Текст книги "Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы"

Автор книги: Роберто Арльт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Мой мальчик…

И вдруг Ирене начинает говорить. Говорит она медленно, задумчиво, словно перед ней простирается печальная равнина и на этой равнине лежит человек, который нуждается в утешении:

– Если бы ты знал, мой мальчик, как я счастлива, когда держу твою голову на коленях! Ты как будто большой ребенок, ну, я не знаю… Сердце у меня наполняется нежностью, я воображаю, что ты мой сын, отец, муж, брат… Ты – все в моей жизни.

Бальдер садится:

– Родная… Говори, я тебя слушаю.

– Да, Бальдер. Я не знаю, что со мной было бы, если бы я тебя потеряла… Я не смогла бы жить. Я бы убила себя или сошла с ума. С каждым днем я люблю тебя все больше. О тебе только и думаю… Фортепьяно… музыка… разве все это важно для меня? Единственное, что мне нужно, – это ты… Хорошо бы нам уехать далеко отсюда, от той женщины… туда, где ты принадлежал бы мне одной… и я могла бы посвятить тебе свою жизнь.

– Милая…

– Никогда я не думала, что смогу так любить, Бальдер… Вальтер остался тенью в моей жизни. Девчоночье увлечение, разговоры у порога дома. Потом он попросил разрешения бывать в доме… а однажды не пришел… вот и все, Бальдер. Его я не любила… мне только казалось, что, я в него влюблена. Откуда мне было знать, что такое любовь.

Мозг Бальдера лихорадочно работает: «Видно, он ее и научил этим разным штукам!»

– А вот ты перевернул мою жизнь… Одна только мама знает, как я тебя люблю. Поэтому она и разрешила тебе приходить к нам. Да, мама меня понимает. Не знаю, отчего я тебя так люблю. У тебя добрая и благородная душа. Но до сих пор ты вел ужасную жизнь рядом с той женщиной, и это тебя чуть не погубило… Ты недоверчив… придумываешь то, чего нет…

Бальдер, пораженный тем, что она угадывает ход его мыслей, подтверждает:

– Верно… ты права… прости меня…

– Мне не за что прощать тебя, милый. Я только прошу тебя не думать обо мне дурно. Я добрая и очень тебя люблю. Ты еще на знаешь, какая я добрая.

Ирене говорит так убежденно, что Бальдера охватывает сочувствие и уважение к ней. Он думает: «В ее голосе – жалость и грусть женщины, потерявшей ребенка».

Ирене продолжает, нервным движением откинув со щеки вьющийся локон:

– Иногда ты меня упрекаешь, что я неразговорчива. Это не оттого, что я ни о чем не задумываюсь. Просто я привыкла так держаться, живя в нашем доме. Виктор говорит глупости, Симона отвечает ему еще большими глупостями. Что мне было делать? Я привыкла больше молчать. Единственным другом мне был Густаво, но он уехал… С ним мы и разговаривали, и гуляли… А потом я осталась одна…

В душе Бальдера вскипает горячая симпатия к отсутствующему брату Ирене. Его он представляет себе далеко-далеко, на ледяных нефтеносных равнинах, в бревенчатой хижине. Грохочет, разбиваясь о скалы, океан, а на западе, в фиолетовых горах, завывает ветер. Может быть, в этот самый миг Густаво спрашивает себя: «Что-то там поделывают мама и Ирене?»

Каждое слово Ирене вызывает в душе Бальдера горячий отклик. Ему становится стыдно, что он был так несправедлив к ней в своих мыслях, и он говорит:

– Дорогая, прости меня. Поверь, я очень тебя люблю. Если бы я тебя не любил, меня бы здесь не было.

– Да, Бальдер. Понимаешь, когда ты говоришь, я молчу не потому, что мне нечего тебе сказать, а потому, что больше всего на свете люблю тебя слушать. Прав ты или нет, но ты говоришь только то, что думаешь на самом деле. За это я много раз прощала тебя, когда ты делал мне больно. Душа у тебя очень добрая, мой мальчик… Очень добрая!

Бальдер чувствует, как к его горлу подкатывает ком. Девушка в этот момент преисполнена какого-то неземного величия. Ее слова гонят прочь все его сомнения, и те расправляют черные крылья и улетают из его души.

Он безумно счастлив рядом с этой простодушной девушкой, которая сейчас, склонившись над ним, целует ему руки.

– Девочка! Ну что ты делаешь?

Ирене смотрит на него с улыбкой, ее влажные глаза полны нежности. Взгляд Бальдера случайно падает на нотную тетрадь:

– Почему ты мне не сыграешь «Танец огня»?

Она с такой готовностью вскакивает и бросается к пианино, что, когда она усаживается на вертушку и кладет ноты на пюпитр, Эстанислао тоже встает и подходит к ней. Теперь он целует ей руки.

– Милый!

– Девочка, я никогда-никогда не оставлю тебя, что бы ни случилось.

Ирене, обернувшись к нему, благодарит его блаженной улыбкой, берет ласково за подбородок и указывает ему на диван, где он и устраивается, пока она играет арпеджио.

Оба молчат. Девушка слегка горбится над клавиатурой, поводя плечами. Вдруг локти ее отделяются от корпуса, и на Бальдера льются симметричные струи огненного дождя. Закорючки нот заполняют невидимую пентаграмму в его мозгу, существующую там извечно для того, чтобы теперь на ней отпечатывался чарующий его пламенный ритм.

Бальдер закрывает глаза. Он чувствует, как лицо его съеживается, точно лимон у огня.

Внезапно он попадает в пустыню, усыпанную голубоватыми чешуйками. Огненно-красные холмы загораживают мертвый горизонт, погруженный в черно-желтый, словно битум с чертополохом, мрак. Яркая звезда прочерчивает небесную твердь, хрупкую и синюю, как кристалл медного купороса. Где-то невидимая колдунья бьет в медный чугунок, цыгане с бронзовыми лицами, в зеленых плащах, идут по полю, направляясь к сиреневым холмам. Вдруг в глухой стене открывается окошко, и Бальдер видит в нем косматую голову старухи. Эстанислао «знает», что это ведьма шлет проклятия и горестно вопит, потому что на рассвете ее сына казнят, железный ошейник гарроты сломает ему шею.

Бальдер отдается ощущению счастья, которое порождает в нем музыка, он как бы раздваивается. Его призрачный двойник осторожно танцует на пуантах. Женщина – он узнает в ней Ирене – закрывает лицо руками.

Эстанислао возвращается к действительности. Девичьи пальцы быстро и легко скользят по слоновой кости клавиш. Ее нога нажимает и отпускает педаль.

Бальдер восхищается ее умением, ее тщательно причесанными волосами, которые на затылке расходятся, образуя светлый треугольный пробор, и двумя пышными волнами падают на грудь; он думает о том, сколько добрых намерений сеет она в его душе каждым своим поцелуем, и всецело отдается во власть плещущего моря звуков.

Желтые нотки пианиссимо кажутся ему звуками мавританской флейты, потом мелодия, нарастая, бьется в судорогах синкоп, пока не сливается в одну исступленную высокую ноту – это кульминация страсти, которая вдруг прерывается глухим ударом, за которым следует другой, удары все учащаются, переходят в набат, в огненный вихрь; Бальдер думает: «Какая сила в ее руках!» Затем неистовство крешендо стихает, звуки замирают, лишь красная птичка стучит клювом по тонкому стеклу. Затаенная жалоба сменяется нежной мольбой, но вдруг в смутной дали на фоне желтых проблесков в черном, как битум, мраке, вновь вспыхивает буйное красное пламя, гостиную сотрясают ритмичные удары – колдунья обеими руками бьет в медный котелок, и когда Ирене оборачивается к Бальдеру, щеки ее горят, а лучистые глаза спрашивают:

– Ну как?

Бальдер думает: «Способного молодого музыканта нельзя перехваливать»; и, вместо того чтобы дать выход своему восторгу, замечает чуть ли не придирчиво:

– Хорошо, девочка, но я слышал эту вещь на пластинке в исполнении Брайловского, у него такое туше, будто вся мелодия – вариация одной-единственной ноты…

– Да, это верно, тут все дело в легато. Мне не хватает техники. Зулема знает одного профессора… кажется, очень хорошего… Но, милый, я совсем забыла! Мама сказала…

Неожиданная мысль пронзает мозг Бальдера. Он вскакивает, подходит к Ирене, медленно поднимает руку и кладет ее девушке на плечо.

– Послушай, Ирене… буду я с тобой или нет, ты непременно должна продолжать заниматься музыкой. Понимаешь? Непременно. Ты должна добиться, должна добиться успеха, понимаешь?..

– Да, милый…

– Один раз снискав аплодисменты, ты потом без них уже не сможешь жить… Но надо работать, понимаешь? Много работать. Этого у тебя никто на свете не отнимет…

– Бальдер… Бальдер, какой ты человек…

– Да, так что ты хотела сказать про маму?

– Знаешь… я тебе сразу не сказала, чтобы сделать сюрприз. Мама сказала, чтобы я пригласила тебя к ужину.

– Прекрасно…

– Альберто тоже придет…

Бальдер снова охвачен радостью.

Жизнь вокруг улыбается ему. Он с нежностью смотрит на портрет подполковника. «Зачем он умер? Хорошо бы он был жив! За ужином поговорили бы с ним о саперном деле». Ирене забирается в уголок дивана, Бальдер кладет голову ей на колени, закрывает глаза и попадает в теплую тень, в ослепляющую ночь, сквозь которую его несет на руках надежный проводник. Подняв голову, он смотрит на Ирене и говорит:

– Ты не можешь себе представить, девочка, как я тебя люблю…

Ирене улыбается и откидывается на спинку дивана. Бальдеру ничего больше на свете не нужно. Грудь девушки – его нирвана.

– Еще немножко супа, Бальдер?..

– Да, спасибо, он очень вкусный.

Над супницей, стоящей на белой скатерти, поднимается пар, и сеньора Лоайса, закутанная в свою фиолетовую шаль, с легким румянцем на щеках под гладко зачесанными назад седыми волосами, погружает в нее разливательную ложку. Бальдер протягивает свою тарелку, а Ирене, сидящая рядом с ним, трогает его за рукав и протягивает ему тарелку с желтым куском сливочного масла:

– Ты не хочешь, дорогой, положить в него масла?

– Нет, дорогая… нет, спасибо…

Пять внимательных лиц, пять фигур за столом в ожидании еды: фиолетовая фигура – сеньора Лоайса, розовая – Симона, синяя – Виктор, серая – Альберто, красная – Ирене, пять разноцветных фигур над белоснежной скатертью, а перед ними – блюда, над которыми поднимается ароматное облачко, и в душе Бальдера возникает ощущение гармонии человеческих сердец. Сеньора Лоайса для него уже не женщина с твердым характером, а любящая мать. Бальдер охотно подчиняется ей как хозяйке дома, которая печется единственно о благе всех домочадцев. Барышня с обезьяньим лицом, которую он видел на фотографии, оказалась Симоной, – теперь она сидит против него и всякий раз, опуская ложку в тарелку, поднимает глаза и с улыбкой смотрит на него, у нее широкий курносый нос; ее брат Виктор улыбается не то самодовольно, не то приветливо, хлопая длинными ресницами. И Альберто – он тоже улыбается Бальдеру и Ирене, отрезая себе ломоть хлеба и глядя сквозь очки на носу с горбинкой. Зулема не смогла прийти, у нее репетиция.

Сердце Бальдера обволакивает тихая нежность. Благостыня покоя, исходящего от тарелок с супом и от хлебницы. Ирене опускает свою ложку в его тарелку, зачерпывает супа и подносит ему ко рту. Бальдер смеется, крутит головой. Девушка настаивает с притворно-серьезным видом, и сладкая волна медленно поднимается от сердца Эстанислао и подкатывает к горлу, так что он задыхается в теплом тумане умиления. Перестает есть и смущенно обводит взглядом комнату. Ему кажется, что он давно уже знает эту столовую с выкрашенными под обои стенами – вертикальные голубые полосы с красными охряными цветочками. Если он обернется, то за спиной сеньоры Лоайсы увидит радиоприемник, собственноручно собранный Виктором; у стены вздымается резной дубовый буфет, а прямо перед ним – этажерка, полки которой забиты рулонами бумаги, письмами и фотографиями. За спиной Альберто стоит старый холодильник светлого дерева, он напоминает Бальдеру о детстве, потому что в доме его родителей был похожий, служивший неизвестно почему предметом удивления семилетнего мальчугана.

Не в силах долее сдерживаться, Бальдер восклицает:

– О, как это красиво, как красиво!..

Симона, Альберто, Виктор, Ирене глядят на него и каждый по-своему понимает, что в этом сидящем рядом с ними человеке есть что-то от их простодушия и от их столь бесхитростного образа жизни. Сеньора Лоайса обдает Бальдера взглядом молодо блестящих глаз и говорит ласковым, но по-матерински властным тоном:

– Бальдер, ваш суп остынет.

Эстанислао в этот момент готов целовать руки матери Ирене. Его захлестывает волна нежности. Мозг жадно схватывает и запечатлевает форму всех окружающих предметов, и он приходит к мысли: «Нужно позволить себя связать по рукам и ногам, так чтобы я никогда-никогда не смог оставить Ирене, даже если бы захотел».

Ирене, будто угадав его мысли, кладет руку ему на плечи, и он шепчет ей на ухо:

– Ты представить себе не можешь, как я тебя люблю.

– Дочь моя богоданная, дай ты поесть гостю! – восклицает сеньора Лоайса и, обернувшись к механику, добавляет: – Не дает бедняге поесть. Совсем с ума сошла девица.

Альберто склоняет голову над тарелкой, глядит поверх очков на Ирене и Бальдера и подмигивает им, отламывая кусочек хлеба.

Бальдер думает: «Здесь все мое счастье», и это на самом деле так. Словно сплетающиеся струи горного ручья, в душе его сливаются в стройный аккорд и серебристая прозрачность пузатых рюмок из темного стекла, и розовые цветочки на фаянсовых тарелках, и слегка дрожащая поверхность супа, над которой вьются струйки пара.

Стук ложек о тарелки, слова, которыми обмениваются сотрапезники, и нежность льнущей к нему Ирене – все это складывается в мелодию Тихой Любви, любви, непохожей на ту прежнюю, Колдовскую Любовь, неистовую страсть в медных звуках «Танца Огня».

– Ты счастлив, милый?

– Да, дорогая. Я бесконечно счастлив.

Когда Ирене склоняет к нему голову, ее локоны касаются его щеки. Бальдер шепчет ей на ухо:

– Я чувствую, что и твою маму тоже буду любить.

Ирене перестает есть и смотрит на него. Разговаривает так и эдак, пожирает его блестящими от гордости глазами, ловит каждый его жест: вот он подносит ложку ко рту, улыбнулся, говорит с Альберто. Эстанислао чувствует на себе ее жадный взгляд и говорит, напуская на себя серьезность:

– Тебе надо есть… Ты совсем худенькая.

Заботливая сеньора Лоайса тотчас оборачивается к нему:

– Не правда ли, Бальдер? Девочка исхудала. Чего я только не делаю, чтобы заставить ее есть. Вы видите – на столе килограммовый кусок масла, по килограмму покупаем… Ума не приложу, как еще ее кормить. Утром, в десять часов, варю бульон, наливаю ей свежего бульона, немножко овощей… Но ничего с этой девицей поделать не могу. Нет у нее аппетита…

Бальдер со вниманием слушает хозяйку дома. Ему хочется сказать ей, что он ее очень любит, что бесконечно благодарен ей за то, что она мать этой девушки, которую он боготворит. Ирене, внезапно воодушевившись, восклицает:

– А вот я возьму и все съем, чтобы вы меня не корили без конца! Глядите – я ем! – и торжествующе поднесла ко рту ложку супа.

Виктор, сидящий напротив, роняет:

– Все женщины – истерички…

Довольный собой, он слегка улыбается, но Ирене обращает на него не больше внимания, чем на кота, который бродит под столом. А может, и меньше.

Теперь Бальдер зачарованно смотрит, как ест Ирене. Как восхитительно подносит она ложку ко рту, раскрывает алые губы, показывая ряд ослепительно белых зубов. Ирене догадывается о впечатлении, производимом ею на Бальдера, и улыбается, склоняясь над тарелкой, а свободной рукой жмет под столом его коленку.

Альберто улыбается.

Тишина вселенной пронизывает вечернюю темноту, проходит сквозь стены дома, окутывает мебель и заполняет их сердца, и они понимают, что главное в жизни – именно этот покой, тихий уют, такой вечер, когда все сидят за столом, покрытым белой скатертью, и, не произнося лишних слов, наслаждаются тем благом, которое рождается от простого сложения их эгоистических натур.

– На дворе холодно, – тихо произносит Симона.

Бальдер вспоминает то время, когда он жил с матерью и сестрой. Давно это было, еще до его женитьбы. Сестра говорила: «На дворе холодно». Он подходил к окну столовой, рисовал что-нибудь пальцем на стекле и возвращался к столу со словами: «Верно, на дворе холодно».

– О чем ты думаешь, милый? – спрашивает Ирене.

– Я вспоминаю доброе старое время… когда я жил с мамой.

Она заглядывает в самую глубину его глаз и понимает, что он говорит правду. И шепчет:

– Какой ты у меня добрый…

Виктор щелчком посылает в Симону хлебный катышек. Тут же вмешивается сеньора Лоайса:

– Дети, не шалите.

В этот момент им захотелось порезвиться, как в детстве, но Симоне уже двадцать четыре года, а Виктору – двадцать семь. Предметом всеобщей заботы здесь, вне всякого сомнения, является лишь один член семьи – Ирене. Бальдер чувствует, что все ее любят, выделяют особо, а она вроде и не замечает этой самоотреченной любви, проявляющейся в постоянном внимании к ней всех домочадцев.

Виктор спрашивает у Альберто:

– Вы закончили перемотку трансформатора для кинотеатра?

– Завтра сдам заказчику…

– Вы знаете, хозяин собирался отправить его в Буэнос-Айрес, но я ему посоветовал отдать вам…

– Да… Он мне говорил…

– Я положу вам лапши, Бальдер…

– Сеньора… ради бога… Куда мне столько?

– Ты похудел, милый… Тебе надо есть…

Бальдер краснеет и улыбается. Потом его охватывает страх. Виктор положил себе в лапшу чуть ли не стограммовый кусок масла. Не удержавшись, Эстанислао выпаливает:

– Ничего себе кусочек! Да вы так один управитесь со всем маслом.

– О, это ерунда, – отвечает Виктор, довольный вниманием к нему гостя, и, желая показать себя в полном блеске, отрезает еще кусок масла и растворяет его в горячей лапше, помешивая вилкой.

– И вы всегда столько кладете?

– Всегда, – отвечает сеньора Лоайса.

– Тогда почему же не толстеете?

– У него затруднено дыхание. – Поясняет сеньора Лоайса. – Давно уже надо было бы сделать операцию в носу… А он все не хочет…

– А почему ты себе положила так мало лапши? – спрашивает Бальдер у Ирене, с удивлением глядя ей в тарелку, и сокрушенно добавляет – Девочка, ты же почти ничего не ешь.

Оборачивается к сеньоре Лоайса:

– Ваша дочь ничего не ест, сеньора…

– Ее надо показать врачу. Уже не первый год у нее что-то с желудком. Надо бы сделать рентгеновский снимок…

Бальдер качает головой: «Тому надо было сделать операцию в носу – не сделали. Этой надо было обследовать желудок – не обследовали. В этом доме все в таком же состоянии, как дверные ручки».

На столе появляются дымящееся блюдо с козлятиной и миска салата. Бальдер откидывается на спинку стула.

– Я ничего больше не хочу, сеньора. Я столько съел…

– Ну что вы, Бальдер… Я рассержусь…

И ему на тарелку кладут полкозленка.

– Ты должен есть, милый, – лепечет Ирене. – Ты такой худой…

Бальдер сопротивляется:

– Дорогая… ты мне говоришь, что надо есть, а сама сидишь перед пустой тарелкой. Это даже забавно…

– Но я вегетарианка…

Альберто и Виктор углубились в разговор о технике. Виктор оборачивается к Бальдеру:

– Вы инженер и, должно быть, разбираетесь в радиотехнике?

– Так, самую малость… Я занимаюсь архитектурой…

– Скажите, как вы относитесь к опытам, связанным с подрывом мин с помощью ультрафиолетовых лучей?..

– Пока что они ничего не дали…

– Но это возможно?..

– Единственное, что возможно, это дистанционное управление на коротких волнах на расстоянии до ста миль – и ничего больше. Остальное – чистая фантазия…

Покой, тишина вселенной пронизывает вечернюю темноту, проходит сквозь стены дома, окутывает мебель и заполняет их сердца, и они понимают, что главное в жизни – именно этот покой, тихий уют, такой вечер, когда все сидят за столом, покрытым белой скатертью, и, не произнося лишних слов, наслаждаются тем благом, которое рождается от простого сложения их эгоистических натур.

Из дневника Бальдера

трасти, как и болезни, достигнув известной точки, начинают прогрессировать так бурно, что патологи подобное обострение иногда называют «резким падением сопротивляемости организма, ведущим к летальному исходу».

Именно так случилось со мной, когда я упал в глубокий колодец моей страсти, почти полностью утратив волю к сопротивлению. Но все же при последних проблесках сознания я внимательно наблюдал за собственным падением, за ходом этой ужасной игры. Я снова впал в состояние полуидиотизма, о котором писал раньше.

Чем сильней я любил Ирене, тем сильней ненавидел Элену. Жена невольно оказалась препятствием на моем пути к соединению с юной девушкой.

Какое удивительное чередование различных психических состояний! Какая опасная, рискованная проверка собственных сил и собственной слабости!

В то же время я желал, чтобы тирания Ирене и ее матери надо мной еще более возросла, чтобы их требования сыпались на меня одно за другим. Так, чтобы их совместные усилия подавили бы во мне последние угрызения совести.

Мне хотелось, чтобы власть Ирене надо мной стала такой беспредельной, что никакое чувство не мешало бы мне повиноваться любому ее капризу. Пусть я буду уже не Эстанислао Бальдер, а жалкий раб этой семьи, пусть меня закормят телячьей грудинкой и тащат в бюро регистрации браков, заставив сначала покинуть жену и сына.

Но в то же время, как я жаждал своего окончательного разрушения, чтобы никогда уже не вырваться из расставленных мне сетей, Ирене и ее мать, сами того не замечая, распускали ячею за ячеей. Не обладая выдержкой, они вдруг проявляли поспешность, и вся игра превращалась тогда в угрожающее наступление деспотизма и теряла всякий интерес для любого мало-мальски чувствительного человека.

Тактика этой ужасной и грубой игры была проста: Ирене беспрекословно подчинялась матери, действуя подобно крупным ростовщикам, которые, не желая компрометировать себя частым обращением в суд, передают векселя третьим лицам, а сами остаются в стороне. Они, дескать, ни при чем, это все «те».

Так получалось и у меня с Ирене. И я с грустью это видел. Мою жизнь в то время можно описать как борьбу противоречивых начал: ясного рассудка и слепой страсти. Ирене жила без особых волнений. Больше всего меня огорчало отсутствие у нее обычного человеческого интереса к окружающему миру. Ко всему, что не доставляло ей удовольствия, она была безучастна.

Этот примитивный эгоизм, которым была окутана ее душа и который заставлял ее отвергнуть неугодную ей реальность, казался мне просто чудовищным. Она избегала истины, как избегают физического соприкосновения с каким-нибудь неприятным животным. Единственным, что выводило ее из постоянной духовной спячки, было плотское наслаждение. Тут Ирене настолько преображалась, что я как-то не удержался и спросил:

– Тебе не стыдно делать то, что мы делаем?

– Да что ты! А тебе разве стыдно?

Я не стал отвечать. В той естественности, с какой она ласкала меня, я усматривал наличие у нее сексуального опыта и терзался муками ревности, обращенной в прошлое. Смотрел на нее то с любовью, то с ненавистью. Любил в ней то, что меня восхищало, ненавидел ее легкомыслие, ибо оно заставляло меня страдать.

Передо мной было существо, для которого любовь сводилась исключительно к чувственным отношениям с неким известным (не знаю, в какой мере) индивидуумом, чьи интеллектуальные способности не интересовали ее ни в малейшей степени. Как все чувственные женщины, Ирене любила то сладкое ощущение, которое возникало у нее внутри. А этот самый индивидуум был только орудием – кто угодно, лишь бы мужчина.

Возможно, в этом убеждении и коренилось мое яростное желание обладать ею. Я не мог обойтись без ее жарких ласк, как курильщик не может отказаться от сигареты, несмотря на горечь, которую она оставляет у него во рту. Беда была в том, что нас разделяло несходство предыдущего опыта, и никакие чувственные наслаждения не могли устранить это различие в восприятии мира.

Некоторые ее взгляды просто приводили меня в ярость. Она всегда восхищалась военными, местными помещиками, политиками и прочими деятелями буржуазного мира. Когда впоследствии она нашла себе профессора музыки, тот оказался со странностями и публику в зале считал избранной только в том случае, если среди его слушателей был какой-нибудь консул или атташе.

Любой поступок Ирене при ближайшем рассмотрении обнаруживал почти полное отсутствие у нее моральных правил. Но это не мешало мне чувствовать себя связанным с ней, будто все фальшивое и порочное во мне находилось в кровном родстве с теми ее чувствами, которые я осуждал.

Любовница? В известном смысле – да. У Ирене было совершенно превратное представление о том, что такое любовница. Она думала, что это женщина, с которой весело проводят время, и не подозревала, что она сама – воплощение любовницы, с душой холодной и равнодушной, но чувственной и пылкой женщины, созданной для полутьмы алькова и буйства страстей, женщины, мимолетные ласки которой неотразимы. Я изучал Ирене, отчаянно стараясь отыскать в ней хоть какую-нибудь черту, которая избавила бы ее от гибели, уготованной ей в моей душе, а оставшись один, я еще раз перебирал ее скудные слова, жесты, поступки. Если не считать «духа справедливости», как мы называем нашу потребность в беспристрастном суждении, душа Ирене была пуста. Это был красивый дом, который еще предстояло меблировать. В нем хватало места добру и злу. Однажды она мне сказала:

– Ты встретился мне в тот момент, когда я едва не ступила на дурной путь.

Я ей поверил, как верил многим ее словам, которые должен был считать лживыми уже потому, что их произносила она.

И я закрывал глаза. Как я ни старался, обмануть себя не смог. Если бы Ирене видела во мне возлюбленного, который может перестроить всю ее жизнь, моей единственной заботой было бы сделать ее жизнь действительно прекрасной. Но она видела во мне мужа… будущего мужа, а кому это надо – стараться понять мужа?

Так считают и матери этих девушек. Достаточно приспособиться к желаниям мужчины. Сочетание духовной лености и легких чувственных наслаждений – вот что требуется. Срабатывает почти наверняка.

Когда подобные мысли доводили меня до отчаяния, я говорил себе – «Ну и пусть. Мне надо ознакомиться с этим новым способом, при котором чувственная молодая женщина, наставляемая опытной старухой, ловко используя врожденные слабости мужского пола, порабощает бесхарактерного мужчину».

Разве не ступил я уже на этот путь? Разве не начал проникаться этим духом сообщничества нас троих, грязной сделки, во исполнение которой мать, слегка покраснев, изображает улыбку, зная, что дочь и жених за минуту до ее появления в гостиной предавались любовным ласкам на подушках для ног?

Хоть я и презирал сеньору Лоайса, но был крепко связан с ней из-за Ирене. Возможно, мать хорошо представляла себе, чем занимается со мной ее дочь. И признавала, что это необходимо для удовлетворения моих мужских потребностей и для достижения матримониальной цели. Такое ее соучастие размягчало меня, наполняло благодарностью. Думаю, что я без малейшего смущения смог бы обратиться к сеньоре Лоайса за консультацией по самому щекотливому вопросу интимной жизни. Мы с ней противостояли друг другу, будучи связаны силой наших эгоистических интересов и побуждений и тем, что отношения наши с Ирене зашли уже так далеко, что, по мнению матери и дочери, ждать осталось недолго.

Мы были спутниками на сумрачном пути, и я не мог отказаться от наслаждения, которое испытывал, ощущая себя втянутым в их заговор.

А иной раз я их ненавидел. Ну почему у них не хватало ума, чтобы понять мое психическое состояние и использовать его наилучшим образом в своих целях?

Неужели они не замечали, что, несмотря на все сомнения, я страстно желал утратить свою индивидуальность и превратиться в жалкий придаток семейства Лоайса? В самый ничтожный придаток. Это желание было порождено стремительным падением в глубокий колодец моей страсти, от которого у меня закружилась голова.

Когда я пишу эти строки, я вспоминаю о разборе стратегии и тактики победителей и побежденных после битвы. На ум приходят слова маршала Фоша^[36]: «Победа всегда достигается за счет последних сил, за счет их остатка. К исходу битвы все устают, как побежденные, так и победители, но с той разницей, что у победителя остается больше упорства, больше моральной силы, чем у побежденного».

А они – подумать только! – оказались настолько глупы, что не заметили моего идиотского желания: ведь я домогался как раз уничтожения последних остатков моих моральных сил, без которых не может быть победы.

Они бездарны! Никакой выдержки! Никакого воображения! Я сам шел к ним в руки, а они, чтобы завоевать меня, прибегли к таким грубым приемам, которые лишь показали их умственное убожество.

В связи с этим вспоминаю один из моих разговоров с матерью Ирене. Сеньора Лоайса, Ирене и я были в гостях у Зулемы. В тот вечер Зулема почему-то не поехала в театр. Я заметил, что она чем-то удручена. После первых приветствий как-то сразу зашел разговор о моем двусмысленном положении в доме сеньоры Лоайсы. Ирене, как всегда в таких случаях, молчала, переводя внимательный взгляд с одного собеседника на другого. Едва речь заходила о серьезных вещах (я заметил это лишь впоследствии), она спешила остаться в стороне. Говорили все остальные: ее мать, Альберто или Зулема.

Сеньора Лоайса взяла быка за рога:

– Если бы вы любили девочку, вы давно бы развелись.

Подобная настойчивость по поводу моего намерения, которое я и сам собирался осуществить, обозлила меня:

– Я же вам не сказал, что не думаю разводиться, – заявил я и тут же, стараясь смягчить резкость моего ответа, пустился в пространные рассуждения о трудностях судебной процедуры, о юридических препонах, о крючкотворстве судейских чиновников, мрачных личностей в крахмальных воротничках, но в грязных гетрах и с трауром под ногтями.

Мать Ирене быстро возразила:

– Послушайте, Зулема только что рассказала мне об одном музыканте из их театра, который выставил на улицу жену с тремя детьми, чтобы соединиться с балериной. Вот как поступают настоящие мужчины, когда они любят. А вы все с оглядкой на эту женщину!

Я не знал, дивиться ли мне откровенной безнравственности этой седовласой женщины или же задать ей вопрос: «Скажите, сеньора, а как бы вам понравилось, если бы я женился на Ирене, а потом выставил бы ее на улицу с тремя детьми, чтобы соединиться с балериной?» Но я сказал только:

– Собственно говоря, я пока еще не развелся только потому, что у меня нет денег. А девочку я боготворю, и вы это знаете.

Ужасная старуха цинично ответила:

– Этим сыт не будешь. Надо вести себя как мужчина.

Тут я подумал: «Чтобы показать себя перед ней мужчиной, мне надо было бы сделать ее дочери ребенка и заявить: „А теперь всучите эту малютку какому-нибудь другому дураку, чтобы он о ней заботился“».

Вдова продолжала:

– …Берите пример с музыканта, Бальдер. С тремя детьми! Вот и не верь после этого в любовь.

Ей вторила Зулема:

– Да, это настоящая любовь. С тремя детьми!

– Ну конечно, – гнула свою линию сеньора Лоайса. – А если все раздумывать да раздумывать…

Я вспомнил ее слова при нашей первой встрече: «Я вовсе не спешу выдать замуж моих дочерей… Им очень хорошо у себя дома».

Потом разговор увял, перешел на другие темы. Незадолго до нашего ухода, Ирене сказала мне: