Текст книги "Золотое дно. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Поезд подкатил к сараканскому вокзалу, низенькому каменному строению с оборванным красным плакатом под крышей: «НАША ЦЕЛЬ КОМ». Вокруг степь с голыми холмами, с рыжим и черным снегом в логах. Гор еще не видно – до них ехать да ехать.

А.А. полагал, что его встретит шофер Дима, двухметровый детина из погранвойск, но на перроне топтался, стукая ботинком о ботинок, недавно назначенный начальником штаба стройки (замарано, однако ясно, что речь идет о Туровском), паренек с белым от мороза плоским носом, с поднятыми вверх наушниками. Форсит пацан – он еще и в ботиночках! Тоже Мересьев! Конечно, прискочил первым доложить, показаться более значительным, чем есть по своей новой должности…

– А шофер где? – раздраженно спросил начальник стройки. – Зачем-то вагон пригнали. Я не Сталин. Дороги замело? Можно по льду, по Зинтату.

– Может хлынуть вода по льду… Поздравляем с орденом, Альберт Алексеевич.

На соседних путях стоял известный всей округе красный вагончик дирекции строительства – специально прикатили. Они бы еще снарядили оркестр.

– Откуда вода? Какая вода?..

Товарняк медленно скребся к Саянам. Чернильного цвета, вечереющие горы постепенно обступили железнодорожную линию и выросли до неба. Вдали, в темноте, стреляла электросварка. Грохот поезда отдавался в глубоком каньоне.

– Что еще?

– Немного стоит котельная.

– Немного стоит? Немного беременна?

– Извините, не так выразился. Вот и уезжают.

– Сколько?

– Двести, – (заштриховано) попытался (вписано позже: подобострастно) подстроиться краткими репликами. – Демобилизовались… не хотят оставаться. Завтра. И эта статья в «Комсомолке»… Владик Успенский. С бородкой. Помните, при нем говорили на штабе, что брезента нет…

Брезент – дефицитнейший материал, зимой нужен бетон укрывать, необходим для строительства блоков, шатров. А.А. приказал в магазинах накупить палаток, любых, хоть самых дорогих, польских – розовых… раздирать и шить полога, журналист ничего не понял, вот и сочинил романтическую блажь со стихами, воткнув еще и фотографии смеющихся лиц.

– Еще раз появится на стройке – остричь бороду! – зло сказал А.А. – И – «телегу» в редакцию! Даже если не пьет. Что еще?

– Две комиссии были. Мы их не можем удовлетворить. Вас ждут.

– Надеюсь, я их тоже не смогу удовлетворить, – зло усмехнулся Васильев. Сколько можно?! То из обкома, то из министерства. И в каждом случае требуют немедленно собрать данные по стройке, в красной папочке, в пяти экземплярах. – Надо было сказать: эпидемия холеры, москвичи боятся.

– Это местные. Вчера явились. Из-за той заметки в «Луче Саян», что на восемнадцатой секции бетон кладут прямо на дно Зинтата.

Бетон укладывают на вычищенный и вымытый гранит дна, где еще недавно гуляли трех-четырехпудовые таймени, где бешеное течение несло, как осеннюю листву, стальные блесна, сорванные рыбой. А надо бы гранит поскалывать, сделать шершавым, пишет некий рабочий. Читал, читал А.А. эту заметку.

– И еще. Бубнов из института: нельзя слоем в три метра…

Понятно: спорят, каким слоем сыпать бетон, трещин боятся.

– Бубнов говорит: разница температур получается большая. Там же, Альберт Алексеевич, зуб плотины… надо надежнее ко дну, тэ-сэзэть…

Васильев прекрасно помнит слова Бубнова. «Плотина как на салазках поедет, когда море наберем! – пугает Бубнов. Если будем торопиться, по три-четыре метра шуровать…» Горбоносый, маленький, похожий на горца, но русый, синеглазый такой Бубнов.

– Сколько он предлагает?

– Метр, ну, полтора.

– У нас есть рекомендации своей лаборатории! Нам институт не указчик. Пошли они на фиговое дерево! Что еще?

«Сидят, в микроскопы смотрят. Так мы сто лет будем лепить плотину. Ну уж нет! Позже все равно придется цементировать швы между секциями, заодно вылечим и трещины. Если по три метра – выигрыш в темпе в два раза». Васильев мысленно показал упрямому Бубнову кулак.

– Драки были в Новый год? – Васильев, сжимаясь от нетерпения, расспрашивал, а до Кантегира еще полчаса езды, товарняк катится медленно-медленно, подрагивая и кренясь. – Ну? Ну?

(Зачеркнуто «Валера», вписано: Туровский) важно раскурил трубку.

– Одного тракториста наши парни побили, – доложил (Туровский). – Ваську-«вампира». Кличка такая. Черепков… из СМУ-два…

– Бить может только господь бог, – привычно бросил А.А. одну из своих замечательных кратких сентенций. – Найти лидера, прижечь какую-нибудь выдающуюся часть тела. – вдруг, раздражась, уставил взгляд на курительную трубку молодого начштаба. – Еще что скажете, Джон Сильвер?

Покраснев, Туровский засуетился, убрал дымящуюся трубку в карман. И разговор вновь вернулся к тому опасному, главному, что ожидало Васильева на стройке.

– Что с водой решили? Сидите меня ждете?

– Титов говорит, и все говорят: никто такого не помнит, Альберт Алексеевич. Может, река дышит?

– Она не корова, – процедил Васильев. – Старательно шучу. Куда-нибудь звонили из своих, по Гидрострою?

– На Зейскую. На Саяно-Шушенскую. Никто не знает. Главный технолог в Питер улетел – смотреть на макете, что будет с плотиной, если…

– Бабы! И давно?

– Дней десять.

– Двести сорок часов! Плохие женщины, извиняюсь за неточное выражение, почему же мне сразу не телеграфировали?

Туровский молчал (приписано красным на полях со стрелкой, куда вставить фразу: со смущенной улыбкой потаскухи. Дескать, я-то при чем? Есть выше начальство).

«Значит, боялись – в Москве начнется паника. Боялись меня подставить? Ах, как я вам благодарен!..»

Поезд рывком замедлил ход. Начальник стройки поднялся.

– Вот это удар мозгам, – бормотал он. – Знаете, я заметил, начинаю по привычке говорить телеграфными фразами – без знаков препинания и некоторых очевидных слов. – Идя по вагончику, он застонал, как дерево в ветреную погоду. Ну, почему вода вдруг стала расти? Первая мысль: донные засорились. Но там, извините, можно трактор на трактор ставить, шесть метров в диаметре. Что заслонило? Враг фанеркой? Смешно.

– Пока на две отметки, – угадал и подсказал начштаба. – Впереди есть еще месяца полтора-два, я подсчитал.

– А если быстрее начнет нарастать? – А.А. поднял чемодан, Туровский попытался отнять, начальник стройки буркнул: – Идите к черту…

Вот мимо прошли и остановились огни кантегирского вокзальчика, белые и синие фонарики на путях.

– Значит, месяц? А потом нам всем надо стреляться, если ничего не придумаем! – продолжал свистеть сквозь зубы Васильев, спрыгивая на черный снег, опуская наушники и надвигая шапку на глаза, как если бы не хотел, чтобы его здесь узнавали. – Из пушек! В ближайшем историческом музее! Наши лбы пистолет уже не возьмет! Езжайте без меня, я тут побуду.

– Мне сказал Титов, чтобы вас ждут на квартире, Альберт Алексеевич. Там наши доблестные женщины подготовили… опять же орден. – (Зачеркнуто. Вписано черным жирно: Утконос подобострастно) улыбнулся. – Вы устали, вам надо развеяться.

– Развеете по ветру, когда сожжете. Ну, хватит же! Я сказал?

Мимо пробрела полупьяная кампания, один паренек, с распущенным желтым шарфом до колен, пел:

– Не хочу я пряника!

Не хочу я цукер!

Потому что паника,

Потому что шухер!..

«Сидели и ждали! – наливался бессильным гневом и тоской Васильев. – Неужели без руководства все мы – ничтожества?» (Позже приписано синими чернилами: точно!)

– Идите же! Утром в семь – штаб, в девять – планерка в Управлении.

– А машина?.. Вас же Вадим встречает, – напомнил начштаба.

– Вот и кати на ней. Чемодан забрось. – Васильев поморщился. – Ну, пусть через часок подъедет… я тут потолкаюсь. Всё, аллес!

(Нумерация страниц прервана. Видимо, что-то вынуто или потеряно – Р.С.)

(На отдельном листке – отстукано пишущей машинкой. Судя по всему, черновики телеграмм. – Р.С.)

МЕХЗАВОД КАТЫМОВУ КРАНЫ KБГC–I000 ПРИБЫЛИ ГДЕ КОМПЛЕКТОВОЧНАЯ ВЕДОМОСТЬ РЕЖЕТЕ БЕЗ НОЖА ВАСИЛЬЕВ ТИТОВ.

НАСТОЯТЕЛЬНО ТРЕБУЕМ УМОЛЯЕМ ТОВАРИЩИ ПОТОРОПИТЬСЯ УТЕПЛИТЕЛЬНЫМИ ПЛИТАМИ СТЕКЛОВАТОЙ БРЕЗЕНТОМ.

САЯНПРОМГРАЖДАНСТРОЙ ПО ВАШЕЙ МИЛОСТИ… ИЗ-ЗA ВАШЕЙ БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТИ… ИЗ-ЗА ВАШЕГО РАЗГИЛЬДЯЙСТВА… ИНТЕРЕСНО КУПЕЦ ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ И РАЗГИЛЬДЯЙСТВО СОЧЕТАЛИСЬ ЛИ ЭТО НЕ НАДО ЗАПИСЫВАТЬ СВЕТА…

ВАСИЛЬЕВУ РАСТЕТ УРОВЕНЬ ВОДЫ ПЕРЕД ПЛОТИНОЙ УЗНАЙТЕ ЛЕНИНГРАДЦЕВ КАК ПРОБА МАКЕТЕ… НЕ ОТПРАВЛЯТЬ… ТИТОВ

ТРЕВОЖНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ПРОСИМ ГЕНПОДРЯДЧИКОВ…

(начало обуглено – Р.С.)

…трещала звезда электросварки – строилось к первому мая новое здание вокзала. Старый деревянный давно скособочился, в левой его половине, за освещенными сизыми в снежной бахроме окнами мелькали тени – гулял ресторанный люд, а зал ожидания – в правой части дома – при полупогашенных лампах дремал.

А.А. постоял возле бачка с водой, с алюминиевой кружкой на цепи. Посидел на скамейке – нашлось место между оленьими рогами и толстой бабкой с грудным ребенком, обернутым в одеяльце и грязноватые тряпки. Начальника стройки здесь не узнавали. Да и откуда им знать в лицо Васильева?! Что он, Брежнев? Конечно, назовись – его тут же окружили бы толпа: «Нет того… нет этого… потому и уезжаем… И что это за жуткие слухи? Почему скрывают?..»

Они все, разумеется, помнили: до него четыре начальника топтались на стройке восемь лет, а Васильев и денег достал, и механизмы, и в обкоме мог стукнуться прямо к первому секретарю по фамилии Семикобыла – не то, что прежний начальник, милейший тишайший Иван Иванович Таскин с малиновым носом (не пьяница, нет – просто больной нос) – сидел, стесняясь, в прокуренной комнате с инструкторами обкома: мол, неудобно больших людей беспокоить. Это ему-то, начальнику крупнейшей в мире стройки! Ох, смиренный русский человек!

А.А. и сам бы вырос таким, если бы не внушение сосланных в свое время и оставшихся жить на юге людей. Да и тамошняя обстановка. В Средней Азии бывало так: неделю шпарит ливень, вязнут телеги, машины… но вышло солнце – и снова все в камень засохло. Попадешь колесами в колеи, как в каменные траншеи, – не выскочишь. Ни тебе цветок сорвать в стороне, ни в воду арыка поглядеть – езжай, как до тебя тут проехали в ливень. А до Васильева в Саянах плутали на пустом месте…

Оттолкнув начальника стройки, в здание вокзала вломилась группа парней в фуфайках и военных бушлатах. А.А. услышал частушку:

– Приезжай ко мне на ГЭС,

здесь берлоги, темный лес…

Будет каждо воскресенье

по берлогам новоселье.

В том-то и дело, не дают денег на жилье. Вот сейчас Васильев привез окончательно утвержденные цифры – в этом году должен освоить на сорок миллионов больше прошлогоднего плана. А как?! Где людей взять? Деньги выделены только на бетон, ими, как осенними листьями, можно всю хвойную тайгу засыпать.

– Граждане… посторонитесь… – мимо проскрипел, прошагал милиционер. За ним два дружинника.

Что мог сделать А.А., возглавив стройку? Когда он впервые приехал и увидел этот кавардак, хотел отложить намеченное на седьмое ноября перекрытие Зинтата. Необходимо же вначале подготовить базу! Но в газетах уже чернели заголовки: «ДАЕШЬ ЗИНТАТ!» И как я уже писал в первых главах, райком и обком КПСС по очереди вызвали Васильева на красный ковер. Он, Васильев, послан Москвой ускорить стройку… как же он может быть против перекрытия? Наоборот, должен перекрыть досрочно! И с отчаянной улыбкой он перекрыл досрочно – на три дня раньше срока. «Моя самая крупная ошибка». Товарищи из министерств по телефонам жужжали: «Давай, Альберт, давай! Получишь Звезду! Зинтат – не Днепр, не Волга, в два раза мощнее их, вместе взятых!»

А когда перекрыли, а когда пять тысяч народу на берегах прокричало «Ура!..», махая шапками и флагами… вмиг стало ясно: не хватает бетона. И людей. Теперь-то их надо в четыре раза больше! А медлить нельзя: Зинтат – река бешеная… что весной-то будет – когда ледоход? Перекрыли Зинтат – словно коня подвесили копыта подковать, а гвоздей нет! И пошли по окрестным деревням собирать. Коняга повисит-повисит, ремни порвет… столбы выдернет…

Васильев бродил в толпе, вглядываясь в лица. Нечаянно задел кого-то с рюкзаком на спине, с оленьими рогами, торчащими из рюкзака, – они повернулись и ударили в скулу изогнутым кончиком – хорошо не в глаз…

– Слепой, что ли?! – выругался кто-то невидимый. Васильев помедлил, кивнул и сел рядом. «Он умеет доставать, – говорили о Васильеве. – Не в пример предыдущим начальникам, умеет убеждать. Накачивать. Строгать».

– Но я не насос… не рубанок… – бормотал про себя Альберт Алексеевич.

Рядом, возле висевшего на стене огнетушителя, пили водку из бумажных стаканчиков. Солдат, стоя, играл на гитаре, его девушка сидела на пузатом бауле, девчушка с куклой бегала от матери вокруг фибрового чемодана, хохоча во все горло, волокла куклу за ногу, а мать все хотела накормить дочку, очистила картофелину…

«Верят и помогают только тогда, когда ты демонстративно уверен, полон железа, как ящики в типографии, набитые разными буквами. А если вам душу человеческую открыть? Как вы отнесетесь? Кто не предаст меня? Титов?»

Титов – очень уверенный в себе человек, рослый, как и Васильев, но пошире в кости, сын золотоискателя и охотника, потомственный сибиряк, нравился Альберту Алексеевичу. Оглушительно, гулко смеется, громко говорит, яростно гневается. Но если рядом оказывается красивая женщина, совершенно глупеет: утирая мокрые губы, начинал рассказывать, как на медведя ходил с гвоздем. Врет, конечно. Молодой еще Александр Михайлович.

Он предложил осенью Васильеву стать соавтором его идеи. Он придумал такую новацию: чтобы весной ледовое поле не разбило стык плотины и дамбы, которой отгорожен новый котлован (это чтобы льдины не перемахнули под напором Зинтата с высоты на людей, на механизмы!), нужно насыпать в верхнем бьефе из негабаритов, из гранитных обломков КОСУ, прикрыв ею, как ладошкой, этот самый стык, наиболее уязвимое с точки зрения сопромата место. Он предложил Васильеву эту идею еще тогда, на банкете по случаю перекрытия. Новый начальник довольно раздраженно отказался. Александр Михайлович обиделся. Возможно, ему хотелось подружиться с Васильевым. А может быть, здесь раньше так и делалось, чтобы руководители строек могли при случае сказать, что тоже принимали непосредственное участие в разработке чисто гидротехнических идей. Титов знал, конечно, что Альберт Алексеевич – не гидростроитель, бывший инженер с механического завода, позже – партийный работник. Правда, участвовал в Средней Азии в строительстве ГЭС, но тамошняя ГЭС в сравнении с этой – уздечка на дохлого осла, как обмолвился однажды сам Альберт Алексеевич.

Но почему же Титов не встречает Васильева, как встречал пару раз в прежние приезды? Наверное, у «медвежатника» «медвежья болезнь», он в страхе и говорить с ним сейчас бессмысленно. «Ты сам должен придумать выход».

Васильев бешено глянул на бичей, пьющих рядом водку из горлышка (хоть бы захлебнулись, что ли!), и прошел в ресторан. Домой ехать смертельно не хотелось – пусть там ждут-пождут да уйдут. Дался им этот орден! А голод, между тем, поддел Васильева как на сучок.

Вступив в густой сигаретный дым, он долго стоял в дверях, щурясь и хмыкая, привыкая к дыму, гомону голосов, звону посуды. Наконец, углядел свободный столик в углу, возле рыжей пальмы в кадке.

Ждать пришлось долго, официантка старательно отворачивалась от посетителя – какой ей смысл обслуживать столик, если три стула еще не заняты? Наконец, показалась пестрая компания – впереди, визгливо смеясь, шел мокрогубый парнишка с бородкой, за ним – два человека постарше, лицо у одного обросло красным волосом в ладонь, другой был лыс, шапка в руке, узкоплеч, в очках. Эти двое пытались отстать от первого, улизнуть, но парень с бородкой строго указал им на стулья, и они сели.

Васильев холодно посмотрел на них. Он ждал заказа, закурил и сам. На синтетической молочной поверхности стола было начертано чернилами: Таня + Коля + Миша + Вовка + Серега + Миша…

Люди умели писать. Но смогут ли они дружить, когда беда?

(Зачеркнуто, но можно разобрать:.

Между рассказами, которые посвящены героям нашей летописи, я буду помещать время от времени краткие примеры человеческого письма. Чтобы вы, марсиане и сириусане, лучше представили колорит нашего времени…)

Жил там и я неподалёку, человек по фамилии Хрустов…

Нет, лучше в третьем лице: жил-был Лев Николаевич Хрустов по прозвищу Левка-баламут, а еще – Левка-мочало, Лев-профессор. Был тщедушный, но все-таки не лишенный физической силы, когда ходил – задумчиво сутулился, чтобы казаться внушительней, отрастил негустую русую бороденку, сквозь которую виднелись очертания подбородка и красные, вечно что-то жующие или говорящие губы. Нос торчал туфелькой, глаза сияли – круглые, как бы наивные, но ошибся бы тот, кто решил, что это недалекий парнишка. Да, да.

Знали его многие. Он тебе и стенгазету выпустит, и лекцию прочтет, хочешь – про исследователей Арктики, хочешь – про внешнюю политику Египта. А попробуй, обидь, задень – загипнотизирует словами, заговорит, затерзает.

(Далее синим зачеркнуто, но, если постараться, можно прочитать: Однажды напали на него хулиганы среди ночи – Левка захлопнул лицо ладонями и заверещал: «Отпустите честную девушку!» Расчет был верный: на Ю.С.Г. девушек катастрофически не хватает, девушки – существа святые, нападавшие были молокососы, лет семнадцати, они растерялись, потупились. Лева, вихляя бедрами, ушел. И в самом деле, черт разберет ночью, парень это или девушка, все ходят в свитерах, в кирзовых сапогах, а проверять, руками трогать неловко… Да и грива у Хрустова отросла до плеч… А бородки тогда еще не было…

Конечно, эту историю разукрасили, переврали, в Хрустова долго тыкали пальцем, но он только вызывающе смеялся. Такой парнишка.)

Вечером зимнего дня, когда из Москвы вернулся Васильев, и хрустовского звеньевого Климова за драку с Васькой-вампиром лишили премии (об этом станет известно утром), на вокзале, в черном просевшем доме, в той его половине, где буфет-ресторан, появился как раз он, Лева Хрустов с двумя странными спутниками..

– Давайте, давайте, садитесь, уважаемые граждане бичи, – говорил Хрустов им, занимая стул напротив некоего человека в дубленке, который одиноко сидел за пустым столом в ожидании заказа.

Позже Хрустов будет бить себя в обе скулы кулаками – не узнал начальника стройки Васильева! Он его привык видеть издали – гордо вскинувшим голову, иронично улыбающимся, при синем галстуке.

– Побеседуем, – продолжал, важничая, Хрустов. – Нуте-с. Это ничего, что я отвел вас не в кабинет, а сюда? Мы, следователи, иногда делаем так, для романтики. Итак, вы не отрицаете своей вины? Вы оставили без обеда наших плотников-бетонщиков? Нуте-с?

Бичи молчали. Рыжий моргал – его слепил свет. Очкастый, интеллигентного вида его товарищ был весь раскаяние, руки сложены на груди.

– Ай-яй-яй! – смеялся Хрустов, разваливаясь на стуле. – Думали, никто не увидит? «Он не увидит, не узнает, не оценит тоски твоей?» Ха-ха-а! А мы не дремлем.

Как можно было понять из дальнейшего сбивчивого разговора, и как несомненно понял и Васильев, бичи воспользовались текучкой кадров, тем, что рабочие плохо знают друг друга, – сели в бесплатный автобус, долго катались на нем по кругу, не могли решиться и, наконец, с группой строителей доехали до плотины, сделали вид, что замешкались в «бытовке», зеленом вагончике, оклеенном плакатами. Все – по рабочим местам, а они – по ящичкам. Забрали шарфы, свитер, бутерброды. Хрустов видел их издалека, когда они уходили, догнать не смог, выследил уже потом – в городе.

– А я смотрю – знакомая до слез борода! – смеялся, взвизгивая, Лева. – И очкарик с ним.

– Да, мы всегда вместе, – трагическим баритоном признался бородатый бомж. – Всегда-всегда.

– А зачем стекловату прихватили? В ней не согреешься. Она ж колется! В глаз может попасть. Ну, потом поговорим. Сначала я вас угощу. Раз уж вы такие красивые… один шарф вернули… Что кушать будем? – Хрустов взял в руки меню – замасленный лист бумаги, на котором под копирку были невнятно напечатаны блюда, и только по длине слов можно было догадываться, что имеется в виду – лангет или селедка… – Пить будете?

Бич в очках торжественно поправил грязный галстук.

– Можно, да? – изумился бородач. – Нам – по пятьдесят грамм, нам больше нельзя. – И убежденно добавил. – Мы алкоголики. Спасибо.

– А еще сибиряки!.. Что ж – по пятьдесят, так по пятьдесят.

Наконец, к столу подошла официантка, приняла заказ. Хрустов покосился на Васильева – как я уже сообщил читателю выше, Хрустов не признал его, к тому же всегда побаивался людей с прямыми, как бы грузинскими носами. Да, марсиане и сириусане, у наших людей бывали странные симпатии и антипатии. Я знавал женщину, которая почему-то боялась синеглазых брюнетов, но это к слову. Хрустов сел так, чтобы оказаться почти спиной к Васильеву, чтобы тот не смущал тяжелым взглядом.

– Минуту, граждане, минуту… – бормотал Левка. Сейчас он выпьет и разойдется. – Пока нам готовят, скажите: вас не смущает, почему я с вами так себя веду? Я ведь пока никому ничего не сказал. В милиции, кстати, еще не знают.

Бичи взволнованно переглянулись. Бородач расчесал гребенкой бороду – она затрещала электричеством.

– О, как вас зовут? – нежно спросил очкарик. – Петенька? Васенька? Как?

– Лев меня зовут, – уточнил Хрустов, закуривая и пуская им дым в глаза. – Лев Николаевич я, не Левочка, а именно – Лев Николаевич.

– Левочка Николаевич, – начал бич-интеллигент, поправляя очки. – Нам, знаете ли, так неловко. Мы больше никогда не будем, – и он вдруг обратился к своему могучему рыжему другу. – Слушай, как я выгляжу? А? – Пригладив ладонью редкие волосики над ушами, он явно охорашивался. – Говори честно.

Бич с бородой оценивающе посмотрел, закивал:

– Лучше.

– С сегодняшнего дня, – сказал бич-интеллигент, – мы завязываем. Идем, взявшись за руки, трудиться. Только труд еще может сделать из нас человека.

Хрустов иронически поиграл пальцами, как пианист, по столу.

– Не надо клятв, граждане бичи! Гегель что говорил? То-то. Мне вас искренне жаль. Поэтому я вас не в кабинет, а сюда. Я гуманист, граждане бичи. Великий гуманист. Целуйте же мне руки! – Поймав неясное тело движение бородача, Хрустов покраснел и отдернул руки. – Мысленно!..

Официантка, наконец, принесла заказ. Васильев принялся ужинать. Хрустов налил водки себе и бродягам, и смотрел, как они жадно пьют, едят, роняют ножи, ругают друг друга шепотом за суетливость…

У Хрустова было сегодня скверное настроение. Мать с отцом писали, чтобы он вернулся в Белояры, поступил в институт – хватит ему этой дешевой романтики, неужели армии было мало. А ведь он мог и в армию не ходить – отец достал бы справку. У Хрустова-отца и у Хрустова-сына что-то ненормально с клапанами в сердце, но Лева этого совершенно не чувствовал и всегда скрывал, а медкомиссия перед армией не заметила. Лева отслужил два года, побывал дома, поссорился с Галей, с которой переписывался… и уехал на Север, оттуда на Восток, оттуда на юг Сибири, в Саяны. Приятелей и здесь завел десятки, а близкого верного друга не было, поговорить не с кем.

А как же его три верных друга, спросит проницательный марсианин? А дело в том, что одного из них забрали из бригады и назначили большим шишкой – начальником штаба стройки, и он сразу же стал чрезвычайно занятым. Поэту-бетонщику Алеше Бойцову еще предстояло войти в знаменитую бригаду, где верховенствовал Хрустов. А Серега Никонов влюбился в официантку Ладу, высоченную девицу с вишневым, накрашенным сердечком ртом, срочно учился играть на гитаре и петь блатные песни. Он и сейчас, наверное, валяется на топчане и мурлычет «Постой, паровоз, не стучите, колеса…» да расспрашивает бывшего зэка Климова, как брать эффектные аккорды. А бывший зэк, ныне звеньевой знаменитой бригады, показывает их исколотыми синими пальцами.

Они сидят, базарят в общежитии – до утра время свободное, смена у них на этой неделе дневная, авралов нет, хотя все ждут какого-то внезапного приказа – все знают, все помнят, что вода в верхнем бьефе почему-то поднимается…

Хрустов один, как перст. Правда, по приезде он некоторое время поглядывал на Машку Узбекову, довольно пожилую (лет двадцати трех) девицу, старшую лаборантку из стройлаборатории и даже намекнул ей по время танцев, что женится, если они получше узнают друг друга. Маша тут же напряглась, зарозовела, заморгала, но разговор на эту тему больше не повторился. Да, как писал Пушкин: со мною друга нет, с кем горькую запил бы я разлуку. Хрустов, кстати, пил мало, он больше любил беседы вокруг бутылочки. И сегодня он был рад случайным встречным, которые, боясь, что он – следователь, внимали трепетно всем его разглагольствованиям.

– He торопитесь, – говорил, уныло усмехаясь, Хрустов, – никто не отнимет. Вы хоть где ночуете, граждане? Понимаю. Конспирация. Но разве мы не знаем? Где-нибудь в подвале, на толстых трубах отопления. Сейчас зима, снег. И собаки, наверное, рядом скулят… – Бич в бороде прослезился и пожал легкую руку Хрустову. – Боже! Как быстро человек может потерять образ и подобие человеческое! Впрочем, я не о вас… Еда, еда. Все сводится к ней. А те, кто говорят, что идеями питаются… просто другую еду едят – осетрину, икру! В полутьме свечек – на старом тусклом серебре – чтобы возбуждало аппетит… Даже умнейшие люди, получив власть, место, начинают хапать! И не важно, что лезет в руки – борзые щенки или красные знамена, в конечном счете все равно все сводится к самому банальному – к жратве, пардон! К пряностям, фруктам, к сладкой воде. И попробуй, у этих… – Хрустов подчеркнул «этих», – отними – заорут матом почернее нашего! Мещане, микро-начальники! Ах, самое прекрасное время – когда ты молод, голоден и бескорыстен… верно?. ничего не имеешь и мало чего просишь – хлеба и воды… Что говорил Сократ?

Бородатый чуть не подавился.

– То-то, – назидательно отметил Хрустов, подняв указательный палец. – А что говорил… э-э… Спиноза? То-то, граждане бичи. Кушайте, кушайте, аплодировать будете после. Вот взять золото. – Хрустов понизил голос, интеллигентный бич побледнел и отложил вилку. – Это звезда, бог, черт те что во все времена. А что в нем, в золоте? Чем лучше меди? Если бы договориться с самого начала, что медь – прекрасный металл, то медь прятали бы в подвалах, за медь умирали… Всё условно – кодексы, привязанности… но что ж, слаб человек, хочется ему, чтобы золото было, был бог. Что, я не прав? – Хрустов вдруг еще более заскучал, машинально оглянулся на незнакомого, безмолвствующего соседа за столом. – Господи!.. А что дальше? Ну, работа… еда… потом гроб с Шопеном. Ешьте, ешьте! Ешь и мой лангет, гражданин бич в бороде. Ты похож на Карла Маркса, а вряд ли читал «Капитал». Мне грустно.

Вдруг все в ресторанчике заоборачивались, Васильев тоже посмотрел на входную дверь – видимо, на перроне, за белыми стеклами, мохнатыми, как подушки, что-то происходило. Через зал быстро прошел милиционер, за ним – женщина в роскошной шубе и трое молодых людей, явно приезжих. Послышались голоса:

– Говорили – приедет… Она и есть – кинозвезда.

– Шуба-то! А народу с ней! В штатском… охрана, видать.

– «Видать»! Ее мужья, режиссеры.

– Брось, дурак! Молчи, дурак!

– Охрана, конечно… еще бы. Вдруг такой, как ты… да на нее…

– Да уж! Замну – живо слетят стекляшки…

Хрустов ревниво усмехнулся, быстро заговорил:

– И ресницы слетят накладные, и пудра, пуд муки! Одни уезжают, другие приезжают. То никого калачом не заманишь, то кинозвезда, видите ли! Ее в Москве и знать никто не знает, а у нас на ГЭС будет, лапонька, кочевряжиться. Мол, нет ролей, а плохие я не беру. А сама бы рада – удавилась бы! Впрочем, пускай. Мы всех любим. Мы гуманисты, нам нечего терять, кроме своих цепей. – Он достал из кармана часы с цепочкой, долго хмурился, гладя на секундную стрелку. – Время идет, в старости ей покажется, что она была любимой актрисой сибирской стройки. Будем гуманны, давайте лучше выпьем. Ты чего загрустил, рыжий? – удивился Хрустов, воззрившись на раскисшего от еды и питья бородача. – Не надо себя жалеть, не надо! Герцен что сказал? То-то. Зачем жалеть-то? Ты кто – Ломоносов? или Моцарт? То-то. Ах, до чего тоскливо мне… кто бы понял…

Бичи почтительно смотрели на него.

– Ты-ы ушла-а… и твои плечики… – Тихо запел Хрустов. – Скрылися в ночну-ую тьму-у… Объявляю конкурс – кто меня поймет, приз – ящик водки.

Бородатый бомж расчувствовался – утер рукавом глаза.

– Мне жалко тебя, Лев Николаевич.

– Запомнил?! – Хрустов удивленно привстал, заметался, наливая бичам водки. – Как приятно, когда тебя по имени-отчеству. Эх, друзья! Я рад, что с вами встретился. Вы боитесь меня? – Хрустов укоризненно помолчал. – Ну-у. Ну-у. Поэтому не пьете? Ну-у. Ну-у. Не бо-ойтесь, я такой же человек, как вы.

Бич в очках застенчиво спросил:

– Вы, наверное, в душе поэт… гражданин следователь? Или музыкант?

Хрустов с минуту разглядывал его впалый висок, острый подбородок, заношенную рубашку, потерявшую клеточки на сгибе воротника, галстук из синтетики, с пальмой посередине.

– Все мы грешили… – пробормотал он, пытаясь понять, почему ему не весело, не смотря на этот идиотский розыгрыш. – Сонеты… сонаты… си бемоль мажор… тамбур-мажор… мажор-дом… Но во имя кого? Скажете – во имя женщины?

Бич-интеллигент серьезно кивнул.

Васильеву надоел их разговор, он отвернулся – смотрел по сторонам, слушал в оба уха гул голосов.

– Лично меня обманула лучшая в мире… – не унимался Хрустов. – А что говорить о худших?! О, душа женщины – это как тулуп мехом внутрь… – Он понизил голос. – Скажите, ребята, я даже не спросил, как вас зовут… да не бойтесь! Никакой я не следователь! Рабочий, сварщик. Просто увидел вас там – решал на пушку взять… захотелось посмотреть, как будете себя вести. Ну, тяпнем? За баб, которые нас не любят? За шалашовок! А потом я вам расскажу…

Но видя, что они не верят, держатся настороженно, Хрустов достал из-под свитера, из кармана фланелевой рубашки измятый теплый паспорт. Бичи осторожно приняли документ и начали внимательно, с профессиональным интересом изучать его. Затем озадаченно подняли головы.

В это время за освободившийся соседний столик сели двое – деревенского вида парень, постарше Хрустова, в драном романовском полушубке, с двумя чемоданами, и румяный подросток в красной, лопающейся на мощном теле японской курточке. Парень в полушубке прислонил носки сапог к чемоданам, чтобы услышать, если кто попытается утащить багаж, а второй заказал еды и дешевого «солнцедара», парни закурили.

Было видно – тот, что постарше, уезжает. Альберт Алексеевич подался вперед, впился в него глазами. А Хрустов ревниво повысил голос – он теперь хотел, чтобы и четвертый за столом слушал его, и те, за соседним столиком, слушали.

– Теперь поверили? – Хрустов рывком забрал у бичей паспорт. – Ха-ха-а! Да, она была тогда другая – девочка, белое платьице… знаете, детство – счастливая пора… Синее небо, красные цветы, зеленые стога. Все ярко… а потом всех надо убивать. Чтобы осталось в памяти только счастливое. Впрочем, если всех убивать детьми, то как же воспроизводство? Впрочем, нас спасут китайцы… Ах, она была красивая. Волосы – цвета вороненой стали. Ну, пистолета. Да не пугайтесь вы! Надоели! Не мент я, не мусор – Климов мой кореш! откройте шнифты! Поднимите шнобели!.. Я только для того вас сюда пригласил, чтобы увидеть – вам стыдно, ведь верно? Ведь стыдно? Я вижу слезу! – Хрустов ткнул указательным пальцем на рыжего. – Рыжий, браво! Земля! – закричал Колумб, увидев Америку. Слезы! – восклицаю я, значит, не пропадет цивилизация, если кому-то еще стыдно, хоть никто нынче работать не хочет – только зарплату получать! О процессе мышления я и не говорю – это нонсенс. Словно последнее в истории поколение людей живем – жрем, спим, пьем, тайгу выжигаем, реки травим… в мозгах последняя извилина выпрямилась, как на противоположной части тела… Но вас – люблю!