Текст книги "Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы"

Автор книги: Роберто Арльт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– О, если бы жизнь для всех была такой… такой… такой…

Время от времени он отрывал взор от девушки, закрывал глаза и упивался блаженством, которое заливало его, как свет с полей, проникавший в купе. Он уже понял, что полюбил ее навсегда, полюбил именно за это сказочное тихое блаженство, которое источал ее чистый взгляд, пробивавшийся сквозь полусомкнутые ресницы, как в ненастные дни сквозь тучи пробивается солнце.

– Ты не земная женщина… нет… Ты – маленькая волшебница, которая оказала мне милость, явившись в зримом образе школьницы с нотными тетрадками, оказала милость мне одному и на один только день…

И в порыве чувств он схватил и крепко сжал ее руку, будто заключил с ней договор, пункты которого не было надобности оглашать.

– Вам нравится этот пейзаж?

– Да… и вон там тоже очень красиво…

За аккуратными, ухоженными садами потянулись черепичные крыши; красная река на горизонте вставала стеной, и на ее фоне, словно горная цепь, четко вырисовывались вершины эвкалиптов, по мере приближения к ним они вырастали и обретали объемность; снова пошли плантации сахарного тростника, стебли перекрещивались, будто остовы палаток; несколько минут плантации все ширились, потом сошли на нет, перейдя в ряд расчищенных полос, заканчивавшийся изгородью из проволочной сетки, за которой стоял дом с обмазанными гудроном стенами.

Бальдер вдруг взял девушку за руку повыше локтя, потом отпустил и, почти не глядя на нее, пробормотал:

– Возможно, ты мне не веришь… я лучше буду на «вы»… возможно вы мне не верите… но я ждал такой встречи еще в той, другой жизни. Конечно, может, другой жизни и нет, но если ее нет, то почему у меня возникают такие странные мысли? Вам они не кажутся странными? Ну вот… теперь мне снова хочется говорить вам «ты». Скажи, тебе не кажется странным, когда человек, изучавший высшую математику, ждет, надеется, даже верит, что в один прекрасный день на улице, в поезде или еще где-нибудь встретится с женщиной, они посмотрят друг на друга и воскликнут: «О, любовь моя!»? Откуда это, Ирене? Можешь ты сказать мне, милая девочка, откуда взялась у меня такая вера?

Вопрос возник из почти болезненного ощущения переполнявшего Бальдера блаженства.

Он продолжал:

– Я знаю, что, обращаясь к тебе на «ты», нарушаю общепринятые правила поведения. Существуют определенные условности, приличия, а я только и делаю, что нарушаю их. Почему? Наверное, из потребности выразить тебе мое внутреннее ликование… Ведь перед тобой мне хочется выглядеть маленьким счастливым зверьком… вот именно, Ирене: маленьким зверьком, который счастлив оттого, что нашел свое божество.

И, взяв ее руки, он принялся целовать их. Теплота ее кожи жгла его, как пламя горна.

Она посмотрела на него растроганно, затем перевела взгляд на пейзаж за окном, своим безмятежным покоем гармонировавший с идеалом легкой, благодатной жизни, который, быть может, рисовался каждому из них.

Среди зарослей ивняка бежал берег реки – две параллельные полоски: серебристая и медная, та, что ближе к воде.

Мелькали дворы, галереи, побеленные известью. Красные станционные здания эхом умножали металлический грохот поезда, проносившегося без остановки мимо. Порывом ветра ударял встречный поезд, и на несколько мгновений перестук их колес переходил в бурную какофонию, и в купе становилось сумрачно.

Бальдер глядел на девушку с бесконечной благодарностью. Осторожно лаская ее волосы, словно боясь сломать что-то хрупкое, он любовался нежной, шелковистой кожей ее лица и бездонной глубиной глаз, которые временами казались серыми, а на самом деле в них лучами расходились карие и зеленые полосы.

Ирене спокойно и доверчиво принимала знаки его восхищения. Она глядела на него, и ее улыбка все сильней подавляла его чувственность, которая исчезла в темном и мучительном водовороте, отдаваясь болью, словно глубокая рана.

Девушка, возможно, не осознавала стремительных превращений в эгоистической натуре своего спутника, но чувствовала, что «ничего дурного» с его стороны можно не опасаться.

Женская самозащита заключается в угадывании зла, которое может причинить мужчина. Чем острее предчувствие зла, тем упорнее подсознательное сопротивление женщины, тем больше ее недоверие к мужскому вниманию.

Ирене знала, что Бальдер не навлечет на нее беды, потому и была так доверчива. Чувства ее не были насторожены, потому она и не сопротивлялась.

Отметим попутно любопытное явление: если в девушке стыдливость молчала, то и у Бальдера чувственность была настолько подавлена, что он, можно сказать, вовсе позабыл о ней. Она никак не защищалась от его ласк, и в нем эти ласки не вызывали вожделения. Бальдер снова не смог сдержать восторга:

– Поверьте… я сейчас счастливее дикаря, которому подарили кремневое ружье!

Он стал смотреть в окно, чтобы утишить волнение. Чувствовал, что она за ним наблюдает, но продолжал смотреть на мельницы, которые мелькали все чаще. Лопасти из оцинкованной жести крутились под ветром. Электричка остановилась. Несколько пассажиров сбежали с платформы по лестнице с деревянными ступенями. Раздался свисток, и они снова поехали.

Навстречу выплыл примыкающий к станционным постройкам, обшарпанный трехэтажный дом с балконами, за ним потянулись кокетливые виллы. Парусиновые тенты у стены, выходящей в патио, или над стеклами входной двери создавали представление о тенистой прохладе комнат. Один за другим уносились назад тихие поселки. На дороге землекопы, согнувшись, крошили лопатами голубую глину. Вдали показалась стеклянная крыша оранжереи, под которой растения отливали всеми оттенками зеленого цвета. Двухцветные виллы: то красный низ с желтым верхом, то бельэтаж цвета бордо на белом цоколе. Перед магазином стояло несколько запыленных лакированных автомобилей, трое мужчин в пижамных куртках о чем-то беседовали возле витрины с надписью золотыми буквами.

– В каком классе вы по музыке?..

– В пятом…

– О! Значит, вы пай-девочка… простите, в пятом?.. Так вы почти учительница музыки… Но скажите, я вам нравлюсь?

– Да, вы…

– В самом деле?..

– Да, таких, как вы, я никогда еще не встречала…

– Вы к тому же еще и добры! Послушайте… Если я взял на себя смелость приласкать вас, то лишь потому, что встретил в вас то, что принадлежит мне по праву после стольких лет ожидания и тревоги. О, если б вы знали, как я жил! Для меня чудовищным было бы не приласкать тебя, не целовать твои руки, твои милые локоны. Я смотрю на тебя как на вновь обретенное сокровище. Если бы Адам после изгнания из рая, смог бы туда однажды вернуться, я уверен, он ласкал бы деревья, которые так любил и которых был лишен, с такой же нежностью, с какой я глажу теперь твои руки. И если тебе кажется сейчас, что я умею хорошо говорить, ты этому не верь. Я так никогда не говорю. Скорей всего, мне помогает волнение, вообще-то я человек молчаливый, но вот рядом с тобой мне хочется говорить… говорить… Нет таких слов, которые были бы достаточно прекрасны, когда я говорю о тебе.

– Вам многие девушки нравились?..

– Да… я знал многих женщин… вы не первая… Но, понимаете… даже в лучших из них я открывал такие черты… не могу сказать, какие именно, но только все мои чувства тут же увядали. Знаете, мне стыдно говорить вам такие вещи… Те женщины, как бы это сказать, лишь пробуждали во мне чувственность. Вы – другое дело. Мне кажется, что я знаю вас давным-давно.

И в самом деле, Ирене настолько гармонично вошла в созвучие его мыслей, что, возможно, как раз поэтому не пробуждала в нем никаких низменных желаний. Он плавал в горячем свете ее глаз, как губка в волнах тропического моря. Ее спокойная нежность пропитывала его мужское «я», и он плыл по воле волн. Наверное, именно так мать укачивает на руках ребенка. И он пробовал объясниться:

– Понимаете, почему я целовал вам руки? Потому что это символ подчинения, покорности. Я ласкал ваши волосы в знак обожания и страха, страха сломать что-то очень хрупкое, а то, что я взял вас за подбородок, означает отеческую радость, ибо только отец, душа которого чиста от дурных мыслей, может вот так ласково и нежно взять за подбородок свою дочь.

Он упивался дурманом собственных слов. Глаза его сверкали. В ясной дали солнечного дня, за горизонтом, смещавшимся навстречу поезду, он не мог отыскать слов, которые выразили бы его преданность, всю глубину его самоотречения. Ему хотелось, как верному псу, растянуться у ног девушки. Или просить, чтобы она разрешила ему поклоняться ей, уткнувшись лицом в ее колени. Она пробуждала в нем странные порывы, удивительные при той доле цинизма, которая жила в его душе. Как могла сочетаться эта вдруг пробудившаяся наивность с его опытом мужчины, который не первый год женат? Но в эти минуты Бальдер начисто забыл о своей жене. Он был один на свете, он отрекся от всех, он мчался в неведомое и с удивлением замечал, что бегущий навстречу пейзаж усиливает это настроение. Снова потянулись кварталы бедноты. Из окна вагона они видели живую стену подстриженных кустов бирючины, окаймлявших пути с обеих сторон. Подальше вздымались сосны и эвкалипты. На повороте желтое солнечное пятно упало на белый шелк платья Ирене, и Бальдер подумал: «А ведь она женщина… у нее все, как и у других женщин».

Эта мысль показалась ему нелепой, и одновременно на него нахлынули противоречивые чувства. Он сомневался сейчас в своем счастье, не верил в свое право на такое счастье.

Поезд остановился в Виктории. Как летит время! Небесно-голубые и белые рекламные плакаты по всему фасаду вокзала. Двое мужчин, прислонившись спиной к железным шторам магазина, смотрят на выгон для лошадей. Уходит вдаль косая улочка, и в самом ее начале висит красно-синяя афиша какого-то фильма.

Две старухи прошли по тротуару, прикрываясь черным зонтиком; зашипел сжатый воздух в тормозных колодках, и снова потянулись глухие задние стены домов, садики, жарящиеся на солнце, и узкая тенистая улица, мощенная брусчаткой, которая поднималась к горизонту, и казалось, будто ведет она в город, расположенный очень высоко над уровнем моря.

Они подъезжали к Сан-Фернандо.

Ирене сказала:

– В четверг я снова приеду. Ждите меня на том же месте, где мы встретились сегодня. А сейчас уходите: может увидеть кто-нибудь из знакомых.

Бальдер прошептал что-то ей на ухо. Она мгновение поколебалась, потом сказала:

– Хорошо, буду ждать вас завтра, в восемь вечера. Я выйду к калитке.

Она подала ему руку. Бальдер поднялся. Постояв в нерешительности несколько мгновений, перешел в другой вагон и, когда уселся, увидел в окне две красные башни-водокачки над ломаной линией балюстрад и крыш.

Старые кирпичные стены чередовались с небольшими выгонами. По временам какая-нибудь высокая оцинкованная крыша закрывала перспективу немощеных улочек, изрытых колесами телег; эти улочки уходили в поля и терялись среди торчащих стеблей сахарного тростника. Обмахивались хвостами привязанные к столбу лошади. Вагон наклонился влево, потом выпрямился, и Бальдер увидел барки, на юте у них белела парусина.

Он вышел на платформу. Дрожали ноги. Ирене, слегка опустив одно плечо, шла впереди, и в ее походке сквозило какое-то ленивое сладострастие.

К Бальдеру направился извозчик, но он сделал знак, что не поедет. На глаза ему попалась деревянная вывеска, выкрашенная в ярко-синий цвет. Ирене шла метрах в двадцати перед ним. На тротуар падали резные тени акаций, лавочники с засученными рукавами стояли в дверях своих лавок и глядели на Ирене и Бальдера. С некоторыми Ирене здоровалась.

«Она давно живет в этом городке», – подумал Бальдер.

Новые впечатления быстро сменяли друг друга. С интересом заглядывал он внутрь магазинов, прохладный полумрак которых так и манил зайти. Коротко подстриженные продавцы разворачивали штуки материи перед дамами в шляпах, сидевшими у прилавка. Опять ему показалось, что он где-то далеко-далеко, в каком-то городе, расположенном очень высоко над уровнем моря.

Ирене обернулась, чтобы взглянуть на него, он поблагодарил ее улыбкой, а двое усатых мужчин унылого вида, о чем-то беседовавшие возле конторы, замолчали и принялись бесцеремонно его разглядывать. Бальдер примечал всякие мелочи, отличавшие этот провинциальный городок от столицы.

Вот приземистое здание лавки, весь фасад увешан белыми пыльниками, серыми брюками и розовыми блузками. Из табачной лавки доносятся сердитые голоса спорящих. Ирене свернула на улицу Монтес-де-Ока, бросив через плечо мимолетный взгляд и убедившись, что Бальдер идет за ней.

Улочка, мощенная брусчаткой, тянулась среди довольна высоких глинобитных стен и каменных домов, на окнах которых жалюзи были опущены до конца. Из некоторых только что политых патио доносился смешанный запах мокрого кирпича и цветущей душицы, где-то вдали звучала по радио баюкающая музыка, сквозь которую время от времени прорывалось пение петуха.

Ирене свернула в северную часть городка.

Широкая улица, мощенная диабазом, вздымалась к небу; по бокам ее стояли высокие телеграфные столбы, выкрашенные в серый цвет; ближе к домам тротуары были выложены мозаичной плиткой, а дальше – до гранитного поребрика – тянулся газон. Ирене повернула голову и, слегка помахав поднятой рукой, вошла в калитку дома с садиком, отгороженным чугунной решеткой, возле которого стоял другой дом – с балконами на улицу.

Бальдер минуту постоял на углу в полной нерешительности. Какие-то ребятишки, сидевшие на пороге одной из лавок, наблюдали за ним. Он медленно двинулся дальше, и сердцем его овладел безмерный покой тихого городка.

Видно было, что он идет по оживленной торговой улице.

Портные сидели, скрестив ноги по-турецки, за порогом своих мастерских и шили что-то черное; портал с аркой и решетчатой железной дверью вел в патио, выложенной красной плиткой, – не то гостиница, не то торговый дом; откуда-то доносился запах свежеиспеченного хлеба.

Босая девчонка, черномазая и толстая, пробежала, оглушительно свистнув; фасады невысоких домов были выкрашены в розовый, кремовый или голубой цвет, а все деревянные двери, подгнившие от непогоды, были покрыты красным или коричневым лаком. Порыв ветра принес запах тухлой воды, и Бальдер высморкался.

Под окнами магазина на углу были небольшие балкончики, изъеденные ржавчиной, из-под поднятых соломенных штор виднелись полированные полки и мелкая черепица крыши, поддерживаемой толстыми сосновыми балками.

На газоне, занимавшем часть тротуара, стояло несколько пустых бочек, на них были навалены пустые коробки. Ветер шевелил листья на деревьях и уголки рекламных объявлений, отклеившиеся от облупленных стен. Электрический фонарь в фарфоровом плафоне, на котором черными буквами было написано: «Механическая мастерская», качался перед дверью с небольшой боковой витриной. Бальдер, почувствовав, что страшно устал, завернул за угол и вошел в первое попавшееся кафе.

Заведение размещалось в просторном зале, пол был выложен черно-белой плиткой, а деревянный потолок выкрашен в свинцовый цвет. Стены были отделаны желтыми в красную крапинку панелями с фиолетовыми ромбами посередине. Черный цоколь и белый фриз прерывались зарешеченным окном, за которым виднелась крыша курятника.

Бальдер подумал: «Сейчас она, должно быть, пьет кофе с молоком».

Необычная истома разлилась по его телу. Он расплатился. К станции подошел поезд. Бальдер бегом бросился через улицу; поезд уже тронулся, но он успел вскочить на подножку последней площадки. Плюхнулся на место у окна и закрыл глаза.

Его счастье, зыбкое, как туманный пейзаж, располагало к глубокому сну. И он уснул.

Огонь гаснет

альдер вернулся в Тигре на следующий день. Проходя мимо дома с чугунной решеткой, в тени подъезда увидел даму в черном, которая смотрела в сторону – видимо, кого-то ждала. Хоть он и не замедлил шага, но успел все же заметить контраст между седыми волосами и дерзким взглядом живых черных глаз.

Это впечатление почти сразу же исчезло из его памяти. Но впоследствии он о нем вспомнил.

Разочарованный тем, что не встретил Ирене, он решил не привлекать внимания соседей и уехал в Буэнос-Айрес.

Предположил, что увлечение девушки было скоротечным и на другой день прошло; Ирене, как видно, одумалась, а то и просто побоялась продолжать вчерашнее приключение. Себя он упрекнул в излишнем простодушии, однако в четверг, отправляясь на вокзал Ретиро, снова разволновался и уже не вспоминал о своих мрачных предположениях. С трепещущим сердцем поднялся он на платформу номер один, и остекленный стальной купол показался ему ангаром дирижабля.

У стены, на отшибе, прогуливался чистильщик ботинок со своей метелочкой из перьев, двое или трое рабочих в замасленных комбинезонах возились с гидравлическими амортизаторами тупика, похожими на никелированные артиллерийские орудия; продавец сладостей ковырял в носу, стоя у своего лотка.

Бальдер нетерпеливо посмотрел вдаль. За семафорами через полотно шли какие-то люди. Сердце его бешено колотилось. Пришлось несколько раз сказать себе: «Не беспокойся, сейчас она будет здесь». Он стал у края платформы. Рельсы – серебристые полоски с изъеденными краями – тянулись недалеко: путь им преграждала стоявшая наискосок вереница товарных вагонов. Бальдера охватывала медленно подступавшая к горлу дрожь. Было два часа дня, но под сводом, пожелтевшим от паровозного дыма, казалось, будто уже четыре. Тогда он решил, что больше ее не увидит, но тут же отказался от этой мысли и подумал, что Ирене, скорей всего, сидит у окна поезда и уже проехала Бельграно. Тут показался красноватый головной вагон с покатой крышей. Послышался глухой шум. Это прибыл поезд из Тигре. Некоторые пассажиры стояли на подножках и, как только поезд остановился, бросились бежать к выходу. В такой толчее никого не отыщешь. Черные платья сменялись розовыми, зеленые воротнички – белыми в красный горошек, лица мелькали, как в кино. За посыльным, который нес на голове корзину, шла Ирене. Папка с нотами била ее по коленкам, прикрытым белым шелковым платьем.

Он подошел и пожал ей руку. Прошла всего минута, но ему она показалась вечностью, он все еще не верил, что наконец на него снова устремлен ее долгий взгляд. Она взяла его под руку, и он пошел с ней рядом, слегка наклонив голову; они вышли на площадь перед вокзалом напротив красной Английской башни. Ирене воскликнула:

– Мой трамвай!

Пробежав по мостовой, они впрыгнули в трамвай на ходу, и Бальдер, садясь с ней рядом, воскликнул:

– Я думал, вы не придете.

– Ну что вы! Я каждый четверг приезжаю в Буэнос-Айрес, – и она улыбнулась: как это он мог подумать такую несуразицу!

Бальдер продолжал:

– На другой день я побывал в Тигре, но вас не увидел… Кто эта дама, что стояла в дверях вашего дома?

– Это мама… Она ждала меня. Получилось так, что мне нужно было дать урок музыки одной замужней женщине, моей подруге, и я задержалась.

Эстанислао удивленно посмотрел на нее – что это за дружба у шестнадцатилетней девчонки с «одной замужней женщиной»! – однако значения этому не придал. Заметил только:

– Значит, вы уже зарабатываете уроками?..

– Нет… у меня несколько учеников… но денег я не беру… Они приходят ко мне, потому что у меня есть пианино.

Такое великодушие представилось ему лишь легким штрихом, характеризующим высокие качества ее души.

– Вы очень добры, – сказал он и задумчиво посмотрел на нее.

Трамвай карабкался вверх. Назад уплывала серебристо-зеленая роща. По узкой поперечной улице шел автобус, а за поворотом открылась площадь с пышными газонами; на скамейках, залитых солнцем, болтали служанки. Сразу за площадью потянулись витрины магазинчиков.

Свежий ветерок завивал локоны Ирене вокруг шеи. Солнце жгло стены домов, отделанных под гранит, кое-где виднелись черные мраморные дощечки с выгравированными золотом названиями дорогих пансионов.

Он говорил с ней тихим голосом. Она, чтобы лучше слышать, обращала к нему лицо и кивала головой; когда Бальдер посмотрел в окно, он увидел слуг в черных брюках и белых куртках у подъездов четырехэтажных домов. Спросил, далеко ли ехать. Она ответила, что до Кангальо, 1500, и Бальдера подхватила исходившая от нее теплая волна, а от взгляда ее лучистых золотисто-зеленых глаз у него прервалось дыхание.

Трамвай, мотаясь на стрелках, повернул на Ареналес и поехал по Талькауано. У тротуаров впритык стояли легковые автомобили.

У дверей роскошных магазинов – прислоненные к стене велосипеды. Внутри гаражей – шоферы, одетые наподобие грумов. Трамвай шел мимо рынка, по обе стороны улицы тянулись темно-зеленые ряды арок, чугунные решетки. Пахло прелыми овощами, над лошадьми зеленщиц вились мухи, и Бальдер, не зная, о чем говорить, спросил Ирене о ее семье.

– Папа умер…

– О! – воскликнул он, пытаясь изобразить сочувствие, но на самом деле это известие его почему-то обрадовало.

– Да, он был подполковником. Уже четыре года как умер.

– Есть братья или сестры?..

– Да, два брата и сестра.

– Вы с ними ладите?..

– Да…

– У вас был жених?..

– Да…

– О, был жених!..

– Да, но с ним все кончено… Лучше б о нем забыть совсем, да вот не забывается.

Он сказал наобум еще несколько фраз, которые, но его мнению, выражали житейскую мудрость, а на самом деле являли собой избитые истины, общие места; добавил еще, что «клин клином вышибают», а когда поднял голову, увидел над деревьями, обрамлявшими площадь, грязно-серое здание театра «Колон». Солнце било в его фасад россыпью лучей, а рядом, под сенью Дворца Правосудия, на высоких ступеньках меж тяжелых, в карфагенском стиле колонн, о чем-то беседовали, собираясь в группы, безупречно одетые мужчины с тростью в одной руке и записной книжкой – в другой.

Улица сузилась, трамвай шел у самого тротуара, до витрин можно было дотянуться рукой; на углах дожидались трамвая пассажиры.

Ирене как будто не испытывала никакого смущения – Бальдер даже готов был поклясться, что где-то в глубине устремленных на него глаз затаилась лукавая усмешка. Та волшебная атмосфера, которой оба они дышали в день первой встречи, улетучилась. Бальдер с грустью заметил, что Ирене кажется ему какой-то чужой, и утешил себя горькой мыслью – он вроде оловянного солдатика, рвущегося в огонь, который его расплавит.

Мелькали тенты над витринами фруктовых лавок и книжных магазинов. Когда трамвай останавливался, можно было видеть, что делается внутри торговых залов: вот мужчина, грудь и голова которого окутаны паром, поднимающимся от машины для отпаривания шляп; вот деревенский парень глядит, разинув рот, на безвкусную металлическую люстру, а толстая продавщица расписывает ему ее достоинства.

Трамвай стало бросать из стороны в сторону сильнее: выехали на улицу, где ремонтировали мостовую.

– Нам выходить, – сказала Ирене, и они сошли.

Бальдер не знал, брать ее под руку или нет.

– Посмотрите, какая птичка, – сказал он, указывая на белого щегла в высокой клетке.

Балконы второго и третьего этажей тянулись почти сплошной линией. На некоторых стояли цветочные горшки с кустами или вьющимися растениями. Кое-где балконные двери были открыты и виднелись то угол стола, то корзина с рукодельем, то красный манекен с надетыми на него предметами одежды.

– Здесь недалеко, – сказала Ирене. – На Ривадавиа. Я опаздываю.

Сказала она это спокойно, в ее голосе даже звучала радость: наконец-то добрались!

Она была как будто разочарована. Ее высокая мечта, должно быть, обернулась ничем, и Бальдер держался осторожно, надеясь, что девушка простит его за то опьянение, которое овладело ими обоими в день их первой встречи. Чего доброго, в душе ее уже возникло сопротивление злу, которое он может причинить ей. Механизм самозащиты у нее, вне всякого сомнения, функционирует нормально.

Бальдер прибавил шагу. Навстречу им попадались другие пары, и всякий раз те и другие разглядывали встречных, пытаясь определить, насколько они счастливы друг с другом. Из мастерской жестянщика доносились глухие удары, к запаху свежей сдобы примешивался запах соляной кислоты.

Дома стали темней и выше, потом показалась асфальтированная эспланада, залитая солнцем. Ирене сказала: «До встречи!» и, не доходя с десяток метров до Ривадавиа, 1500, вошла в дом с высоким порталом и скульптурным украшением в виде ленты из белого стекла с надписью. Эстанислао пошел дальше, а она поднялась по мраморной лестнице и, не оборачиваясь, нажала на ручку двери. Бальдер вернулся. На пороге книжной лавки дремал серый кот. Бальдер постоял в нерешительности, потом зашел в ближайшее кафе и сел за столик, чтобы скоротать время ожидания. Он чувствовал себя взвинченным, эта девушка одним своим присутствием действовала на него, как зелье из опиума, и он попросил у официанта бумаги и чернил, чтобы «закрепить завоевание». Стал сочинять любовное письмо, с тем чтобы вручить его девушке, как только она выйдет.

Немного подумав, заполнил две страницы выспренними лживыми фразами, «чтобы пробудить воображение девушки и ее мещанские мечты маминой дочки». Написал даже, что представляет себе их обоих «уже старенькими в окружении детей». Что может быть отвратительнее и нелепее! Не говоря уже о том, что Бальдер был женат, он не любил детей и не питал склонности к домашнему очагу. Считал, что у него более высокое назначение, но здесь он действовал как игрок, и это было вполне в его характере; он трудился над письмом, чтобы оно было как можно глупее и нелепее, то есть соответствовало бы уровню умственного развития Ирене.

Выйдя из консерватории, девушка изумилась и обрадовалась, когда он вручил ей письмо. Он ей написал? Как это мило! Стоило ли так беспокоиться? Она прочтет его в поезде, если можно, пусть он сегодня ее не провожает. Вполне вероятно, на вокзале ее ждет мама, она «поехала в город за покупками». И в самом деле, Ирене проявляла беспокойство всякий раз, как замечала вдали пожилую женщину, напоминавшую ее мать.

Они распрощались, не доходя немного до вокзала, и Бальдер, вернувшись домой, отыскал среди бумаг несколько писем, которые вернула ему одна из его бывших невест, списал два из них слово в слово и при третьей встрече вручил Ирене. Первоначальное опьянение возвышенной любовью сменилось леностью чувств.

Правда, Ирене, со своей стороны, ничего не предпринимала, чтобы предотвратить взаимное охлаждение. Она слушала Бальдера со скучающим видом, чуть ли не досадуя на то, что приходится выслушивать вздор, который несет этот лохматый, язвительно улыбающийся молодой человек в видавших виды ботинках.

Очевидно, поведение Бальдера вполне можно квалифицировать как циничную попытку разочарованного ловеласа совратить наивную девушку. Когда летописец этой истории попросил Бальдера объяснить ему свое поведение, тот ответил:

– Я переписал письмо, потому что Ирене была мне нужна и мне было не обойтись без любовной галиматьи, а сочинять не хотелось. Когда я думал об Ирене, меня всегда охватывала ужасная лень, какое-то необъяснимое разочарование. Я хотел быть рядом с ней, и подальше от нее, она мне и нравилась, и не нравилась. В глубине души я догадывался, хоть и очень смутно, что надо бы от нее отойти, по сделать это не хватало характера.

Лень… разочарование… Какое еще чувство, если не страх, могут прикрывать эти слова? Конечно, страх, страх вступить в решительную борьбу за свое счастье.

Что же управляет этой игрой страха и осторожности: разум или душа?

Если мы скажем – разум, исключив душу (и понимая душу как инстинкт, противостоящий всем законам вульгарной логики), проблема усложнится настолько, что нам придется придумывать кучу противоречивых гипотез, чтобы обосновать развязку нашей необыкновенной истории.

Стало быть, инстинкт? Душа?

Долг летописца – излагать факты, а не выдвигать гипотезы.

Бальдер и Ирене встретились еще два или три раза. За это время у Эстанислао сложилось впечатление, что Ирене крайне молчалива и упряма – она неустанно и основательно продолжала изучать его. Никогда не возражала ни на какие его разглагольствования.

И вдруг девушка не появилась у консерватории. Эстанислао с беспокойством ждал ее неделю за неделей. В те дни, когда она должна была приезжать на занятия, он поджидал ее в кафе, расположенном на той же улице. Этот маршрут Бальдеру нравился.

Он выходил из метро на станции «Конгресо» и шел по тротуару улицы Ривадавиа в направлении Монтевидео.

Узкий и грязный тротуар, затененный тентами лавок, торгующих шоколадом, перегораживали ряды столиков со стеклянной столешницей, за которыми располагались компании шоферов. От недавно выстроенных зданий шел резкий запах скипидара. Оранжевые тенты закрывали высокие окна учреждений, от вулканизационных мастерских тянуло паленой резиной, на площади Конгресо, между вазонами на фигурных подставках, скамьи чернели от праздной публики.

Бальдер шел не спеша.

Среди приземистых зданий тут и там карабкались в небо дома в одиннадцать и шестнадцать этажей, увенчанные многоугольными башенками с громоотводами. Бальдер устраивался за столиком на тротуаре метрах в тридцати от консерватории. Тротуар был усыпан сухими листьями. Разговоры завсегдатаев кафе доносились до него как неясное журчанье, из которого время от времени выделялись членораздельные звуки. Одна половина улицы оставалась в тени, другая была залита солнцем. Над зелеными веерами деревьев возвышались красные фонарные столбы с треугольником фарфоровых светильников – колокольчиков. На отведенных участках мостовой парковались автомашины всех цветов и оттенков, и Бальдер всякий раз вытягивал шею, когда какая-нибудь девушка входила в консерваторию или в расположенный рядом книжный магазин.

Он изучил обычаи жителей этого квартала. Вот торговец сигаретами с профилем Цезаря стоит со своим коричневым лотком у зеленой стены какой-то лавки. Он настолько ленив, что покупателям приходится самим брать сигареты с лотка. А вот чистильщик ботинок устроился возле кафе – этот похож в профиль на орангутанга.

Кое-кто засыпает за столиком. Бальдер наслаждался, воображая, что он на парижских бульварах, ему нравилось созерцать прямые линии белых фасадов современных зданий, скупо украшенных черными железными балкончиками.

Жители квартала, в рубашках или белых куртках, вели разговоры у дверей магазинов. По временам какой-нибудь автомобиль с душераздирающим визгом резко тормозил у перекрестка; вот из мебельного магазина двое рабочих вынесли зеркальный шкаф, держа его горизонтально; время шло, а Ирене все не появлялась.

В нем росло разочарование, и лицо его вытягивалось; официант в черном с перекинутой через руку грязной салфеткой приближался, считая на ладони монеты, и обращался к нему таким тоном, который казался Бальдеру оскорбительным:

– Вы меня звали, сеньор?

Он расплачивался и уходил в расстроенных чувствах. Больше он никогда ее не увидит, самая красивая мечта его жизни погибла безвозвратно.