Текст книги "Заговор Аквитании"

Автор книги: Роберт Ладлэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 54 страниц)

Ляйфхельм поблагодарил метрдотеля, открывшего перед ним дверь своего скромного кабинета. Тот с поклоном затворил ее за генералом и вернулся в обеденный зал. Как только он удалился, двое стоявших в фойе мужчин стремительно бросились в кабинет, они застали генерала как раз в тот момент, когда он брал телефонную трубку.

– Was geht hier vor? Wer ist… [219]

Один из мужчин прыгнул через стол и сильными руками зажал Ляйфхельму рот. Второй на бегу достал из кармана шприц, рванул на генерале пиджак и воротник рубашки и всадил иглу в основание шеи. Вытащив шприц, он помассировал место укола, поправил воротник и застегнул пиджак.

– Он будет двигаться еще минут пять, – сказал доктор по-немецки. – Но ни разговаривать, ни соображать не сможет. Двигательные функции у него чисто механические. Он нуждается в помощи.

– А потом? – спросил первый.

– Судороги, возможно, рвота. Начинаем. Быстрее!

– Приятная перспектива, черт возьми! Я проверю, что там снаружи. Если все в порядке, стукну один раз.

Через несколько секунд раздался стук в дверь, и доктор, крепко держа Ляйфхельма, вывел генерала из кабинета и, через стеклянную дверь, в коридор.

– Сюда! – приказал третий в форме служащего отеля, указывая вправо.

– Быстрее! – повторил доктор.

Кое– кто в холле узнал легендарного воина и даже успел разглядеть его бледное коматозное лицо с дрожащими губами.

– Великий человек сражен горестной вестью, – то и дело пояснял доктор с неизменным почтением. – Ужасно. Такое горе!

Так они добрались до стоящего наготове грузового лифта. Третий тут же нажал кнопку и отправил кабину в подвальное помещение. Двое других уложили Ляйфхельма на каталку, стоящую у задней стены лифта, и прикрыли простыней – полностью, с ног до головы.

– Сейчас наверху начнутся разговоры, – сказал первый. – Забегают его холуи, они у него всегда под рукой.

– Карета “Скорой помощи” уже у двери, – сказал человек в униформе. – А на аэродроме ждет самолет.

Прославленного некогда фельдмаршала третьего рейха тем временем вырвало под простыней.

Жак Луи Бертольдье вошел в квартирку на бульваре Монтень, снял шелковую куртку, бросил ее на спинку стула. Подойдя к зеркальному бару, он налил себе водки, опустил в бокал несколько кубиков льда из серебряной чаши и прошагал к элегантной, обитой кожей кушетке. Обсаженный деревьями бульвар Монтень в этот послеобеденный час имел мирный, можно сказать, пасторальный вид. Когда-то, подумал Бертольдье, этот бульвар представлял собой сердце Парижа, того Парижа, который он так любил. Тогда в этой части города селились в основном влиятельные и богатые, не изнуряющие себя повседневными трудами. Именно поэтому он и купил эту изысканную квартиру и поселил в ней самую экстравагантную и самую желанную из своих любовниц. Как же она нужна ему сейчас! Видит Бог, ему просто необходимо расслабиться!

Бывший легионер убит – пулевые ранения и проволочная петля на шее! Убит на автомобильной стоянке в собственном автомобиле в Булонском лесу! А Прюдомм, этот жалкий бюрократишка, как предполагают, находится в Кале! Никаких отпечатков пальцев! Ни-че-го! Нет, даже великим людям для восстановления духовного равновесия иногда необходима моральная и физическая разгрузка.

– Элиз! Где ты там? Иди ко мне, моя египтяночка! Надеюсь, ты не забыла моих указаний относительно одежды? Черный халатик, и ничего внизу! Абсолютно ничего. Помнишь?

– Конечно, мой генерал! – послышался испуганный голос из спальни.

Бертольдье самодовольно усмехнулся. Он по-прежнему остается мужчиной, с ним считаются невероятно сексуальные двадцатипятилетние женщины, которые любят деньги, шикарные машины, красивые картины, но не только это – им нравится, когда он входит в их тело. Ну а сейчас он слишком огорчен, чтобы раздеваться, его нервы не выдержат такой нагрузки. У него на уме другое – расслабиться без лишних усилий.

Звук открываемой двери прервал его мысли. Появилась жгучая брюнетка. Ее чуть удлиненное красивое лицо выражало нетерпение, огромные темные глаза были устремлены куда-то вдаль. Накурилась марихуаны, решил Бертольдье. На ней был коротенький халатик из черных кружев, сквозь который просвечивали округлые груди, бедра заманчиво подрагивали, когда она многообещающей походкой направилась к кушетке…

– Ты прекрасна, нильская шлюшка. Садись. День был ужасный, просто чудовищный, и он еще не кончился. Мой шофер вернется через два часа. За это время мне нужно отдохнуть и расслабиться. Помоги мне, египтяночка. – Бертольдье расстегнул “молнию” на брюках и потянулся к девушке. – Приласкай его, я тоже приласкаю тебя, а потом сделай то, что ты умеешь делать. – Генерал схватил ее за груди и с силой притянул к себе. – Давай же, давай. Сделай это!

Двое мужчин появились из спальни, и ослепительные вспышки блица заполнили комнату. Девушка вспрыгнула обратно на диван, а генерал растерянно уставился на вошедших. Один из них упрятывал в карман фотоаппарат, а второй – невысокий крепыш средних лет с пистолетом в руке – приближался к ходячей легенде Франции.

– Восхищен вашим вкусом, генерал, – проговорил он хриплым голосом. – Мне кажется, я всегда восхищался вами, даже тогда, когда не соглашался с вами. Вы меня не помните, но в Алжире вы подвели меня под трибунал и отправили на три года в тюрьму за то, что я ударил офицера. Я был тогда старшим сержантом, а он под любым предлогом подвергал моих людей тяжелейшим наказаниям. Три года в вонючих бараках за пощечину парижскому хлыщу. Три года за то, что я заботился о своих людях.

– Сержант Лефевр, – авторитетно сказал Бертольдье, невозмутимо подтягивая брюки и застегивая “молнию”. – Я никогда ничего не забываю. Вы нарушили устав – нанесли оскорбление действием офицеру. Вас следовало расстрелять.

– В течение этих трех лет бывали моменты, когда я жалел, что вы не сделали этого, мсье. Но здесь я не для того, чтобы обсуждать алжирские дела, – я и тогда уже знал, что вы все – сумасшедшие. Сейчас я уведу вас с собой, а через несколько дней верну в Париж целым и невредимым.

– Что за наглость! – выкрикнул генерал. – Вы думаете запугать меня своим пистолетом?

– Нет. Пистолет этот скорее для того, чтобы защититься от вас – вдруг храброму прославленному генералу взбредет на ум сделать какой-нибудь театральный жест. Я знаю, что физическая опасность или даже угроза смерти не способны воздействовать на вас. У меня есть иной аргумент, куда более убедительный.

Бывший сержант достал из кармана второй пистолет странной формы.

– Этот пистолет заряжен не пулями, а капсулами с химическим составом, который настолько ускоряет работу сердца, что оно в конце концов не выдерживает. Сделанные нами снимки сразу же после вашей смерти получат самое широкое распространение, и все увидят, что великий генерал пал бесчестной смертью на том поле боя, которое он любил более всего. Снимки эти сделаны в таком ракурсе, что достаточно небольшой ретуши – конечно, не меняя позы и вашего выражения лица, – и “она” превратится в “него”, и вашим партнером окажется не девушка, а мальчик. В свое время ходило немало слухов о ваших странных наклонностях и причинах вашего скоропалительного брака. Не этот ли секрет утаивал великий генерал всю свою жизнь? И не этим ли генерал де Голль держал в узде рвущегося к власти полковника? Молоденькие мальчики, когда нет женщин… Поговаривали о купленных лейтенантах и капитанах, об изнасилованиях, о допросах на ваших квартирах… Аппетит этого экс-победителя простирался на всех – без различия пола.

– Хватит! – выкрикнул Бертольдье, вскакивая с дивана. – Дальнейший разговор бессмыслен. Несмотря на полную бездоказательность ваших гнусных инсинуаций, я не желаю, чтобы мое имя поливали грязью! Пленку!

– Мой Бог! Значит, это правда, – изумленно прошептал бывший сержант.

– Пленку! – заорал генерал. – Отдайте мне ее!

– Отдам, – ответил Лефевр, – в самолете.

Хаим Иаков Абрахамс, скорбно опустив голову, вышел из синагоги Игуд Шиват Сион на улице Бен-Иегуды в Тель-Авиве. Горестная толпа мужчин и женщин расступилась перед ним. Люди плакали, не стесняясь своих слез, пораженные непомерными страданиями, которые недостойная жена обрушила на этого великого человека, этого воина и патриота Израиля. “Хитабдут”, – тихо повторяли они, так, чтобы их не услышал Хаим. Раввины были непреклонны: смертельный грех этой женщины пал на голову сына сабры, библейского воителя, строгого ревнителя интересов своей земли и Талмуда. Женщине этой было отказано в месте на освященной земле, теперь ее душа познает гнев всемогущего Господа, а боль от сознания этого ляжет непосильным бременем на овдовевшего супруга.

Говорили, что она поступила так то ли из мести, то ли у нее помутился рассудок. Дочери принадлежат матери. Но сын – только отцу, и сын этот пал на поле боя, извечного боя его отца. Кто стал бы оплакивать его горестнее, чем отец, и чья скорбь была бы глубже отцовской скорби? А теперь эта женщина, давшая жизнь его сыну, нарушила священнейшие заповеди Талмуда и обрушила на него новое горе, новую боль. Стыд и позор! О Хаим, брат наш, отец наш, сын и вождь нашего народа, мы скорбим вместе с тобой! Веди нас, и мы выполним любой твой приказ. Ты – наш царь! Царь Иудеи, Самарии и всех земель, которые ты приведешь под нашу руку! Укажи нам путь, и мы последуем за тобой, царь Израиля!

– Своей смертью она сделала для него больше, чем когда была жива, – заметил человек, стоявший чуть поодаль от толпы.

– А что, по-вашему, произошло на самом деле? – спросил стоявший рядом с ним.

– Несчастный случай. Или что-нибудь похуже. Она часто приходила в нашу синагогу, могу сказать – она не помышляла о самоубийстве. Нужно повнимательнее следить за ним, а то эти идиоты и тысячи им подобных коронуют его императором Средиземноморья и поведут нас победным маршем к гибели.

Армейская машина с двумя бело-голубыми флажками остановилась перед входом в синагогу. Абрахамс, согбенный под бременем обрушившегося на него горя, – такое бремя наверняка раздавило бы любого менее сильного человека, – не поднимая скорбно поникшей головы, чуть приоткрыл глаза и вытянул перед собой руки, дабы люди могли их коснуться; однако и в своем горе он сразу расслышал слова молодого солдата:

– Ваша машина, генерал.

– Благодарю, сын мой, – забираясь в машину, отозвался воитель Израиля, так и не подняв скорбных полузакрытых глаз. Плачущие лица приникли к стеклам машины. Дверца захлопнулась, и, когда он заговорил снова – все так же не открывая глаз, – в его хриплом голосе не было ничего, кроме распиравшей его злости.

– Давайте-ка поскорее отсюда! В мою загородную виллу. Там мы пропустим по стаканчику виски и забудем про все это дерьмо. Эти ублюдки святоши! У них еще хватило наглости читать мне нотации! В первую же войну я соберу всех раввинов и отправлю их вместе с их талмудами на передовую! Пусть почитают там свои проповеди, пока их задницы будет поливать шрапнель!

Никто не отозвался, машина, набирая скорость, быстро удалялась от толпы. Хаим открыл глаза и, откачнувшись от спинки сиденья, уселся поудобнее. Потом, осознав вдруг присутствие сидящих рядом с ним людей, оглядел их и дернул головой.

– Кто вы? – закричал он. – Вы – не мои люди! Где мой конвой?

– Ваша охрана поспит еще часок-другой, – отозвался человек, сидевший рядом с водителем, и тут же обернулся к Абрахамсу: – Здравствуйте, генерал.

– Вы?

– Да, это я, Хаим. Твои головорезы не помешали мне выступить перед ливанским трибуналом, и никто на свете не помешает мне завершить то, что я сейчас делаю. Я рассказал тогда об убийствах женщин, детей и стариков, которые тщетно молили тебя о пощаде, – ты только смеялся. И ты еще смеешь называть себя евреем? Ты – человек пропитанный ненавистью! Чем ты отличаешься от тех, кто истребил шесть миллионов моих соплеменников? Ты изгадил все, во что я верил. Ты – самое настоящее дерьмо, Абрахамс. И тем не менее через несколько дней ты вернешься в Тель-Авив живым.

Один за другим самолеты из Бонна, Парижа и Израиля приземлялись на частном аэродроме в Сен-Жерве, и каждый из них в конце взлетно-посадочной полосы встречал темно-синий автомобиль. Он доставлял “гостей” в альпийское шато, примерно в пятнадцати милях от аэродрома. Шато это было снято на две недели через фирму в Шамони.

Самолеты из Бонна и Парижа приземлились в 4.30 и 5.45 соответственно; почти три часа спустя, в 8.27, прибыл реактивный самолет из Средиземноморья.

Прибытие каждого рейса было рассчитано так, чтобы гости не заподозрили о присутствии друг друга. И каждому из этих ошарашенных гостей Конверс повторял буквально одно и то же:

– Еще недавно я пользовался вашим гостеприимством в Бонне и теперь предлагаю вам свое. Условия у вас будут получше, чем были у меня, но вот насчет пищи сомневаюсь. Однако, уверяю вас, ваш отъезд будет менее драматичен, чем мой.

“Отъезд, но не пребывание здесь, – думал Конверс, повторяя каждому из них заученный текст. – Не пребывание здесь”. Душевное спокойствие гостей не входило в его планы.

Глава 38

Темное небо над деревьями Центрального парка начало розоветь. Натан Саймон, сидя в своем кабинете в мягком кожаном кресле, стоявшем напротив огромного окна, следил за рождением нового дня. Это кресло он называл своим мозговым центром, однако в последнее время он чаще дремал в нем, чем думал. Но этой ночью ему было не до сна. Его мозг был в огне. Он прикидывал и так и эдак самые различные варианты, анализируя таящиеся в каждом из них опасности. Одна неточность – и прозвучит сигнал тревоги, что заставит генералов действовать, и тогда лавина событий быстро выйдет из-под контроля, а вернее, контроль этот повсеместно окажется в руках генералов.

Естественно, они могут начать боевые действия и сами, без такого вмешательства, но Натан так не думал – эти генералы не торопыги и не дураки. Любой хаос должен иметь свое зримое начало, некое завихрение, которое призвано дать толчок волне насилия. Помимо всего прочего, чтобы начались беспорядки, игроки, вернее, исполнители должны оказаться в нужных местах, причем незаметно. Разумеется, это всего лишь абстрактные рассуждения, но именно так и возникают идеи, а концепция установления контроля военных над правительствами известна со времен фараонов. Эта идея принесла свои плоды на Пелопоннесе и в Спарте, позднее была использована Израилем и еще позднее – императором Священной Римской империи и получила полное, законченное воплощение в двадцатом столетии – Советы и фашистская Германия. Смута, предшествующая насилию, и последующее насилие, не важно, в каком виде, – революционный взрыв сотен тысяч угнетенных русских или удушающая веревка Версальского договора.

Вот в этом-то и заключается слабость генеральской стратегии. Тревога и недовольство должны достичь своего апогея, чтобы взорваться потом насилием. Людей – толпы обыкновенных людей – необходимо довести до определенного состояния, а для этого нужно, чтобы такие толпы где-то собрались. Но где они могут собраться и когда? И что он может противопоставить этому, не привлекая к себе внимания ищеек Делавейна? Он – работодатель и друг Джоэла Конверса, “психопата, одержимого манией убийства”. Значит, можно смело предположить, что он находится под наблюдением и любые его действия тщательно анализируются, и, если он попадет под подозрение, его уничтожат. В данном случае дело не в его жизни. В известном смысле он оказался в той же ловушке, в которую попали такие же, как он, перепуганные и растерянные люди на берегу Анцио, когда они вдруг поняли, что надежда на спасение там, во вражеских окопах, но добраться до них можно лишь преодолев лавину смертоносного огня. Поняли они и то, что, оставаясь на месте, будут полностью истреблены огнем минометных батарей.

Вопреки сказанному им Питеру Стоуну, Натан с самого начала знал, с кем ему нужно встретиться, не с одним человеком, а с тремя, иначе говоря, президентом, спикером палаты и генеральным прокурором – главой исполнительной власти, лидером власти законодательной и лицом, осуществляющим надзор за соблюдением законов. Он предпочел бы разговаривать не с каждым в отдельности, а одновременно со всеми, но, как бы там ни было, разговаривать с ними необходимо. Однако здесь-то и таится опасность. Договориться о встрече с такими людьми просто сняв трубку – невозможно. Существуют процедуры, формальности, инстанции, ему придется обосновывать целесообразность встречи – ответственные люди не могут зря тратить время. Итак, западня. Стоит ему назвать себя, как об этом тут же узнают многие. Делавейну станет известно об этом через несколько часов, если не через несколько минут.

Хотя Джоэл и уверял Стоуна, что он сможет пробиться к влиятельным государственным деятелям, дело это нелегкое, еще труднее добиться от судьи решения о неразглашении материалов в интересах следствия, не объясняя органам безопасности, почему это жизненно необходимо. Полная нелепость! Подобные меры принимаются обычно в отношении свидетелей, которым предстоит выступать в уголовном процессе, им даже помогают изменить фамилию и место жительства. Но все это никак не касается Белого дома, конгресса или министерства юстиции. В качестве аргумента Джоэл сослался на существующую юридическую процедуру, доведя свои доказательства до абсурда. Правда, этим он добился невозможного – Стоун и его друзья согласились представить юридически оформленные свидетельские показания.

А впрочем, думал Саймон, какое-то рациональное зерно в его заверениях есть. И дело не в том, что Джоэл пытался ввести кого-то в заблуждение. По-видимому, он хотел подсказать Натану образ действий. “Любой суд, любой судья…” – так говорил Конверс Стоуну. В этом-то и заключается смысл, все остальное – чепуха. Верховный суд и решение этого суда! Не просьба какого-то там Натана Саймона – он должен оставаться в тени, – а обращение к президенту со стороны старого и заслуженного члена Верховного суда! Никто не посмеет поставить под сомнение правомерность просьбы такого человека об аудиенции у президента для решения проблемы, интересующей их обоих. Президенты более зависимы от Верховного суда, чем от конгресса. Конгресс является местом политических баталий, Верховный суд – ареной моральных битв, в стороне от которых не может стоять даже президент, особенно президент. И он, Натан Саймон, знает одного верховного судью, которому сейчас около семидесяти. Он может позвонить и договориться о встрече. Верховный суд, как всегда в октябре, распущен на каникулы. Значит, старик сейчас у себя в Новой Англии, номер телефона есть у него в офисе.

Натан шагнул и поднял руку, защищая глаза от солнца. На какое-то мгновение ранний солнечный луч прорвался сквозь переплетение стекла и стали на другой стороне парка и заглянул в окно. И неожиданно в этот короткий миг слепоты ему в голову пришел ответ на мучившие его вопросы – где и когда начавшиеся волнения станут прелюдией к взрыву насилия.

Во всей Западной Европе, в Великобритании, Канаде и в Соединенных Штатах намечалась серия массовых демонстраций и митингов против ядерного оружия. Миллионы обеспокоенных судьбами человечества людей возьмутся за руки и блокируют уличное движение в крупнейших городах, поднимут голос в защиту мира. Митинги будут проводиться в парках и на площадях, перед правительственными зданиями. Политические и государственные деятели, как всегда чутко улавливающие подземные толчки, обязались выступить перед собравшимися везде – в Париже, Бонне, Риме и Мадриде, Брюсселе и Лондоне, в Торонто, Оттаве, Нью-Йорке и Вашингтоне. И опять, как всегда, подлинные борцы – искренние люди и те, кто пытается нажить политический капитал, а также откровенные лицемеры и святоши будут требовать контроля над вооружениями либо толковать об успехах этого контроля, достигнутых ими, несмотря на интриги своих соперников, но ни слова не скажут о собственных недостатках. На таких подиумах лицемерие и искренность выступают рука об руку, и ораторы не очень представляют себе, каковы же истинные убеждения других людей.

Огромные толпы, и среди них найдутся такие, кто искренне верит в грубую власть силы, и они, несомненно, будут услышаны. Никто не сомневается, что во время массовых демонстраций возможны и некоторые эксцессы… Но если таких эксцессов будет много, как далеко может зайти противостояние? Команды фанатиков-террористов, финансируемые анонимными источниками, будут направлены на эти митинги и демонстрации, чтобы навязать свою точку зрения, не имеющую ничего общего с задачами движения. Огромные толпы повсюду, людские массы, гальванизированные внезапными вспышками насилия, примкнут ко всеобщему безумию! Такова будет прелюдия событий. Везде. Повсеместно.

Демонстрации и митинги начнутся через три дня.

Питер Стоун шагал по широкой грязной тропе, направляясь к озеру, лежавшему за домом в форме буквы “А”, где-то в Нижнем Нью-Хэмпшире – он не знал точно, где именно, знал только, что в двадцати минутах езды от аэропорта. Близились сумерки, а значит, виден конец этого полного неожиданностей дня, а впрочем, это, пожалуй, еще не конец – сюрпризы пока не исчерпаны. Десять часов назад из своего номера в “Алгонкине” он позвонил в аэропорт, чтобы узнать, вовремя ли прилетает самолет из Женевы, и услышал, что, если не будет никаких задержек, самолет прилетит на полчаса раньше. Первая неожиданность, хотя и несущественная. Чего не скажешь о второй.

Он прибыл в аэропорт Кеннеди около двух часов и через несколько минут услышал объявление о том, что к телефону вызывают мистера Лэкленда – фамилия, которую он назвал Натану Саймону.

“Вылетайте самолетом “Пилигрим эрлайнз” в Манчестер, штат Нью-Хэмпшир, – сказал ему юрист. – На Имя мистера Лэкленда заказан билет на рейс, отправляющийся в три пятнадцать. Успеете?”

“Наверняка. Самолет из Женевы прилетает раньше времени. Я полагаю, вылет с Ла-Гуардиа?”

“Да. В Манчестере вас встретит человек с рыжеи шевелюрой. Вашу внешность я ему описал. Увидимся примерно в половине шестого”.

Манчестер? Нью-Хэмпшир? Стоун был настолько уверен, что Саймон отправит его в Вашингтон, что даже не позаботился сунуть в карман зубную щетку. Итак, неожиданность номер два.

Неожиданностью номер три была сама личность курьера из Женевы, Сухопарая и мрачная англичанка с лицом цвета светлого гранита и с парой таких непроницаемых глаз, какие он видел когда-то на площади Дзержинского. Как и было условлено, она стояла у зала ожидания фирмы “Свиссэйр” с номером “Экономиста” в левой руке. Внимательно изучив оборотную сторону его давно просроченного удостоверения, она вручила ему атташе-кейс и с чисто британским высокомерием сделала следующее заявление: “Я не люблю Нью-Йорк, и никогда не любила. И летать не люблю, но все были так милы, и я считаю, начатое всегда следует завершить поскорее, правильно? Мне заказали билет на первый же обратный рейс в Женеву. Я скучаю по моим горам. Они нуждаются во мне, и поэтому я должна отдавать им себя целиком, правильно?”

Сообщив эту ценную информацию, она изобразила на своем лице подобие улыбки, неловко повернулась и зашагала обратно к эскалатору. И тут Стоун начал понимать, что дело не только в глазах этой женщины – она вообще выглядела странно. Она была пьяна, и, вероятно, здорово. По-видимому, пыталась заглушить страх перед полетом с помощью спиртного. Странное у Конверса представление о курьерах, подумал было Стоун, но тут же изменил свое мнение – кто, скажите на милость, вызвал бы меньше подозрений?

Четвертая неожиданность поджидала его в аэропорту Манчестера. Рыжеволосый могучего телосложения человек средних лет встретил его так, как встречали собрата по студенческому союзу какого-нибудь среднезападного университета конца тридцатых годов, – тогда подобные связи ценились превыше кровных уз. Он столь бурно выражал свою радость, что Стоун почувствовал беспокойство – не привлечет ли это нежелательного внимания. Однако, оказавшись на автомобильной стоянке, рыжеволосый грубо швырнул Стоуна к дверце машины, приставив к его затылку пистолет, а свободной рукой принялся обшаривать его одежду в поисках оружия.

“Черт побери, разве я стал бы соваться к детекторам металла с оружием в кармане!” – возмутился бывший сотрудник ЦРУ.

“Хочу убедиться, что ты не оборотень. Видал я таких задниц, как ты, хотя ты-то думаешь о себе по-другому. Я – федерал [220] ”.

“Оно и видно”, – ехидно заметил Стоун.

“Поведешь машину”.

“Это вопрос или приказ?”

“Приказ”, – бросил рыжеволосый.

Неожиданность номер пять обнаружилась уже в машине, когда Стоун, послушно следуя указаниям рыжеволосого, поворачивал то туда, то сюда. Через некоторое время тот как ни в чем не бывало упрятал пистолет в кобуру под пиджаком.

“Не обижайтесь на эту комедию, – сказал он миролюбивым тоном, хотя и не столь радостным, как в аэропорту. – Приходится соблюдать осторожность, вот и решил ошарашить вас, посмотреть, крепко ли вы стоите на ногах. Понимаете? И никакой я не федерал. Терпеть не могу этих надутых индюков. Всегда хотят, чтобы все считали, будто они самые лучшие, раз они из самого Вашингтона. Я – коп из Кливленда, меня зовут Гарри Фрезер. Ну, как теперь?”

“Немного получше, – отозвался Стоун. – А куда мы сейчас?”

“Простите, дружище, но он вам сам скажет, если сочтет нужным”.

Неожиданность номер шесть поджидала Стоуна, когда по холмистой дороге Нью-Хэмпшира они добрались до одинокого домика из стекла и дерева в форме буквы “А”, его два сужающихся кверху этажа, отражаясь в глади озера, смотрели своими окнами на все четыре стороны. Натан Саймон собственной персоной спустился к нему с крыльца.

“Привезли?” – спросил он.

“Вот они, – сказал Стоун, передавая атташе-кейс юристу в открытое окно машины. – А где мы? Вам удалось с кем-нибудь повидаться?”

“Об этом месте никто не знает, но, если все в порядке, мы позвоним вам. Здесь есть домик для гостей у лодочного эллинга на озере. Почему бы вам не освежиться после дороги? Шофер вас проводит. Если вы понадобитесь, мы вам позвоним. Там неспаренный телефонный номер, так что разговаривайте свободно”.

И вот Питер Стоун шагает по широкой грязной тропе к эллингу, постоянно ощущая на себе чей-то пристальный взгляд.

Неожиданность номер семь: он понятия не имеет, где находится, а Саймон не собирался говорить ему этого, пока не выяснится, что “все в порядке”, – интересно, что он под этим подразумевает?

Домик, о котором говорил адвокат, оказался трехкомнатным коттеджем на берегу озера с пристроенным к нему эллингом для лодок, в котором находился небольшой и очень элегантный моторный катерок и странного вида катамаран, более похожий на плот с двумя брезентовыми сиденьями и оборудованием для рыбной ловли. Стоун бродил по дому, пытаясь по каким-нибудь приметам определить личность владельца, но – тщетно. Даже названия лодок свидетельствовали разве что о наличии чувства юмора у их владельца. Неуклюжий катамаран именовался “Ястребом”, а стремительный и изящный катер “Голубем”.

Бывший секретный агент уселся на веранде, глядя на гладкую поверхность озера и далекие волнистые холмы Нью-Хэмпшира. До чего же все спокойно и мирно! Доносившиеся откуда-то звуки гитары и валторн, казалось, только подчеркивали глубокую изолированность этого странного места от внешнего мира. Однако желудок у него сводило, а он хорошо помнил, что говаривал в таких случаях Джонни Реб. А говаривал он, что следует полагаться только на свое нутро. “Доверяй своему нутру, Братец Кролик, оно не врет”. Интересно, что делает сейчас Реб и что ему удалось узнать?

Вдруг послышался резкий, нервирующий звонок подвешенного на террасе сигнального устройства, сопровождаемый более спокойным звоном внутри коттеджа. Стоун вскочил, словно от удара электрического тока, распахнул дверь и бросился к телефону.

– Придите, пожалуйста, в дом, – сказал Натан Саймон. И добавил: – Если вы были на веранде, извините, что не предупредил вас об этом чертовом звонке.

– Принимаю ваши извинения.

– Он подвешен на тот случай, если гости, которые ждут звонка, отправятся на рыбалку.

– Неужели? А мне он показался музыкой. Сейчас буду. Еще не сойдя с грязной дорожки, Стоун разглядел юриста, стоявшего у стеклянной двери дома со стороны, обращенной к озеру. Готовый к любой неожиданности – восьмой по счету, – Стоун поднялся по крутым каменным ступеням.

Член Верховного суда Эндрю Уэллфлит с редкими, в беспорядке свисающими на лоб седыми волосами сидел за большим письменным столом в библиотеке. Перед ним лежала толстая пачка с показаниями Конверса, освещаемая светом торшера, стоявшего слева. Прошло некоторое время, пока он поднял голову и снял очки в стальной оправе. Глаза его были колючими и недовольными, полностью соответствуя прозвищу, которое он получил два десятилетия назад, когда только приступил к работе в Верховном суде, – Мрачный Энди. Однако, несмотря на его характер, никто не подвергал сомнению его обширнейшие познания, острый ум, безусловную честность и безграничную преданность закону. Приняв все это во внимание, Стоун решил, что восьмая неожиданность станет, пожалуй, самой приятной из всех прочих.

– Вы читали это? – спросил Уэллфлит, не протягивая руки и не предлагая стула.

– Да, сэр, – ответил Стоун. – В самолете. Это именно то, о чем он говорил мне по телефону, но изложено, конечно, с большими подробностями. Неожиданностью для меня оказались только показания этого француза – Прюдомма. В них объясняется методика их работы – вернее, то, как они могут работать.

– И что же, черт побери, вы собираетесь со всем этим делать? – Престарелый судья обвел рукой стол. – Хотите, чтобы я обратился в суд здесь и в Европе с просьбой отстранить от дел всех военных выше определенного ранга под весьма сомнительным предлогом, что все они замышляют недоброе?

– Я не юрист, сэр, о судах никогда не думал. Но я полагаю, что, как только мы получим показания Конверса и добавим к ним то, что нам удалось узнать, с этим можно будет обратиться к компетентным людям на высоком уровне, которые смогут хоть что-то предпринять. Очевидно, Конверс думал примерно так же, поскольку он обратился к мистеру Саймону, и, вы уже простите меня, ваша честь, в данный момент эти бумаги у вас в руках.

– Этого мало, – сказал член Верховного суда. – И провались они пропадом, все эти суды, хотя не мне бы говорить это вам, мистер бывший сотрудник ЦРУ. Нужны имена, как можно больше имен, а не пять генералов, трое из которых уже в отставке, а так называемый зачинщик несколько месяцев назад в результате операции остался без обеих ног.

– Делавейн? – спросил Саймон, отходя от окна.

– Он самый, – подтвердил Уэллфлит. – Трогательно, не так ли? Вроде бы не подпадает под расхожий образ опасного заговорщика?