героях нашей летописи – подошел тот срок, когда судьбы тысяч людей сплелись более чем ощутимо. На работе и дома все словно жались друг к другу: ежечасно узнавая новости, мгновенно передавали по цепочке хоть малейшую радостную весть (Васильев что-то придумал! Москва нас поддержит! Заграница нам поможет, ха-ха! – вписано позже.) и затемняли подробностями пугающие слухи, иронически раздувая их, преувеличивая их грозность, делая малодостоверными…

Не бог сидел за столом в Управлении строительства Ю.С.Г., а желтолицый от бессонницы Васильев, вцепившись обеими руками в край стола, нажимая добела на него сверху большими пальцами. Супротив курил и ежился Понькин. Они молчали, пережидая, когда выйдут из кабинета Люся и Марианна Михайловна.

– Ой, напазили! Ой, надымили! – секретарши откинули форточки, бегали взад-вперед, размахивая газетами, выгоняя сигаретный дым. – Как вы тут дышите?..

Васильев и Понькин вяло усмехнулись. Только что закончилось заседание, два десятка человек быстро обменялись мнениями и разъехались.

– Синё… стен не видно! – продолжали ругаться женщины, может быть, инстинктивно переводя внимание начальников на бытовые мелочи. – Окна пора мыть, Альберт Алексеевич. Май же на носу. Когда нас сюда пустите? Днем надо, когда солнце… быстрее высохнет.

– Вымоете еще, – пробормотал Васильев. – Если воды хватит.

Ну и юмор. Понькин преувеличенно сварливо набросился на женщин:

– Хватит балаболить. Некогда! Откройте сразу все окна – пусть просквозит.

Хлопнула рама, задребезжало стекло – со стола по кабинету понесло бумаги, секретарши метнулись их ловить, пришлепывая ладонями к животу, коленям, краснея и пугаясь васильевского гнева. Но он безучастно смотрел мимо них. Главное, кажется, сделано. Он был прав, не разрешив разобрать краны, высоченные краны КБГС. За месяц эти краны нарастили столбы плотины аж на десятки метров. И спасти их можно теперь, всего навсего уведя за те же столбы, которые они сами воздвигли, за серые гигантские четырехгранники. Там крутятся монтажники Алехина. Между столбами они накидают бетонных балок, получится вроде ворот, и льдины не доберутся до нежных железных ног кранов.

– Вы с самого начала имели в виду этот вариант? – спросил сегодня Алехин, радостно гладя на Васильева. – А я думаю – чего спокойно ходит человек?..

Рано на рассвете, под сочнозолотистым весенним небом Васильев уже побывал над водосливной частью плотины, смотрел на ТУ сторону. Казалось, на глазах всплывает эта гора льда. Дул ветер, как в аэродинамической трубе, трехсот-трехсотпятидесятиметровый грязнозеленый молот готов был стукнуться в тонкую бетонную преграду, а пока что, сжатые друг другом, льдины скрипели, трещали, взрывались. В воздухе метались дикие утки – откуда-то уже прилетели, длиннокрылые, голодные…

Но Альберт Алексеевич был спокоен. Даже то, что хвастливые хрустовцы с помощью Туровского не успели поднять свой шит на тридцать седьмой опасной секции до максимальной высоты, уже не пугало его. Первый удар щит примет на себя, а если голубое мокрое крошево и перевалит через него, не страшно, железную каракатицу – УЗТМ – из-за столбов тоже не унесет…

А почему не успели хрустовцы – бетона не хватило! Теперь уже можно честно рассказать: в ожидании высоких гостей из Москвы, в эти напряженнейшие для стройки дни Титов и Понькин распорядились построить на въезде в Виру гигантскую стрелу из бетона, символизирующую порыв века. Как-то мимо Васильева прошло это идиотское распоряжение.

Не можем без показухи. Павел Иванович, который сегодня доложил об стреле, пухлощекий, с брюхом, в зеленой военной рубашке, вздыхал, ожидая гневных слов от Васильева. Но тот молчал.

– Не верю я, – прошелестел Понькин, пытаясь угадать мысли Васильева или хотя бы перевести их на иную цель. – Не верю, что письмо Саша подстроил.

– А я и не думаю.

Сегодня Александр Михайлович на заседании просидел мрачный и одинокий, к нему никто не обращался.

– Он страдает… Говорит, во всем виноват, стройку довел до катастрофы… хочу ласточкой с моста. Или в бочке заспиртоватъся. Ну, вы же знаете его…

– Ерунда, – поморщился Васильев. – Для ласточки у него филе тяжеловато. А эта зима для всех серьезное испытание. Если кто здесь виноват, так это я.

Понькин недоуменно воззрился на него выпуклыми соловыми глазами. Он часто не мог понять, шутит начальник или действительно говорит, как думает.

– Я, дорогой товарищ, смотрю на человека не как, простите, женщины: какие у него глаза, уши… а оцениваю: пригоден для работы или нет. И только! Не хватает людей, дорогой товарищ! Проблема вынужденного доверия. Лева Хрустов прав – мы эгоисты, мало детей рожаем… – Васильев холодно подмигнул Понькину. Старик недоуменно дернул щекой. – Мы… как это в песне… атланты держат небо… на фиг небо! Мы держим одну огромную плиту, и если хоть кто-то из нас ослабит руку, чтобы досадить соседу, плита примнет всех – даже тех, кому он не хотел досадить. Так?

– Вы великодушны… – пробормотал Понькин.

«Знаешь ты мое великодушие».

– Стрелу успеваете закончить? – Васильев все-таки не удержался от желания влить напоследок яд в их разговор.

Однако Понькин (старый кадр!) этому вопросу простосердечно обрадовался:

– Да, да! К первому мая ленточку перережем.

– С какой стороны? – деловито спросил Васильев, внутреннее хохоча. Дело в том, что стрела выросла на обочине дороги, и красную ленточку тянуть некуда – поперек шоссе нельзя, конечно, – там самосвалы с бетоном проносятся каждые полминуты. – Может, без ленточки обойдемся?

– Можно, – наконец, смутился Понькин. – Тогда хоть простыней накрыть и сдернуть. Или как?

Но Васильев не ответил. Он нажал на клавишу селектора:

– Это я. Уровень?

– Плюс семь – отозвался хриплый мужской голос. – С утра на метр.

– Так. – Альберт Алексеевич отключил аппарат и, словно задыхаясь, быстро прошел к открытому окну.

На улице сверкал весенний день, как разобранные старинные золотистые часы, вокруг луж прыгали воробьи, девочка в школьной форме с белым передником – без пальто – смотрела в небо. Там летел самолет, оставляя сдвоенный белесый след.

Должны с минуты на минуту позвонить из Госстроя и, может быть, опять из ЦК. Намекают: некто может прилететь до Первого мая. Но все три телефона молчат. «И не уйдешь. Даже в туалет», – веселея от злости, подумал Васильев.

Он вчера ночью разговаривал с женой, но разговор не принес душевного успокоения, как не приносит утоления теплый напиток в жару. Москва была плохо слышна. Правда, из ответов жены он понял, что она-то его слышит. Чтобы не переспрашивать, Васильев молча внимал ее пропадающему голосу и, видимо, невпопад говорил: «Ясно» – потому что она заново начинала что-то объяснять, то сердясь, то смеясь прокуренным сиплым смехом. Жена занималась рекультивацией почвы, восстановлением ее живых качеств после того, как землю убили огонь и механизмы. Угольные разрезы, например, оставляют за собой мертвое марсианское пространство. А если задуматься о последствиях ядерного взрыва… Жена защитила кандидатскую диссертацию, готовила докторскую, была рецензентом в ВАККе, членом всяких комиссий всесоюзного масштаба, и часто подтрунивала над Васильевым, что вот она, женщина, занимается делом, противоположным васильевскому. Он-то всю жизнь строил – а значит, рушил вокруг, жег и скреб землю. Взять эту ГЭС. Она даст самый дешевый в стране ток – тридцать две тысячных копейки за киловатт-час. Зато?.. Зато, пока велись поиски удобного створа, пока прокладывались дороги, уничтожили тайги в окрестностях на десятки миллионов рублей и на миллиард с лишним испортили белого сказочного мрамора… но и это не главное. Зинтат умрет отныне, как река рыбы и как река судоходства. И убьет возле себя тайгу, сверкнув зеркалом в тысячу квадратных километров, как ни узок в этих местах каньон… Жена спрашивавала каждый раз: «Ну, как? Может, не тридцать две тысячных, а хотя бы – тридцать три?» В семье Васильевых эти цифры стали как бы паролем для всякого рода сомнений: «А вдруг тридцать три?» Жена ездила недавно в ГДР на совещание, там поднимался вопрос о рекультивации почвы после длительных затоплений и осушений морей и озер, в том числе искусственных. Даже до этого дело дошло!