Текст книги "Освободители"

Автор книги: Роберт Харви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

Именно тогда Сан-Мартина посетил известный аргентинский генерал Балькарсе. Мариано Балькарсе влюбился в Мерседес. В 1832 году они поженились и уехали в Буэнос-Айрес. Сан-Мартин был вполне доволен своей новой жизнью, уехав с ними. Брат Мариано несколько лет спустя после замужества Мерседес написал о том, как жил Сан-Мартин в то время: «Генерал полной мерой наслаждается одинокой и мирной жизнью. Однажды я застал его за занятием оружейника – он чистил свои ружья и пистолеты. На другой день он уже работает плотником, заполняя каждую минуту своего времени занятием, отвлекающим от разных мыслей и поддерживающим его в хорошей форме… Мерседес целыми днями сражается с малышами, ставшими совершенными проказниками и сорванцами». Агуадо умер в 1843 году во время поездки в Испанию, и Сан-Мартин был назначен его душеприказчиком и опекуном его детей. Агуадо заранее оформил необходимые бумаги, чтобы генерал оставался владельцем парижского дома. После десятка лет нужды Сан-Мартин жил в полном комфорте. Он совершил путешествие за границу – в Рим и Неаполь, в результате у него появилось новое увлечение – живопись. Посетивший его в тот период жизни – Сан-Мартин уже отметил шестидесятилетие – гость «с удивлением обнаружил, что выглядел он намного моложе и оживленнее, чем любой из знакомых генералов времен войны за независимость». Именно в тот период Сан-Мартин предложил свои услуги первому и очень жестокому аргентинскому диктатору, Хуану Мануэлю де Росасу: сражаться против англо-французской агрессии. Предложение было вежливо отклонено.

В те годы Сан-Мартин много размышлял о своем собрате – Освободителе Боливаре, «человеке чрезвычайно неустойчивых принципов и исполненном детского тщеславия». Боливар был более доброжелателен: «(Сан-Мартин) заложил основы свободы и независимости, хотя и был плохо вознагражден за это. Он уехал и оставил свой труд незавершенным». Вот отрывок из характеристики Боливара, данной Сан-Мартином:

«Генерал Боливар страдал чрезмерной гордостью, которая вступала в противоречие с его привычкой не смотреть прямо в глаза человеку, с которым он говорил, если только тот не был гораздо ниже его по положению. Я убедился в его неискренности во время нашей с ним встречи в Гуаякиле: он никогда не отвечал прямо на мои предложения, но говорил весьма уклончиво. С генералами он говорил надменным тоном, что едва ли способствовало завоеванию их симпатий… Его речь было временами вульгарной и просторечной, но этот недостаток не был врожденным, просто он старался придать себе более воинственный вид. Общественное мнение обвиняло его в чрезмерных амбициях и жажде власти, в чем позднее он пытался оправдаться. Подобным же образом они (люди) приписывали ему абсолютное бескорыстие, поскольку он умер в нищете…

Что же касается военных подвигов этого генерала, можно сказать, что они вполне заслуженно принесли ему славу самого необыкновенного человека, которого знала Южная Америка. Лучше всего его характеризуют воинские подвиги. Присущие ему упорство и настойчивость, вера в справедливость укрепляют его пламенный дух в трудные моменты и позволяют преодолевать препятствия, не пасуя перед ними».

В 1845 году, на исходе седьмого десятка, у Сан-Мартина обнаружилась катаракта, и Мерседес приходилось читать ему книги. Ему не было дано найти тихое успокоение в любимом доме, где он прожил последние семнадцать лет. В 1848 году в Париже, как и в большинстве европейских стран, разразилась революция. Сан-Мартин решил перебраться с семьей в более безопасное место и купил квартиру в Булони. Но он слабел с каждым днем. Слепота угнетала его, мучили приступы астмы, ревматизм, судороги в желудке. Разболелись старые раны. Его последнее послание к странам, для которых он так много сделал – «Я лелею глубокую веру в будущее этих стран», – резко отличалось от пессимизма смертельно больного Боливара. 17 августа 1850 года, после двадцати пяти лет изгнания, Сан-Мартин скончался от приступа желудочных колик. Его похоронили в соборе Нотр-Дам в Булони. Он завещал, чтобы его сердце похоронили в Буэнос-Айресе – в городе, когда-то отвергнувшем его. В 1862 году в его честь там была воздвигнута великолепная конная статуя, а в 1878 году останки Сан-Мартина были перевезены и захоронены в городском кафедральном соборе. Его дочь Мерседес умерла в 1875 году, муж пережил ее на десять лет. Одна из их дочерей умерла молодой и незамужней, другая вышла замуж и жила во Франции, где и умерла, перевалив за восьмой десяток, но не оставив после себя детей. Так оборвалась родовая линия второго величайшего Освободителя Южной Америки.

Трудно представить себе две более разные личности, чем Хосе де Сан-Мартин и Симон Боливар. И очень легко понять, почему они не любили друг друга. Сан-Мартин, выходец из нижних слоев профессиональных военных, был более аристократичен и сдержан в манерах и привычках. Боливар, аристократ, обладатель несметного состояния, выглядел более вульгарным, заносчивым и неосмотрительным. И тем не менее эти столь разные люди добились во многом схожих результатов. Боливар при всем внешнем блеске был на самом деле серьезным человеком, имел четкое представление о будущем Латинской Америки. Его стратегия, правда, многократно менявшаяся, после ряда неудач и провалов оказалась верной. Его блестящие военные победы отчасти подтолкнули к действиям и Сан-Мартина. Надо сказать, этот суровый, прямолинейный генерал временами в своих амбициях и глобальных планах превосходил Боливара. Поняв бесполезность нескончаемых сухопутных военных действий, чтобы вытеснить испанцев из Перу, он принял гениальное решение одним броском пересечь Южные Анды и осуществить вторжение с помощью морского десанта.

Боливар, постоянно играя со смертью, носился из одной страны в другую, проводя десантные операции, вел людей сквозь джунгли, топи, пустыни и горы, создавая вокруг собственной личности романтический ореол. Однако прозаичный, замкнутый и дисциплинированный Сан-Мартин оказался не менее романтичным и отважным, четырежды принимая самые рискованные решения в своей жизни: дезертировал из испанской армии, увел за собой аргентинскую армию для наступления в Чили, организовал морскую блокаду Лимы и без борьбы отказался от власти после встречи с Боливаром. Сила духа, требовавшаяся для принятия этих решений, была вполне сравнима с храбростью Боливара.

Боливар может считаться более великим из них двоих, учитывая ту неуемную энергию, с какой он пытался установить новые государственные институты. И то, что ему не удалось создать их, было вызвано причинами объективными и зачастую от него не зависящими. Сан-Мартин, наоборот, трижды добивался независимости новых государств, а затем предоставлял другим продолжать его дело. Возможно, он был большим реалистом. Его защитники говорят, что в отличие от Боливара он не был каудильо – вождем, стремившимся навязать свою волю. Он предпочел дать возможность аргентинцам, чилийцам и перуанцам самим выбирать себе будущее. А еще здесь имели место своего рода интеллектуальная леность, желание сначала победить, а потом двигаться дальше. Он отказывался участвовать в гражданских войнах, где ему пришлось бы убивать своих собратьев – американцев: его врагом была Испания. Боливар в отличие от него пытался противостоять военным диктаторам, появлявшимся на континенте после ухода испанцев. Его попытка подчинить себе Паэса окончилась неудачей, что и привело к распаду Великой Колумбии, а в конечном счете и к его падению.

Окончательный вывод: чувство долга у Боливара, его ответственность за судьбы миллионов людей, которым он дал свободу, – все эти качества, несомненно, делают его более великим из них двоих, и он, конечно же, был более знаменательной фигурой. Но Сан-Мартин, можно смело утверждать, был более человечным, справедливым и благородным в своих поступках – и именно за эти качества его называли Джорджем Вашингтоном Латинской Америки, а также «святым со шпагой».

Провидение нанесло coup de grace [10]10
  Последний, смертельный удар (фр.).


[Закрыть]О’Хиггинсу, нелюбимому Освободителю. 19 ноября 1822 года, в половине одиннадцатого вечера, после тихого солнечного дня с необычайно высоким приливом, небольшие толчки земли в Вальпараисо выгнали большую часть жителей города на улицу. Затем последовало страшное землетрясение, разрушившее все церкви и массу домов. Среди обломков возникли пожары, в течение трех минут продолжались сильные толчки, а затем гигантские приливные волны обрушились на берег, сметая все на своем пути. На протяжении ночи ощущались еще тридцать шесть сильных толчков. О’Хиггинс, находившийся в это время в губернаторском дворце, выбежал на улицу при первых колебаниях земли и не пострадал, когда в результате сильного толчка здание обрушилось. После землетрясения начались грабежи, мародерство и бунты против гринго, приехавших в Чили. С беспорядками О’Хиггинс покончил со свойственной ему твердостью. Хотя в городе было разрушено более семисот зданий, в порту погибло не больше ста человек. Тем не менее для религиозных, склонных к суевериям людей это было знаком того, что Всевышний обрушил свой гнев на иностранцев, живших в Вальпараисо, и на не угодного Богу антиклерикала, вождя, наполовину гринго, который давал им прибежище.

Дальше к югу, в провинции Консепсьон, Рамон Фрейре, протеже О’Хиггинса, один из его старых друзей, вдруг ополчился на него и начал подстрекательскую кампанию против «узурпации Руководителем власти, которую он захватил против воли народа». Фрейре удалось заручиться поддержкой в Вальпараисо и Кокимбо, однако в Сантьяго аристократия, хотя и находилась в оппозиции О’Хиггинсу, не желала получить вместо него Фрейре или кого-либо еще из его бывших подчиненных. В ответ О’Хиггинс мобилизовал южные гарнизоны и, последовав совету Кокрейна, приказал расстрелять ненавистного всем Родригеса Альдеа. Но это не остановило Фрейре, который вновь выступил с нападками на него. О’Хиггинс устало отвечал ему: «Неужели ты серьезно думаешь, что угрозы и другие твои шаги могут действительно напугать меня? Тебе, как и любому другому, хорошо известно, что я способен спокойно глядеть в лицо смерти. Но черная неблагодарность беспокоит меня больше, чем приставленный к груди пистолет. Теперь я испил горькую чашу до дна». В действительности же он не желал ничего другого, как последовать примеру Сан-Мартина и красиво уйти со сцены, предавшись удовольствиям тихой сельской жизни.

В конце января 1823 года известные жители Сантьяго собрали импровизированный парламент, чтобы обсудить отстранение Руководителя. Они отправили делегата к О’Хиггинсу с требованием предстать перед ними, но тот отказался признать «горстку демагогов и официантов». Он отправился верхом на коне к городским казармам, где, по слухам, солдаты готовили мятеж, и приказал арестовать всех замешанных в этом офицеров. Остальные заверили его в своей поддержке. Проявив незаурядную смелость, он прибыл на эту импровизированную ассамблею, прошел сквозь ряды противников и спросил, чего они хотят. Председатель ответил: «Сеньор, люди полностью признают ваши заслуги и смотрят на ваше превосходительство как на отца нации. Но, сознавая трудности положения, которое они переживают, видя угрозу гражданской войны и разрушительной анархии, они просят вас положить конец этим бедам, отказавшись от занимаемого вами высокого поста». О’Хиггинс возразил: «Я отказываюсь участвовать в публичных спорах. Если вы серьезно хотите обсудить ситуацию в стране и найти средство избежать всяческих бед, выберите действительно достойного, ответственного председателя, с которым можно серьезно говорить на серьезные темы».

Вскоре после этого поступили сообщения о волнениях и беспорядках по всей стране, и О’Хиггинс все же решил уйти в отставку. Он обратился к собравшейся у дворца толпе:

«Хоть мне и не было дано утвердить новые государственные институты Республики, я по крайней мере чувствую удовлетворение от того, что оставляю ее свободной и независимой, уважаемой за границей и прославленной завоеваниями ее победоносной армии. Я благодарю небо за дарованную мне милость во время моего правления, и я молю его хранить тех, кто последует за мной…

Теперь я простой гражданин. За время правления я располагал почти абсолютной властью. И прошу поверить, что любые ошибки, которые я мог совершить, были вызваны трудными условиями, в которых мне суждено было управлять, а не злым умыслом. И я готов ответить на любые обвинения, которые вы захотите предъявить мне. Если совершенные мной ошибки могут быть искуплены моей кровью, вершите возмездие. Вот моя грудь!»

В очередной раз О’Хиггинс с честью вынес превратности судьбы. Он укрылся в Вальпараисо, оставив вместо себя правящую хунту. Однако Фрейре прибыл по морю и подверг бывшего Руководителя аресту. Здоровье О’Хиггинса резко пошатнулось, и он с горечью писал в ответ на письмо Сан-Мартина, поздравившего его с отказом от власти: «Унижения и утрата свободы, которые я переживаю с тех пор, как отказался от своего поста, показывают мне, чего еще я могу ожидать от моей страны, хотя все равно не променял бы последние тринадцать лет, со всеми жертвами и неслыханными усилиями, ни на что в этом мире».

Однако шли месяцы, и он становился все более рассудительным. «Я чувствовал себя более полезным на поле боя. Я ничего не понимаю в этом бесчестном и аморальном искусстве интриг, посредством которого человек может рваться к управлению государством, разрываемым завистью, партиями и раскольническими фракциями. Это зло практически неизбежно в новых, едва оперившихся правительствах, которым приходится опираться на собственные силы для поддержания существования и роста. Люди почти никогда не желают признавать превосходства одного из них над остальными, даже если они сами избрали его. И тут бесполезно создавать институты и давать гарантии тем, кого они презирают и осуждают. Мой личный опыт и те скудные познания в политике, которыми я обладаю, убедили меня, что наши народы смогут достичь благосостояния только под принуждением. Но мое отвращение к принуждению столь велико, что я не желаю прибегать к нему даже ради достижения их же блага».

17 июля Фрейре разрешил О’Хиггинсу вместе с семьей отправиться в изгнание в Перу. Там О’Хиггинс нашел теплый прием у своего старого школьного приятеля маркиза де Торре Тагле. Его устроили в бывшей резиденции Сан-Мартина. Но переданная ему усадьба была разграблена.

О’Хиггинс предложил свои услуги Боливару – новому правителю Перу, желая участвовать в его последней кампании против королевских войск в горах. Боливар был любезен, хотя на чилийцев он смотрел как на марионеток в руках Сан-Мартина. О’Хиггинс проделал длительное, в течение месяца, путешествие, чтобы присоединиться к Боливару. И попал на место сражения у Хунина как раз после поражения роялистов. Он еще участвовал вместе с Боливаром в битве при Уанкайо, где, как вспоминал Миллер, проявил «ту самую честность, порядочность, великодушие, прямоту и доверчивость, которые мы всегда в нем находили». Однако оба они – и Боливар, и О’Хиггинс – не дождались окончательной победы над роялистами, которую патриоты одержали уже под командованием Сукре.

О’Хиггинс смог теперь вернуться в свое обширное поместье в сорока милях к югу от Лимы – в Монтальване, где вел обычную жизнь, наслаждаясь чаем, табаком и музыкой. Окружающие отмечали, что, будучи очень добр к приемным дочерям-арауканкам, он к своему незаконнорожденного сыну Педро относился как к прислуге, что, по-видимому, объяснялось суровым отношением к нему собственного отца, воспринятым им.

Чили после его отъезда погрузилась в хаос. Была даже предпринята попытка вернуть О’Хиггинса. Он уже планировал свое возвращение, когда рухнул сам Фрейре и страна раскололась на воинственные, враждующие между собой фракции. О’Хиггинс осознал, что его шанс упущен: «Я торжественно отказался от любого вида политической власти. И никогда не приму ее вновь – никогда, – даже если народ попытается восстановить меня в ней. Об этом я заявил публично и не отступлю от своего слова». Позднее он писал: «Во имя независимости Чили и Америки я принес в жертву свою молодость, здоровье и состояние, и я не желаю ничего большего, чем удовлетворения при воспоминании о моих услугах, которые отнюдь не были напрасными».

В 1830 году, когда к власти пришел его старый друг генерал Прието, О’Хиггинс какое-то время надеялся, что его позовут на родину. Но заместителем Прието был Диего Порталес, который скоро восстановил своего рода мягкий авторитаризм, практиковавшийся ранее самим О’Хиггинсом. Порталес воспротивился возвращению «каудильо», как он называл О’Хиггинса.

Двуличный Фрейре, также находившийся в изгнании, замыслил при поддержке перуанцев вновь захватить власть в Чили, однако был схвачен и сослан в Австралию. Между Чили и Перу разразился конфликт, и Лима была занята чилийцами, нанесшими затем перуанцам сокрушительное поражение при Юнгае в 1839 году. О’Хиггинс, перешагнувший шестидесятилетний рубеж, был растроган, вновь увидев войска своей родины. Но в апреле 1840 года он пережил тяжелый удар – смерть своей матушки доньи Исабель. Она была похоронена со всеми положенными почестями.

О’Хиггинс, вспоминая о своем отце, говорил о нем только в превосходной степени, испытывая к нему глубочайшее уважение, несмотря на то что он так дурно обращался с ним. Он считал своим долгом «следовать его яркому примеру». Бернардо, однако, намного превзошел его в деяниях. Годы ссылки он провел в занятиях сельским хозяйством, продолжая оставаться поборником колонизации южной части Чили и проповедовать британские политические ценности, которыми всегда восхищался. Он выступал за альянс между Британией и Чили, а также был сторонником увеличения английской и ирландской иммиграции. Ему прислали портрет Шарлотты Илис – «вашей старой возлюбленной», – которая уже умерла. Она так никогда и не вышла замуж и никогда не забывала того молодого человека, с которым познакомилась в Ричмонде.

В конце концов О’Хиггинса все же позвали на родину, но именно в тот день, когда он должен был подняться на борт корабля, у него случился сердечный приступ. Он умер в октябре 1842 года в возрасте шестидесяти четырех лет. Свое имение он оставил сестре Росите, а после ее смерти – незаконнорожденному сыну Педро. Подобно Амбросио, завещание он оформил, будучи уже на смертном одре.

Бернардо О’Хиггинс во многих отношениях был самым симпатичным и открытым из Освободителей. Он был более откровенным, чем Сан-Мартин – человек хитрый, постоянно окруженный таинственностью. О’Хиггинс с большой неохотой стал воином и вождем своего народа, этим он занимался исключительно из чувства долга. Его военные познания были весьма ограниченными, тем не менее в сражениях при Ранкагуа и Чакабуко он проявил доблесть и мужество. О’Хиггинс находился у власти дольше, чем Боливар и Сан-Мартин, и его правление было просвещенным, энергичным, устремленным в будущее. Если ему и приходилось проявлять властность, то в силу необходимости. И годы хаоса и беспорядков, последовавшие после него, подтверждали необходимость твердого правления в стране после крушения Испанской империи. Он был несколько ограничен в интеллектуальном отношении и иногда шел на поводу у своих советников. Но он не был сторонником репрессий и жестокостей: убийство Карреры нельзя отнести на его счет.

Будучи джентльменом во всем, он, однако, не слишком тепло относился к своему незаконнорожденному сыну, хотя в конце жизни признал его. А его неудачная личная жизнь явилась в какой-то степени отражением отношений с отцом, которого он видел лишь однажды, но память о котором хранил в своем сердце…

Часть третья
НОВАЯ ИСПАНИЯ
ПАЦИФИСТ

ГЛАВА 40
НЕИСТОВЫЕ СВЯЩЕННИКИ

Агустин де Итурбиде родился в 1783 году, в том же году, что и Боливар, в местечке Вальядолид (сейчас Морелия), к западу от Мехико, в довольно зажиточной мексиканской семье. У него была сестра Николаса, а его родители старались не вмешиваться в его взрослую жизнь, так что, можно предположить, его детские и юношеские годы прошли без особенных потрясений, что, кстати, характерно и для остальных борцов за независимость. Из них только Сан-Мартин прошел военную школу. Для Итурбиде военная служба была просто навязчивой идеей. В четырнадцать лет он поступил в местную милицию в качестве прапорщика. В отличие от Сан-Мартина Итурбиде не испытал тягот армейской жизни. Это был высокий молодой человек с довольно хорошими внешними данными, если не принимать во внимание близко посаженные глаза и чересчур полные щеки. С ранних лет он проявил качества прирожденного лидера. Привыкший командовать, он как должное воспринимал уважительное отношение своих соратников.

Агустин де Итурбиде не является Освободителем, ему трудно определить место в истории, и до сих пор мексиканцы предпочитают не называть его освободителем нации. Однако несомненно, что именно он освободил мексиканский народ, и что примечательно – в стране с такой кровавой историей сделал это без большого кровопролития. Но обычно титул Освободитель звучит рядом с именем двух священников – Идальго и Морелоса, которые пытались (к сожалению, безуспешно) сделать то же самое, но чересчур кровавым способом.

В 1809 году, когда ему уже исполнилось двадцать шесть лет, то есть в возрасте, когда «освободители» уже заявили о себе, Итурбиде впервые появился на политическом небосклоне в качестве офицера-роялиста, осуждающего заговор сторонников независимости в его родном городе Вальядолиде. Когда же начались первые значительные выступления сторонников независимости в вице-королевстве Новая Испания, молодой капитан резко критиковал тех, кто толкал нацию в пропасть «беспорядков, насилия и разрухи». Теперь карьера Итурбиде успешно складывалась, и он заявил о себе как наиболее активном противнике движения за независимость. В 1813 году испанский вице-король Феликс Мария Кальеха произвел его в полковники, и вскоре он был назначен командиром ударного полка Селайи. В 1815 году, после того как он нанес поражение Морелосу, на него было возложено командование интендантством в Гуанахуато. Его перспективы были головокружительны, в скором времени он мог оказаться в аппарате самого вице-короля Испании. Острый на язык и безжалостный критик неумелой войны с повстанцами, он создавал местную милицию, обеспечивал лояльность властям городов и ферм, строил фортификационные сооружения, организовывал оборону. Чтобы новые патриоты не вступали в ряды повстанцев, он заключил под стражу их матерей и детей.

Война за независимость в Новой Испании, принявшая причудливую форму, значительно отличалась от сражений в любом другом месте Испанской Америки. Это не было восстание креольской олигархии против испанской эксплуатации, а с самого начала – межклассовая борьба. Только в Венесуэле и в меньшей степени в Перу просматривается классовая природа борьбы за независимость, но в обоих случаях это проявилось значительно позже. Вице-королевство Новая Испания отличалось от других стран еще и тем, что это было самое большое испанское владение. Перу с его минеральными ресурсами было, конечно, самым богатым из них, там использовался рабский труд в нищих удаленных районах страны. Новая Испания простиралась на север вплоть до Сан-Франциско и охватывала территории, ныне образующие штаты Аризона, Нью-Мексико, Техас и Флорида, а также южную Калифорнию, на юге она занимала земли современных стран Центральной Америки вплоть до Панамы. То есть тогда Новая Испания была почти вдвое больше современной Мексики.

К 1810 году в стране проживало около четырех миллионов индейцев, почти вдвое больше, чем полтора века назад, что не может даже сравниваться с пятнадцатью миллионами в 1519 году, когда прибыл Эрнан Кортес. В стране было немногим более миллиона человек белого населения, примерно два миллиона людей смешанной расы и почти – за исключением Карибского побережья – не было негров. Белое население занимало не только доминирующее положение, но и было достаточно многочисленно. Общество структурировалось примерно таким образом: чем темнее кожа, тем более низкое положение занимал этот человек. Другой характерной чертой Новой Испании был размер города Мехико – центра этой огромной страны, с ее разбросанными поселениями, разделенными пустынями и горами. Численность его населения – сто семьдесят тысяч человек, это был самый большой город западного полушария. (Таковым он остается и сегодня, являясь, возможно, и самым большим городом в мире.) В нем находился самый старый в странах Америки университет – Королевский и Папский университет Мехико, основанный в 1535 году, а также самый старый оперный театр, газеты, издательство и даже знаменитый геологоразведочный колледж. Обладая такими большими землями, старинными поселениями и культурным наследием великих (хоть и вымерших) народов майя и ацтеков, вице-королевство Новая Испания имело все основания снисходительно поглядывать на север – на Соединенные Штаты, на Верхнюю и Нижнюю Канаду – и на юг – на испанские и португальские колонии. Сама по себе эта страна была драгоценным камнем в короне Испанской империи, самым значимым и прочным звеном ее цепи. Новая Испания была не только большой, но и мощной. Ею руководили, возможно, самые замечательные вице-короли изо всех колоний за время испанского владычества: маркиз де Хельвес, герцог д’Эскапона, маркиз де Ла Лагуна, граф де Монклова, граф де Гальве, граф де Монтесума, герцог де Альбукерке, герцог де Линарес, маркиз де Валеро, маркиз де Касафуэрте и маркиз де Сонора. Все они восседали в вице-королевском дворце в Мехико до появления коррумпированных назначенцев Бурбонов. Страна, которой они правили, обладала процветающим сельским хозяйством, потенциал которого едва ли использовался полностью. Серебро – в основном из Гуанахуато, Сакатекаса, Гвадалахары, Сан-Луиса, Потоси, Пачуки и Таско – составляло девять десятых экспорта Новой Испании. Индейцы были людьми третьего сорта. Они были обязаны работать на государство, согласно принятой системе куатекиль, по восемь недель в году. Позже они закрепощались землевладельцами посредством долговой системы. Обе системы были ужасны, но все же это было лучше, чем рабство.

Вице-королевство Новая Испания имело еще одно существенное отличие от других американских колоний Испании: огромное влияние церкви, которое порой превосходило светскую власть. Свою политику церковь проводила через монастырские обители, которые были расположены в бедных районах страны и которые считали себя продолжателями дела ордена нищенствующих монахов XVII века (в том числе такого знаменитого реформатора, как Бартоломе де Лас Касас) и белого духовенства. Это влияние позже сыграет существенную роль в борьбе Мексики за независимость.

При всех этих особенностях было общее, что объединяло Новую Испанию с другими испанскими американскими колониями. Выходцы из континентальной Испании, носившие среди местных презрительную кличку гачупины, занимали основные административные посты, и креолы часто возмущались их пренебрежительным отношением. Вызывали острое недовольство испанские налоги на кошениль, индиго, сахар, какао, хлопок, табак и ваниль. То же можно было сказать о бессовестно завышенных ценах на ткани, одежду, обувь, вино, свечи, бумагу и сталь, привозимые из метрополии. Здравые реформы раннего правления Бурбонов несколько сократили эту диспропорцию, но тем сильнее было негодование потом, при поздних коррумпированных Бурбонах. Креольская аристократия все больше обретала независимое самосознание. Гумбольдт в своем «Политическом эссе о королевстве Новой Испании» писал: «Местные жители (имелись в виду креолы) предпочитают, чтобы их именовали американцами, а не креолами. После заключения Версальского договора (1783) и особенно после 1789 года можно нередко услышать гордое: „Я – не испанец, я – американец!“ – слова, которые выдают чувство долго скрываемой обиды».

И именно «гачупин» – вице-король Хосе де Итурригарай первым начал заигрывать с креольским населением. Он видел, как события во Франции сокрушили монархию в Испании, и лелеял амбициозные планы привести Новую Испанию к независимости, став ее первым королем. Это так встревожило испанцев, что в 1808 году его арестовали и заточили в тюрьму в Испании. Но настоящее движение за независимость зародилось не среди аристократии, а в самых народных глубинах и было сформулировано сельскими священниками.

В 1753 году, всего на три года позже Миранды, в провинции Гуанахуато, что к северо-западу от Мехико, в состоятельной семье среднего класса родился Мигель Идальго-и-Костилья. Он учился в колледже Сан-Николас в Вальядолиде, затем поступил в Королевский и Папский университет Мехико в 1773 году. Он был умен, и ему прочили блестящую карьеру. После преподавания в Вальядолиде он принял в 1778 году священнический сан и стал ректором колледжа в 1790 году. Но скоро Идальго впал в немилость. Его обвинили в попытке изменить учебный курс и ввести в него либеральные идеи, а также в нецелевом расходовании средств колледжа – стандартное обвинение в адрес людей с подозрительными взглядами. Обвинений было достаточно для увольнения, и его дальнейшая карьера, похоже, подходила к концу. Когда его перевели в бедный приход за городом, он повел себя там еще более вольно. Он заявлял, что ада нет вообще, что совокупление вне брака не есть грех. У него у самого была по крайней мере одна любовница, которая родила ему нескольких дочерей. Ходили слухи, что у него еще несколько любовниц. Про него также говорили, что он выступает за отделение от Испании и за революцию. В 1800 году Идальго был допрошен инквизицией. Он все отрицал, отрекся и был переведен в сонный городок Долорес в провинции Гуанахуато. Там он вел себя столь же скандально: не только не прекратил порочных контактов с женщинами, но и играл, охотился, участвовал в вечеринках, читал запрещенные книси, пристраивал местных жителей на производство меда и шелка. Он также подговаривал их выращивать масличные деревья и виноград, что было запрещено, дабы сохранялась испанская монополия на производство оливкового масла и вина. Его дом получил известность под именем «Маленькая Франция», что было связано с либеральными собраниями, проводившимися там. В 1808 году его опять вызвали на допрос в инквизицию. Однако не предъявили никаких обвинений – напротив, разрешили продолжать службу приходского священника в Долоресе.

Идальго подружился с Игнасио Альенде, командующим в маленьком близлежащем городке Керетаро, и с его коллегой Хуаном Альдамой, с местным промышленником Мигелем Домингесом и его пылкой женой, позже известной как Ла Коррехидора. Все они были тайными революционерами. Ла Коррехидора была связана с ним в начале 1807 года по организации «Ла Сосьедад де лос Гуадалупес», объединявшей креолов среднего класса, и по сети «хунт безопасности», созданных якобы для предотвращения усиления влияния Франции на Мексику, а на самом деле занимавшихся тайной вербовкой людей, настроенных против правительства. Альенде пытался в письме Идальго объяснить: