Текст книги "Золотое дно. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Аня отвернулась, хотела что-то ответить, да только рукою, оставленной на столе, слабо шевельнула. Мол, идите, спасибо, я сама.

«Кстати, у девушек очень холодно. Надо будет принести им сюда электрокамин – возьмем в бытовке, ничего, не околеем. И дверь дерматином обить».

– Вот я тебя посмешу, – кашлянул Хрустов. – Ну, на прощание. – «Зачем я сказал – на прощание?! Идиот!» – Я ж смешно-ой! С детства надо мной потешались. То ужа на шею себе повешу, то коровьи блины по улице катаю… Проезжаю как-то Москву, денег – как у дурака махорки. Думал – «Запорожец» куплю или новый дом для матери. Еще тогда жива была… Смотрю – возле комиссионного толпа хануриков. В замше, в дорогом тряпье. Вот, говорят, проигрыватель… приемник… японский… Четыре тыщи! Я знаю, сколько стоит наш – сто, ну, двести. Ну, четыреста. А тут – четыре тыщи. А я люблю во всем до упора – если работать, чтобы с ног долой! петь – горло ободрать! Вот и стою, Иванушка-дурачок… думаю: не может же быть такая цена ни за что! Наверное, что-то уж совсем этакое! Какое, может, во всей России двое-трое слышали, и то профессора в консерватории. А уж работяги, блатяги – нет! Стою я, Аня… а эти обсуждают: «Спектр звука… полоса пропускания… то да се…» Я растолкал всех: «Беру! – говорю. – Заверните!» Там три коробки. Привез на Сахалин. Поставили в нашем бараке эту хренотулину, врубили симфонию Моцарта… – Хрустов комически разинул рот, изображая дурачка. – Слушаем. Ну, а дальше что делать с этой музыкой? Жалко ж испортить. Запаковал – оставил там у парней. Вот когда тут свет дадим, квартиры будут, приглашу. Пусть везут. – И Хрустов оглушительно захохотал.

Аня долго на него смотрела, Хрустов даже успел покраснеть. «Наверное, слышала эту байку, когда Климов рассказывал ее Нине. Как я сразу не сообразил?! Надо бежать. Может, руку ей поцеловать?»

– Вы идите, милый мальчик, – откликнулась, наконец, Аня. – У вас там друзья. За меня не беспокойтесь, мир огромен.

Но Левка не мог просто уйти. Конечно, у него и своих смешных историй множество, но сегодня ему по вполне понятным причинам было стыдно за себя. Что на прощание сделать? Встать перед Аней на руки, как делал Климов, чтобы повеселить женщин – да еще ногами помотать? «Но я не удержусь… упаду… голова кружится… А может, мне на ней жениться? Нет, рано… я должен измениться… утвердить себя…»

– Спасибо, Лева… – уже улыбаясь, сказала ему Аня. – Бегите. – Неужели женщины читают все мысли по лицу? Если так, это ужасно.

Кивнув, Хрустов, наконец, побрел из комнаты. Нахлобучил шапку. По улочкам Виры из тайги плыл сладковатый ветер. Еще издали было слышно очень громкую музыку из комнаты № 457. Там его друзья, они его любят, они его простили.

Только вот Васильев, к великому сожалению, на восемнадцатую секцию больше не заглядывает. И что ему эта секция? Таких у него полсотни, да по берегам десятки объектов. Бывшие «майнашевцы» давно закрыли речное дно (Майнашева на днях командировали учиться в Высшую школу комсомола, в Вишняках под Москвой – вышла разнарядка на одного нерусского). Бетон, как медленный лифт, поднял строителей кверху, под самую крышу блока – и парни уже могли, подтянувшись, без всякой лестницы, как акробаты, выкарабкиваться на крышу, к солнцу и фиолетовому дождю электросварки…

Но почему так тепло? Откуда такой теплый ветер? Хрустов совсем расхворался или вправду тепло? А если начинается ранняя весна, то что же делать с плотиной?! Ведь нас всех накроет?..

Хрустов дрожащими пальцами расстегнул и распахнул меховую куртку – нет, в самом деле тепло. Со стороны Китая или Казахстана льется прямо-таки горячий ветер.

(Судя по нумерации, недостает около шести листов – Р.С.)

…парни сколотили новый шатер.

Хрустов, угоревая от жары и кислой вони, сваривал растяжки, копошился в железных джунглях, опустив на лицо щиток. Он ни с кем не разговаривал.

По стройке уже ходили анекдоты о нем. Будто бы он испугался, увидев синеглазую русалку в воде, и она ему подмигнула. А еще говорили, что внутри водолазного скафандра он описался, что является, конечно, предельной неправдой. И еще говорили, что он кричал «мама», «папа», но это ложь, так как в армии, например, во время учений на окоп, в котором находился Хрустов, наехал танк и крутанулся – и сержант, сидевший рядом, потом доложил, что рядовой Хрустов вел себя мужественно – то есть, молча. А уж танк пострашнее, ежели прорубь, полная Аш два О…

Левка работал без отдыха. Когда руки больше не держали электрода и глаза переставали видеть шов, присаживался на доски и минуту сидел, не желая ни о чем говорить, прикусив конец жидкой своей бородки. «Побриться, что ли? Что бы такое придумать? Никому не нужен».

Он с отчуждением и завистью наблюдал, как влюбленный Серега, крякая, как крякал Климов, подтаскивает тяжелые щиты, носит пучки анкерных прутьев, волочет калориферы. А Леха-пропеллер машет руками, пересказывая новости из газет, и охотно заменяяет в этом деле Хрустова. А Борис бурчит от дурости и счастья – недавно тоже познакомился с девушкой, зовут Марина:

– Лети-ит, аха… красивая, падла! – Это он смотрит на ворону в небе.

Кстати, Хрустов издали видел его Марину – малявка, лица не разглядеть под шапкой. Почему она назвала фамилию Хрустов, приехав на стройку? Надо бы попросить Бориса, чтобы попытал девчонку. Разве что в газетах где-нибудь вычитала – пару раз писали и о про Льва Хрустова…

Но особенно больно было Лёвке то, что в бригаду влился новый плотник-бетонщик – Алексей Бойцов, тот самый, с кем ушла Татьяна, увалень, с широкими скулами, как у бурята. Впрочем, он сразу рассказал, что он по отцу эвенк, фамилия отца Бойев, а по матери – русский, ее фамилия Голубкина. Но ему, Алеше, пишущему стихи по-русски, фамилия матери показалось слишком красивой, и для того, чтобы подписывать стихи, он взял фамилию отца, только чуть ее переделав. Кому понятно, что такое Бойе? А Боец – любому понятно.

И странно – в обыденной жизни он миролюбив и медлителен, а вот в стихах – Хрустов должен признать – энергия клокочет, как и впрямь у Маяковского. Обидно.

Алексей – сильный парень, работает молча и улыбается, если его о чем-нибудь попросят. И при этом ни одного слова про Татьяну – где она, что с ней.

«А я один. И мне даже так лучше. Я раньше времени состарился. Поплюйте на меня звезды! Такую девчонку упустил, дурак с розовыми ушами… Ну и чёрт с ней! Тоже мне Татьяна Ларина! Много вас! Сколько нас, столько и вас! Иное мне жаль – что тогда, поздним вечером, когда Танька приехала, я наговорил Васильеву кучу глупостей. Аж попросился в замы? Даже в слаборазвитых странах за такой юмор морду бьют! Может, потому и обозвал меня Васей? Дал понять, что дружбе конец. Всё, всё кануло навсегда, как счастливый сон!»

В один из дней, затмевая синее небо, над блоком остановились люди. Хрустов поднял глаза – это были начальники: Васильев, его заместители и еще какой-то грузный дядька, к которому обращались подобострастно и называли Григорий Иванович. Увидев их, Лева нарочно сел по-зэковски на корточки. Однако Альберт Алексеевич, сверху узнав его, наклонился и протянул руку. Хрустов поднялся слишком неспешно, и поскольку Васильев уже перевел взгляд в другую сторону, торопится, удалось пожать лишь кончики пальцев. Ну и черт с ним!

– Да, да, – говорил начальник стройки. – Эта точка пока несущественная. Парни будут лепить перемычки. Валеваха и эти… Где Валерий?

– Сейчас, – привычно отозвался Хрустов и побежал за Туровским в соседний блок, как мальчишка, и вдруг остановил себя, двинулся как бы нехотя, показывая всем своим видом, что он не «шестерка».

– Побыстрее, – зыкнул в спину Титов.

«А ты бы вообще молчал, крокодил, – думал Хрустов. – Яму готов ближнему выкопать. Валера рассказывал по тебя».

– Пусть всех соберет, – тихим голосом прикрикнул старик Понькин.

«А тебе давно пора бай-бай под каким-нибудь красивым скворешником, жестяной звездой, а не ГЭС строить, пришли тут, бояре, ходят».

Хрустов сам не понимал, на кого сердится, за что. В глазах слезы слоились. «Мне плохо было – не вспомнил. А сейчас и руку пожал. Небось, приспичило. „Братья и сестры!“ Может, бетонная наша каракатица зашаталась. Или метеорит сюда какой летит…»

Когда бригада собралась, Григорий Иванович пошире расстегнул романовский оранжевый полушубок и гаркнул:

– Здорово, молодцы! Не замерзли? – Он выдержал паузу, с лукавым видом добавил. – Кто работает, тому жарко, верно?

«Боже, как пошло! Как из кино начальник, – поморщился Хрустов. – Пряники бы еще раздавал».

Бывшие «майнашевцы», а нынче «туровцы» молча ждали. Интересно, что дальше? С чего это вдруг высокое начальство пошло по блокам, да еще с самим секретарем обкома? Понькин достал записную книжку, подозвал угрюмого Туровского.

– Сколько у тебя получилось за неделю? У меня правильно записано? – И Понькин оглянулся на остальных руководителей. – Они самые! Обскакали Валеваху… да что-то не верится. Объясните нам, как это вы всемером на блохе верхом? А седня чего стоите?! (Приписка черными чернилами: Как же я сегодня ненавижу эти кувшинные рыла! – Л.Х.)

– Так на вас смотрим! – подцепил его Хрустов.

Но Валерий не мог поддержать дерзкой фронды. Ни к чему. Он спокойно подступил к начальству и, тыча пальцем в записную книжку Понькина, стал тихо объяснять, почему бригада замерла. Прислали новых шоферов, а тех, с которыми уже сработались, почему-то услали на мраморный карьер.

– А этим мы еще не объяснили. Мы… из своего кармана платим.

– Товарищи, – растерялся Понькин, потер лоб расшитой цветочками варежкой. – Но это ж неправильно! Что они делают? Из своего кармана – чтобы работа шла?

– Чтобы лучше шла, – усмехнулся Валерий.

– Н-да? – удивился секретарь обкома. – Как это понять?

– Да шутят они! – грубовато рубанул Титов. – Веселые хлопцы! Разберемся. Идемте, товарищ… Эти не подходят!

– А почему это мы не подходим? – бледнея, весь дрожа от тоски и невнимания, вышел грудью вперед Хрустов. Голос его зазвенел. – И для чего это мы не подходим?

– Кто такой? – буркнул Григорий Иванович Васильеву.

Васильев хмуро кивнул.

– Хотел вас познакомить. Хрустов. Сварщик. Комсомолец.

Первый секретарь обкома, услышав фамилию, хотел что-то вспомнить, но так и не вспомнил.

– Лев меня зовут, – обиженно сказал Хрустов. – А не Вася. А что мы делимся с шоферами и машинистом крана… все равно потом больше получим, нежели по старинке. План удвояем… или удваиваем? И все довольны.

– Делу-то лучше! – поддержал из-за плеча Серега Никонов.

Титов, заметив некоторую заинтересованность секретаря обкома, сменил гнев на милость и деликатно расхохотался.

– Капитализм, образно говоря! Не использованы до конца рессурсы соцсоревнования. Да ведь вот какая закавыка. А как же другие? Ежели захотят хорошо работать – пусть тоже платят? А машин считаное число.

– И победит тот, кто больше заплатит шоферам, – усмехнулся Васильев. – Не знал, не знал. Моя ошибка, Григорий Иванович. Тут ни при чем Павел Иванович и Александр Михайлович. Хм. Над этой бригадой я взял личное шефство и упустил… Валерий, мы с вами люди государственные… чтобы больше не шли на поводу пусть даже эффектных, но нечестных идей… Ясно?

– Гнилая идейка, гнилая… – посмеивался уже и сам Григорий Иванович. – Удумают же, черти! Хорошо, что признались, политэкономы… Сен-Симоны… Оргвыводов делать не будем, верно?

– А я думаю – надо бы! – снова не удерждался пламенный Хрустов.

Но секретарь обкома был куда более опытный оратор, он не дал ему досказать, – нажав на голос, заключил с широкой улыбкой:

– Однако подумаем, как помочь удержать ритм, пользуясь государственным инструментом поощрения. Об этом в рабочем порядке.

«Сейчас уйдут, – понял Хрустов. – А хотели что-то предложить. Кожей чувствую!!!»

– Послушайте! – в третий раз возопил Хрустов. – Послушайте! Если звезды зажигают, это кому-то нужно?! Извините. Я объясню. Во-первых. А во-вторых, мы никому еще из новых ни копейки не платили! В-третьих, неужели думаете, что наши славные, прекрасные советские шофера возьмут у нас деньги? Вы так думаете? – Хрустов бесстрашно уставился на наименее опасного – на Понькина. – Зря вы так! Мне обидно! У нас одна цель. И если мы в праздник… потом… сядем и друг друга угостим… кефиром… чаем… никакого криминала лично я тут не вижу! Тут другая беда, Григорий Иванович, нет одной мощной власти. Шофера подчиняются АТК, машинист крана – УМР… А вот если бы все в котловане подчинялись одному голосу, допустим – штабу! И кто нарушил ритм – из его кармана!

– Чей ритм? – архивежливо, улыбаясь, спросил Григорий Иванович. – Конечно, ваш? – Ему нравился разговор с простым раблочим. Он что-то подобное видел недавно в прогрессивном телеспектакле.

– Да, да, наш! – Продолжал говорить рабочий правильные в общем-то слова. – Потому что конечный этап – укладка бетона, так? Докладывая в Москву, вы же не докладываете, уважаемый Павел Иванович, что сожгли столько-то тонн бензина или стерли тысячу покрышек, а говорите: уложено столько-то тысяч кубов бетона? Так? Или вы говорите о бензине и покрышках? – нападал Хрустов на растерявшегося вконец Понькина. Титов оценил его выбор и стоял уже, во всю ухмялясь и подмигивая Васильеву. Впрочем, сам Альберт Алексеевич был пасмурен, лицо как из красноватог гранита. – Тогда это странно, товарищи!

Увидев, как улыбаются секретарь обкома и Титов, наконец, задребезжал улыбкой и Понькин. Он понял: это, видимо, разрешенная игра такая. Новые времена.

Но улыбку Понькина ловкий Хрустов тут же и использовал.

– Вы, наверное, умиляетесь – ax, строитель заговорил, как хозяин! Давайте не умиляться, а помогать! Нам демагогия не нужна! Нам нужны деловые отношения. Почему не премировать тех же шоферов или машинистов, если мы, как люди, стоящие в конце цепочки, скажем штабу: «Премируйте!» – пусть даже в целом их предприятие, АТК или УМР, не выполнит плана?! Что, у стройки нет денег? Мы бедны? – Хрустов саркастически улыбнулся. – Тогда давайте не великую ГЭС строить, a сарай!

– У меня голова болит, – вдруг тихо сказал Васильев. (Приписка: Как же мне его сегодня жалко!!! – Л.Х.)

Хрустов поперхнулся. «Наверное, я перебрал». Но Альберт Алексеевич не стал его ни в чем упрекать, только посмотрел исподлобья:

– Вас нашла сестреночка? Три дня назад приехала.

– Какая еще… сестреночка? – пролепетал, бледнея от ужаса, Лева. «Шутит? Наверно, шутит… ишь, как волк, смотрит». И брякнул совсем о другом. – Дали бы нам задание – сделать перемычку… мы бы ее за полмесяца слепили!

Секретарь обкома уже стоял в стороне с Титовым. Но, услышав слова Хрустова, вскинул брови:

– Ого! Почему же так долго? Вы в сутки сделали триста. А там – всего две тысячи с небольшим, вспомните арифметику!

– Зато фронт работы узкий, – спокойно объяснил Туровский. – И профиль сложный… Это здесь – вали бетон, как в овраг.

Никто из руководителей не удивился, откуда рабочим известно о перемычках, бетонных щитах, которыми Васильев надумал перекрыть ворота между столбами тридцать седьмой и тридцать девятой секции, чтобы надежнее спрятать людей и механизмы в котловане от весеннего (а может и раньше грянет?) ледового удара. Высокие гости только переглянулись. Чертежи еще не начерчены, никаких технических заданий никому не давалось, а плотники-бетонщики – нате вам! – уже обсуждают фронт работы.

– Народный телеграф, – ухмыльнулся Васильев.

– Встречный план, – дерзко откликнулся неугомонный Хрустов.

– А мне этот парень нравится, – рассмеялся секретарь обкома. – Где же я о нем слышал?.. О вас в газете писали? Хрустов?

Хрустов скромно молчал.

– Он мне тоже поначалу нравился… – вздохнул Васильев. – Только очень много говорит. Лева, если вы научитесь говорить в два раза меньше, мы с вами еще встретимся. Идемте, товарищи. А бригаду разделим.

– Как? – удивился Туровский.

– Не только у Валевахи отрывать людей. Согласитесь, из новых создавать бригаду – они же неумехи. – И он положил руку на плечо Валерию. – Надо, Федя, надо, извини за прошлогодний юмор. А бригадиром новой бригады назначим… кого же? Да хотя бы Хрустова. Никто не возражает?

У Хрустова покачнулась земля под ногами. Плотина поехала? Или ему это снится – он утонул в Зинтате и ему мерещится на прощание?..

– Но люди? – зашевелил, наконец, губами Хрустов. – Нас мало, хоть мы и в тельняшках.

– Завтра прибывают семьдесят молодых парней, вам отдаю десять. И давайте, лепите щит, только чтобы надежный. – Он пожал руки Туровскому, Хрустову и пошел. За ним двинулись толстые люди.

Ошеломленный переменами Лева сел на доски и закурил. Про какую еще сестренку говорит начальник? Конечно, пошутил. Леха-пропеллер стукнул Хрустова по спине:

– Ну ты выдал… как пулемет! Молодец!

Хрустов опустил на лицо щиток сварщика и сидел, бессмысленно кривясь, несколько минут.

Борис пробурчал:

– Валеваху «кондратий» хватит, они наверняка ему обещали…

– А ничего! – хмыкнул Валерий. – Валеваха гремел, когда Светоград строили. А сейчас… сейчас он тормоз.

Все на него удивленно глянули – знали же, что Валерий и Андрей друзья не разлей вода. Значит, если уж Туровский так говорит, Валеваха точно заелся.

– А мы, – вдруг Лева вскинул щиток. – Мы пойдем на железную дорогу ловить молодежь, звать на ГЭС. Вот же, поэт Бойцов вернулся. Прочти стихи, Алеша.

Бойцов печально покачал головой.

– Я давно не писал… Настроения нет.

– Ничего! – радостно крикнул Хрустов. – Пойдем с милицейским рупором. Будем ходить возле поездов и агитировать. Кто-нибудь да останется.

Вдруг Алексей Бойцов безо всякой связи с предыдущими событиями рассказал:

– Был в Белоярах… смотрю – у подъезда под огромной сосулькой стоит женщина, я хотел отвести ее в сторону – отскочила, поскользнулась и упала. Коленку расшибла! «Хам! – кричит. – Дурак!» И в это время на то самое место, где она стояла, рухнула та самая сосулька. А женщина кричит: «Хам! грубиян!..» – И Алексей добавил загадочную фразу. – Так бывает иногда.

И странно, Лёве стало жаль этого доброго парня, который ведь и привез ему Таню. Единственный из всех в ночном вокзале он исполнил просьбу незнакомого человека.

– Ничего, Алеша… – Лёва хлопнул его по плечу. – Нашей дружбы еще будут искать.

– Ты так думаешь? – серьезно спросил Бойцов. – Это было бы хорошо.

– Ну, мы – сибиряки… – вздохнул Борис. – По Сибири мотаемся – понятно. А эти? С Кавказа один вчера приехал. Чего не сидится? Усё есть: яблоки, вино.

– Натворили чего-нибудь… нагрезили, – повторил любимое выражение Климова долговязый Серега.

– Пока не узяли за шиворот, – продолжал Борис, – пришли в комсомол: дайте путевки комсомольские… их бы милиция и так сюда. А они сами. Зато раньше вернутся.

– Ты чего такой злой?! – удивился Хрустов. – Это политически неграмотно. Что Сенека-то говорил?

– А що он ховорил? – безрадостно осведомился Борис. Подождал. – Вряд ли про блядей ховорил… Едут не работать – время пережидать. Вот увидишь – со своим пополнением намучаешься.

Туровский прижал кулаком нос к верхней губе, гундосо молвил:.

– Ну, не все уж такие…

– Ее там усе знают, – продолжал Борис, стряхивая с одежды опилки. – Пробу нехде ставить, а здесь она хоть за Хероя выйдет. Пойди узнай, що у нее у прошлом! Хороших-то мало присылают… больше тунеядок. Уон, у мраморном поселке живет одна. Бывшая любовь восточного дипломата. Москвичка, волосы каждый день разные. Люто, люто. Гордая! Только с начальником милиции разговаривает и директором комбината. А чтоб с простым рабочим…

И вдруг сверху свесился, раскатисто хохоча, Титов. Руководители возвращались обратно, прошли мимо, а этот заглянул.

– Это вы про москвичку? Мадлен зовут. А хотите – с ней побеседую?! – он подмигнул. – И вы ее не узнаете! С кем захотите – с тем и разговаривать будет! Ишь, белоручка! Масла машинного не терпит! На спор?!

Парни молчали. Все-таки начальство всегда смущает, когда вдруг обратится вот с таким чрезмерным добродушием, показной простотой. Титов продолжал что-то еще говорить, и все большая неловкость овладела бригадой, уже с полчаса стоявшей без работы под открытым люком, под ослепительным синим квадратом.

– Не надо! – твердо ответил Хрустов. – Ничего нам этого не надо!

– И правильно! – зарычал весело Титов. – Встанет здесь великая ГЭС! Будет новый город! Электроград! И его построим мы, сибиряки! Для многих Сибирь – трамплин обратно в Европу. Назад и выше!.. А нам тут быть. А на стене вон того барака – распоряжусь! – останутся фамилии всех строителей! Всех восьми тысяч! А красавицы, которые нас не любили… Что от них останется? Нейлоновые каблуки?!

Леха первым расслышал гул, выскочил наверх и спрыгнул назад:

– Бетон везут!..

Хрустов вскинул руки, уцепился было за край люка, но железные пальцы Титова остановили его, вцепились за ворот.

– Погоди, паря! Хорошо ты выдал Альберту! Други! Так величали в старину – други! Вы – великая сила! А часто об ентом забываете! Если вы, рабочие, чего-нибудь захотите – все будет, усе, верно, паря? – Титов подмигнул Борису. – Вы можете даже – выдаю гостайну – можете меня, главного инженера свалить! Пара писем – и все! И меня нет! И Васильева! Мол, мяса мало, того-другого… – Парни молчали. – Но я-то вас люблю! Истинный сибиряк, без подделки… – И Александр Михайлович, наконец, исчез. Небо очистилось.

А на следующий день новоиспеченный бригадир Хрустов занялся формированием бригады. Это оказалось делом сложным. Пришлось искать для новоприбывших жилье – подселять в общежитиях в каждую комнату пятого человека, битый час ругаться с Валевахой, который по приказу Васильева вместо хороших работяг отпочковывал Хрустову таких же зеленых новичков, какие приехали. Хрустов пригрозил, что сейчас же позвонит самому дяде Грише, Валеваха заморгал глазами и, видимо, смекнул, что имеется в виду аж сам Григорий Иванович, лживо улыбнулся золотым зубом и взял под руку Хрустова, повел к своим архаровцам, дал все списки, и из всех новичков Хрустов отобрал как бы наугад некую Телегину Татьяну и Шмитько Марину.

– Для душевной красоты нужна хотя бы одна девушка, а лучше две – вдруг одна крокодил, – обьяснил он Валевахе, зевая, как Печорин. – А вообще я их в упор не вижу после Моны Лизы.

Вечером состоялось заседание штаба, решали, кто из мастеров и прорабов будет «вести» щит Хрустова. Его бригада, счетом № 9, не принадлежала пока ни первому, ни второму участку УОСа. Да и щит – дело новое, создание временное, после ледохода придется срезать автогеном его железные лапки, которыми он крепится к столбам, придется выбивать его из гнезда – в общую структуру ГЭС он же потом не войдет. Посему договорились так – Хрустов подчиняется непосредственно штабу, Помешалову.

Уже поздней ночью Лёва и Серега поехали на вокзал, встретили два проходящих поезда с милицейскими мегафонами, агитировали молодежь остаться на ГЭС:

– Нам нужны плотники-бетонщики… – неслось в лиловом мраке, над синими и красными лампочками железнодорожных путей. – Сварщики, монтажники… у нас самые красивые девушки, самые веселые парни…

Поезда отчаливали один за другим, валил теплый белый снег, никто не сошел на станции. Поспав часа четыре, рано утром, еще в сумерках, Хрустов бродил в котловане, машинально соскребая сапогами налипший ко дну сугроб. Он готовился ко встрече со своей бригадой, вернее, с дневным и вечерним ее звеньями, составленными сплошь из новичков.

Должна была прийти и Таня… и некая Марина… Лева, бледнея и краснея, волнуясь, уже бегал взад-вперед, досасывая сигаретку, плевался и бормотал про себя слова приветствия. К нему подошла из тьмы времен Маша Узбекова. Увидев ее, Хрустов вздрогнул всем телом.

– Чего тебе, Узбекова? Мне сейчас некогда! Речь готовлю.

– Под балконом у Тани собираешься произносить?

– Какая еще Таня? А!.. Даже не знаю, где она живет!

– Допустим. Но кто-то об этом очень пожалеет.

– Да что ты все о ней! – воскликнул несчастный Хрустов. – Я ее забыл, как имена тетенек в детском саду!

– Уж и забыл.

– Да-с! Могу сейчас думать только о государственных делах. Тут, понимаешь, плотина закупорена, Зинтат вот-вот перельется… умные люди ночей не спят… сам Григорий Иванович приехал… а ты со своими подозрениями. Тут мы, понимаете ли, срочно возводим бетонную защиту… а ты со своими сугубо женскими интересами! Не узнаю, Мария! – Он уже заметил, что его слушают, давясь от смеха, друзья. – Где твоя принципиальность, комсомольская серьезность?! Ты бы лучше на вокзале людей для ГЭС привлекала ночью своей наружностью.

– Врешь ты все, – упрямо буркнула Маша после паузы.

Хрустов сцепил пальцы на груди, затрещал пальцами, лицо его исказилось:

– Да погоди же! Я речь, речь готовлю! Сейчас буду впервые обращаться к своей бригаде… – Он забормотал, отворачиваясь. Но не выдержал. – Да и не Таня это вовсе! Я чувствую печенкой! Их было, если хочешь, две, две девочки-двойняшки. Та, которую я любил, – увы – умерла! превратилась в травы, в радуги… А эта – приехала, решила довести дело до конца… за того парня… за эту девушку… Они же иначе не могут, кисейные барышни, начитавшиеся книг! Это мы с тобой понимаем, плохие… – Хрустов, воровато оглянувшись, слегка обнял Машу. – Нет ничего выше вот этой твоей пуговицы на горле – ни звезд нету, ни луны! Бред, дешевая выдумка! И нет ничего более вечного, чем наши минутные свидания под этими оранжевыми звездами электросварки!.. Ну, мне некогда.

Новички, в ватниках и бушлатах, уже собирались около чугунной лапы крана – КБГС-1000, возле жестяного квадрата, на котором красной краской нарисаны череп, кости и молния. Хрустов, глядя на прибывших издали, морщась, бормотал:

– Дорогие товарищи… нет, не так… братья и сестры!

– Я все могу, – с угрозой буркнула Маша. – У меня тоже, как у Нинки, бабушка староверка.

– Не надо религии! – быстро отозвался Хрустов.

– Я все сделаю, что ты захочешь от меня.

– Не я – родина захочет! – Хрустов уже дерзил, поймав на себе взгляд какой-то новоприбывшей девицы.

– А сам с Танькой ночь провел… – бубнила Маша.

– Если бы один!

– Ну ты вообще! – от возмущения комсомолка Маша не нашла слов. – Ну ты вообще!

– Да. Именно. А ходит в иностранном – и не подумаешь…

– Что ты – что ты. – Тут Маша презрительно согласилась. – Что ты – что ты.

– Я от скуки позвал! – туманно пояснил Хрустов, приблизясь к ней, шепотом. – И пожалуйста! Мир потерял чувство юмора! Может, еще и Софи Лорен кинуть телеграмму?!

– Да-а… – не поняла Маша, завздыхала. – Красивая она… как артистка…

Хрустов мучительно смотрел на нее, на ее рябинки возле носа, на широкие мужские плечи. И не выдержал – схватил за локти:

– Она?! Ты красивая, ты! Ты – лебедь! Ты – солнце! Ты – фея! – Сам засмеялся. – Ты ангел! Архангел чистой красоты!.. А сейчас… мне некогда. Вон мои орлы! – И бравым шагом он двинулся к новичкам, мельком глянув на Серегу, Алексея, Леху и Бориса, которые остались с ночной смены, чтобы поддержать Хрустова.

Всего здесь столпилось десятка полтора незнакомых лиц. Над Зинтатом плыл белый туман, клубился желтый дым солярки, над сопками прорезывалось что-то багровое, не сильнее автомобильной фары. Хрустова бил озноб. Он словно ненужные ему очки надел – старался не фокусировать взгляд… а ведь вот она, Татьяна Телегина, стоя в трех-четырех шагах, пристально смотрит на обманщика. А слева… почему тоже кто-то уставился – как на Брежнева?! Некая малышка с круглым личиком, в грузной ватной фуфайке, в шапке-ушанке по самые брови, губки вытянула, словно сама себе что-то бурчит. «Боже, да это же Маринка из нашей школы! Ее колдуньей за тихую невнятную речь называли. Вот дуреха! Нет, нет, я ее не приглашал! Но раз уж приехала, здесь женихов много, а я лично занят производством!»

– Здравствуйте, мои трудовые товарищи! – Хрустов вскинул от растерянности левую руку, а потом – правую. – Итак, вы моя бригада! Даже не вся, а часть ее… Но как льва по одному коготку видно, так дух моей бригады виден по одной этой горстке людей! Посмотрите друг на друга! Не стесняйтесь! Посмотрите на ваши чеканные профили, выдубленные солнцем и морозом!..

Парни и девицы растерянно переглянулись, кто-то засмеялся. (А вот сегодня мне за эти слова не стыдно!!! – Л.Х.)

Хрустов понимал, что говорит что-то не то, ему, конечно, мешала Узбекова, и он впал некую театральность, но отступать было некогда, он еще более взвинтился, побледнел, заорал на утреннем морозце в упоении:

– Нет, вас вскормили не с ложечки! Вас вскормили бури и ураганы, гром и натиск, ваши кулаки тяжелее двухпудовых гирь! Ваши глаза пронзительнее телескопов! Кто мы? Атланты! Мы держим на наших плечах не вовремя налившееся море! Мы – кариатиды двадцатого века-а! Подперли чугунную эту… – Он кивнул за спину, – чашу! И мы ее удержим! – Он зарычал, оскалясь и напрягая свой сказочный бас. – Даешь щит! Вперед!!! Мы его слепим раньше, чем они там все за океаном думают! Что говорил Фейербах? И что говорил Луначарский, Чернышевский… и вообще – все они?! Они говорили: служите народу! А мы – сами народ, и мы сами себе служим. И поэтому – предупреждаю! Ни минуты прогула!!! Кровь и слезы! Впер-ред!..

Сам ошалев от странной своей речи, он схватил у кого-то из приезжих парней гитару, брякнул по струнам длинными ногтями и запел:

– На полянке мерцает костер… над палаткой мерцает звезда… в глубине нависающих гор… я забуду тебя навсегда…

Ему подпел Серега, запел, улыбаясь, Борис, Леха-пропеллер дирижировал, а Хрустов кричал слова – у него не очень хороший музыкальный слухи… и наконец со страхом он чуть сфокусировал зрение. Точно, вот она, рядом стоит и не поет Таня Телегина. Смотрит насмешливо, дура! А я, может, сам понимаю, что выгляжу забавно… а попробуй ты, выйди сюда и мобилизуй народ!..

– На нас весь мир смотрит! – быстро проговаривал Хрустов между куплетами. – Пусть мы не БАМ, не Саяно-Шушенская, но мы тоже что-то значим!..

Я з-забуду и руки твои…

я забуду и губы твои…

Здесь лишь ветки – руки тайги!

И малина – губы тайги!

– А теперь – знакомиться! – важно объявил бригадир с бородкой. «Как ты теперь со мной заговоришь? Нуте-с». – Подходите по одному. Вот ваши звеньевые – Сергей Васильевич… Борис Иванович… я – Лев Николаевич.

– Лева!.. – вдруг забормотал Серега, конфузясь. – Тут еще одна девушка просится…

– Лично известная? – усмехнулся Хрустов. К нему подошла подруга Сереги, та самая Лада, высоченная официантка из вокзального буфета и потупилась.

– Привет работникам общепита. – Хрустов протянул руку. – Что умеете делать?

– Сварщицей хочу, – буркнула она. – Как вы… как Серега. Надоело кормить. Все курят и кричат. И вилки воруют… А порядочных, как вы, мало пьющих… – она покраснела, поняла, что сказала что-то не то. – Возьмете?

– Да! Только учтите, милая девушка, варить анкера – это не борщи варить. – Он кивком головы отозвал Серегу в сторону, страдальчески закатил глаза. – Колун ты колун! Нам такие дела великие предстоят, а ты… Она ж белоручка! Посмотри на ее руки…