Текст книги "Заговор Аквитании"

Автор книги: Роберт Ладлэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 54 страниц)

– Я собирался позвонить вам и поблагодарить за…

– Перестаньте, приятель. – На этот раз испещренное морщинами загорелое лицо Даулинга было совершенно серьезным. – Я рассчитал время по минутам, и этих минут у нас очень мало. Внизу стоит лимузин, он отвезет меня на съемки, которые начнутся через час. Я не выходил из номера, опасаясь слежки, и не звонил вам, потому что телефонистку на коммутаторе можно подкупить или подслушать. Здесь это отлично налажено. Я не опасаюсь администрации – наших соотечественников здесь недолюбливают. – Актер вздохнул и сокрушенно покачал головой. – Когда я добрался до места, я мечтал только о постели, а вместо этого заполучил гостя. Он дожидался меня внизу. Я только молил Бога, чтобы вы – если решите приехать сюда – не столкнулись с ним.

– Какого гостя?

– Из посольства. Из американского посольства. Скажите, Джо…

– Джоэл, – поправил его Конверс. – Но это не важно.

– Виноват, я плохо слышу на левое ухо, но это тоже не важно… Он, черт бы его побрал, минут двадцать пять донимал меня вопросами о вас, утверждал, что видели, как мы разговаривали в самолете. И теперь, господин адвокат, скажите мне честно, с вами все в порядке или моя интуиция никуда не годится?

Джоэл твердо встретил изучающий взгляд Даулинга.

– Интуиция у вас отличная, – сказал он как можно спокойнее. – Или этот человек из посольства убедил вас в обратном?

– Трудно сказать. Он вообще чертовски мало говорил. Вроде бы они хотят встретиться с вами и выяснить, для чего вы приехали в Бонн и где намерены остановиться.

– И они знали, что я нахожусь в самолете?

– Да, этот мой гость сказал, что вы летели из Парижа.

– Тогда почему им было не встретить меня у самолета и не выяснить все самим?

На лице Даулинга появилось еще больше морщин, прищуренные глаза превратились в узкие щелочки.

– Да… почему они этого не сделали? – проговорил он, как бы рассуждая сам с собой.

– Он как-нибудь объяснил это?

– Нет. Правда, о Париже он упомянул, когда уже собирался уходить.

– Как это понять?

– Похоже, он считал, что я что-то скрываю – и тут он как в воду глядел, – но не вполне был уверен в этом. Что ни говори, но я и в самом деле неплохой актер, Джо… Джоэл.

– Вы рисковали, – сказал Конверс, отлично сознавая, что имеет дело с человеком, легко идущим на риск.

– Нет, я подстраховался. Я специально задал ему вопрос, не обвиняетесь ли вы в каком-то преступлении или что-нибудь вроде этого. Он сказал, что против вас нет никаких обвинений.

– И все-таки он…

– Кроме того, он мне не понравился. Он из числа таких, знаете ли, надутых чинуш. Повторял и повторял одно и то же, а когда понял, что ничего из меня не вытянешь, объявил: “Нам известно, что он вылетел из Парижа”, будто уличал меня в чем-то. Я ответил, что ничего не знаю.

– Я понимаю, времени у вас в обрез, но не могли бы вы припомнить, о чем еще он вас спрашивал?

– Как я сказал, он хотел знать, о чем мы говорили. Я сказал, что мои мозги – не магнитофон, мы просто болтали о том о сем, о чем я обычно говорю с попутчиками – о сериале, об актерских делах. Но он не угомонился, и тогда я разыграл возмущение.

– Каким образом?

– Сказал ему, что да, мы говорили и еще кое о чем, но это глубоко личное, и нечего ему совать нос не в свои дела. Он очень расстроился, а я еще больше распушил хвост. Мы обменялись несколькими колкостями, но тут он не силен – слишком уж сдержан. Затем, наверное уже в десятый раз, он спросил меня, не говорили ли вы чего-нибудь о Бонне, особенно о том, где собираетесь остановиться. И я в десятый раз сказал ему правду, по крайней мере в вашей интерпретации. Что вы юрист, приехали сюда для встречи с клиентом и что я не имею ни малейшего понятия, где вы, черт побери, находитесь. Я ведь и в самом деле не знал, что вы уже здесь.

– Ну и прекрасно.

– Ой ли? Интуиция хороша для самой первой реакции, советник, но потом начинаешь задумываться. Весьма респектабельный государственный служащий сует вам в нос удостоверение посольства и ведет себя при этом весьма назойливо; конечно, такой тип не самый приятный гость среди ночи, но тем не менее он – все-таки сотрудник госдепартамента. Может быть, черт побери, вы объясните мне, что происходит?

Джоэл медленно повернулся и отошел к изножью кровати, посмотрел на досье, валяющееся на полу. Снова подойдя к актеру, он заговорил очень спокойно, чувствуя, однако, что его голос звучит неубедительно:

– Происходит нечто такое, во что, клянусь жизнью, я не хотел бы вас впутывать. Скажу только, напарничек, что интуиция у вас отличная.

– Не стану скрывать, – сказал актер, и в глазах его неожиданно заблестели лукавые огоньки, – я заподозрил именно это. А потому и выложил этому подонку: если припомню хоть что-нибудь еще, сразу дам знать Уолтеру – не помню, как там его, для меня он просто Уолт.

– Простите, не понимаю.

– Уолтер – это наш посол здесь, в Бонне. Можете себе представить, что, несмотря на всю свою занятость, эта важная дипломатическая шишка давала завтрак в мою честь, в честь паршивого телевизионного актеришки? Но мое великодушное предложение еще больше расстроило этого чинушу. Он явно не ожидал подобного оборота дела. Он сказал – и повторил это трижды, – что не стоит беспокоить посла по этому поводу. Дело, дескать, пустяковое, а у него и без того достаточно хлопот, что посол вообще не знает обо всем этом. И обратите внимание, мистер юрист: он сказал, что госдеп направил вас в качестве “наседки”, рассчитывая, по-видимому, что простодушный актер не способен разобраться в их жаргоне. Вот тут-то я, кажется, и объявил ему, что он порет хреновину.

– Спасибо, – проговорил Конверс, не найдя иных слов, но отлично сознавая, что теперь он знает именно то, что хотел узнать.

– Именно тогда я и убедился, что мой нюх меня не подводит. – Даулинг взглянул на часы, а потом испытующе поглядел на Конверса. – Хотя я и служил когда-то в морской пехоте, но я, напарничек, не из тех, кто размахивает звездно-полосатым флагом при каждом удобном случае. Я чту этот флаг. И ни под каким другим выступать не собираюсь.

– Я тоже.

– В таком случае давайте это проясним. Вы работаете на этот флаг?

– Да, и делаю это единственным доступным мне способом. И это все, что я пока могу вам сказать.

– Вы пытаетесь разузнать что-то здесь, в Бонне? Поэтому и не хотели, чтобы нас видели вместе? Поэтому и держались от меня подальше в Гамбурге… и даже здесь вышли из самолета один?

– Да.

– А этот сукин сын не хотел, чтобы я звонил послу.

– Естественно, не хотел. Он просто не может этого допустить. Однако я тоже прошу вас не звонить ему.

– Вы?… Господи! Неужто вы – один из тех секретных агентов, о которых я читал в книжках? Надо же! Сажусь себе в самолет и тут же натыкаюсь на человека, которого никто не должен видеть.

– Все это не так уж мелодраматично. Я – юрист и, как таковой, занят распутыванием некоторых дел, которые являются не вполне законными. Прошу вас, удовлетворитесь этим объяснением. Я очень ценю то, что вы для меня сделали. Честно говоря, я в этих делах еще в некотором роде новичок.

– Хладнокровный же вы человек, напарничек. Очень хладнокровный. – Даулинг направился к двери, но остановился и снова поглядел на Конверса. – Очень может быть, что я уже выживаю из ума, – сказал он. – В моем возрасте это вполне уместно. Но в вас, молодой человек, я замечаю одну странную особенность: с одной стороны, вам хочется развернуться на полную катушку, а с другой – не трогаться с места. Я подметил это, когда мы говорили о моей жене. Сами-то вы женаты?

– Был.

– Ну, разумеется. Кто же не был? Весьма сожалею.

– А я – нет. Мы оба не сожалеем.

– Конечно, конечно. Еще раз извините. Интуиция меня не подвела. Вы хороший человек. – Даулинг потянулся к дверной ручке.

– Кэл?

– Да?

– Мне нужно это знать. Очень нужно. Кто был тот человек из посольства? Должен же он был как-то назвать себя?

– Он так и сделал, – ответил актер. – Сунул мне под нос свое удостоверение, когда я открыл дверь, но я был без очков… Однако, когда он уходил, я прямо спросил его, кто он такой, черт его побери.

– И кто же он?

– Он назвался Фоулером. Эвери Фоулером.

Глава 7

– Подождите!

– Что?

– Как вы сказали?! – Конверс отшатнулся. При звуке этого имени он ощутил, что почва уходит у него из-под ног, и ухватился за ближайший твердый предмет, которым оказалась спинка кровати.

– Что с вами, Джо? Что это на вас накатило?

– Имя! Это какая-то шутка – дурацкая шутка! Неужели вас подсадили ко мне в самолете? Или я сам натолкнулся на вас? Зачем вы взялись за это, мистер Актер? Чтобы доказать, что справитесь с любой ролью?

– Вы что – больной или пьяный? О чем вы толкуете?

– Номер в гостинице, записка… теперь – имя!

– Знаете, молодой человек, сейчас уже утро, и, если вам не нравится этот номер, поищите себе другое место. Мне нет до этого никакого дела.

– Другое место?… – Джоэл попытался избавиться от сверкающих в его глазах давних отблесков в кафе на авеню Монблан и от подступившего к горлу кома. – Нет… я сам приехал сюда, – хрипло проговорил он. – Вы не могли предполагать, что я поступлю именно так. В Копенгагене мне достался последний билет в салон первого класса; значит, место у прохода рядом со мной было уже продано.

– Я всегда занимаю место у прохода, мне так удобнее.

– Господи!

– Городите чушь несусветную. – Даулинг бросил взгляд на пустой стакан на ночном столике, потом на письменный стол с серебряным подносом и бутылкой виски. – Много выпили?

Конверс потряс головой, пытаясь прийти в себя. – Я не пьян… Извините. Господи, простите меня, пожалуйста! Вы здесь ни при чем. Вами воспользовались, а вернее – попытались воспользоваться, чтобы найти меня! Вы спасли… мою работу… а я окрысился на вас. Простите меня. Вы мне так помогли.

– Вы не походите на человека, который беспокоится за свое место, – отозвался актер, но в голосе его звучала скорее ирония, а не злость.

– Дело не в месте, а в том… чтобы довести это дело до конца. – Джоэл глубоко вздохнул, стараясь взять себя в руки и откладывая тот момент, когда ему придется посмотреть вновь обнаруженным фактам в лицо. – Мне нужно обязательно завершить то, чем я сейчас занят; я хочу выиграть, – поспешно добавил он, пытаясь исправить допущенную оплошность, которая, как он заметил, была подмечена и Даулингом. – Все юристы всегда хотят выиграть.

– Еще бы.

– Я очень сожалею, Кэл.

– Ерунда, – сказал актер самым небрежным тоном, хотя взгляд его говорил совсем другое. – В той муре, что мы сейчас снимаем, все тоже орут друг на друга, только в крике этом нет никакого смысла. А в вашем он, как я понимаю, имеется.

– Нет, просто я слишком уж сильно среагировал на ваши слова. Я ведь сказал вам, что в этом деле я новичок. Нет, не в смысле правовых вопросов… а в том, о чем я не могу говорить открыто. Этим все и объясняется.

– Неужто?

– Правда. Верьте мне.

– Верю, если вам так хочется. – Даулинг опять посмотрел на часы. – Мне пора уходить, но есть еще одна деталь, которая может оказаться полезной для спасения… – актер сделал многозначительную паузу, – для спасения вашей работы.

– И что же это? – спросил Конверс, стараясь не проявить особого интереса.

– После ухода Фоулера у меня появилось несколько мыслишек. С одной стороны, мне стало жаль этого парня, слишком уж я на него напустился, а ведь он просто выполнял порученную ему работу, с другой – возникли опасения чисто эгоистического порядка. Я отказал в содействии государственному служащему, и это может ударить по мне бумерангом. Не появись вы здесь, я просто возьму обратно свою записку, и все шито-крыто. Но если вы объявитесь и окажетесь неизвестно кем, я буду по уши в дерьме.

– Об этом вы и обязаны были позаботиться в первую очередь, – искренне согласился Джоэл.

– Не знаю, может быть, и так. На всякий случай я сказал ему, что во время нашего разговора я пригласил вас на выпивку и готов позвонить ему в посольство, если вы воспользуетесь этим приглашением. А он вдруг объявил, что этого делать не следует.

– Что?

– Короче говоря, он дал понять, что мои звонок к нему может навредить этой их “наседке”. И попросил меня дождаться его звонка. Он позвонит мне сегодня около полудня.

– Но вы же будете на съемочной площадке.

– У нас там есть мобильный телефон, сейчас все студии вносят этот пункт в условия договора.

– Вы меня совсем запутали.

– Сейчас распутаю. Когда он позвонит мне, я тут же перезвоню вам. Так сказать ему, что вы мне звонили?

Конверс с изумлением уставился на старого актера, любителя рискованных предприятий.

– Вы во всем успели разобраться лучше моего, не так ли?

– Раскусить вас нетрудно. Его тоже. Мне оставалось только сопоставить сказанное тем и другим, что я и сделал. Этот Фоулер явно пытается выйти на вас за спиной у тех, с кем вы не хотите встречаться. Под конец он совсем сник. Мне показалось, он не смог сыграть до конца свою роль – так же как и вы в самолете. Впрочем, вы оказались покрепче. Но самое пикантное… Впрочем, это – не важно. Так что ему сказать, Джо?

– Спросите у него номер телефона, так будет проще всего.

– Будет сделано. А теперь вам надо немного соснуть. Вы похожи сейчас на старлетку, которой вдруг дали роль Медеи.

– Постараюсь.

Даулинг сунул руку в карман и достал оттуда клочок бумаги.

– Вот, – сказал он, протягивая его Конверсу. – Я поначалу сомневался, давать ли его вам, но теперь мне чертовски хочется, чтобы он у вас был. Номер мобильного телефона, по которому можно меня найти. Позвоните, как только переговорите с этим Фоулером. Я буду страшно волноваться, пока не услышу вас.

– Даю вам честное слово… Кэл, а к чему относились слова “самое пикантное”, когда вы начали, но так и не закончили фразы?

Актер вскинул голову, как будто стоял перед публикой.

– Этот сукин сын спросил напоследок, чем я зарабатываю себе на жизнь… Ну, как говорят у нас на Диком Западе: “Чао, беби”.

Конверс уселся на краешке кровати, пытаясь успокоиться и хоть немного унять пульсирующую головную боль. Эвери Фоулер! Господи! Эвери Престон Фоулер-Холлидей! Пресс Фоулер… Пресс Холлидей!

Имена больно били по голове, проникали сквозь височные кости, отскакивали от его мозга, отдавались гулким эхом, и он не мог противостоять этому нападению. Он стал раскачиваться взад-вперед, руками поддерживая голову, в странном кружащемся ритме, звучащем в такт имени – нет, именам – человека, который умер на его руках в Женеве. Человека, которого он знал мальчиком, незнакомцем, который обманом вовлек его в мир Джорджа Маркуса Делавейна, распространяющего болезнь под названием “Аквитания”.

“Этот Фоулер явно пытается выйти на вас за спиной у тех, с кем вы не хотите встречаться”. Таков вердикт этого любителя рискованных предприятий.

Наконец, Конверс взял себя в руки, поглядел на досье Ляйфхельма, все еще валяющееся на полу. В своих предположениях он исходил из худшего, поскольку события последних дней оказались за пределами его разумения. Однако сейчас перед ним мелькнул слабый проблеск надежды. Не исключено, что при данных обстоятельствах появилась некая возможность. Имя Эвери Фоулера никому, кроме него, ни о чем не говорит, особенно в Бонне. Неужто Даулинг прав? Джоэл попросил актера узнать телефон ночного визитера, скорее всего, из опасения, что актер и впрямь свяжется с американским посольством. Воспоминание о темно-красном лимузине, проезжающем в его ворота, никак не внушало доверия к посольскому персоналу. Поэтому-то такой шок и вызвало в нем упоминание имени Эвери Фоулера. Человек, назвавшийся им, был из посольства, часть сотрудников которого наверняка связана с “Аквитанией”, значит, ночной гость тоже участвует в охоте на него. Вывод вполне логичный. Логичный, если следовать простой арифметике… Высшая математика, однако, допускает и иные решения. Следовательно, и ночной визит может иметь иное объяснение. Какое – он не знает, нужно, чтобы ему это объяснили.

Шоковое состояние постепенно проходило, и Конверс начинал постепенно успокаиваться. Много раз в залах суда и за столом переговоров он полностью принимал неизбежное, зная, что ничего нельзя изменить, если не обнаружатся какие-то еще обстоятельства, над которыми он не властен. Дожидаясь такого момента, нужно работать. И это самое трудное. Джоэл снова принялся за досье Ляйфхельма.

“Годы, проведенные Эрихом Ляйфхельмом в полиции бундесвера, были уникальны, и потому нужно коротко сказать о самой этой организации. После всех войн всегда возникает необходимость создания в побежденных странах национальной полиции, причин тому очень много – начиная от языка и кончая знанием обычаев и традиции. Такая полиция является буфером между оккупационными войсками и покоренным народом. Есть и еще одна сторона, которая редко рассматривается или анализируется историками, но тем не менее она очень важна. Потерпевшие поражение армии приобретают определенный опыт, и, если он никак не реализуется, унижение может стать тем катализатором, при котором отношения между победителями и побежденными становятся враждебными, что ведет к дестабилизации политической ситуации или к международному взрыву, сопровождающемуся насилием и кровопролитием. Короче говоря, союзнические силы признали, что у них в руках оказался блестящий, популярный военный, который не страдает от вынужденной отставки. Полиция бундесвера (буквальный перевод – федеральная полиция), как все полицейские организации, была и есть полувоенной силой, естественным отстойником для таких, как Эрих Ляйфхельм. Таких, как он, лидеров лучше использовать, чем подвергать себя их нападкам. И как всегда, среди лидеров выделялись те немногие, что сразу ринулись вперед. Впереди этих немногих был и Эрих Ляйфхельм.

На первых порах, в период массовой демобилизации, Эрих Ляйфхельм занимал в полиции должность военного консультанта, а затем офицера, ответственного за связь полиции с оккупационными войсками. По долгу службы ему приходилось часто бывать в таких важных центрах политических противоречий, какими были в то время Вена и Берлин, где он постоянно контактировал с командованием американских, британских и французских секторов. Его фанатичный антисоветизм стал вскоре общеизвестным и получил должную оценку в высших офицерских кругах. Ему оказывали все большее и большее доверие – как когда-то генералы прусской школы – и, наконец, стали считать одним из своих.

Именно в Берлине и произошла первая встреча Ляйфхельма с генералом Жаком Луи Бертольдье. Знакомство переросло в дружбу, которую оба они старались не афишировать из-за вековой вражды друг с другом военных двух стран. Нам удалось отыскать только троих бывших офицеров из ближайшего окружения Бертольдье, которые вспомнили – по крайней мере, они так сказали, – что часто видели эту пару за обедом в каком-нибудь укромном ресторанчике или кафе, погруженными в оживленную и явно дружескую беседу. Однако когда Ляйфхельма вызывали в штаб французских оккупационных сил в Берлине, встречи проходили строго официально: они никогда не называли друг друга по. имени – только звание и титул. В последние годы, как отмечалось выше, оба они отрицали личное знакомство, хотя и не исключали, что их дороги могли пересекаться.

Если ранее они скрывали свою дружбу из-за традиционных предрассудков, то теперь для этого были более серьезные причины. Оба они стали ведущими фигурами в организации Делавейна. В нашем списке их имена значатся на первом месте. Они – весьма влиятельные люди, заседающие в правлениях межнациональных корпораций, занятых разработкой и проведением в жизнь таких проектов, как строительство плотин и атомных электростанций. Они осуществляют практический контроль над деятельностью сотен дочерних предприятий в Европе и Африке, что легко может быть использовано для торговли оружием. Судя по приводимым ниже материалам, можно предположить, что связь между Ляйфхельмом и Бертольдье поддерживается через жительницу Бонна по имени Ильзе Фишбейн. Фамилию Фишбейн она носит по мужу, брак этот, по-видимому, следует считать фиктивным, поскольку он распался несколько лет назад, когда Яков Фишбейн, в прошлом узник концентрационных лагерей, иммигрировал в Израиль. Фрау Фишбейн родилась в 1942 году и была самой младшей из незаконнорожденных дочерей Германа Геринга”.

Конверс отложил досье и взялся за записную книжку, лежавшую рядом с телефоном на ночном столике. Затем он достал из кармана рубашки золотую шариковую ручку фирмы “Картье”, которую Валери подарила ему много лет назад, и записал: “Ильзе Фишбейн”. Он взглянул на ручку и на фамилию – и то и другое вызвало у него поток воспоминаний. Ручка от “Картье” была для него символом лучших дней – нет, нет, не то чтобы лучших, но самых полных и насыщенных. Валери, по его настоянию, ушла из рекламного агентства с его ненормированным рабочим днем и стала “свободным художником”. В последний день своей работы она пошла в “Картье” и, оставив там значительную часть последней зарплаты, выписала чек за ручку. Когда он спросил ее, чем – кроме метеорического взлета у “Тальбота, Брукса и Саймона” – он заслужил такой подарок, она ответила: “За то, что заставил меня сделать то, что я должна была сделать давным-давно. С другой стороны, если теперь я ничего не заработаю, украду твою ручку и отнесу ее в заклад. Как будто бы ты ее потерял”.

Работа “свободного художника”, как оказалось, оплачивалась очень неплохо, и ручка осталась у него.

Ильзе Фишбейн вызвала совсем другие мысли. Хорошо бы с ней встретиться, но пока это полностью исключалось. Все, что знал о нем Эрих Ляйфхельм, он узнал от Бертольдье через фрау Фишбейн. Очевидно, это было детальное описание его, сопровождавшееся предупреждением: американец опасен. Ильзе Фишбейн, доверенное лицо “Аквитании”, наверняка могла бы вывести его и на других лиц, состоящих в сети Делавейна, но выйти на нее сейчас означало бы окончательно раскрыть себя, а к этому он пока не готов. И все же это – имя, крупица информации, неожиданный факт; опыт научил его собирать и хранить такие подробности, чтобы в подходящий момент неожиданно выложить их на стол. Или использовать тайно, для себя. Как адвокат он понимал: действия другой стороны всегда темный лес. Упустил время – потерял все. Но с другой стороны, чем больше терпения, тем больше везения.

Однако соблазн был велик. Дочь Германа Геринга трудится над восстановлением власти генералов! В Германии имя Ильзе Фишбейн могло бы вызвать целый поток нежелательных воспоминаний. У него в руках крепкая дубинка, придет время, и он взмахнет ею.

“С начала формирования западногерманских дивизий НАТО в течение последних семнадцати лет Ляйфхельм находился на высших командных должностях, после чего был введен в состав штаба верховного главнокомандующего объединенными вооруженными силами НАТО в Европе недалеко от Брюсселя и представлял в нем интересы Бонна.

Его яркий антисоветизм зачастую приводил к разногласиям с его собственным правительством по вопросам мирного сосуществования с Кремлем, так что в последние месяцы пребывания Ляйфхельма на этом посту деятельность его одобрялась скорее крайне правыми представителями “ястребов” из английской и американской фракций объединенных вооруженных сил НАТО, чем политическими руководителями в Бонне.

И только когда канцлер окончательно пришел к выводу, что внешняя политика Америки из рук профессиональных политиков перешла в руки оголтелых милитаристов, он распорядился отозвать Ляйфхельма, специально создав для него какую-то синекуру.

Ляйфхельм, однако, был неглуп и тут же разобрался в ситуации. Это перемещение он воспринял как проявление не силы, а слабости Бонна. Люди непрестанно обращаются к прошлому, считал он, и с особой надеждой взирают на тех, кто высказывается ясно, открыто, не затемняя проблем, стоящих перед страной и миром, и особенно – миром западным.

И тогда он заговорил. Сначала в объединениях ветеранов и в реваншистских организациях, где его боевое прошлое и сегодняшние политические взгляды гарантировали ему благоприятный прием. Вдохновленный энтузиазмом подобных сборищ, Ляйфхельм развил бурную деятельность, выступая перед все более широкой аудиторией, выступления его становились все более резкими и носили все более провокационный характер.

Однако среди многочисленных его слушателей нашелся и такой, которого выступления эти привели в настоящую ярость. Канцлер ФРГ узнал, что Ляйфхельм перенес свою псевдопатриотическую деятельность в стены бундестага, присвоив себе прерогативы, никоим образом ему не принадлежавшие. Более того, используя свой авторитет и незаурядные личные качества, он заручился поддержкой многих депутатов. До канцлера ФРГ дошла и программа Ляйфхельма: рост численного состава армии в масштабах значительно превышающих даже требования НАТО, образование разведывательной службы, построенной на манер недоброй памяти Абвера; цензура школьных учебников с исключением из них всех фактов, которые бросают тень на недавнее прошлое; введение исправительно-трудовых лагерей для лиц, повинных в политических выступлениях, а равно и для подрывных элементов, выступающих под маской “либеральных мыслителей”. Таков примерно был этот набор.

Канцлер решил, что этого терпеть нельзя. Он вызвал Ляйфхельма в свой кабинет и в присутствии трех свидетелей потребовал от него немедленного заявления об отставке, а также отказа от всякой политической деятельности, включая публичные выступления, публикацию политических статей, а также посещение любых политических сборищ. Иными словами, от него потребовали отказа от участия в общественной жизни. Нам удалось связаться с одним из этих трех свидетелей, имя которого не имеет смысла приводить в настоящем докладе. Вот что он рассказал.

“Канцлер был вне себя. Он сказал Ляйфхельму: “Герр генерал, вы можете выбирать из двух возможностей, а кроме того, у вас есть то, что, извините меня, я называю окончательным решением. Первая возможность: вы можете согласиться с моими требованиями. Вторая: вы можете отказаться. В этом случае вы будете лишены воинского звания, пенсии и прочих привилегий, связанных с вашим чином, а также доходов от вашей недвижимости в Мюнхене, которая, если дело дойдет до любого мало-мальски объективного суда, подлежит немедленной конфискации”. Ляйфхельм заявил о своих правах, и канцлер закричал: “Да, у вас есть права, но они незаконны! Совершенно незаконны!” Тогда Ляйфхельм спросил, что он подразумевает под “окончательным решением”, и, пусть это звучит совершенно невероятно, но, клянусь вам, канцлер открыл ящик своего письменного стола, достал оттуда пистолет и, направив его на Ляйфхельма, ответил: “Я сам убью вас прямо на месте. Я не позволю вам, повторяю, не позволю вернуть нас в прошлое”.

Какое– то мгновение мне казалось, что старый вояка бросится на канцлера и напорется на пулю, но я ошибался. Генерал, не шелохнувшись, сверлил взглядом канцлера, и накал ненависти в его глазах был столь же велик, как и презрение в глазах канцлера. И тут Ляйфхельм повел себя просто по-идиотски. Он резко выбросил руку в старом фашистском приветствии и выкрикнул: “Хайль Гитлер!” -затем по-военному повернулся и вышел.

Все мы какое-то время молчали. Потом канцлер нарушил затянувшуюся паузу. “Мне следовало убить его, – сказал он. – Возможно, я скоро пожалею, что не сделал этого. Возможно, мы все будем жалеть об этом”.

Через пять дней после этого инцидента Жак Луи Бертольдье совершил первую из предпринятых им после выхода в отставку двух поездок в Бонн. В этот приезд он остановился в отеле “Шлесспарк”. Нам удалось получить копии всех счетов, оплаченных им в этом отеле. Среди многочисленных счетов на телефонные разговоры – деловые и личные – постоянно фигурировал абонент, фамилия которого никак не была связана с Бертольдье или его фирмой. Этим абонентом была Ильзе Фишбейн. Сверившись со счетами Эриха Ляйфхельма, относящимися к этому же периоду, мы обнаружили, что и он заказывал разговоры с Ильзе Фишбейн и по тому же номеру. Путем опроса и скрытого наблюдения удалось установить, что фрау Фишбейн и Ляйфхельм знали друг друга многие годы. Отсюда вывод: в аппарате Делавейна она играет роль связной между Парижем и Бонном”.

Конверс прикурил. Опять это имя и связанный с ним соблазн. Из страха перед разоблачением дочь Германа Геринга может признаться не только в том, что является связной между Ляйфхельмом и Бертольдье, но и во многом другом, поскольку два отставных генерала наверняка не таятся друг от друга. Возможно, обнаружатся названия компаний, глубоко законспирированных дочерних предприятий и фирм, сотрудничающих с Делавейном в Пало-Альто, это, в свою очередь, даст имена тех, кого на законных основаниях можно будет обвинить в противоправных действиях. В этом случае надо вести себя так, чтобы противники постоянно чувствовали его невидимое присутствие.

Для этого необходим посредник. В прошлом ему уже случалось пользоваться услугами третьих лиц, и он прекрасно знал, как это делается. Через третье лицо удобнее оповещать противоположную сторону о том, что в твоем распоряжении имеются документы или факты, которые могут оказаться для них весьма опасными. Если эти факты или документы достаточно весомы, то обычно стороны приходят к соглашению. Этика подобных сделок весьма сомнительна, но, вопреки установившемуся мнению, этика имеет не два, а три измерения, если не все четыре. Цель не оправдывает средства, однако действенные меры, приносящие справедливое и необходимое решение, нельзя полностью исключать из оборота.

А есть ли более справедливая и высокая цель, чем разоблачение “Аквитании”? Старый Биль в залитой лунным светом бухточке Миконоса был прав: клиентом его является не какой-то безымянный человек из Сан-Франциско, а огромнейшая часть так называемого цивилизованного мира. “Аквитанию” следует остановить и разрушить во что бы то ни стало.

Но как найти такого посредника? Этот вопрос лучше отложить до утра. Конверс снова взялся за досье, его глаза слипались.

У Ляйфхельма есть несколько близких друзей, которые верны ему, хотя и осознают, что он находится под наблюдением властей. Он входит в правления нескольких известных корпораций, которые открыто заявляют, что его имя стоит тех денег, которые ему платят.

Голова Джоэла склонилась на грудь, но он встряхнулся, протер глаза и быстро пробежал последние страницы, не вникая особо в то, что читал: несколько ресторанов, названия которых ничего ему не говорили; брак, заключенный во время войны и прекратившийся сам собой, когда в ноябре 1943 года жена Ляйфхельма исчезла, став, по всей вероятности, жертвой воздушного налета, больше никаких жен или жены, личная жизнь очень скромная, если не сказать – аскетическая. Единственное пристрастие – званые обеды в узком кругу, при этом гости приглашались самые разные, и снова имена, ничего ему не говорящие. Адрес загородного дома на окраине Бад-Годесберга… Внезапно сон слетел с Конверса, шея его напряглась.