Текст книги "Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы"

Автор книги: Роберто Арльт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Он был слугой, поваром, поверенным и ассистентом Хромого. Тот подобрал его, как подбирают щенка, кормил и одевал, и Шкет был всем существом предан своему хозяину.

– Слушай, – рассказывал мне Хромой, – у одной бабенки выпало из кошелька пять песо. Шкет наступил, а потом поднял. Приходим домой, денег – даже на спички… А попробуй одолжись… И тут это чудо достает пять зелененьких.

– Недурно.

– Пальца в рот не клади. И знаешь, еще что выдумал?

– Ну?

– Нет, представь!.. Как-то вечером, я вижу, собрался. «Куда?» – спрашиваю. «В церковь». Я колюсь: «В церковь?!» «Ей богу», – и рассказывает, что как-то увидел: из ящика для милостыни торчит уголок песо, не пролез. Ну, Шкет его булавкой и поддел. А потом смастерил крючок и повадился рыбачить. Представляешь?..

Хромой смеется, и если я не верю, что Шкет сам придумал крючок, то знаю наверняка, что рыбачить приходится ему самому: но я не подаю виду и хлопаю Хромого по плечу:

– Эх, Хромой, Хромой!..

И Хромой смеется, скаля зубы.

Иногда по ночам. Кто смилостивится, кто смилостивится над нами?

Кто на этой земле смилостивится над нами? Несчастные, у нас нет Бога, пред которым пасть ниц, и жизнь наша – в слезах.

Перед кем преклонюсь, кому расскажу о шипах и терниях моего пути, о той боли, которой обжег меня пылающий полдень?

Мать-земля отринула нас, и вот мы – сухие, горькие и немощные.

Почему мы не знаем нашего Бога?

О, если бы он явился, в сумерках, и тихо коснулся бы наших висков!

О чем еще просить? И мы пустились бы в путь со светом. Его улыбки в глазах и с дрожащими на ресницах слезами.

Однажды в четверг, в два часа дня, сестра сказала, что меня спрашивает какой-то незнакомец.

Я вышел и, к своему удивлению, увидел Хромого, одетого на сей раз вполне прилично: вместо красного платка на шее был скромный полотняный воротничок, а на ногах вместо цветастых тапочек – новые, с иголочки, полуботинки.

– Привет! Какими судьбами?

– Ты свободен, Блондинчик?

– Да, а что?

– Выйдем, дело есть.

– Сейчас, погоди минутку, – я быстро оделся, взял шляпу, и мы вышли. Надо добавить, что я тогда уже кое-что заподозрил и, хоть и не мог точно назвать цель этого визита, решил быть начеку.

Взглянув на Хромого, я понял по выражению лица, что он хочет сообщить мне что-то важное: он исподтишка наблюдал за мной, но, подавив любопытство, я спросил только:

– Ну?..

– Давненько не заходил, – сказал он.

– Да… дела… Ну, а ты?

Хромой посмотрел на меня. Мы шли по теневой стороне улицы, и он принялся разглагольствовать о том, что не хватает денег, что на прошлой неделе у него украли две уздечки; наконец он остановился и, взяв меня за руку, сказал резко:

– Слушай, Блондинчик, можно на тебя положиться?

– Так ты меня сюда притащил, чтобы это спросить?

– Скажи, да или нет?

– Послушай, Хромой, ты мне доверяешь?

– Да, конечно… но скажи, можно с тобой говорить серьезно?

– Разумеется.

– Ладно, давай зайдем сюда, выпьем, – и, зайдя в лавку, Хромой спросил бутылку пива; мы сели за столик в дальнем темном углу, выпили, и, переведя дух, как человек, снимающий камень с души, Хромой сказал:

– Я хочу с тобой посоветоваться, Блондинчик. Ты у нас человек ученый. Но прошу тебя, дружище… Одним словом, советую…

– Минутку, Хромой, – прервал я его. – Не знаю, что ты хочешь мне сказать, но предупреждаю: я умею хранить секреты. Не любопытничаю, и сам не болтаю.

Хромой положил шляпу на край стола. Он еще колебался, и эта внутренняя борьба выражалась на его ястребином лице едва заметной игрой мышц на скулах. Глаза грозно горели; наконец, посмотрев на меня в упор, он произнес:

– Шикарное дело, Блондинчик. Самое малое – десять кусков.

Я взглянул на него с холодностью, которая обычна, когда мы узнаем о чем-нибудь, что может обернуться для нас невероятной удачей, и, чтобы рассеять его подозрения, сказал:

– Не знаю, о чем ты, но это мало.

Челюсти Хромого медленно разжались:

– По-тво-е-му э-то ма-ло?.. Десять кусков, Блондинчик… самое малое – десять кусков.

– Но нас двое, – не сдавался я.

– Трое.

– Тем хуже.

– Третья – моя баба, – и внезапно, не говоря ни слова, он вытащил ключ, маленький плоский ключик и положил его на стол. Я не шевельнулся.

Я напряженно вглядывался в его лицо; он улыбался широкой безумной улыбкой от распиравшего его ликования и то краснел, то бледнел; выпив залпом два стакана пива, он вытер губы ладонью и сказал голосом, который трудно было узнать:

– Красивая жизнь!

– Да, жизнь прекрасна, Хромой. Прекрасна. Представь себе огромные ноля, города там, за морем. От женщин не будет отбоя; мы будем разъезжать везде, как важные птицы.

– Умеешь танцевать, Блондинчик?

– Нет, не умею.

– Говорят, что там, кто умеет танцевать танго, может жениться на миллионерше… короче, я еду, Блондинчик, я еду.

– К делу.

Он строго посмотрел на меня, но не выдержал, и радостная добродушная улыбка озарила его ястребиное лицо.

– Знал бы ты, как мне пришлось попотеть, Блондинчик. Видишь ключ? Это от сейфа. – Он сунул руку в карман и вытащил другой, длинный. – А этот от комнаты. Я его подработал в одну ночь, Блондинчик. На-пиль-ни-ком. Потел, как негр.

– Она принесла?

– Да. Первый у меня был готов месяц назад, а второй – позавчера. А ты – как провалился.

– И что теперь?

– Поможешь? Работаем напополам. Десять кусков, Блондинчик. Вчера он сам положил в сейф.

– Откуда ты знаешь?

– Он ездил в банк. Привез кучу бумаг. Она сама видела – все красненькие.

– И ты мне дашь половину?

– Поровну. Ну что?

Я резко выпрямился, притворяясь взволнованным.

– Поздравляю, Хромой. Шикарно задумано.

– Верно, Блондинчик?

– Достойно мастера. Никаких отмычек. Все чисто.

– Правда?

– Все чисто, дружище. Женщину потом спрячем.

– Не надо, у меня уже есть комнатуха с погребом; первое время затихарится, а потом, в мужском платье, увезу ее на Север.

– Ну что, пошли?

– Пойдем…

Пышные кроны платанов скрывали нас от солнца. Хромой задумался, сигарета дымилась во рту.

– Кто хозяин дома? – спросил я.

– Какой-то инженер.

– А-а, инженер.

– Да… ну что, лады, Блондинчик?

– Отчего бы и нет… конечно, дружище… надоело все… и эта бумага. Каждый день одно и то же: надрываешься, а зачем? Скажи, Хромой, какой в этом смысл? Работа, еда, еда, работа. Кругом одни подачки: праздник – подачка, радость, удовольствие подачки. Каждый день. Обрыдло, Хромой.

– Верно, Блондинчик все правда… Значит, да?

– Да.

– Значит, этой ночью.

– Так скоро?

– Да, его по вечерам нет дома. Ездит в клуб.

– Женатый?

– Нет, один живет.

– Отсюда далеко?

– Нет, не доходя до Наски. На улице Богота Хочешь, пошли посмотрим.

– Дом большой?

– Нет, один этаж. Стоит в саду. Двери на галерею, вдоль галереи клумба.

– А она?

– Она горничная.

– А кто готовит?

– Есть кухарка.

– Да, видно, человек с деньгами.

– Ты бы видел дом. А мебель!

– Во сколько выйдем?

– В одиннадцать.

– Она будет одна?

– Да, кухарка сразу уходит.

– Это точно?

– Точно. Она оставит дверь открытой, входим и прямиком – в кабинет, развязываем узелок, делим, и она уходит со мной.

– А фараоны?

– Фараоны… фараоны берут с листа. А я у всех на виду. Работать будем в перчатках.

– Один совет, Хромой.

– Хоть два.

– Ладно, слушай. Во-первых, нам нельзя там сегодня появляться. Соседи узнают, могут заложить. Потом зачем, если ты знаешь дом? Второе: во сколько выходит инженер?

– Полдесятого, десять, по можно проследить.

– Открыть сейф – минут десять.

– И того меньше – проверено.

– Молодец… Значит, в одиннадцать будет как раз.

– Да.

– А где встретимся?

– Все равно.

– Нет, надо все предусмотреть. Я буду в «Орхидее» в половине одиннадцатого. Ты заходишь, но делаешь вид, что меня не замечаешь. Садишься, в одиннадцать мы выходим, я иду за тобой, ты входишь в дом, потом я, а потом кто куда.

– Так нас не заподозрят. Неплохо придумано… Револьвер есть?

– Нет.

Неожиданно в его руке блеснуло дуло револьвера, и не успел я помешать, как он сунул его мне в карман.

– У меня свой.

– Зачем?

– Никогда не знаешь, что будет.

– А ты смог бы убить?

– Ха!.. Спрашиваешь!

– М-м!

Какая-то компания прошла мимо, и мы замолчали. Лазурь лучилась радостью, которая робко просачивалась в печальные сумерки моей грешной души. Я вспомнил, что хотел уточнить еще кое-что:

– А как она узнает, что сегодня?

– Позвоню по телефону.

– А инженера днем не бывает?

– Нет; хочешь, я позвоню сейчас?

– Откуда?

– Из этой аптеки.

Хромой зашел, купил пачку аспирина и скоро вышел. Он уже успел позвонить. Мне показалось, что он темнит, и я спросил:

– Ты на меня рассчитывал, да?

– Да, Блондинчик.

– Почему?

– Да уж так.

– Ладно, все в порядке.

– Порядок.

– Перчатки у тебя есть?

– Есть.

– Я возьму чулки, это все равно.

Мы замолчали.

Весь день мы прошатались по городу, с головой уйдя каждый в свои мысли.

Помню, мы зашли в какой-то кегельбан.

Там мы опять пили, но жизнь и без того ускользала и кружилась перед нами, как в глазах пьяного.

Образы, давно уже дремавшие в моей душе, пробуждались, клубясь, подобно облакам; блеск солнца резал глаза; какая-то сонливость сковала мои чувства, и время от времени я вдруг начинал говорить без умолку и без смысла.

Хромой слушал меня невнимательно.

Вдруг некая смутная мысль ледяной разветвленной струйкой скользнула в раскаленные недра души и коснулась сердца: «А если – предать?»

Испугавшись, что Хромой может догадаться о моих мыслях, я бросил на него быстрый взгляд: он сидел в тени под деревом и, полузакрыв глаза, сонно глядел на рассыпанные по желобу шары.

Это мрачноватое место было словно специально создано для темных мыслей.

Широкая улица Наска терялась вдали. Какой-то винный погребок, зеленый, дощатый, лепился к стене высотного здания; повсюду тянулись посыпанные песком дорожки.

Вокруг стояли железные столы. «А если я предам его?» – подумал я снова.

Уронив голову на грудь, Хромой спал. Шляпа съехала на лоб.

Солнечный зайчик скользил по брюкам, закапанным маслом.

Острое, жгучее презрение обожгло меня; я схватил его за руку и крикнул:

– Хромой!

– А… а… что?

– Хромой, пошли.

– Куда?

– Домой. Я должен собраться. Сегодня ночью делаем работу, а завтра – прощай.

– Верно, идем.

Когда я остался один, меня охватил страх. Моя внутренняя жизнь словно лишилась своих покровов. Позор гнал ее, нагую, перед людьми, и каждый мог ткнуть в меня пальцем. Я перестал принадлежать себе – навсегда.

Если я сделаю это, я погублю жизнь самого благородного человека на свете.

Если я сделаю это, я сам свершу над собой приговор.

И я буду одинок, навеки, как Иуда Искариот.

Я покараю сам себя, и всю жизнь будет жива во мне эта боль.

Каждый день будет оживать она во мне!.. И я увидел, как длинной тенью протянулась в душе тоскливая боль, постыдная даже для меня.

Тогда напрасно попытаюсь я смешаться с толпой. Воспоминание, зловонное, как гнилой зуб, отравит для меня все благоухание земли. Но, рассматривая бесчестие со стороны, на расстоянии, моя извращенная натура находила в нем нечто привлекательное.

Почему бы и нет?.. Тогда я стану обладателем тайны, пряной и отвратительной, которая поведет меня вглубь, к самым истокам моей темной души. И когда, оторвавшись от дел, я буду с грустью думать о Хромом, я спрошу себя: «Почему ты сделал эту подлость?» – и не смогу ответить, и в поисках ответа откроются передо мной удивительные горизонты духа.

И потом, дело может оказаться выгодным.

Действительно – я не мог не признаться себе в этом, – я не что иное, как полубезумец с замашками плута; но и Рокамболь был не лучше: он убивал… я хотя бы не убиваю. Из-за нескольких франков он лжесвидетельствовал против Папа Николо и отправил его на гильотину. Старуху Фипар, которая любила его, как мать, он задушил… и убил капитана Уильямса, которому был обязан своим миллионным состоянием и титулом маркиза. Легче сказать, кого он не предал.

И вдруг с удивительной ясностью мне припомнился один из отрывков:

«На мгновение Рокамболь позабыл о своих физических страданиях. Узник, на чьей спине бич тюремщика оставил багровые рубцы, почувствовал себя словно зачарованным: перед ним за один головокружительно-пьянящий миг промелькнули Париж, Елисейские поля, Бульвар Итальянцев – весь тот ослепительный, горящий огнями, шумный мир, с которым он был разлучен».

А я?.. Стану ли я таким?.. Удастся ли мне прожить жизнь яркую, как жизнь Рокамболя? И слова, с которыми я обратился к Хромому, вновь прозвучали в моих ушах, но голос был незнакомым: «Да, жизнь прекрасна, Хромой. Прекрасна. Представь себе огромные поля, города там, за морем. От женщин не будет отбою; мы будем разъезжать повсюду, как важные птицы».

И, медленно буравя мой слух, раздался другой голос: «Подлец… ты подлец…»

Губы мои скривились. Я вспомнил жившего рядом с нашим домом идиота, который беспрестанно гнусавил: «Я не виноват».

«Подлец… ты подлец…»

«Я не виноват».

Да, подлец… подлец…

Все равно… я буду прекрасен, как Иуда. Всю жизнь будет жива во мне эта боль… эта боль… Тоскливая боль откроет мне необъятные горизонты духа… ладно, шутки в сторону! Разве я не имею права?.. Может быть, именно я?.. Я буду прекрасен, как Иуда Искариот… и всю жизнь будет жива во мне эта боль… ах, жизнь прекрасна, Хромой!.. прекрасна… а я… я хочу тебя утопить, уничтожить… хочу подгадить тебе… да, тебе… тебе, «козырю»… тебе, «жуку»… тогда я стану прекрасным, как Иуда Искариот… и будет жива во мне эта боль… эта боль… Вошь!

Золото заката растеклось по краю неба; словно перья огромного веера, распускались сумрачные серебристые облака, подернутые стремительной оранжевой дымкой.

Над самой головой в прорехе облачной завесы я увидел слабо мерцавшую звезду. Она казалась дрожащей каплей воды на голубом фарфоре.

Я разыскивал дом, о котором говорил Хромой.

Густая листва акаций и бирючины бросала тень на тротуар.

Улица была тихая, романтическая, буржуазная, с крашеными изгородями, фонтанчиками, дремлющими в кустах, с гипсовыми облупившимися статуями. В сумеречной тишине слышались звуки рояля, и душа моя соскользнула в эти певучие тенета, как росинка со стебля. Ветер вдруг дохнул таким сильным ароматом невидимых роз, что голова у меня закружилась. И тут я увидел бронзовую табличку: «Арсенио Витри. Инженер».

Это была единственная на всей улице табличка, где значилась такая профессия.

Наподобие других домов, цветущий сад, подступая вплотную к галерее, тянулся вдоль нее и обрывался у мозаичной дорожки, которая вела к застекленной двери; затем кусты треугольником огибали стену соседнего дома. По стеклянному козырьку над балконом струилась вода.

Я остановился и нажал кнопку звонка.

Створка приоткрылась, и в освещенном проеме я увидел мулатку с густыми сросшимися бровями и бегающим взглядом, которая довольно невежливо спросила, что мне нужно.

Я поинтересовался, дома ли инженер, она сказала, что узнает, и вскоре вернулась, чтобы спросить, кто я и по какому поводу. Я терпеливо отвечал, что зовут меня Фернан Гонсалес^[30], по профессии – художник.

Мулатка снова исчезла, затем, видимо успокоившись, провела меня в дом. Мы прошли мимо нескольких дверей со спущенными жалюзи; неожиданно отворилась дверь в кабинет, и я увидел за письменным столом слева от лампы под зеленым абажуром склоненный профиль седовласого человека; он поднял голову, я поздоровался, он знаком попросил меня войти и сказал:

– Подождите минутку, сеньор.

Я оглядел его. Несмотря на седину, он был еще человек отнюдь не старый.

Выражение его лица было усталым и печальным. Глубокие морщины на лбу, глубоко посаженные глаза, треугольные тени и слегка опущенные уголки губ – все гармонировало с общим обликом этого человека, подперевшего ладонью щеку и склонившегося над бумагами.

Стены комнаты были увешаны чертежами и планами богатых построек; оглядывая обширную библиотеку, я задержался на книге под названием «Водное законодательство», но в этот момент раздался голос сеньора Витри:

– Чем могу быть полезен, сеньор?

Понизив голос, я ответил:

– Простите, сеньор, но прежде я хотел бы знать: мы одни?

– Да, полагаю.

– Простите, мой вопрос может показаться нескромным, но – вы женаты?

– Нет.

Взгляд его стал серьезным; худощавое лицо посуровело, и суровость эта приобретала все более грозовой оттенок.

Он сидел, откинувшись на спинку кресла – черные глаза пристально изучали меня; взгляд их на мгновение задержался на галстуке, затем, неподвижный, впился в меня, словно выглядывая в глубине зрачков какую-то тайну.

Я понял, что надо говорить без обиняков.

– Сеньор Витри, я пришел сказать, что сегодня ночью вас собираются ограбить.

Я хотел застать его врасплох, удивить, но просчитался.

– Ах, так!.. А откуда вам это известно?

– Вор сам предложил мне участвовать в ограблении. Кроме того, я знаю, что вы взяли в банке большую сумму денег и сейчас она хранится у вас в сейфе.

– Верно…

– У вора есть ключ от сейфа и от комнаты, где он стоит.

– Значит, вы видели ключ? – спросил он, доставая из кармана связку ключей и указывая мне на один, с крупными бороздками.

– Этот?

– Нет, другой, – и я вытащил из связки ключ – точную копию того, который показывал мне Хромой.

– Кто воры?

– Зачинщик по кличке Хромой, работает сторожем, сообщница – ваша служанка. Она брала у вас ключи ночью, а Хромой сделал дубликаты.

– А каким образом вы замешаны в этом деле?

– Я… меня на это торжество пригласили просто как знакомого. Хромой зашел ко мне и предложил свою компанию.

– Когда вы с ним виделись?

– Сегодня, около двенадцати.

– А до этого вы были посвящены в его планы?

– Нет. Я познакомился с Хромым, когда продавал бумагу на базаре.

– Значит, вы его друг… о таких вещах рассказывают только друзьям.

Я покраснел.

– Друг… нет, но он всегда интересовал меня как психолога.

– И все?

– Да, а что?

– Вы сказали… так, стало быть, в котором часу вы должны были прийти?

– Мы собирались проследить, когда вы уйдете в клуб, а потом служанка должна была нас впустить.

– Хорошо задумано. По какому адресу живет этот Хромой?

– Кондарко, 1375.

– Превосходно, все будет в порядке. А ваш адрес?

– Каракас, 824.

– Хорошо, приходите сегодня в десять. К этому времени все будет улажено. Вас зовут Фернан Гонсалес?

– Нет, я назвался так на всякий случай; Хромой мог сказать служанке, что я тоже буду с ним. Меня зовут Сильвио Астьер.

Инженер позвонил, оглянулся; вошла мулатка.

Лицо Арсенио Витри сохраняло невозмутимый вид.

– Габриэла, – сказал он, указывая на рулон ватмана, – этот сеньор придет завтра утром вот за этими чертежами; передайте ему, если меня не будет.

Он встал, холодно пожал мне руку и вышел вслед за служанкой.

Хромого взяли в половине десятого. Жил он в дешевом доме, в деревянной мансарде. От Шкета агенты узнали, что Хромой «пришел, перерыл барахло и ушел». Так как они не знали, куда он обычно ходит, то первым делом заявились к хозяйке, показали свои значки, и та повела их по крутой лестнице наверх, в комнату Хромого. На первый взгляд в ней не было ничего подозрительного. Однако – и это самое необъяснимое и нелепое – на самом виду висели на гвозде два ключа: от сейфа и от кабинета. В керосинном ящике, под тряпками, был обнаружен револьвер, а на самом дне – газетные вырезки об ограблении, не раскрытом полицией.

Поскольку речь в них шла об одном и том же деле, агенты справедливо предположили, что Хромой не совсем не причастен к этой истории, и тут же предусмотрительно задержали Шкета, отправив его в участок.

В одном из ящиков стоявшего в мансарде стола были обнаружены также тиски часовщика и набор надфилей. Некоторые из них хранили следы недавнего употребления.

После того, как все вещественные улики были изъяты, снова позвали хозяйку.

Это была скупая и наглая старушонка в черном платке, концы которого она завязывала под подбородком. Пряди седых волос падали на лоб, а когда она говорила, нижняя челюсть ее ходила, как на шарнирах. Ее показания не прибавили ничего к тому, что уже было известно о Хромом. Она знала его три месяца. Платил он исправно, работал по утрам.

Когда ее спросили о знакомых преступника, она отвечала невразумительно, хотя, впрочем, вспомнила, что «прошлым воскресеньем, часа в три, приходила какая-то дамочка-брюнетка, а ушла в шесть, вместе с Антонио».

Ввиду того, что версия о ее возможном соучастии не подтвердилась, старухе приказали вести себя тихо, на что она сразу согласилась, боясь неприятностей; после этого оба агента вернулись в мансарду, где и остались, поджидая Хромого, так как инженер выразил желание, чтобы Хромой был задержан не в его доме, что было бы смягчающим обстоятельством. Возможно, он имел в виду также мое участие в замысле Хромого.

Ищейки не верили, что Хромой вернется, полагая, что он сейчас пьет в каком-нибудь ресторанчике, набираясь храбрости, но – ошиблись.

Несколько дней назад Хромой выиграл приличную сумму на бегах. Расставшись со мной, он вернулся в мансарду, а потом отправился в бордель, который обычно посещал. Незадолго до закрытия он купил в галантерейном магазине чемодан.

Затем он направился домой, совершенно не подозревая о том, что его ожидает. Он поднимался по лестнице, напевая танго, мелодии которого вторил прерывистый стук задевавшего за ступени чемодана.

Он открыл дверь и поставил чемодан на пол.

Потом сунул руку в карман, за спичками, и в это мгновение страшный удар в грудь отбросил его назад; второй полицейский схватил его за руку.

Не приходится сомневаться, что Хромой сразу понял, что происходит, и, сделав отчаянное усилие, вырвался.

Агенты бросились следом, налетели на чемодан, и один из них кубарем скатился по лестнице; при этом револьвер выпал у него из кармана и выстрелил.

Выстрел переполошил жильцов, которые по ошибке решили, что стрелял Хромой, еще не успев выбежать на улицу.

И тут случилась ужасная вещь.

Старухин сын, мясник, узнав от матери, что происходит, схватил свою трость и бросился за Хромым.

Через тридцать шагов он догнал его. Хромой бежал, беспомощно волоча больную ногу; со всего размаху трость опустилась ему на плечо, он обернулся, и второй удар пришелся в голову.

Оглушенный, он еще пытался защищаться одной рукой, но подоспевший агент ударил его ногой в живот, и одновременно третий удар тростью свалил его на землю.

– Мамочки! – вскрикнул от страшной боли Хромой, когда ему надевали наручники, но тут же новый удар заставил его умолкнуть; столпившиеся в дверях жильцы видели, как его волокли по темной улице полицейские, яростно крутя руки.

Когда я пришел к Витри, Габриэлы уже не было.

Ее задержали почти сразу после моего ухода.

Специально вызванный следователь провел в присутствии инженера беглый допрос. Поначалу мулатка все отрицала, но когда ей сказали, что Хромой якобы уже задержан, она разрыдалась.

Присутствовавшие никогда не забудут этой сцены.

Женщина затравленно озиралась, и горящие на темном лице глаза были похожи на глаза готового к прыжку зверя.

Ее била крупная дрожь; но когда ей снова повторили, что Хромой задержан и ее поведение только повредит ему, она тихо заплакала, плач ее был таким по-детски трогательным, что у всех невольно сжалось сердце… вдруг она подняла руки к прическе, выдернула шпильку, и пышные волосы рассыпались по спине; потом протягивая руки, глядя как безумная, она проговорила:

– Да, да… поедем… поедем к Антонио.

Полицейская карета увезла ее в комиссариат.

Арсенио Витри ждал меня в кабинете. Он был бледен и, стараясь не глядеть на меня, сказал:

– Садитесь.

И вдруг спросил резко, в упор:

– Сколько я вам должен?

– Что?..

– Да, да… сколько? Ведь с вами можно расплатиться только деньгами.

Я понял всю меру его презрения.

Побледнев, я встал:

– Конечно, только деньгами. Оставьте их себе, я их не просил. Прощайте.

– Нет, подождите, сядьте… скажите, почему вы это сделали?

– Почему?

– Да, почему вы предали своего товарища? И без веской причины… Неужели вам не стыдно вести себя так недостойно, и – в ваши-то годы?

Покраснев до корней волос, я ответил:

– Конечно… В жизни есть минуты, когда нас неудержимо тянет на подлость, тянет вываляться в грязи, совершить бесчестный поступок… погубить навсегда чью нибудь жизнь, словом… и, сделав это, мы обретаем покой.

Витри избегал глядеть мне в глаза. Взгляд его был прикован к узлу моего галстука; лицо посуровело, и суровость эта приобретала все более страшный оттенок.

Я продолжал:

– Вы оскорбили меня, но мне все равно.

– Я мог бы помочь вам, – пробормотал он.

– Вы могли бы заплатить мне, но теперь… этого не надо, потому что, несмотря на всю мою подлость, я спокоен и я – я выше вас, – крикнул я. – Кто вы такой?.. А мне, мне до сих пор не верится что я предал Хромого.

– Но что с вами? – тихо спросил он.

Я почувствовал безмерную усталость и, откинувшись на спинку кресла, сказал:

– Что? Бог знает. Пройдет тысяча лет, но я все равно никогда не забуду глаза Хромого; воспоминание о нем будет преследовать меня всю жизнь, будет живо во мне как память об утраченном сыне. Он мог бы вернуться, чтобы плюнуть мне в лицо, но и тогда я ничего ему не скажу.

Печаль тенью от облака скользнула надо мной. И много позже буду я вспоминать ту минуту.

– Да, это так, – тихо пробормотал инженер, и, резко выпрямившись во весь рост, не сводя горящих глаз с моего галстука, он прошептал как бы в забытьи: – Вы сказали это. И это так. Звериный закон жестокости вершится в душе каждого. Это так. Это так. Звериный закон вершится в душе. Это так; но кто сказал вам, что это закон? Кто научил вас этому?

– Это как некий мир, низвергнувшийся на нас, ответил я.

– Но неужели вы наперед знали, что когда-нибудь уподобитесь Иуде?

– Нет, но теперь я спокоен. Я пройду по жизни, как мертвец. Вся жизнь теперь видится мне огромной желтой пустыней.

И вас это не заботит?

– Ну и что? Жизнь так велика. Минуту назад мне показалось, что то, что я сделал, было предопределено десять тысяч лет назад; потом мир как будто раскололся на две половины, и краски его стали чище, и люди уже не были такими обделенными.

Детская улыбка озарила лицо Витри.

– Вам кажется? – спросил он.

Да, когда-нибудь это случится… и люди будут идти по улицам, спрашивая друг друга: «Неужели? Неужели это правда?»

Скажите… скажите мне: вы никогда не болели?

Я понял, о чем он спрашивает, и улыбнулся:

– Нет… я знаю, вы думаете… но послушайте… я не сумасшедший. Правда в том… да, в том, что я знаю: жизнь всегда будет прекрасна для меня. Не знаю, почувствуют ли люди силу жизни так, как чувствую ее я, но я чувствую в себе радость, огромную, безотчетную радость жизни.

Словно в некоем озарении, и ясно видел теперь мотивы всех своих поступков.

Я не извращенец, не сумасшедший, просто меня ужасно интересует этот бьющий во мне источник…

Продолжайте, продолжайте…

Все кажется мне удивительным. Иногда я чувствую себя как бы новорожденным, и все для меня – ново, необычно, прекрасно. В такие минуты я готов обнимать прохожих, готов останавливать их и спрашивать: «Но почему у вас такие печальные лица? Ведь жизнь прекрасна, прекрасна… вам не кажется?»

– Да…

– И, думая об этом, я радуюсь; мне кажется, что повсюду распускаются цветы… и хочется упасть на колени и возблагодарить бога за то, что мы появились на свет.

А вы верите в бога?

Я верю, что бог это радость жизни. Если бы вы знали! Иногда мне кажется, что душа моя – больше чем церковь во Флорес… и мне хочется смеяться и хлопать прохожих по плечу…

Продолжайте…

Вам не надоело?

Нет, продолжайте.

Но дело в том, что такие вещи нельзя говорить вслух. Иначе тебя примут за сумасшедшего. И я спрашиваю: что мне сделать с этой жизнью, которую я чувствую в себе? И мне хочется поделиться ею… дарить ее людям… и говорить им: «Веселее! Будьте веселее!.. играйте в пиратов… стройте мраморные города… смейтесь… устраивайте фейерверки».

Арсенио Витри встал и сказал, улыбаясь:

– Все это замечательно, но надо работать. Чем могу быть полезен?

Я на мгновение задумался, потом сказал:

– Знаете, я хотел бы уехать на Юг… в Неукен, туда, где снега и тучи… и высокие горы… я хотел бы увидеть горы…

– Превосходно; я выхлопочу вам место в Комодоро; а теперь ступайте, мне надо за работу. Я скоро напишу вам… Ах, и не расставайтесь с вашей радостью, она действительно прекрасна.

И он крепко пожал мне руку. Я встал, споткнулся о стул и – вышел…

Перевод В. Симонова

КОЛДОВСКАЯ ЛЮБОВЬ

(Роман)

Твое бледное лицо легко загоралось румянцем от вина или от удовольствия. Если же при чтении этих строк его опалит стыдом, как жаром раскаленной печи, тем лучше для тебя. Нет порока страшнее, чем душевная пустота. Только то истинно, что понято до конца.

Оскар Уайльд

«Тюремная исповедь (Do profundis)»^[31]

Бальдер идет навстречу судьбе

ерекинутый через левую руку плащ, сверкающие ботинки, безупречно отглаженный костюм, узел галстука (деталь, совсем для него обычно неважная) геометрически строго по центру – все говорило о том, что Эстанислао Бальдер шел выполнять важную миссию. Миссия была, как видно, не из самых приятных, судя по тому, как он время от времени настороженно поглядывал по сторонам, неспешно шагая по широченной улице, мощенной диабазом, вдоль которой тянулись телеграфные столбы и ряды окон с соломенными шторами.

«Еще не поздно улизнуть», – подумалось ему вдруг, но он все так же нерешительно продолжал свой путь.

Бальдер был почти у цели, когда на него пахнуло гнилью от стоячей воды в канале Тигре, и вот он уже стоит перед домом с чугунной решеткой и садиком, в который выходит окно гостиной, прикрытое деревянными жалюзи с цепью. Над чахлым садом раскрыла свой кривой веер зеленая пальма; Бальдер остановился у калитки и пошарил по ней взглядом в надежде обнаружить звонок. Но обнаружил лишь два конца позеленевшего медного провода. «В этом доме живут безалаберные люди» подумал он и хлопнул в ладоши.

Его ждали. Тотчас же появилась молодая женщина – густо нарумяненные щеки и необычайно дерзкий взгляд – и, семеня короткими ногами, пошла навстречу гостю по мозаичным плиткам патио, меж вазонов с папоротниками и геранями. Подойдя к калитке, она протянула ему руку сквозь решетку, а другой отодвинула засов.

– Входите… – сказала она. – И не забудьте, что я вам советовала держаться спокойно.

– Не беспокойтесь, Зулема.

И Бальдер саркастически улыбнулся. Однако, вглядевшись, можно было заметить, что глаза его не улыбаются. С явным интересом рассматривал он все вокруг. Внезапно осознав, что в данных обстоятельствах улыбка его вряд ли уместна, он постарался согнать ее, но против воли на лице осталось что-то вроде злой усмешки. Он был рад, что молодая женщина шла впереди и теперь возилась с дверной ручкой, настолько разболтанной, что она никак не могла оттянуть язычок замка. Снова гость подумал: «Так и есть, в этом доме живут безалаберные люди. Звонка у входа нет, замки неисправны…»

Молодая женщина, склонясь над дверной ручкой, повторила: