Текст книги "Очищение"
Автор книги: Роберт Харрис
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Часть вторая
PATER PATRIAE
62—58 гг. до н. э
Что же касается нашего друга Катона, то к нему я отношусь так же тепло, как и к тебе. Но мы должны признать, что при всей его прямоте и патриотизме он иногда наносит государству вред. Он выступает в Сенате так, будто живет в Республике Платона, а не в сточной канаве Ромула.
Цицерон.Из письма Аттику 3 июня 60 г. до н. э.
XII
В течение первых нескольких недель после того, как хозяин ушел с поста консула, все жаждали услышать историю о том, как Цицерон разоблачил заговор Катилины. Ему были открыты все самые изысканные дома Рима. Он очень часто обедал в гостях – ненавидел оставаться один. Я часто сопровождал хозяина, стоял за его ложем вместе с остальным его антуражем и слушал, как Отец Отечества потчует других участников обеда отрывками из своих речей. Он любил рассказывать о том, как ему удалось избежать покушения в день голосования на Марсовом поле; или о том, как он организовал ловушку для Лентула Суры на Мулвианском мосту. Обычно он иллюстрировал эти рассказы, передвигая по столу тарелки и чашки, совсем как Помпей, когда тот описывал прошлые битвы. Если кто-то прерывал его или хотел перевести разговор на другую тему, хозяин нетерпеливо дожидался паузы в беседе, бросал на прервавшего убийственный взгляд и продолжал:
– И вот, как я говорил…
Каждое утро величайшие из великих фамилий приходили к хозяину в дом, и он показывал им точное место, на котором стоял Катилина в тот момент, когда предложил сдаться в плен, или те предметы мебели, которые использовались для того, чтобы забаррикадировать двери, когда заговорщики осадили его дом. Когда Отец Отечества вставал для выступления в Сенате, в зале мгновенно наступала уважительная тишина, и он никогда не упускал случая напомнить всем сенаторам, что встречаются они только потому, что он спас Республику. Короче, он превратился – и разве можно было ожидать такое от Цицерона? – в жуткого зануду.
Для него было бы гораздо лучше покинуть Рим на год или два и отбыть в провинцию – большое видится на расстоянии; в этом случае он превратился бы в легенду. Но свои провинции хозяин отдал Гибриде и Целеру, поэтому ему ничего не оставалось делать, как сидеть в Риме и возобновить свою юридическую практику. Обыденность может превратить любую, даже самую замечательную, фигуру в общее место: наверное, человеку надоело бы видеть самого Юпитера Всемогущего, если бы тот каждый день проходил мимо него по улице. Постепенно блеск славы Цицерона тускнел. Несколько недель он занимался тем, что диктовал мне громадный отчет о своем консульстве, который хотел направить Помпею. Размером этот отчет был с хорошую книгу, и в нем он подробнейшим образом оправдывал все свои действия. Я понимал, что отправить его Помпею будет большой ошибкой, и старался, как мог, этого избежать – но тщетно. Отчет, со специальным курьером, был отправлен на Восток, а Цицерон, ожидая ответа Великого Человека, занялся редактированием тех речей, которые он произнес во время кризиса. В эти речи он вставил множество хвалебных для себя пассажей, особенно в ту, которую он произнес с ростр в тот день, когда были арестованы заговорщики. Меня это так беспокоило, что в одно прекрасное утро, когда Аттик выходил из дома, я отвел его в сторону и прочитал ему парочку из этих вставок.
«День спасения нашего города так же радостен и светел для нас, как и день его основания. И так же, как мы благодарим богов за то, что те даровали нам человека, который основал этот город, так же мы должны возблагодарить их за человека, который этот город спас».
– Что? – воскликнул Аттик. – Я не помню, чтобы он говорил подобное.
– А он и не говорил, – ответил я. – В тот момент подобное сравнение с Ромулом показалось бы ему абсурдным… А послушай-ка вот это. – Я понизил голос и оглянулся, чтобы убедиться, что хозяина нет рядом. – «В благодарность за эти великие дела я не потребую от вас, граждане, никаких наград, никаких знаков отличия, никаких монументов, кроме того, чтобы об этом дне помнили вечно, и того, чтобы вы возблагодарили великих богов за то, что в этот период истории встретились два человека – один из которых расширил пределы нашей империи до горизонта, а второй сохранил ее для будущих поколений…»
– Дай я сам посмотрю, – потребовал Аттик. Он выхватил запись из моих рук, прочитал ее до конца и покачал головой в сомнении. – Ставить себя на один уровень с Ромулом – это одно, но сравнивать себя с Помпеем – уже совсем другое. Даже если подобное произнесет кто-то другой, это будет для него очень опасно, но говорить об этом самому… Будем надеяться, что Помпей об этом не узнает.
– Обязательно узнает.
– Почему?
– Сенатор приказал мне послать Помпею копию. – Я еще раз убедился, что нас никто не слышит. – Прости, что я лезу не в свои дела, но он меня очень беспокоит. Хозяин сам не свой после этой казни. Он плохо спит, никого не слушает и в то же время не может провести и часа в одиночестве. Мне кажется, что вид этих трупов сильно повлиял на него – ты же знаешь, как он брезглив.
– Здесь речь не о нежном желудке Цицерона, а о его сознании, которое не дает ему покоя. Если бы он был полностью уверен, что то, что было сделано, было сделано правильно, твой хозяин не занимался бы этими бесконечными оправданиями.
Это было точно подмечено, и сейчас, задним умом, мне жалко Цицерона еще больше, чем в тот момент, – потому что человек, строящий себе прижизненный памятник, должен быть очень одинок. Но его самой большой ошибкой в тот период стало не тщеславное письмо, посланное Помпею, и не бесконечные похвальбы, вставленные в речи post factum[41]41
Задним числом (лат.)
[Закрыть], а приобретение дома.
Цицерон был не первым и не последним политиком, который приобрел дом, который был ему явно не по карману. В его случае это была обширная вилла на Палатинском холме по соседству с домом Целера, на которую он впервые положил глаз, когда уговаривал претора принять командование над армией против Катилины. В тот момент дом принадлежал Крассу, однако построен он был для невероятно богатого трибуна Ливия Друза. Рассказывают, что архитектор, который строил дом, сказал, что построит здание, которое обеспечит Друзу полную изоляцию от любопытствующих взглядов. Говорят, что на это Друз ответил: «Нет. Ты должен построить мне такой дом, в котором я буду виден всем жителям этого города». Именно таким и был этот дом: расположенный высоко на холме, широко раскинувшийся, хвастливый, хорошо видный с любой точки Форума и Капитолия. С одной стороны он граничил с домом Целера, а с другой – с большим публичным садом, в котором находился портик, воздвигнутый отцом Катулла. Не знаю, кто заронил в голову Цицерона идею о покупке этого дома. Возможно, что это была Клодия. Знаю только, что однажды за обедом она сказала ему, что дом все еще не продан и будет «совершенно очаровательно», если он окажется, ее соседом. Естественно, что с этого момента Теренция была первым противником этой покупки.
– Он слишком вульгарный, – сказала она мужу. – Выглядит как воплощение мечты плебея о доме благородного человека.
– Я Отец Отечества. Людям понравится, что я буду смотреть на них сверху вниз, как настоящий отец. И мы заслужили жить именно там, среди Клавдиев, Эмилиев Скавров, Метеллов – теперь мы, Цицероны, тоже великая семья. И потом, я думал, что наш нынешний дом тебе не нравится.
– Я не против переезда вообще, муж мой, я против переезда именно в этот дом. А кроме того, откуда ты возьмешь деньги? Это одно из самых больших поместий в Риме – наверное, оно стоит миллионов десять, как минимум.
– Я поговорю с Крассом. Может быть, он сделает мне скидку.
Жилище Красса, которое тоже находилось на Палатинском холме, выглядело снаружи очень скромно, особенно если принять во внимание слухи о том, что у этого человека были спрятаны восемь тысяч амфор, доверху наполненных серебром. Сам Красс находился дома, с абакусом[42]42
Счетная доска, применявшаяся для арифметических вычислений в Древнем Риме.
[Закрыть], бухгалтерскими книгами и целой армией рабов и вольноотпущенников, которые вели его дела. Я сопровождал Цицерона, и после короткой беседы о политике хозяин поднял вопрос о доме Друза.
– Ты что, хочешь купить его? – сразу насторожился Красс.
– Возможно. Сколько ты за него хочешь?
– Четырнадцать миллионов.
– Ого! Боюсь, что для меня это дороговато.
– Тебе я отдам его за десять.
– Это очень щедро с твоей стороны, но все-таки слишком дорого для меня.
– Восемь?
– Нет, Красс. Спасибо большое, но мне не надо было начинать весь этот разговор, – Цицерон начал подниматься из кресла.
– Шесть? – предложил Красс. – Четыре?
– А если три с половиной?
Позже, когда мы возвращались домой, я попытался обратить внимание Цицерона на то, что покупка такого дома за четверть его реальной стоимости может быть не так понята электоратом. Такая сделка вызывает слишком много вопросов.
– А при чем здесь электорат? – ответил Цицерон. – Что бы я ни делал, я не могу выставить свою кандидатуру на консула в течение ближайших десяти лет. И, в любом случае, совсем не обязательно раскрывать подробности этой сделки.
– Это в любом случае станет известно, – предупредил я.
– Ради всех богов, прекрати учить меня жить. Достаточно того, что это делает моя жена, а тут еще секретарь… Разве я, наконец, не заслужил права пожить в роскоши? Половина этого города была бы кучей пепла и битого кирпича, если бы не я!.. Кстати, от Помпея ничего нет?
– Ничего, – ответил я, наклонив голову.
Больше мы этот вопрос не обсуждали, но беспокойство мое только усилилось. Я был абсолютно уверен, что Красс потребует за свои деньги каких-то политических уступок – или это, или то, что он ненавидит Цицерона настолько сильно, что готов пожертвовать десятью миллионами только для того, чтобы вызвать к нему ненависть и зависть простых людей. Я тайно надеялся, что через день-два Цицерон откажется от этой затеи, – еще и потому, что я хорошо знал: у него нет требуемой суммы. Однако хозяин всегда считал, что доходы должны соответствовать расходам, а не наоборот. Он твердо решил поселиться среди великих семей Республики, а поэтому должен был найти для этого денег. И очень скоро придумал, как это сделать.
В тот период на Форуме практически каждый день проходили суды над заговорщиками. Через эти суды прошли Аутроний Пает, Кассий Лонгин, Марк Лека, двое предполагаемых потенциальных убийц Цицерона Варгунт и Корнелий, и многие, многие другие. В каждом таком случае Цицерон выступал как свидетель обвинения, и его престиж был так высок, что одного его слова было достаточно, чтобы суд принял обвинительное решение. Одного за другим заговорщиков признавали виновными; однако их уже не приговаривали к смерти, так как острота момента сошла на нет. Вместо этого их лишали гражданства, имущества и отправляли в вечное изгнание. В связи с этим заговорщики и их семьи люто ненавидели Цицерона, и он продолжал всюду ходить в сопровождении телохранителей.
Возможно, что самым ожидаемым был суд над Публием Корнелием Суллой, который был замешан в заговоре по самую свою благородную шею. Когда дело подошло к разбирательству, его адвокат – естественно, Гортензий – пришел к Цицерону.
– Мой клиент хотел бы попросить тебя об услуге, – сказал он.
– Позволь я сам догадаюсь – он не хочет, чтобы я выступил в суде против него?
– Вот именно. Он абсолютно невиновен и всегда был сторонником Республики.
– Давай не будем притворяться. Он виновен, и ты это прекрасно знаешь. – Цицерон внимательно посмотрел на ничего не выражающее лицо Гортензия, как бы оценивая его. – Впрочем, ты можешь сказать Сулле, что я готов попридержать свой язык в его случае, но при одном условии.
– При каком же?
– Если он заплатит мне миллион сестерций.
Я, как обычно, записывал этот разговор и должен сказать, что моя рука замерла, когда я это услышал. Даже Гортензий, которого, после тридцати лет адвокатуры в Риме, было трудно чем-то удивить, выглядел пораженным. Однако он отправился к Сулле и вернулся к вечеру того же дня.
– Мой клиент хотел бы сделать тебе контрпредложение. Если ты выступишь в его защиту, то он готов заплатить тебе два миллиона.
– Согласен, – сказал Цицерон, ни минуты не колеблясь.
Понятно, что если бы эта сделка не была заключена, то Суллу приговорили бы, как и всех остальных – говорили даже, что он уже перевел большинство своих богатств за границу. Поэтому, когда, в первый день суда, Цицерон появился и расположился на скамье, предназначенной для защиты, Торкватий – старый союзник Цицерона – едва смог сдержать свою ярость и разочарование. Во время своего результирующего выступления он обрушился на Цицерона, назвав его тираном, обвинив в том, что тот взял на себя функции и судьи, и присяжных заседателей, и в том, что он третий иностранный царь Рима, после Тарквиния[43]43
Луций Тарквиний Старший – пятый римский царь, коринфянин по происхождению.
[Закрыть] и Нумы[44]44
Нума Помпилий – второй римский царь, собинянин по происхождению.
[Закрыть]. Это было больно слышать, но еще хуже было то, что это выступление вызвало аплодисменты у части присутствовавших на Форуме. Подобное выражение народного мнения проникло даже сквозь самозащиту Цицерона. Когда пришло его время выступать, он начал с некоего подобия извинения:
– Соглашусь, что, может быть, мои достижения и заслуги сделали меня высокомерным гордецом. Но я могу сказать только одно: буду считать себя полностью вознагражденным за все то, что я сделал для этого города и для жизни его горожан, если мне самому ничто не будет угрожать за эту мою службу всему человечеству. На Форуме полно людей, которые больше не угрожают вам, но продолжают угрожать мне.
Речь, как всегда, удалась, и Суллу оправдали. Уже тогда Цицерону надо было обратить внимание на первые признаки надвигающегося шторма. Однако в то время все его мысли были посвящены только поиску денег для покупки дома, поэтому он быстро забыл об этом случае. Теперь до требуемой суммы ему не хватало полутора миллионов сестерций, и он обратился к ростовщикам. Те потребовали гарантий, и поэтому ему пришлось рассказать, по крайней мере, двоим из них – на условиях полной секретности – о его договоренностях с Гибридой и ожидаемой части доходов от Македонии. Этого оказалось достаточно для того, чтобы закрыть сделку, и к концу года мы переехали на Палатинский холм.
Дом был так же великолепен внутри, как и снаружи. Столовую украшал деревянный потолок с позолоченными стропилами. В зале стояли позолоченные статуи юношей, в вытянутые руки которых вставлялись факелы. Цицерон сменил свой убогий кабинет, заваленный бумагами, в котором мы провели столько незабываемых часов, на роскошную библиотеку. Даже моя комната стала больше и, хотя и находилась в подвале, была сухой, с небольшим решетчатым окном, через которое проникали ароматы сада и слышалось пение птиц по утрам. Конечно, я предпочел бы свободу и собственное жилье, но Цицерон об этом не заикался, а мне мешала застенчивость и, как это ни странно, гордость, чтобы просить об этом самому.
После того, как я разложил по местам свой скудный скарб и нашел место, куда смог спрятать свои накопления, я присоединился к Цицерону, и мы отправились на экскурсию по поместью. Тропа, обозначенная колоннами, привела нас мимо дачного домика и открытой беседки в розарий. Те несколько цветков, которые еще держались на кустах, были поникшими и увядшими; когда Цицерон до них дотронулся, они осыпались. Мне казалось, что за нами следит весь город: я чувствовал себя не в своей тарелке, но такова была плата за панорамный вид, который был действительно великолепен. Чуть ниже храма Кастора были ясно видны ростры, а еще ниже – здание Сената. Если же смотреть в другую сторону, то под домом была видна территория официальной резиденции Цезаря.
– Наконец-то я достиг этого, – сказал Цицерон, глядя вниз с легкой улыбкой. – Мой дом лучше, чем его.
Церемония восхваления Доброй Богини, как всегда, приходилась на четвертый день декабря. Это было ровно через год после ареста заговорщиков и ровно через неделю после переезда в новый дом. У Цицерона не было заседаний в суде, а вопросы, разбиравшиеся в тот день Сенатом, мало его интересовали. Он сказал мне, что в город мы не пойдем, а займемся его мемуарами.
Хозяин решил написать один вариант своей автобиографии на латинском языке, для общего пользования, а второй – на греческом, для более узкого круга читателей. Он также пытался убедить одного из римских поэтов создать на основе его биографии эпическую стихотворную поэму. Первый, кому он это предложил – Архий, который сделал нечто подобное для Лукулла, – отказался, сказав, что уже слишком стар и боится, что ему не хватит времени, чтобы по достоинству отобразить столь великие деяния. Второй поэт, которого выбрал Цицерон, модный в то время Туллий, скромно заметил, что не считает свой талант достаточным для выполнения столь амбициозной задачи.
– Поэты, – ворчал Цицерон. – Не знаю, что с ними происходит. История моего консульства – это золотая находка для любого, обладающего хоть каплей воображения. Все идет к тому, что мне придется самому заняться этим вопросом.
Эта его фраза вселила в мое сердце ужас.
– А нужно ли это? – спросил я.
– Что ты имеешь в виду?
Я почувствовал, как покрываюсь потом.
– Но ведь даже Ахиллу потребовался Гомер. Ведь история Ахилла не имела бы такого, я бы сказал, эпического резонанса, если бы он рассказал ее сам, от своего имени.
– Ну, эту проблему я решил вчера ночью. Я решил, что расскажу свою историю от имени богов, которые будут по очереди рассказывать части моей биографии, приветствуя меня среди бессмертных на Олимпе. – Он вскочил и откашлялся. – Сейчас я покажу тебе, что я имею в виду:
Это было совершенно ужасно. Боги, наверное, сами рыдали, слушая эти вирши. Но когда он был в настроении, Цицерон мог выкладывать гекзаметры так же легко, как каменщик кирпичную стену: три, четыре, даже пять сотен строк для него было детской игрой. Он метался по библиотеке, играя роли Юпитера, Минервы, Урании, и стихи лились таким потоком, что я не успевал их записывать, даже используя скоропись. Должен признаться, что я почувствовал большое облегчение, когда в библиотеку на цыпочках вошел Сизифий и сообщил о том, что Цицерона ждет Клавдий. Было около шести часов утра, а хозяин был так захвачен вдохновением, что я испугался, что он отошлет посетителя. Однако Цицерон знал, что Клавдий наверняка принес самые последние сплетни, и любопытство пересилило вдохновение. Он приказал Сизифию ввести гостя. Клавдий появился в библиотеке с аккуратно уложенными локонами и подстриженной козлиной бородкой, распространяя вокруг себя запах шафрана. Теперь ему уже исполнилось тридцать, и он был женатым мужчиной, после того как летом вступил в брак с пятнадцатилетней наследницей Гракхов Фульвией. В это же время он был избран магистратом. Однако женатая жизнь не слишком изменила Клавдия. Приданое жены включало большой дом на Палатинском холме, и именно в нем она проводила большинство вечеров в полном одиночестве, пока муж продолжал веселиться в тавернах Субуры.
– Очень интересные новости, – объявил Клавдий. – Но ты должен обещать, что никому ничего не скажешь.
Цицерон жестом предложил ему сесть.
– Ты же знаешь, что я умею хранить тайны.
– Это тебе действительно понравится, – сказал Клавдий, усаживаясь. – Сногсшибательная новость.
– Надеюсь, что ты меня не разочаруешь.
– Ни за что, – Клавдий подергал себя за бородку. – Повелитель Земли и Воды разводится.
Цицерон сидел развалясь в кресле с полуулыбкой на лице – его обычная поза, когда он слушал Клавдия. Однако сейчас он медленно выпрямился.
– Ты в этом совершенно уверен?
– Я только что услышал это от твоей соседки – моей очаровательной сестрички, которая, кстати, шлет тебе привет, – а она получила это известие со специальным посыльным от своего мужа Целера прошлой ночью. Как я понимаю, Помпей написал Муции и велел ей покинуть дом к тому моменту, как он вернется в Рим.
– А когда это будет?
– Через несколько недель. Его флот недалеко от Брундизия. Может быть, он уже высадился.
Цицерон тихонько присвистнул.
– Так он, наконец, возвращается. Спустя шесть лет – я думал, что уже никогда его не увижу.
– Скорее ты надеялся, что больше его не увидишь.
Замечание было дерзким, однако Цицерон был слишком занят перспективой возвращения Помпея и не обратил на него внимания.
– Если он разводится, то это значит, что он собирается жениться вновь. Клодия знает, на ком?
– Нет. Только то, что Муция получила по своей хорошенькой попке, а дети остаются с Помпеем, хотя он едва их знает. Как ты понимаешь, оба ее брата взбешены. Целер клянется, что его предали. Непот кричит о том же. Естественно, что Клодия находит все это очень смешным. А с другой стороны, какая черная неблагодарность – после всего того, что они для него сделали, – развестись с их сестрой, обвинив ее в супружеской неверности!
– А она действительно была неверна?
– Неверна? – Клавдий хихикнул. – Мой дорогой Цицерон, эта сука лежала на спине, не вставая, все шесть лет, пока его не было. Только не говори мне, что ты с ней не переспал! Если это так, то ты единственный такой мужчина во всем Риме!
– Ты что, пьян? – спросил Цицерон. Он наклонился вперед и принюхался, а затем сморщил нос. – Ну, конечно! Тебе лучше пойти и протрезветь и не забывать о правилах приличия.
В какой-то момент я испугался, что Клавдий его ударит. Но он ухмыльнулся и стал качать головой из стороны в сторону.
– Какой я ужасный человек! Ужасный, ужасный человек…
Он выглядел так комично, что Цицерон забыл про свой гнев и рассмеялся.
– Убирайся, – сказал он. – И проказничай где-нибудь в другом месте.
В этом был весь Клавдий – непостоянный человек; испорченный, очаровательный мальчик, каким я запомнил его до того, как все произошло.
– Этот юнец восхищает меня, – сказал Цицерон после того, как Клавдий ушел. – Но не могу сказать, чтобы я был к нему привязан. Хотя я готов выслушать пару ругательств от любого, кто принесет мне такие интригующие новости.
С этого момента он был слишком занят, пытаясь просчитать все возможные последствия возвращения Помпея и его новой женитьбы, поэтому диктовки в этот день больше не было. Я был благодарен за это Клавдию, однако больше о его визите в тот день не вспоминал.
Несколько часов спустя в библиотеку пришла Теренция, чтобы попрощаться с мужем. Она отправлялась на ночные празднества, посвященные Доброй Богине. Предполагалось, что она вернется только на следующее утро. Отношения жены с Цицероном заметно охладели. Несмотря на элегантность ее собственных апартаментов на верхнем этаже дома, Теренция все еще ненавидела сам дом, особенно ночные бдения в пользующемся дурной славой салоне Клодии, расположенном по соседству, а также близость шумной толпы на Форуме, которая таращилась на «жену Цицерона» всякий раз, когда она выходила со служанками на террасу. Чтобы успокоить ее, Цицерон лез из кожи вон.
– И где же сегодня будут чествовать Благую Богиню? Если, конечно, – добавил он с улыбкой, – простому смертному позволено знать эту священную тайну?
Празднование всегда происходило в доме одного из высших чиновников. Его жена отвечала за подготовку праздника, и места проведения ежегодно менялись.
– В доме Цезаря.
– Хозяйкой будет Аурелия?
– Нет, Помпея.
– Интересно, будет ли там Муция?
– Думаю, да. А почему нет?
– Ей должно быть стыдно показываться на людях.
– Это еще почему?
– Да вроде бы Помпей разводится с ней.
– Не может быть! – несмотря на все старания, Теренция не смогла скрыть своего интереса. – Откуда ты знаешь?
– Заходил Клавдий и рассказал мне.
– Тогда, скорее всего, это вранье, – Теренция немедленно с неодобрением поджала губы. – Тебе надо тщательнее подбирать знакомых.
– Это мое дело, с кем я общаюсь.
– Конечно, твое. Но ты не мог бы освободить от своих знакомых всех нас? Достаточно того, что мы живем рядом с сестрой, чтобы терпеть под своей крышей еще и брата.
Она повернулась и, не попрощавшись, зацокала по мраморному полу. Цицерон состроил гримасу за ее спиной.
– Сначала старый дом был слишком далеко от всего, теперь новый – слишком близко… Тебе повезло, что ты не женат, Тирон.
Я с трудом удержался, чтобы не сказать, что меня об этом как-то забыли спросить.
Несколько недель назад Цицерона пригласили на обед к Аттику, который должен был состояться в этот вечер. Кроме него, был приглашен Квинт и, как ни странно, я. По замыслу нашего хозяина мы вчетвером должны были собраться в том же месте, что и год назад, и провозгласить тост за то, что и мы, и Рим выжили. Мы с хозяином появились в доме Аттика, когда наступил вечер. Квинт уже был там. Однако, хотя еда и питье были безукоризненны, Помпей послужил хорошей темой для обсуждения, а библиотека располагала к приятной неторопливой беседе, обед явно не удался. Все были в расстроенных чувствах. Цицерон не мог забыть стычку с Теренцией и был погружен в мысли о возвращении Помпея. Квинт, чей срок в качестве претора заканчивался, ходил в долгах как в шелках и поэтому нервничал по поводу того, какая из провинций ему достанется во время грядущего жребия. Даже Аттик, эпикурейство которого обычно не поддавалось влиянию внешнего мира, был погружен в какие-то посторонние мысли. Как всегда, я старался подстроиться под них и говорил только тогда, когда меня спрашивали. Мы выпили за Великое 4 декабря, но никто, даже Цицерон, не ударился в воспоминания. Неожиданно показалось неправильным праздновать смерть пяти человек, пусть даже и преступников. Прошлое опустилось на нас тяжелой тенью, и все замолчали. Наконец Аттик сказал:
– Я подумываю о том, чтобы возвратиться в Эпир.
Несколько минут все молчали.
– Когда? – тихо спросил Цицерон.
– Сразу после сатурналий[46]46
Празднества в честь бога Сатурна, происходящие в день зимнего солнцестояния.
[Закрыть].
– Ты не подумываешь о возвращении, – сказал Квинт неприятным тоном. – Ты уже все решил и просто ставишь нас в известность.
– А почему ты хочешь ехать именно сейчас? – спросил Цицерон.
Аттик покрутил бокал в руке.
– Я приехал в Рим два года назад, чтобы помочь тебе с выборами. С тех пор я всегда находился рядом с тобой, во всем тебя поддерживая. Мне кажется, что сейчас ситуация стабилизировалась и я тебе больше не нужен.
– Неправда, – заметил Цицерон.
– Кроме того, у меня там дела, которые я совсем забросил.
– Ах вот как, – сказал Квинт в свой бокал, – дела. Вот теперь ты говоришь правду.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Аттик.
– Да так, ничего.
– Нет уж, пожалуйста. Договори, если начал.
– Оставь его, Квинт, – предупредил Цицерон.
– Только одно, – продолжил Квинт. – Я и Марк подвергаемся всем опасностям жизни публичных политиков и тащим на себе всю тяжелую работу, в то время как ты порхаешь между своими поместьями и занимаешься делами по своему усмотрению. Ты зарабатываешь на своей близости к нам, а у нас вечно не хватает денег. Вот и всё.
– Но вы пользуетесь преимуществами карьеры публичных политиков – вы известны, обладаете властью, и вас будут помнить в истории. Я же просто никто.
– Никто! Никто, который знает всех! – Квинт сделал еще глоток. – Мне не стоит надеяться, что ты заберешь в Эпир свою сестрицу, да?
– Квинт! – прикрикнул на него Цицерон.
– Если твоя семейная жизнь не удалась, – мягко сказал Аттик, – мне очень жаль. Но моей вины в этом нет.
– Ну вот, опять, – сказал Квинт. – Даже свадьбы ты умудрился избежать… Клянусь, этот парень разгадал секрет беззаботной жизни. Почему бы тебе не взять на себя часть забот о стране, как это делаем все мы?
– Ну всё, хватит, – произнес Цицерон, поднимаясь. – Мы, пожалуй, пойдем, Аттик, прежде чем кое-кто не сказал слова, о которых завтра будет жалеть. Квинт? – Он протянул руку брату, который скривился и отвернулся от него. – Квинт! – повторил он еще раз со злостью и еще раз протянул руку.
Тот нехотя повернулся и поднял на него взгляд, в котором я в тот момент увидел столько ненависти, что от страха у меня перехватило дыхание. Однако в следующий момент он отбросил салфетку и встал. Его качнуло, и он чуть не упал на стол, но я схватил его за руку и поддержал. Шатаясь, Квинт вышел из библиотеки, а мы последовали за ним.
Цицерон вызвал для нас носилки, но сейчас он настоял, чтобы ими воспользовался Квинт. «Отправляйся домой, брат, а мы прогуляемся». Мы помогли Квинту усесться в носилки, и Цицерон приказал носильщикам отнести его в наш старый дом на Эсквилинском холме, рядом с храмом Теллуса, в который Квинт переехал после того, как Цицерон купил новый дом. Квинт заснул еще до того, как носилки тронулись. Пока мы провожали его глазами, я подумал, что нелегко быть младшим братом гения. Ведь вся жизнь Квинта – его карьера, домашние и даже семейные дела – проходила так, как того хотел его блестящий, амбициозный родственник, который умел добиваться своего.
– Он не имел в виду ничего плохого, – сказал Цицерон Аттику. – Просто очень волнуется за будущее. Как только Сенат назовет провинции на этот год и он узнает, куда поедет, он успокоится.
– Ты совершенно прав. Но боюсь, что в кое-что из сказанного он действительно верит. Надеюсь, что он высказывал не твои мысли.
– Мой дорогой друг, я очень хорошо знаю, что за нашу дружбу ты заплатил больше, чем заработал на ней. Просто мы с тобой выбрали разные дороги. Я боролся за публичное признание, а ты – за свою собственную независимость, и лишь боги знают, кто из нас более прав. Но среди всего, что для меня важно в этой жизни, ты всегда будешь занимать первое место. С этим мы разобрались?
– Да.
– И ты зайдешь ко мне попрощаться перед отъездом и будешь мне часто писать?
– Обещаю.
С этими словами Цицерон поцеловал его в щеку, и два друга расстались: Аттик вернулся в свой прекрасный дом к книгам и сокровищам, а бывший консул направился вниз по холму, сопровождаемый телохранителями. Если говорить на тему, что такое приятная жизни и как ее вести – что в моем случае является чистой теорией, – то я выбираю ту, которую ведет Аттик. Тогда мне казалось – а с годами я все более убеждаюсь в правильности своего предположения, – что надо быть сумасшедшим, чтобы бороться за власть тогда, когда есть возможность сидеть на солнышке и читать книги. Кроме того, я хорошо знаю, что, даже если бы я был рожден свободным, у меня никогда не было бы той всепоглощающей жажды власти и амбиций, без которых не создаются и не разрушаются города.
Так совпало, что по дороге домой мы прошли мимо всех мест, связанных с триумфами Цицерона, а он все равно был очень молчалив, вспоминая свой разговор с Аттиком. Мы прошли мимо запертого и пустынного здания Сената, где он произнес столько памятных речей; мимо изгиба ростр, украшенных статуями многих героев, с которых он обращался к тысячам римлян; и, наконец, мимо храма Кастора, где он впервые выступил с обвинительной речью по делу Верреса, с которой и началась его блистательная карьера.
