Текст книги "Золотое дно. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

Серега Никонов, поднявшись наверх и подойдя к самому краю, зажигал спички и бросал вниз – и ему казалось с каждым разом, что огненная черта короче. Надо бы всем уходить отсюда, пока не поздно. Вода быстро поднимается. А может, обман зрения? Может быть, спички отсырели?

Правда же, сидеть тут, загнав самих себя в западню? Но парни словно испытывали себя. В конце концов, если на самом деле начнется что-то ужасное, должны успеть сбежать хотя бы за бетонные столбы. Их-то уж, поди, река не повалит? Это как 12-этажный дом повалить. Парни курили и смотрели, как на западе гасло небо, как стали сизыми и лиловыми сопки, как умерла тонкая алая кайма на горизонте – словно спиралька электрической плитки лопнула. Под шум ветра и грохот парни громко переговаривались, даже анекдоты травили:

– Это мы, пиджа’ки, был ответ из шкафа… – и все равно напряженно ожидали чего-то необычайного, может быть, жуткого. Не зря же так долго и с такими предосторожностями к этим дням готовилась стройка.

– Руки гудят, – отозвался Серега. – Как трансформатор, ага.

– Я думал, сирены будут выть… народ сгонят на берега смотреть, – усмехнулся Леха-пропеллер. – Динамики врубят.

– Врубят еще, погоди, – отозвался важным баском Хрустов. – Всякому овощу свое время.

– А никого нет. Кроме нас и монтажников.

– А в котловане, – кивнул Серега за спину.

– Ну, в котловане. Если что, и они уйдут.

– Если что – и уйдем, ага?

– Повторяю, нам ничего не будет, – пробасил Хрустов. – Эта бетонная гора рассчитана выдержать удар атомной бомбы, понятно? Я, кстати, на заочный, на второй курс собираюсь поступить, сопромат учу. А ты, Серьга, думаешь учиться или нет?

Серега опустил голову.

– После армии… А что? Сдам за десятый – примут.

– Слышь, Серый, а чего ты с Ладой связался? – Леха огорченно чесал космы на затылке. – И не Лада она, а Лида, все же знают. Вот уйдешь в армию, вернешься через два года. Тебе двадцать один, а ей… прибавь как минимум пять. Ей замуж надо. С ней тут один уже переспал.

– Врешь, ты!.. – Никонов вскочил, голос у него задрожал от обиды. Он вцепился пальцами в ватник Лехи. – Ну, врешь же, а?..

– Да ну тебя н-на фиг! – говорил Леха. – Зачем мне врать?! Да у ней на морде написано, кто она такая. Вспомни, что Борис говорил про таких. Они с одними – женщины, а с другими – девушки, цветы нюхают…

«Нет, так нельзя!» – горестно вздохнул Хрустов и, поднявшись, несильно стукнул Леху в бок. Леха отлетел от Сереги и, кривясь, сплюнул.

– Я просил бы о женщинах выражаться языком изящным, – пробормотал Хрустов, окидывая взглядом бетонные балки, которые надо было все-таки попробовать наверх забросить и приварить за выступающие железные крюки и прутья. – А вас, Леня, персонально прошу – вообще эту тему не трогать.

Серега всхлипывал в стороне.

– Не верь! – зло закричал Лева, прекрасно зная, кто такая Лада. – Она лучше всех! Она прекрасна! Архангел чистой красоты!

– Она не шалашовка, ребята… – шептал Серега. – Она просто грустная. Я вот только не знаю, что еще надо, чтобы ее покорить… я и по фене, и в шахматы с ней играл и выиграл два раза!

– Всё! Работать! – одернул друзей Хрустов. – Сначала – работа! Сначала – подвиг! Тогда ты ее покоришь! Будет есть глазами!.. Где наш Маяковский?

Сидевший в стороне на досках Алексей Бойцов встал, отчужденно посмотрел на Хрустова.

– Не надо откалываться от коллектива! Ты поэт – встань себе на горло и сочини! Если тебя, говоря прямым текстом, мучает проблема Татьяны, так она и меня мучает… а самое главное – непонятно, которая из них какая… Вера у нас работает или Таня?

В самом деле, девушки вчера на танцах в клубе появились, похожие до смешного, как близняшки. И штормовки одинаковые купили, и сапожки на платформе, и на головах зеленые беретики. А волосы кудряшками распущены. Разве что можно по крохотной родинке Веру опознать, так и родинку эту Вера замазала, а Таня, наоборот, нарисовала помадой.

– Не горюй, старина! Поделим! Мне уже практически все равно, потому что я запутался. Читай стихи!

Алексей свел черные брови, скуластое лицо его посветлело. И хриплым голосом начал говорить в рифму:

– Мы пришли сюда и – мы уже не уйдем.

Здесь наша звезда,

здесь наша вода,

здесь наш дом.

Мы одолеем трудности, мы никогда не умрем.

Нет, я так не могу, ребята! То есть, могу, но получается интересно. Мне надо над блокнотиком поколдовать.

– Все равно гениально! – отрезал Хрустов. – Вперед!

Парни застропалили балку, кран задрал вверх стрелу и стал выбирать трос – балка, раскачиваясь на сильнейшем ветру, полезла к небу. Леха и Хрустов вскарабкались по лестнице на макушку столба над щитом – принимать груз и закреплять электросваркой. Вот и они, и балка сахарно освещены светом прожекторов – как космонавты в космосе. «Лишь бы не загремела бетонная балда, – думал Хрустов. – Не придавало бы кого! Но я понимаю так Васильева – чем выше ворота на тридцать седьмой, тем спокойнее людям в котловане, на них не полетят льдины. Ничего, как-нибудь…»

(Отсутствуют листа 2–3. Оставшиеся обгорели по краям – Р.С.)

…Около двенадцати часов ночи состоялось заседание штаба стройки.

– Кого нет, поднимите руки, – привычно пошутил Васильев.

Приехали Титов, Понькин и Таштыпов, из гостиницы позвонил Григорий Иванович – только, что прилетел, спрашивал, что нового. Алехин, Никифоров и прочие начальники с основных сооружений, казалось, решили здесь сегодня ночевать или байки рассказывать до утра. Распечатали пачки сигарет, чиркнули газовыми зажигалками – у каждого пламя длинное, как шпага, – видно, недавно заправили.

Васильев встал и предложил почтить минутой молчания память Игоря Михайловича Ивкина. Люди положили на стол желтые и красные каски, посреди стола давно погасла свеча, коротышка, похожая сейчас на крохотную балерину, изогнувшуюся в поклоне до полу.

– Товарищи, у кого что? – тихо спросил Васильев.

И слушая вечные их претензии друг к другу, он понимал: они обращаются к нему за советом или решением только потому, что так бывало всегда. Сейчас же мысли всех заняты совсем иным – но об этом не говорили. Сидели и ждали, как ждут брошенный вертикально вверх камень. Сами реку перегородили – сами пожинают первый ледоход…

(Бумага обгорела – Р.С.)

…поселок не спал. Пожилые люди, ссылаясь на ноющие кости, уверяли, что сегодня ночью пойдет. Да ледоход, можно сказать, уже наблюдался: смятые и раскрошенные льдины проскакивали через уцелевшие донные отверстия – и серозеленая шуга, выныривая под плотиной и рассыпаясь со звоном, как ящики со стеклом, крутилась в воронках и скатывалась к мосту. Но основная-то масса льда только еще собиралась в верхнем бьефе, и на любом расстоянии от плотины это чувствовалось. Волнение гнало людей из квартир и общежитии на улицу, на холмы. Слишком уж необычные условия для ледохода.

Ночь была беззвездная, а ветер усиливался. Сосны над поселком ходили, как тоненькие деревца, на мосту собралась толпа парней в белых рубашках, у многих в руках ружья и ракетницы, фонарики и гитары. То ли к бедствию готовились? То ли к празднику? Кто-то спел частушку:

Как во мраморном поселке

девки тоньше, чем иголки,

сунуть нитку не во что…

Извините, девочка!

Женский бедовый голос отвечал:

Эх ты, Baня, Ваня, Ваня,

Ваня стоеросовый!

У тебя чего в кармане?

Лучше б сок березовый!

(Бумага обгорела – Р.С.)

…быстро подъехали. Возле штаба стоял зеленый «уазик» с красным крестом на дверце. «И врачи пожаловали, – отметил Васильев. – Кому-то стало плохо? Или наоборот, сегодня нет работы. Когда все в напряжении, никто не болеет».

– На дамбу! – кивнул Васильев Диме. – Отсюда плохо видно.

Но к машине уже бежал Туровский, размахивая руками, с телефонной трубкой в кулаке и мотком проволоки.

– Вы на банкетку? – кричал он сорванным голосом. – Меня возьмите! Здрасьте, Григорий Иванович! Пошло по гребенке… – выдохнул он, садясь на сиденье. – Как поезд.

– По гребенке?.. – ахнул Григорий Иванович.

Они выскочили на дамбу, отгораживающую котлован от безумной стихии. При свете прожекторов было видно, как серая масса медленно, очень медленно ползет налево, к водосливной части плотины, как хрустит, чавкает она… на первый взгляд, ничего страшного. Но что дальше?

– Ну и ну, – пробормотал Васильев, смяв в кулаке кепку, которую едва не унесло ветром. – Льдины лезут друг на дружку, как быки на коровушек… извините за бедный юмор.

Подкатили на машинах Титов и Понькин. Все напряженно вглядывались в сумрак.

– Что это слева? Звезда упала…

– Это не звезда, лампочка на стреле крана. Стрела повернулась.

– Бросьте, товарищи, на столбах никого уже нет. Краны обесточены.

– Значит, люди с фонариками?

– Кто разрешил?!

В эту минуту кто-то отчаянно завопил рядом:

– Ну, давай, Зинтат, жми поскорей!

Альберт Алексеевич обернулся. Это был высокий парень в военном бушлате, Васильев узнал старого знакомого – именно ему месяца два назад он подарил часы. Солдат смутился. – Нервы горят, Альберт Алексеевич!

Васильев больно стиснул ему руку.

– Туровский, – приказал он, не оглядываясь. – Позвони-ка на левобережный пост.

Валерий, путаясь в длинных тонких кабелях, подключился и заорал в трубку:

– Алло?! Левый! Как у вас? Алло?..

Васильев мучительно ждал. Неужто перевалит через плотину? А донные так и останутся забитыми? И ничем их не выбьешь?

(Листы обгорели – Р.С.)

…Быстро съехали вниз.

– Всем из котлована! – кричал Васильев.

Возле штаба по-прежнему стояла машина с красным крестом на дверце.

«Дежурили на всякий случай? Правильно».

К Альберту Алексеевичу подбежал парень без шапки, в котором начальник стройки не сразу узнал Хрустова. Левая кисть у него кровила, на щеке чернела грязь.

– Товарищ Васильев, – глухо пророкал он. – Прикажите арестовать. Они не хотят. Все из-за меня.

– Что? Что? – услышав, хмыкнул Титов и шутливо щелкнул Хрустова по лбу. – Ох уж, сибиряки! Не хотят тебя арестовывать – значит, не за что! – Он обернулся к угрюмому Григорию Ивановичу. – Знаете, во время войны у нас на прииске… я еще малой был… мужик один забунтовал… золото надо мыть, а он спец… напился и окна бил… А у нас милиционерша была, Анна Ефимовна, пудов восемь в весе… Каталажки-то нет, она его арестовала, к себе домой увела. И он жить там остался! На ней и женился…

– Выезжайте немедленно наверх! – приказал Васильев. – В любую минуту может обрушиться. – И повернулся к Хрустову. – Что случилось?

Опустив голову, тот рассказал: когда кран вздернул очередную балку на щит, снова отключили ток. Бетонная полоса поплыла в сторону и вниз из-за ветра и собственной тяжести. Леонид Берестнев, чтобы его не задело, отшатнулся и – сорвался с высоты. Результат – сотрясение мозга, перелом ног.

Кран тоже пострадал – балка зацепила другую балку, крепко приваренную, и двойной груз развернул стрелу, стрела треснула и рухнула.

– Я виноват, нарушил приказ, прикажите арестовать.

– Кто отключил энергию? – жестяным голосом прошипел Васильев. Из толпы меж двух автобусов выскочил сутулый, крючконосый Михаил Иванович Краснощеков. Он быстро заговорил-забулькал:

– Нет, нет, моим не пришьете… не пришьете! Они технику безопасности выполняли, раз приказано – прекратить работы, они вырубили. Инструкция! Вы же сами говорили – инструкция мать порядка.

– А гла-зза у вас где?.. – простонал Васильев и больше ничего не сказал Краснощекову.

Из штаба двое парней в белых халатах осторожно несли на носилках белокурого Леху. Леха-пропеллер стонал. Медленно светало небо, и видны были синяки на лице рабочего, колени странно вывернуты. Машина с красным крестом, приняв груз, укатила.

Неожиданно мигнула фотовспышка. Это Владик Успенский в замшевой курточке, в ботинках с бренчащими на ходу триконями принялся, бегая вокруг, щелкать толпу, секретаря обкома, Васильева, Титова. Он при этом истерически хихикал от страха:

– Я назову эти снимки «Ожидание!» Встаньте вот так… сделать мужественные лица! Центрее, центрее!

Васильев заорал:

– Немедленно вон отсюда!

Люди лезли в автобусы, выключали фонарики. Из-за Седой сопки на кремовое небо чуть вылезло, показало краешек жгучежелтое солнце, мигом одело теплым золотом живую массу людей… Что же будет с плотиной? Нас всех сейчас сметет?..

(Нет нескольких листов. На верхнем уголке 446-ой страницы красным фломастером написано: Через неделю Васильева сняли с должности, назначили Титова. – Л.Х.)

…Милиционер привел Хрустова в женское общежитие, по коридору первого этажа в левое крыло – в комнату кастелянши.

– Видишь, Лев Николаевич, – вежливо сказал румяный парень в новенькой форме. – Одна у нас каталажка, да и та занята. Три бича с вокзала неделю сидят, выясняем, девать некуда. Придется тебе тут, не убежишь – там, за стеной, женский душ… девчонки го… нагие.

Хрустов трагически молчал. Милиционер подошел к разобранным кроватям, поднял тяжелую раму с сеткой и пружинами, подумал, перегородил ею дверь.

– Ты ведь сварщик? Можно было, конечно, электрод дать, чтобы сам себя изнутри замуровал этими койками. Но еще неизвестно, будут ли судить…

– Будут, – с вызовом ответил Лев.

– Дело-то не заведено, – вздохнул парень. – Жаль, конечно, несолидно, я понимаю тебя. Мы же по-прежнему, Лев Николаевич, в бараках ютимся. На всех других стройках милиция как милиция – новые дома, решетки, красота! – Он перешел на шепот. – Ты бы поговорил с Васильевым… я же знаю – вы друзья. Скоро новый дом сдают… может, даст хоть комнаты две?

– А вы подожгите свой барак, – посоветовал Хрустов, сверкнув глазами, как завзятый террорист. – Сразу получите!

– Как? Сами?.. – испугался милиционер.

– Ну, давай я, – предложил деловито Хрустов. – Мне теперь все равно. Годом больше, годом меньше.

– Ты? – Милиционер думал. И покраснел. – Ладно, глупости-то! Сидите! Придут с передачами – чтобы никаких колющих и режущих предметов. Не положено! – Он посопел в раздумье, оставил Хрустову пачку сигарет и ушел.

Хрустов сел на пол и закурил, слушая, как за стеной шлепают босые ноги, льется вода, визжат и поют девчонки… «Беда, беда… Сотрясение мозга. А я его еще толкнул вчера. Прости, Леха. И не умирай. Я во всем виноват. Кто же знал… А знать надо было. Надо было учесть и то, что могли ток отключить. Но котлован мы спасли? Большие краны спасли? Ну и что? А Леха? У него раздроблены колени… Будет он ходить? Преступник я. И ждет меня тюрьма. Надо готовиться, перестраивать психику».

Услышав в коридоре перешептывание, явно девическое, Хрустов оскалился и запел блатную песенку, которую когда-то слышал от Климова:

– Зашел я рази… в одну «малину»…

и там хозяюшки нарушил сон…

Она ждала-а своего милого…

она подумала, что ето – он.

Как там дальше? Придется же, небось, петь в колонии. Чтоб не быть белой вороной.

Мы целовалиси… мы обнималиси…

покуда с тучки вишла луна…

и осветила ей мое р-рыло!

Упала в обморок хозяечка моя!..

– К тебе можно? – раздался девичий голос.

Не глядя на дверь, Хрустов уже знал, кто там. Но такой у него характер – узник, вытянув шею, смотрел как бы за окно, где плавали в небе свободные птицы. И не сразу ответил:

– Идите, милые девочки, не положено со мной разговаривать. Все будет хорошо, я напишу из колонии. Покенывайте по кумпасу!

И стал я шарить ей да по комодикам,

и все-то ящички я ей переломал,

и драгоценные ее вещички

я в узелочек, в увелочек завязал!..

(Приписано позже — Придурок!!! )

– Здравствуй, Лева, – продолжала девушка, стоя на пороге, вся одетая в темное, как при трауре. – Я принесла тебе… тут сыр, яички.

«Бросила без присмотра, – думала Таня, глядя на бледного бородатого парня, который сидел на полу, сжав кулаки. – Прямо ребенок».

– Татьяна, не надо, – наконец, отозвался Хрустов, не вставая. – Наши глаза всегда останутся сухими, как порох.

– Лешке лучше… склеют его, вот увидишь. – Таня отодвинула загородку из кроватной рамы, присела радом. – Ты меня не прогоняй. Я все обдумала.

– Что? – Хрустов боялся насмешки. – Что именно, девушка?

– Если тебя посадят, Левушка, а тебя, наверно, посадят, я пойду за тобой на край света и буду напротив жить. Сниму комнату и жить буду. – Она робко тронула его правую кисть в царапинах и черных следах крови. – Я уже говорила с Серегой, он знает, – где какие колонии, где лучше.

Лева, наконец, поднялся, протянул руки Тане – и она тоже поднялась.

– Ты знакома с поэтом стройки Бойцовым…

– Нет-нет, с ним Люда-хакаска! – перебила его смущенно Таня.

– Хорошо. Ты слышала также про графомана по фамилии Шекспир, – прошептал Хрустов. – Так вот, нет у них таких стихов, таких трагедий про такую любовь, как у меня! Веришь, Танька?

Она опустила ресницы и снова вскинула, глаза ее засияли, словно Таня перед лампой зажженной стояла.

– Да?

Хрустов, кусая губы, обнял ее. «Какой идиот… господи! Какой идиот! – мелькало в голове. – И как хорошо, что не уехала, не отчаялась».

– Ты не разлюбил меня? Почему хмурый? В лицо не смотришь.

– Стыдно.

– Нет, ты хороший… А флаг лазил вешать – из-за меня?

– Возможно, – уже дерзил Хрустов, прижимая девушку к себе. – Но так же во имя родины.

Кроватная сетка упала. Услышав грохот и звон пружин, из коридора заглянули. Кто-то хихикнул. Лева и Таня сконфузились и отошли вглубь комнаты, к окну. Им бы догадаться да просто взять и захлопнуть дверь. Но отчего-то сделать это было неловко, и за них это сделали другие – дверь медленно закрылась.

– Ты… будешь моей же-же-женой? – шепотом спросил Хрустов.

– В мыслях я уже давно.

– Она – моя жена! – негромко воскликнул Хрустов, оглдядываясь на дверь. Он иначе не мог. Он радостно смеялся и словно со стороны на себя смотрел. – Она – моя жена, граждане судьи! Майн фрау! Что за волшебная жизнь?.. – Лева протянул руку к белым облакам и птицам в окне. – Дала мне в жены одну из сестер… думаешь, точно – она, а ночью проснусь в холодном поту – вдруг не она? Другая? Судьба моя, почему двоишься? Жизнь моя, почему двоишься, как язык змеи? Все передо мною вроде бы похоже на то, что должно быть: леса, реки, жизнь вот эта… любимое лицо… А вдруг это подмена? И любимая моя далеко, тоскует без меня… и лес передо мною – совсем другой лес… и река – другая река… Ты плачешь?

Хрустов давился смехом и не мог не говорить – выходило нервное возбуждение ледовой ночи. Он гладил по голове приникшую к нему Таню, целовал в глаза.

– Жизнь моя, зачем искушаешь, страхом пробираешь? Я смешон? Смейся, Таня… милая моя, фея, грация, богиня… как там еще в операх? Нет, ты правда – не Вера?! И никто больше, а сама? Ну и ладно! Рви меня жизнь, пополам! Ха-ха-а! Согласен! За! Принимаю! Голосую! Все прекрасно! Как там Алеша Бойцов фокус-то показывал?..

Хрустов сделал нарочито глупое, баранье лицо, накрыл кепкой руку, сдернул кепку – а там кукиш… и залился счастливым смехом, и продолжал говорить, и Таня тоже смеялась до слез…

И не знал Хрустов, что через неделю приедет еще одна девушка из тех, кого он позвал когда-то зимой от тоски и одиночества, Нэля, и он, Хрустов, будет отчаянно ругаться, ожидая поезд на вокзале:

– Мир потерял чувство юмора! Это что же – я пошлю телеграмму Софи Лорен – и она тоже явится спасать меня?! Да они просто издеваются, красные девицы, над честными строителями!..

И не знал Хрустов, что ему летом напишет письмо и Галинка-малинка, его первая любовь, она думала всю весну, прежде чем ответить, она замуж было собралась – и вот, затосковала, засомневалась… и для Хрустова ее письмо будет серьезным испытанием… Но все это будет еще не скоро.

А сейчас мы оставим наших героев в комнате кастелянши, где на полках до самого потолка стопы серых одеал с коричневыми уголками от утюга, белые простыни и наволочки, где к стене прислонены ржавые кровати, облупленные спинки с шариками. Оставим в ту минуту, когда Лева и Таня, наконец, счастливы, смеются и обнимаются, и показывают друг другу «фокус» Бойцова… Они так молоды! Не осуждайте их!

Мы оставим и Серегу Никонова с Ладой в комнате общежития, где они танцуют возле стереофонического проигрывателя, от мощности которого дрожит пол и стучат зубы, и рядом с ними танцует Алеша Бойцов с Людой-хакаской, и парень в армейской форме с Машей Узбековой (когда познакомились?! Явный просчет автора!), Люда (бывшая подруга Васи-вампира) с комсоргом котлована Маланиным, который, смущаясь, что-то говорит ей и рассматривает заусенцы на своем пальце… А в общем, очень милый парень!

А где, куда делись Аня и Нина из стройлаборатории? Я упустил, простите меня, уважаемые марсиане и сириусане! Нина, тоскуя, вполне могла уехать… хоть и хохотушка, хоть и рыжая, но и таких ломает жизнь… А вот Аня, серьезная девушка, вряд ли бросила стройку… (Она со временем перешла работать в поселковую библиотеку. – Приписка Л.Х.)

(нет нескольких страниц – Р.С.)

…Варавва, Тюрин, Иванов, Михеев, Волынко, Валеваха, Караганов, Паклин, Антонов, Филькин, Жданов, Фуреев, Суриков, Красиков, Ефименко, Андрошина, Гусев, Ройзман, Овчинников, Хренков, Батыгин, Семина, Куржаков, Майнашев (вернулся, прилетел!), Тузлаков, Лапа, Харламов, Рожкин, Петров, Байбасов, Куликов, Шварцбург, Таштыпов, Прохоренко, Галкин, однофамилец Васильева – Иван Васильев без ноги, Выжбин, Файзуллин, Куприянов, Сагдеев, Жамов, Бузукин, Ивкин, Ерин, Андреев, Евг. Попов, Шапошников, Звонарев, Тихомиров, Баскин, Лемехов, Митрофанов, Шахов, Колупаев, Романова, Збруев, Танаев, Черепков… можно перечислять фамилии страницами, и нужно бы это сделать, я всех помню, но вот какая мысль меня сейчас мучает: а может быть, вся моя летопись – романтическая блажь??? И все, что происходило в 1978–1979 годах, можно было описать в миллион раз короче? Например: ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС ПОСТАНОВИЛО. И КОМСОМОЛ ОТВЕТИЛ: ЕСТЬ. В ТОМ ЧИСЛЕ, И ЖЕЛАЮЩИЕ ИЗ ЛАГЕРЕЙ…

Но простите, простите!.. любая юность – а это была наша, моя юность – история нежная и подробная!!!

И еще такой вопрос. Терзает ужасное сомнение: а стоила ли сия каменная стена до небес стольких слез и волнений, столько погубленных молодых жизней? Я ведь о многом не смог рассказать, не нашел слов – настолько нелепы были смерти, предательства, увечья, трагедии…

Простите меня. А сейчас прочтете самое интересное: свидетелями какого феерического действия стали к утру мои… (Далее сгорело – Р.С.)

(Приписка сбоку на последней сохранившейся странице – красным фломастером: «Плотина не погибла. Но всё, что случилось далее, понять невозможно… был поражен поведением некоторых моих друзей… оскорблен тупостью высших властей… переписывать текст отказываюсь – в огонь!» Л.Х.)

Перед вылетом в Саяны

Я дочитал летопись к половине пятого утра. Конечно не спал. В шесть тридцать уже собрался ехать в аэропорт. Что, что ныне происходит с Левой, с его бывшими друзьями, самыми замечательными на белом свете людьми?! Скоро я это узнаю.

Но вновь грянул междугородний телефонный звонок.

Звонил Илья Хрустов, голос был глухой, через силу:

– Папе не стало лучше. Врачи перевозят его в Сараканскую клинику. Ваша родственница настояла. Взяли слово, что недели три не будет ни с кем контактировать. Даже меня не будут пускать. Только маму. – И молодой Хрустов добавил извиняющимся тоном. – Так что можете пока не прилетать. О папке не вспомнил… но, если вдруг вспомнит, чтобы не беспокоился, вышлите, пожалуйста, ее… пусть будет под рукой…

И в трубке раздались короткие гудки.

1978–2005

«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения © № 3–4 2005 г.