Текст книги "Золотое дно. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Как?!

– Переохлаждение. Сердце.

«Боже мой. Это ужасно».

– И конечно, кто-то должен ответить. Поскольку Алик не может отвечать за такие мелочи, ответить постановил тебе. С завтрашнего дня ты больше не начальник штаба. Но не бери в голову…

«Как?! За что?!.. Не я же включил Климова в группу…»

Да, да, да. Валерий вспомнил, как странно на него смотрел утром Васильев. Наверное, он уже знал, что Климов обречен… к нему, говорят, поселковый врач приходил… «Но зачем же он мне звонил в галерею??? Как Сталин Бухарину, перед тем как черкнуть приказ на арест?»

Александр Михайлович продолжал что-то ворковать, успокаивал, намекал на совместную работу в будущем, а Валерий подумал, что теперь он снова должен будет вернуться в прежнюю бригаду… эту квартиру придется отдать… не по чину он здесь… Не дослушав главного инженера, со всего размаху брякнул телефонной трубкой по рычажкам, вскочил, путаясь в одеялах, налил еще стакан коньяка, выпил и, прыгнув в постель, глотая слезы, сразу же, как ни странно, уснул.

Он еще знать не мог, что бригада его встретит как товарища, никто не станет злословить, поминать старое, и сам он в душе будет невероятно рад, что снова вместе – он, Хрустов, Сережа Никонов, Леха, Борис, Майнашев… Правда, Валерий заявит всем, что именно он и принял решение вернуться в рабочие, взяв на себя ответственность за гибель Ивана Петровича, хотя, как это было всем понятно, он тут совершенно ни при чем… почти ни при чем…

ЗАГОЛОВКИ ИЗ МНОГОТИРАЖКИ «СВЕТ САЯН»:

И СТАЛА ИМ СИБИРЬ РОДНОЙ!

ЗИНТАТ – ЕЕ ЗЕРКАЛО.

БЕТОН НА ПОТОКЕ. ОЧЕРК.

ГДЕ БЫВАЛ ИЛЬИЧ, ПОЭМА.

ЗАБОТЫ ВАЛЕВАХИ.

МИНУС СОРОК ПЯТЬ ПЛЮС БИОГРАФИЯ.

ИЗ МАТЕРИАЛОВ ОТДЕЛА ЮМОРА «РОДНОЙ ХИУС»:

ШОФЕР ЦИЦИН ПОВЕЗ БЕТОН В КОТЛОВАН ОКРУЖНЫМ ПУТЕМ – ЧЕРЕЗ МОСТ, ПОСЕЛОК, ПО ЛЕВОМУ БЕРЕГУ И ЗАМОРОЗИЛ БЕТОН.

«Я ИСПУГАЛСЯ КАМНЕПАДА!» – ОТВЕТИЛ ЦИЦИН. ТОВАРИЩ ЦИЦИН, ВЫ ОШИБЛИСЬ: ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ БЫЛО В ТУРЦИИ, А НЕ В САЯНАХ! ЧИТАЙТЕ КОМСОМОЛЬСКИЕ ГАЗЕТЫ!

ГОВОРЯТ, БЫЛ ЗНАМЕНИТЫЙ ДИРИЖЕР. ПЕРЕД КАЖДЫМ КОНЦЕРТОМ, УЖЕ СТОЯ НАД ОРКЕСТРОМ, ДОСТАВАЛ ИЗ ЖИЛЕТНОГО КАРМАНА ЗАПИСКУ. ПРОЧТЕТ, УЛЫБНЕТСЯ – И НАЧИНАЕТ ДИРИЖИРОВАТЬ. ВСЕ ГАДАЛИ: ЧТО ТАМ? ТАЛИСМАН? ПИСЬМО ОТ НЕИЗВЕСТНОЙ КРАСАВИЦЫ? КОГДА МАЭСТРО УМЕР, БРОСИЛИСЬ ПОСМОТРЕТЬ. А ТАМ НАПИСАНО: СЛЕВА СКРИПКИ, СПРАВА ВИОЛОНЧЕЛИ.

ХОДИТ ТОЛСТАЯ ТЕТЯ ПО УЛИЦАМ, РЯДОМ С НЕЙ ВСЕ ВРЕМЯ НЕЗНАКОМЫЙ МАЛЬЧИК. «ТЫ ЧТО-НИБУДЬ ХОЧЕШЬ У МЕНЯ СПРОСИТЬ?» – «НЕТ, ПРОСТО ЛЮБЛЮ ГУЛЯТЬ В ТЕНИ».

КОМСОМОЛЬСКУЮ СВАДЬБУ МОНТАЖНИКА X. СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ В ВИДУ ТОГО, ЧТО У НЕГО ОБНАРУЖИЛИСЬ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ СЕМЬИ В КРАСНОЯРСКЕ И КАНСКЕ. ПОДАРКИ И УГОЩЕНИЕ УДЕРЖАТЬ ИЗ ЗАРПЛАТЫ. КОМСОМОЛЬСКИЙ ШТАБ СТРОЙКИ.

ОБЪЯВЛЕНИЕ В ГОСТИНИЦЕ ЗА РУБЕЖОМ: «У НАС ЛУЧШИЙ ВОЗДУХ. ЕСЛИ ВАМ НЕ СПИТСЯ – ЗНАЧИТ, ВИНОВАТА ВАША СОВЕСТЬ».

У нас есть время рассказать о Татьяне Телегиной, пока эта красивая девушка спит вдали от родного дома, среди зимних ночных Саян, в поселке Вира, в доме начальства на втором этаже, в гостевой квартире номер восемнадцать. Есть время, пока ее не разбудили, пока до нее не достучались.

Написал ли я уже, что Татьяна была тоненькая на вид, но крепкая, как мальчишка (поселковая же девчонка!)? И глаза у нее были вовсе не голубые, как показалось в первую встречу Хрустову, которому и камни могли показаться голубыми, а были они серые, даже темносерые.

Ей недавно исполнилось двадцать лет. Еще года три назад на нее никто не смотрел, а сейчас таращились. Ей иногда казалось: на голове у нее случайно возникла сверкающая корона, явно незаслуженно, и очень скоро эта корона превратится в ржавую расческу, а пока этого не произошло, надо что-то понять в себе и в других, найти опору. Остаться старой девой – ужасная перспектива!

Об этом ей говорила изо дня в день старшая ее сестра Вера. Она, правда, была старше Тани всего на год, но держалась уверенно, потому что уже вкусила любви – да еще ночной, запретной. Она сама могла выйти замуж хоть сегодня – ее кавалер Володя Бородаенко, который с Веркой ночевал на газетных подшивках в библиотеке, где работала Таня, был готов немедленно повести подругу в ЗАГС. Но Верка, зная, что он любит, не торопилась. Она в прошлом году сделала даже попытку уехать от него, куда глаза гладят (проверяла себя), но через месяц одинокой и крайне опасной жизни вернулась из города Ачинска, где ей бичи готовы были устилать улицы красными коврами из Таджикской Советской Социалистической республики. Володя, конечно, простил ей выезд под вольные небеса, за что Верка благодарно обнимала своего высоченного кадыкастого жениха, при этом оглядываясь на прохожих и хохоча во все горло. Она-то была уверена – женишок обрадуется, бросит ее, а он не бросил, и все равно замуж не шла. Мать поплакалась: «Царевича ждешь?» Таня удивлялась в страхе за сестру: «И чего еще надо? Может, мечтает о чем? Хоть бы стихи читала». Сама она поглощала их с утра в библиотеке, где еще плавал мужской дух после вечернего свидания старшей сестры с женихом, и, казалось, по томам Блока и Пушкина скачут, посмеиваясь, чертики темной любви. Весь город знал про место встреч Верки и Володи, и когда в библиотеке батарею отопления прорвало, и половина книг сварилась, шутку пустили, что Володя заодно и книги о любви испортил…

И вот теперь уже младшая сестренка покинула родной дом, не старшая, нет, а она, молоденькая, можно сказать, нецелованная, уехала навстречу своему выбору, загадочному своему счастью. Верка же осталась, рыдая на перроне, рядом с урной, из которой валил черный дым от горящих окурков…

Первый вопрос, который, возможно, вы зададите, уважаемые марсиане и сириусане: любила ли Таня Телегина Левку Хрустова? На что автор ответит: не то, что не любила, – даже редко вспоминала о нем! Да и когда она могла его полюбить? Одно можно утверждать с некоторой точностью – она не забыла его. Разве можно было забыть милого, путаного, болтливого солдатика, который еще тогда – три года назад! – назвал ее красавицей мира, мадонной всех церквей, три года назад, а не сейчас, когда ее все так называли. Три года назад у нее прыщики на лбу краснели и грудь еще не раздалась, и походка была совершенно мальчишеской, а он ей руку поцеловал.

И когда с неделю назад незнакомый парень разыскал Таню в ее городе среди ночи и с порога, задыхаясь, сообщил, что Хрустову плохо без нее (через три года!!! Если все это время помнил, значит, любит! Иначе – зачем?!) и что он зовет ее на край земли, для Тани это было – как гроза с молниями зимой. Она, помнится, предстала в тонком халатике перед гостем, от которого тянуло морозом, как от саней, и – поверила. Поверила! Поверила, что он там без нее отравится, что ему с ней будет хорошо, правда, она не знала, не знала, любит ли его… но сам факт – ночной гость, приехавший за тысячу километров со словами тоски и ожидания от другого человека!.. как было не поверить в особенную связь между Таней и Хрустовым, в нечто такое, чего тут, в Красногорске, не бывает?! И продавец из гастронома, Эдуард Васильевич, с золотым зубом и красными ботинками, потускнел, и все мальчишки с ее двора, которые еще не ушли в армию, и которые уже вернулись, показались ей маленькими и одинаковыми.

Таня бросилась к бедному своему чемоданчику – собираться. Поднялась мать и поднялась сестра Вера, начался женский рев, отговаривания, шушуканье на кухне… подарки от мамы, подарки от Веры… и увидела Таня, что ей одной не унести эти чемоданы… Ночной гость побагровел от стеснения и предложил свои услуги. «Прямо до места?» – удивилась Таня его великодушию. «Прямо до места». И при этом переводил глаза с нее на Веру – так похожи… А мать расспрашивала: «Он какой, ваш Лева?» На что Алексей Бойцов сдержанно отвечал: «У нас там все хорошие». Мать радовалась за Таню…

А какой он, в самом деле, этот Хрустов? Да, служил здесь неподалеку в армии, приходил в город из леса и вызывающе курил в клубе на танцах. Как-то углядел среди прочих школьниц Таню и подскочил к ней, как черт в погонах, – улыбается до ушей, что-то говорит, да еще оглушительным басом, и смотрит так убедительно, что у Тани вдруг под сердцем горячо потекло, словно там какое-то мороженое. «Я балдею! – объясняла она потом старшей сестре на глупом школьном жаргоне, – балдею! Когда он говорит, я прямо бессовестно балдею!»

О чем же поведал ей тогда Хрустов, в два-три своих захода в город, ломая пальцы и воровато оглядываясь на офицеров, боясь патруля. От него, конечно, пахло пивом и сигаретами, он нарочно расстегивал перед Таней ворот куртки и сбивал на затылок фуражку, и фуражка не падала… так о чем же он балаболил? Он вдохновенно рассказывал про моря-океаны, где плавают поющие дельфины, говорил про дуэли и о поэтах… а почему стреляются? Да всё из-за вас, божественные, ибо нет ничего выше женщины, и он, Лев Хрустов, готов организовать религию, где вместо иконы будет женская перчатка, и он готов пить вино из туфельки Тани, а у Тани не было красивых туфель – были боты, и она обиделась, а он понял, уже опомнился, он целовал ей руки, почти плакал – сам страдал за нее, сам перепугался за ее слабую и наивную душу, обещал рассказать про Цицерона и подарить книжку стихов Есенина, и научить танцевать новый танец «шейк»… и вдруг исчез.

Больше Танечка его не видела. Может, воинскую часть срочно перебросили на дальний Восток или Северный полюс? Хрустов рассказывал, что так бывает: посадят целую армию в два самолета – и в небо… А написать ей, видимо, не мог – страшная секретность. Хрустов клялся, что иногда солдаты и не знают фамилии своего командира. Скажут: вперед! – и советский воин идет, что бы ни попадалось ему на пути: канавы, моря, города…

И вот – через три года он ее позвал! «Если даже бросит меня, – размышляла Таня, сидя в поезде рядом с Алексеем Бойцовым, – останусь строить ГЭС, останусь с романтиками. Главное, преодолеть страх». О том, что она могла и сама поехать на далекую стройку и просто жить – без всякой любви и жертвы собой, ей в голову не приходило…

И вот – она здесь! Вокруг – обросшие тайгой огромные горы, свистит ледяной обжигающий хиус, кишмя кишит муравейник людей – русские и украинцы, хакасы и буряты, бывшие солдаты и бродяги, милиционеры и московские журналисты… А Хрустов оказался жив и здоров, такой милый, с бородкой, такой молодой, а уже начальник. Он ее обнял, замер… может, и правда любит, может, и правда, страдал в ожидании ее? И Таня бесстрашно зашла с ним в его квартиру, осталась у него, умирая от ужаса и надежды, что все будет не так больно, как говорят злые люди. А бедный Левушка… его срочно вызвали в котлован, на снег и ветер, и звезд ночной полет, и она спала и не спала, вздрагивая при любом шорохе за стеной и голосе на лестничной площадке – сейчас он войдет, ее мальчик, жених, муж… только не визжи и смотри, как взрослая, ему в глаза, и люби его беззаветно, в кино видела? Ну, вот.

Среди ночи, наконец, в дверь постучали. Таня вскинулась, вскочила на коленки среди постели.

– Ой, кто там?.. Входи, милый.

В окнах еще, кажется, темно. Бедный мальчик, конечно, замерз.

– Извини… не отдохнула? – донесся густой хриплый голос. «Наверное, простудился. Голос сел… какие герои! Надо открыть! Ключ остался с этой стороны».

– Я еще в постели, – успокаиваясь и стараясь улыбаться, в смертном страхе и любопытстве ответила Таня, прошлепала босиком до дверей, отперла и бегом вернулась в тепло одеяла. – Входи, милый.

– Молодец, что приехала, – продолжал охрипший голос. – Посмотришь, наконец, ГЭС. Может, работать останешься… я бы тобой гордился…

«Конечно, о чем ты говоришь! – подумала Таня. – Я не уж такая белоручка!» и высунула смеющуюся голову из-под белой простыни. И обмерла.

В прихожей горел свет. А прямо перед ней стоял высокий, совершенно незнакомый мужчина лет пятидесяти. Таня вскрикнула, натянула на лицо одеяло – открылись ее голые пятки. Таня завизжала, сжалась в комочек и от страха отбросила на пол подушку – ей показалось, что без подушки безопасней…

– Как вы смеете? – пролепетала она. – Э-эй, – слабым голосом позвала Таня. – Помоги-ите… – И собравшись с силами, завизжала. – Лё-ёва!..

– Что такое? – оробел и представительный человек у шубе, от которой несло бензином. – Простите… может быть, я ошибся дверью…

– Да-да! Уходите!..

– Но как же?.. – человек вглядывался в окружающие предметы. – Мои тапочки… гм… мои бумаги, образно говоря… Я еще не выписывался. И до воскресенья уплачено… Я – Григорий Иванович.

– А я… я – жена… Льва Николаевича.

– Кто это?

– Вы не знаете товарища Хрустова? – говорила Таня, осознавая, что происходит что-то ужасное.

Человек странно посмотрел на нее.

– Вы – из Москвы? Актриса? Это – восемнадцатая? – Он отходил к двери, разводя руками. – Может, они думали – не вернусь? А мне сказали – дочь приехала… извините…

Незнакомый человек вышел. И страх охватил Таню. Она начала быстро одеваться. «Что это? Почему?!» Она ничего не понимала.

Таня, кажется, попала в унизительное положение. Где же Лева? Куда он ее привел? А может быть, это дом гостиничного типа? И этот человек вправду просто перепутал двери? Или как-то был тут без Левушки – вот и оставил бумаги да тапочки? Она боялась думать подробнее – только начинала думать, как ей казалось – летит в темную пустоту. Где Лева? Почему он ее оставил?

Открылась дверь – быстро вошла какая-то старая женщина в коротком пальто. Бесцеремонно включила яркую люстру, и Таня со стыдом поняла: «Всё!» Такие безвыходные и двусмысленные ситуации снятся в снах.

– Ты кто?! – заговорила быстрым шепотом старуха. – А ну отседа!

– Вы мне? – прошептала Таня. – Я жена Хрустова. Льва Николаевича.

– Левки-баламута, что ли? – ехидно пропела старуха и хихикнула. – Ети его душу!.. Ох, дурачок-дурачок! Что делает! Что делает, а?! Тут ждут дочку товарища секретаря обкома… это он был сам. Ты как сюды попала, полоумная?! – негромко и страшно закричала багроволицая старуха, топая обутыми в валенки ногами. Вытаращенные ее желтые глаза мигали. – Я – тетя Рая! Ой, господи, уволят меня… Вставай же! Чего сидишь на чужой постели! Заполонили все общежитие женское, как привидения в замке Штирлиц… так мало – полезли в культурные очаги… еще пропадет чего… – бормотала она, мечась по квартире. – Из холодильника пила?

Таня стояла, как каменная, и шевельнуть пальцем не могла.

– Где твое пальтишко? Одевайся! Шнеллер! Ох, сгорела я, балда Прокофьевна! Ой, куда смотрела?!! И Машка тоже – дура. «Дай ключ». Скорей же выметайся, девка!!!

– Вы… вы зачем… на меня кричите?.. – наконец, заплакала безутешными слезами Таня. Левы не было. Она была одна. – Я к Левушке приехала… Его невеста.

Старуха изумленно воззрилась на девушку с коротко остриженными волосами, которая стояла с одним незастегнутым сапожком, закрыв лицо руками. Одета прилично.

– Heвеста?.. – воскликнула старуха. – Вылупился цыпленочек в вороньем гнезде! Тю-тю-тю. – Старуха сурово выпрямилась. – Есть у него и кроме тебя. Машка Узбекова. Давай-давай, живо, некогда мне. В милиции расскажешь!

Таня заплакала навзрыд.

– Тетенька… – бормотала она, путая слова, – я не виновата… не виновата… тетенька… я вчера… прие… приехала…

– Нашла «тетеньку», – проворчала старуха, не зная, как ей быть. – Ты из мраморного поселка? Кажись, там тебя видела? Как тя зовут, горе луковое?

– Та… Таня…

– Точно, – кивнула сухо старуха. – Таня. Там все Тани. Ну, давай-давай-давай… – Она сняла с вешалки ее шубу, с удивлением осмотрела, шарф, шапку – бросила ей. Таня не поймала, начала поднимать… увидела, что сапог не застегнут, повела «молнией» – вскрикнула, защемила кожу. – Левка-то еще ответит за обман коллектива, – продолжала бормотать старуха, собирая белье с постели. – Штрафанут, губодера!.. А тебя, так и быть… отпущу… Ты чего чемоданы-то хватаешь? Обрадовалась! За что хватаесси? Что ли, все твои?

– Да… приданое… – всхлипывала Таня, перетаскивая свой багаж за порог распахнутой двери.

– Ну-ка!.. – Старуха отодвинула Таню, нагнулась – отперла один из чемоданов. В ее руке оказались мужские подтяжки и другие предметы отнюдь не женского туалета. Старуха ехидно затряслась от смеха.

– Ой, дочка, беги, пока не поздно! Злая тетка Рая, да жалко мине тебя! Твои, скажешь?.. Али Хрустова?

Таня заалела до ушей, несчастная, потупилась:

– Это… это… Алеша перепутал… его чемодан…

– Какой теперь Алеша? Уже имя Хрустова забыла?! – Старуха как следователь сурово уставилась на девушку. – Ай-яй-яй! Давай, Танюша, давай, беги… покуда милицию не позвала.

– Борцов… Бойцов… – Таня из-за слез не могла говорить. Она схватила свою сумку и выбежала в коридор, зашмыгала там носом, оборачиваясь на страшную старуху.

Старуха, кажется, поняла, что девушка в самом деле приезжая. Она взяла со стола железнодорожный билет, который хотела на счастье сохранить Таня, посмотрела картонку напросвет. Потом наклонилась над другим чемоданом – извлекла женскую голубую рубашку.

– Моя!.. моя!.. – закричала из коридора в открытую дверь Таня. – Не трогайте! Стираное все!.. – и громко залилась горючими слезами…

Она плохо помнила, как старуха вывела ее на улицу, показала в какую сторону идти, чтобы попасть на вокзал. Поставив чемоданы на предрассветный сине-фиолетовый снег, Таня присела на один из них и застыла в ожидании.

Лева все-таки придет, Лева объяснит, что произошла ужасная ошибка. Может, раньше и был Левушка легкомысленным парнем, с Машей дружил, Таня понимала – чего с тоски не бывает! Тетя Рая судит о Левушке по прошлым временам, а сейчас Левушка вернется и все наладит, и этот дурной сон кончится, и они пойдут в какую-то другую квартиру, где тепло, уютно, никого больше нет…

Она ждала на морозе, и уже совсем не мерзла. Или закоченела напрочь. Обдав сухим снегом, мимо прошел огромный БЕЛАЗ. Каждое колесо было выше Тани. Ее обволокло жарким и горьким воздухом, и она закашлялась.

Какая-то собака с пышной белой шерстью и хвостом, свернутым в кольцо, несколько раз обежала незнакомую девушку и боязливо, время от времени останавливаясь, приблизилась. Таня вспомнила – у нее есть вчерашняя булочка. Она почувствовала, что и сама голодна, достала булочку и оторвала половину собаке. Белая собака осторожно приняла хлеб из ее пальцев, у нее были блестящие грустные глаза. Так они и завтракали – поглядывая друг на друга.

Потом Таня начала смотреть, как светает. Как между крутыми сопками тьма опадает в реку, как в домах гасят огни, и люди выходят на улицу, идут по синему снегу, пока неразличимые, словно фигуры из черной бумаги. Их ждут автобусы с заведенными двигателями, ждет котлован…

Вдруг из этой цепочки людей прямо к Тане направился широкоплечий парень. Собака поднялась и зарычала на него. Господи, это же Бойцов! Алексей свистнул, решительно подошел к собаке, погладил ее по голове и повернулся к Тане. Он по крови бурят – так рассказывал о себе в поезде, сын охотника, говорил, что стихи пишет, но почитать вслух постеснялся.

– Ты чего тут? Поссорились?

Таня пожала плечами. «Никуда не спрячешься… – с горестным вздохом подумала она. – Маленький поселок». И все-таки страшно рада была, что Алексей ее не забыл.

– Чё тут стоишь? – продолжал спрашивать Бойцов.

– Потому что, – отрезала Таня.

– Чего?

– Живу я здесь, вот чего.

– Переезжаете? – догадался Бойцов. – Квартиру дали?

– Дали.

– А он…

– На работе.

Бойцов ничего не понимал.

– Почему?

– Деньги зарабатывает.

– А чего на улице-то ждете? Холодно ж. Идемте к нам в общагу! А Хрустов из седьмого общежития. Это – вон. – Бойцов показал за деревья. – Помочь?

– Нет! – закричала Таня, топая расстегнутым сапожком. – Оставьте меня!

Она вжала голову в плечи – из подъезда дома, где она провела ночь, вышла тетя Рая, и, увидев Таню, погрозила ей издали пальцем. Старуха сурово осмотрела и Бойцова с ног до головы, и медленно скрылась за домом.

Алексей топтался перед Таней, ничего не понимая, скрипел унтами на снегу. У него были мохнатые черные унты, перетянутые ремнями, наверное, теплые. Бойцов присел на корточки, заглянул снизу Тане в лицо.

– Ну, скажи… может, чё надо?

– Разожгите костер… если умеете… – сама не зная почему, попросила Таня. Может быть, потому, что часто видела в кино – костры жгут везде и всюду. Может быть, потому, что поняла – не вышло красивой романтики, и захотелось проститься с ее лживым, розовым огнем – и уехать отсюда… – Лева умеет. – А куда? Верка права – не так все просто, когда окажешься вдали от дома.

Она сама не знала, умеет Хрустов разжигать костры или нет. Сказала опять же из гордости. Бойцов растерянно потоптался, поскреб затылок.

– Вроде тут не положено… да и хворосту нет… Если вон в тайгу отойдем…

«Хватит! Уже ученая! – усмехнулась Таня. – В тайгу… в берлогу… ищи других дур». Алексей, кажется, что-то понял, похлопал по карманам, ушел в сумерки, притащил откуда-то доску, оттоптал снег, достал спички. Какие-то бумажки отделил от других бумажек из паспорта… встал на колени, долго чиркал и дул… пламя на снегу гасло… Алексей сбегал, принес хвойных веток, палок, сучков, поискал по карманам, вынул еще несколько страничек бумаги – то ли писем чьих-то, то ли записей… Таня выхватила одну из огня: «Милый сыночек…»

– Что ты жжешь! Дурак!..

Бойцов, не слушая ее, смотрел в огонь, сидя на корточках, озабоченно скривясь. Он и в поезде вот так неожиданно задумывался. Как лошадь у воды…

Мимо с ревом шли машины, люди с удивлением смотрели на костерок посреди поселка. Один грузовик резко затормозил, из кабинки выскочил бородатый растерянный Хрустов.

Таня поднялась с чемодана. Хрустов все понял, стоял, кусая губы.

– Вот и Левочка, – сказала Таня деревянным голосом Бойцову. – Иди, Лёша, иди. Идите.

Алексей разогнулся, рослый, крепкий, молча постоял, глядя мимо них. И пошел прочь. Хрустов кивнул в сторону:

– А там… кто?

У Тани задрожали губы. Она думала – дождавшись Хрустова, влепит ему пощечину, закатит истерику, будет ругать, обвинять во лжи, а сама против воли прислонилась к нему и тихонько, тонким голосом заплакала… Хрустов гладил ее по шапке, и снежинки с ворса стреляли ему в глаза. Они так простояли долго.

– Барахло Хрустов… – наконец, сказал Лева, содрогаясь всем телом. – Теперь ты можешь насладиться, Таня, его унижением. Тебе про Хрустова мно-ого, наверно, наговорили? И я могу добавить! Посмотри на него – интересный социальный тип! Вот он приплелся… варил анкеры… таскал железо… губы черные, как смола на батарейках… А она, его любимая, костер разожгла посреди города, посреди двадцатого века!.. И никто руки не подаст, тулупом не накроет… А почему? Из-за Хрустова!

«Что он говорит?! – не понимала Таня. – Зачем он говорит – как будто не мне говорит?»

– Почему молчишь? – вдруг вскинулся Хрустов. – Почему молчишь? – И не давая ей ответить, забасил жарко, быстро. – Ну что ему сделать сейчас?! Хочешь – за плотину нырнет? Куда дядя Ваня нырял и погиб! Хочешь – в зубы электроконтакты?! В нашей комнате нет выключателя – и он зубами?! А ты уедешь – и ничего не было! Не было банального красавца, героя со смоляными кудрями… не было актера, генерала… кого там еще девушки любят?! Поэта не было, поэта! И не было на земле Моцарта! А был только Васька-слесарь и Левка-баламут, плебей с изломанными ногтями и с испорченной памятью… – Он вдруг заглянул ей в заплаканное лицо. Она притихла. Как ни была она убита всем, что произошло часа два назад, она снова была в его власти – как и три года назад, испытывала неизъяснимое наслаждение, только бы он говорил и говорил, и держал ее крепче. – Веришь? Я ведь библию всю на память помнил! В первый же день недели приходит Мария Магдалина ко гробу рано, когда еще было, Таня, темно… как вот сейчас… и видит – камень отвален от гроба, и он пуст, и там только два маленьких ангела в белых одеждах… А за ней стоял он сам. Говорит, жена, почему плачешь?.. Ах, Таня, одно твое слово – и Хрустова больше нет на земле! Хочешь?

– Не говори глупости… – замотала головой Таня Телегина.

– Это не глупости! – вдруг оживился Хрустов, услышав, что она ему отвечает и, может быть, даже прощает. – Не глупости! – он снова воодушевился, глаза загорелись, бас окреп. – Разве я виноват, что стал таким?! Учись я у другого учителя астрономии, это я бы сейчас возился, Таня, над твоей головой в космическом корабле! А ты бы к приземлению готовила пельмени. Подумай, Таня, именно пельмени! А не какие-то там жлобские грибные жульены! Плохо, плохо поставлено в России производство пельменей, Таня! Забыли, Таня, забыли! Ты чего улыбаешься?! Мне лично не до смеха! А лошади?! Когда-то Россия славилась лошадями… над холмами стояло, Таня, сплошное ржание! А сейчас? Нет, забываем вехи, забываем традиции… Плохо, Таня, поставлено конное дело в стране и воспитание, нет нынче Макаренко! Он бы в школах ввел трудовую повинность. Дрова бы кололи – и учились! Когда мозги встряхиваются, в них больше влезает. Замечала ли ты, Таня, – в поезд валит народ… кажется, так и будут все стоять тысячу километров, сигаретке не упасть… но отъехали немного – и все уже как-то свободно устроились! Читают. Кушают. Так и мысли, Таня! Нет, не-ет, еще плохо строят у нас железнодорожные вагоны!..

Таня вдруг начала смеяться, неудержимо – она прижималась к Леве и ее прямо выворачивало смехом… она взвизгивала, тряслась, утирала слезы и смеялась, смеялась… Хрустов, довольный, вскинул гордо голову. Но остановиться на полпути уже не мог. Он шел далее в наступление.

– Я не чувствую себя виноватым! – воскликнул он. – Нет! Дикси!

«Что? Ой уедет теперь на Тикси? На Диксон?»

Но Левушка тут же пояснил:

– Dixi – это было такое выражение у древних римлян. Теперь я его иногда употребляю. Означает: я сказал. Да! Да! Если не думать, жрать, сметаной глаза замазать – можно жить и всем восхищаться. А я не хочу всем восхищаться! Для меня нет авторитетов, – говорил Хрустов, отводя Таню подальше от дороги – мимо катились два БЕЛАЗа друг за другом в облаках снега – нет и все тут! Кроме Цицерона и, может быть, Менделеева! Все мы – люди. У этого нос – у того нос. У этого ногти – у того ногти. Все люди, и у каждого своя тайна. И я не менее интересен, чем твой хваленый герой труда Иванов!

– Мой? – удивленно смеялась Таня. Ей снова было удивительно легко. «А, будь что будет!»

– А чей же еще? «Ах, Иванов… ах, на живого героя посмотреть…» «Говорят, у него три уха!» «А Хрустов – бяка!» Не одобряю такие мысли. Они поверхностны, как радужная нефть на воде… Даже стыдно за тебя, Таня! Ты не думай, меня сам Васильев… – Он замолчал и рассердился. – Но дело не в этом!

Таня виновато прижалась к нему. Она ничего не понимала. «Он знает, что говорит, главное – любит меня. Смешной такой!»

– Постой тут, – услышала она. – Я сейчас.

– Нет-нет!.. – неожиданно вцепилась Таня в Хрустова. – Не оставляй меня! А то опять эта старуха…

– Не бойся!.. – Лева, оглянулся, кого-то увидел. – Эй, братцы! Зайдите к нам, позовите Бориса…

Он усадил Таню на чемодан, стал озабоченно ходить вокруг черного пятна в снегу, где еще недавно горел костерок. Девушка закрыла глаза. От дальнего дома, скрипя по снегу, к ним подбежал Борис.

– Мы ж не знали! – огорчился он. – Я в смену, Лева, идите – хата освободилась. – И добавил шепотом. – И Лехе скажу – щоб не лез…

– Разве только согреться, – строго пояснил Хрустов. – Таня приехала не для каких-то шашлей, а строить ГЭС. Идем, Татьяна!

Борис поднял два чемодана, Хрустов чемодан и сумку, и они втроем пошли к общежитию. Таня помнит длинный коридор, пропахший перегорелой кашей, машинным маслом и табаком. По стенам – огнетушители, висит велосипед. Лестница на второй этаж, снова коридор, в коридоре почему-то кровать. Борис чемоданом толкнул дверь – они вошли. Две кровати, два топчана на деревянных чурках, паровое отопление, печка… в углу котенок… нет, гантель. Нет, и кошка вышла навстречу, потянулась, сверкнув зелеными глазами. На стене рисованный цветными карандашами портрет бородатого дядьки в очках.

Холодно, как на улице. Не снимая шубы, Таня опустилась на стул. Борис пробормотал:

– Люто, люто… – и убежал на работу.

Хрустов закурил и принялся с высокомерным видом, стоя, разглядывать какой-то старый, наполовину порванный журнал. Таня не знала, как себя вести.

«Ну, почему он сердится? Разве я в чем виновата? Он сам виноват». Но Таня одна, далеко от дома, и Хрустов здесь был единственной ее опорой.

– Мог бы угостить чаем, – пробормотал, наконец, Хрустов. – Но ты же не будешь такой? Заварка кончилась – чистый кипяток.

– Буду, – тихо откликнулась Таня, ее колотило.

– Да? – Хрустов снисходительно вскинул брови, ушел и вернулся с чайником, налил в довольно мутные стаканы дымящейся воды. Таня отхлебнула.

– Как вкусно! М-морозы нынче.

– Как всегда, – отозвался Хрустов.

Гостья растерянно помолчала, встала и тоже принялась рассматривать, что попало на глаза, – опять этот портрет какого-то старика в бороде, цветные репродукции, вырезанные из журналов – красотки в шляпах у моря, кедровую шишку на подоконнике. Занавески давно бы надо здесь постирать. Хрустову, наверное, почудилась усмешка на ее лице.

– Что? Смешно?! – заговорил он, заглядывая ей в лицо то справа, то слева. – Самолет идет в пике и – плывет сквозь болото! По крыльям скользят лягушки, ряса! Да?! Смейся же! Покажи свои белые зубки! А я горжусь моей спартанской обстановкой!

«Как болезненно он все воспринимает. И как много говорит».

– Устал? – тихо спросила Таня. – Ты же всю ночь работая. Ляг, поспи…

Хрустов, кажется, рад был возможности спрятать, наконец, свое лицо. С послушным видом (мол, раз тебе хочется – пожалуйста!) он лег на койку ничком и затих – то ли уснул, то ли притворился спящим. Таня постояла над ним и начала бродить по комнате, обходя чемоданы, с которых на пол натаяла прозрачная лужица. Подошла к окну – стеклышки в двойных рамах не целиком были в белой непрозрачной бахроме, возле уголков остались чистые запятые, скобочки, через которые виднелись горы, сизая тайга, соседние дома, уступами уходящие к Зинтату вниз.

«Красивые места… но что меня ждет? Ой, дура!!!» Готовая снова заплакать, Таня выглянула в коридор – ей почудились звуки гитары. В конце коридора, у торцового окна, на кровати отдыхали «валетом» два парня, у одного в руках гитара, а на полу сидит третий, с фотоаппаратами на груди и в руках. Третий говорит негромко:

– Почему так мало едет к вам девчонок? Надо бить в колокол! Я лично займусь колоколом!

– Займись, – сказал один из лежащих. – Эх, спой, Серега! И ночью нет сна, и днем. Спой щипковую!

– Медведей сибирских боятся? – продолжал приезжий журналист. – Подумаешь – медведи! Беречь их надо, а не бояться! Я вон читал – всех их надо беречь! Змей, тигров, крокодилов, волков… Нет, нет, я гряну на всю Россию! Пусть едут!..