Текст книги "Очищение"

Автор книги: Роберт Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– Очень нравится, – ответил Цицерон, бросив еще один быстрый взгляд на своих коллег. – Союз семей Катонов и Помпеев обеспечит мир на поколения. Все популяры умрут от шока, а все добрые люди возрадуются. – Он улыбнулся. – Поздравляю с блестящим ходом, император. А что говорит Катон?

– Да он еще ничего не знает.

Улыбка Цицерона застыла.

– Ты развелся с Муцией и разрушил свои связи с Метеллами для того, чтобы жениться на представительнице Катонов, но ты еще не выяснял, какова может быть реакция Катона?

– Можно сказать и так. А в чем дело? Ты думаешь, что могут быть какие-то проблемы?

– Если бы мы говорили о ком-то другом, я бы сказал – нет. Но Катон… дело в том, что никто не знает, куда может завести его несгибаемая логика стоика. Ты уже многим говорил о своих намерениях?

– Нескольким людям.

– В таком случае, император, могу я предложить прервать это обсуждение и попросить тебя направить твоего эмиссара к Катону как можно быстрее?

Солнечное выражение лица Помпея потемнело. Ему, видимо, не приходило в голову, что Катон может ему отказать: но если это произойдет, то для Помпея это будет означать колоссальную потерю лица – поэтому он нехотя согласился с предложением Цицерона. Когда мы уходили, он уже совещался с Луцием Афранием, своим ближайшим доверенным лицом.

Толпа на улице не поредела. И хотя охрана Помпея приоткрыла ворота только чтобы дать нам пройти, она с трудом смогла их закрыть под давлением рвущихся внутрь людей. Люди кричали Цицерону и консулам, пока те пробивались назад в город: «Вы с ним говорили?», «Что он сказал?», «Правда, что он превратился в бога?»

– Он был не очень похож на бога, когда я взглянул на него последний раз, – весело отвечал Цицерон. – Хотя он и не так уж далек от него! Он ждет, когда сможет присоединиться к нам в Сенате. Ну и фарс, – сказал хозяин мне уголком рта. – Даже Плавт[49]49
  Тит Макций Плавт (ок. 254 гг. до н. э. – 184 гг. до н. э.) – выдающийся римский комедиограф.


[Закрыть] не придумал бы более абсурдного сценария.

Случилось именно то, чего боялся Цицерон. В тот же день Помпей послал за другом Катона Мунатием, который и передал предложение Великого Человека о двойной женитьбе Катону. Это произошло в доме Катонов, где в честь праздника собралась вся семья. Женская половина семьи была в восторге – таково было положение Помпея как героя войны и как мужчины, обладавшего несомненными физическими достоинствами. Однако Катон мгновенно взбеленился, и ни на секунду не задумавшись и не посоветовавшись со своими домочадцами, ответил следующее: «Иди, Мунатий, иди, и передай Помпею, что Катона не завоюешь с помощью женщин. Катон благодарен за доброе расположение, и если Помпей будет себя достойно вести, то Катон одарит его такой дружбой, перед которой померкнут все семейные связи. Но Катон никогда не станет заложником Помпея в случае, если Помпей захочет нанести вред своей стране!».

Помпей, со всех точек зрения, был потрясен грубостью ответа («если Помпей будет себя достойно вести»), немедленно покинул Вилла Публика и в плохом настроении отправился в свой дом в Альбанских холмах. Но даже там его продолжали преследовать демоны, которые, казалось, поставили себе цель уколоть его побольнее. Его дочь, которой было девять лет и которую он последний раз видел, когда она едва могла говорить, по совету своего учителя, известного грамматика Аристодема Ниасского, решила поприветствовать его стихами, написанными Гомером. К сожалению, первое, что он услышал, переступив порог, было начало обращения Елены к Парису: «С боя пришел ты? О, лучше бы, если бы там и погиб ты…»[50]50
  Гомер. Илиада, пер. В. В. Вересаева.


[Закрыть]

Слишком многие присутствовали при сем, чтобы это сохранилось в тайне. Боюсь, что Цицерону это показалось таким смешным, что он внес свою лепту в распространение этой истории по городу.

Во всей этой кутерьме казалось, что о происшествии на праздновании Доброй Богини уже забыли. С момента поругания прошло больше месяца, и все это время Клавдий осмотрительно не показывался на публике. Люди стали говорить о других вещах. Но через пару дней после возвращения Помпея коллегия жрецов, наконец, передала свою оценку происшедшего в Сенат. Пуппий, консул, который председательствовал в Сенате в тот период, был приятелем Клавдия и пытался замять скандал. Однако он был вынужден зачитать отчет жрецов, а их мнение было очень недвусмысленным. Действия Клавдия были грехом – нечестивым поступком, преступлением против богини, мерзостью.

Первым из сенаторов, кто взял слово, был Лукулл. Он, по-видимому, наслаждался, когда, торжественно поднявшись, объявил своего бывшего шурина преступником, опорочившим древние традиции и рисковавшим навлечь на город гнев бессмертных богов.

– Только самое жестокое наказание преступника, – сказал он, – сможет успокоить их гнев.

После этого оскорбленный муж предложил обвинить Клавдия в попытке нарушить безгрешность девственниц-весталок – преступление, за которое полагалось забивать камнями до смерти. Катон поддержал предложение. Два лидера патрицианской партии, Гортензий и Катулл, тоже поддержали предложение, и было очевидно, что большинство сенаторов на их стороне.

Они потребовали, чтобы самый могущественный чиновник Рима после консулов, городской претор, созвал специальный суд, назначил специально отобранных присяжных из числа сенаторов и провел судебные слушания как можно скорее. При подобном раскладе решение суда было очевидным. Пуппий нехотя согласился поставить указ на голосование, и к концу сессии Клавдия можно было считать мертвецом.

Когда в тот день, поздно вечером, кто-то постучался к нам в дверь, я был уверен, что это Клавдий. Несмотря на отказ от дома наутро после происшествия на празднике Доброй Богини, молодой человек продолжал регулярно приходить к нам, надеясь на встречу с хозяином. Однако у меня было строжайшее указание не принимать его, поэтому несмотря ни на какие уловки он так и не смог проникнуть дальше атриума. Теперь же, пересекая атриум, я приготовился к еще одной неприятной сцене. Но, к своему удивлению, открыв дверь, я увидел на пороге Клодию. Обычно она передвигалась по городу в окружении целого табуна служанок, однако сейчас была совершенно одна. Клодия холодно спросила, на месте ли мой хозяин, и я ответил, что проверю. Я пригласил ее в зал, предложил подождать и чуть ли не бегом бросился в библиотеку, где работал Цицерон. Когда я доложил, кто прибыл к нему с визитом, хозяин отложил ручку и задумался на несколько мгновений.

– Теренция уже поднялась к себе?

– Полагаю, да.

– Тогда пригласи нашу гостью. – Я был потрясен, что он идет на такой риск, и, по-видимому, хозяин сам понимал всю опасность ситуации, потому что, перед тем как я вышел, сказал: – Не оставляй нас наедине ни на минуту.

Я привел женщину. Перешагнув порог библиотеки, она сразу прошла к тому месту, где стоял Цицерон, и быстро опустилась перед ним на колени.

– Я пришла молить о помощи, – сказала она, склонив голову. – Мой мальчик сходит с ума от страха и угрызений совести, однако он слишком горд, чтобы опять обратиться к тебе, поэтому я пришла одна. – Она взяла в руки полу его тоги и поцеловала ее. – Мой дорогой друг, Клавдию не так легко стать на колени, но я умоляю тебя о помощи.

– Встань с колен, Клодия, – ответил Цицерон, с волнением поглядывая на дверь. – Кто-нибудь может нас увидеть, и завтра об этом будет знать весь Рим… Я не буду с тобой разговаривать, пока ты не встанешь, – сказал он уже мягче, увидев, что она никак не прореагировала на его слова. Женщина поднялась, но осталась стоять с опущенной головой. – А теперь послушай меня внимательно. Я скажу это только один раз, а потом ты уйдешь. Ты ведь хочешь, чтобы я помог твоему брату? – Клодия кивнула. – Тогда скажи ему, что он должен точно исполнить все, что я скажу. Он должен написать письма с извинениями каждой женщине, которую оскорбил; в них он должен подчеркнуть, что находился в припадке безумия и недостоин дышать с ними одним воздухом, ну и так далее – и пусть не боится переборщить в своих извинениях. Затем он должен отказаться от квесторства. Покинуть Рим. Отправиться в изгнание. Не появляться в городе несколько лет. А когда здесь все немного успокоится, он вернется и начнет все с начала. Это лучший совет из тех, которые я могу дать. А теперь прощай.

Он хотел отвернуться от нее, но Клодия схватила его за руку.

– Он умрет, если оставит Рим.

– Нет, он умрет, если останется в Риме. Суд неизбежен, а на суде его обязательно признают виновным. Лукулл об этом позаботится. Но Лукулл стар и ленив, а твой брат молод и энергичен. Сейчас время – его лучший союзник. Передай ему то, что я сказал. Скажи, что я желаю ему только хорошего. И пусть уезжает завтра же.

– Если он останется в Риме, лично ты будешь преследовать его?

– Постараюсь держаться от этого как можно дальше.

– А если будет суд, – продолжила она, все еще держа хозяина за руку, – ты будешь защищать его?

– Нет, это абсолютно исключено.

– Почему?

– Почему? – Цицерон недоверчиво рассмеялся. – Да по любой из тысячи возможных причин.

– Потому что ты веришь в его виновность?

– Моя дорогая Клодия, весь мир знает, что он виноват.

– Но ты ведь защищал Публия Суллу, а весь мир тоже знал, что он виноват.

– Сейчас все совсем по-другому.

– Почему?

– Например, из-за моей жены, – мягко сказал Цицерон, вновь бросив взгляд на дверь. – Моя жена была там и видела все от начала и до конца.

– Ты хочешь сказать, что твоя жена разведется с тобой, если ты будешь защищать моего брата?

– Да. Думаю, да.

– Тогда возьми себе другую жену, – сказала Клодия, отступив, но все еще не спуская глаз с Цицерона.

Она быстро развязала накидку, и та соскользнула с ее плеч. Под накидкой ничего не было. Темный бархат ее натертой маслом кожи блестел в свете свечей. Я стоял прямо за ней. Она знала, что я смотрю на нее, однако я волновал ее не больше, чем стол или стул. Воздух сгустился. Когда я сейчас думаю о том вечере, я вспоминаю ситуацию в Сенате, когда после хаоса обсуждения заговорщиков одного слова или жеста Цицерона было бы достаточно, чтобы Цезарь умер и мир – наш с вами мир – был бы совсем другим. В тот вечер ситуация была такой же. После долгой паузы хозяин едва заметно покачал головой, нагнулся и подал ей ее накидку.

– Одень ее, – тихо сказал он.

Казалось, Клодия его не услышала. Вместо этого она положила руки на бедра.

– Эта старая богобоязненная кляча действительно дороже тебе, чем я?

– Да. – Казалось, что хозяин сам удивлен своему ответу. – Если хорошенько подумать, то да.

– Какой же ты в этом случае идиот, Цицерон, – произнесла Клодия, поворачиваясь, чтобы он мог накинуть накидку ей на плечи. Движение было таким небрежным, как будто она уходила домой со званого обеда.

Женщина поймала мой взгляд и ответила на него таким взглядом, что я немедленно опустил глаза.

– Ты еще вспомнишь этот момент, – сказала она, быстро завязывая накидку, – и будешь жалеть о нем всю жизнь.

– Не буду, потому что сразу же его забуду. И тебе советую сделать то же самое.

– А зачем мне его забывать? – улыбнулась Клодия, покачав головой. – Вот уж мой братец нахохочется, когда об этом узнает.

– Ты что, расскажешь ему?

– Конечно. Это была его идея.

– Я не хочу никогда об этом слышать, – сказал мне Цицерон после того, как Клодия ушла, и сделал предупреждающий жест.

Хозяин не хотел это обсуждать, и мы никогда об этом не говорили. Слухи о том, что между ними что-то было, циркулировали многие годы, но я всегда отказывался комментировать сплетни. Полвека я свято хранил этот секрет.

Амбиции и похоть часто связаны между собой. В некоторых людях, таких как Цезарь и Клавдий, они так тесно сплетены, что представляют собой единый канат. С Цицероном все было наоборот. Я думаю, что он был чувственным человеком, но это его пугало. Так же, как заикание, юношескую болезнь или слабые нервы, он считал чувственность недостатком, который можно победить дисциплиной. Поэтому он научился держать эту черту своей натуры в узде. Но у богов свои резоны, и, несмотря на свое решение не связываться с Клодией и ее братом, он скоро оказался затянут во все ускоряющийся водоворот этого скандала.

Сейчас уже трудно представить себе, насколько дело Благой Богини захватило римскую публику, а ведь тогда остановились все государственные дела. На первый взгляд, дело Клавдия казалось безнадежным. Говоря простым языком, он совершил это странное преступление, и весь Сенат решил его наказать. Но иногда в политике слабость может обернуться силой, и с того момента, как Сенатом было принято предложение Лукулла, жители Рима стали выступать в защиту Клавдия. В конце концов, в чем был виноват молодой человек, кроме несдержанности в выпивке? И что, теперь из-за простой шалости его надо забить камнями? Когда Клавдий появился на Форуме, то он увидел, что жители, вместо того чтобы забрасывать его навозом, хотят пожать ему руку.

В Риме проживали тысячи плебеев, которые были недовольны усилением власти Сената и ностальгировали по тем временам, когда на улицах царил Катилина. Эти люди тянулись к Клавдию. Они толпами собирались вокруг него. Он стал вскакивать на ближайший прилавок или телегу и яростно нападать на Сенат. От Цицерона он хорошо усвоил правила ведения политической кампании: выступление должно быть коротким, все имена надо помнить наизусть, надо шутить, устраивать шоу и, самое главное, уметь изложить самый сложный вопрос самыми простыми, понятными для всех словами. История Клавдия была самой простой из всех: он был одиноким несчастным жителем города, которого несправедливо обвиняют олигархи.

– Будьте осторожны, друзья мои, – кричал он. – Если такое случилось со мной, патрицием, то это легко может случиться и с вами!

Скоро он стал устраивать еженедельные публичные сборища, на которых порядок поддерживался его приятелями из таверн и игорных заведений, многие из которых поддерживали еще Катилину.

Клавдий нападал на Лукулла, Гортензия и Катулла, громко называя их имена; когда же речь доходила до Цицерона, он повторял старую шутку о том, что бывшего консула «проинформировали». Хозяина так и подмывало ответить, и Теренция требовала от него именно этого, однако он помнил о своем обещании Клодии и держал свой темперамент в узде. Однако дискуссия разрасталась, несмотря на его молчание. Я был с Цицероном в тот день, когда указ о создании специального суда, принятый Сенатом, был предложен на рассмотрение народной ассамблеи. Банды уличных громил, поддерживавшие Клавдия, полностью взяли контроль над собранием, заняв все проходы и захватив урны для голосования. Их поведение настолько вывело из себя консула Пуппия, что он, в конце концов, выступил против своего же указа, особенно против той его части, которая позволяла городскому претору самому отбирать присяжных. Многие сенаторы повернулись к Цицерону, надеясь, что он возьмет сессию под свой контроль, но Отец Отечества остался на скамье, кипя от гнева и возмущения, поэтому убийственную атаку на консула повел Катон. Заседание остановили, и сенаторы проголосовали 400 голосами «за» против 15 «против» за принятие указа, даже если это будет грозить народными волнениями. Фуфий, трибун, симпатизировавший Клавдию, немедленно заявил, что он накладывает на указ свое вето. Ситуация совсем вышла из-под контроля. Цицерон покинул Сенат и направился домой с лицом, пунцовым от возмущения.

Решающим моментом стал тот, в который Фуфий предложил провести народную ассамблею за городом, с тем, чтобы на нее можно было вызвать Помпея и узнать его мнение о происходящем. Громко возмущаясь вмешательством в его личную жизнь и время, Властитель Земли и Воды вынужден был покинуть Альбанские холмы и появиться в цирке Фламиниана. Здесь ему пришлось отвечать на нахальные вопросы трибуна на виду у многотысячной рыночной толпы, которая отложила все свои каждодневные дела и откровенно пялилась на Великого Человека.

– Ты знаешь о так называемом поругании, совершенном против Благой Богини? – спросил Фуфий.

– Знаю.

– Ты поддерживаешь предложение Сената о том, что Клавдий должен предстать перед судом?

– Поддерживаю.

– Ты согласен с тем, что его должен судить суд, состоящий из сенаторов, выбранных городским претором?

– Согласен.

– Даже в том случае, если городской претор сам войдет в состав суда?

– Думаю, да, если такую процедуру выбрал Сенат.

– А где же здесь справедливость?

Помпей посмотрел на Фуфия как на надоедливое насекомое, которое никак от него не отвяжется.

– Я полностью полагаюсь на высочайший авторитет Сената, – ответил он и начал читать лекцию о конституции Римской республики, которую для него мог бы написать 14-летний школьник.

Стоя вместе с Цицероном перед его громадным троном, я чувствовал, что толпа за нами постепенно теряет интерес к его бубнению. Люди начали разговаривать и переходить с места на место. Продавцы колбас и сладостей на краю толпы начали свою торговлю. Даже в лучшие времена Помпей был занудным оратором, а сейчас, на платформе, ему, видимо, казалось, что он очутился в кошмарном сне. Все эти мечты о триумфальном возвращении домой, которые он лелеял, лежа ночами под сверкающими звездами Аравии, и к чему же он вернулся в реальности? Сенат и народ обсуждают не его победы, а какого-то шалопая, переодевшегося в женские одежды!

Когда, наконец, народная ассамблея закончилась, Цицерон провел Помпея через цирк Фламиниана к храму Белонны, где Сенат собрался специально для того, чтобы поприветствовать его. Императора встретили уважительными аплодисментами, он уселся на передней скамье вместе с Цицероном и стал ждать, когда же начнутся восхваления. Вместо этого полководца опять стали пытать по поводу того, что он думает об этом факте осквернения. Помпей повторил то, что только что произнес перед толпой, а когда он возвращался на свое место, я заметил, как он что-то раздраженно сказал Цицерону (точные слова императора, как рассказал мне потом хозяин, были: «Надеюсь, что теперь мы сможем поговорить о чем-нибудь еще»). Все это время я внимательно наблюдал за Крассом, который сидел на самом краешке скамьи, готовый вскочить сразу же, как только у него появится такая возможность. Что-то в его желании выступить и в коварном выражении лица насторожило меня.

– Как это прекрасно, граждане, – начал Красс, когда наконец получил слово, – что под этой священной крышей присутствует человек, который расширил пределы нашей империи, а рядом с ним сидит человек, который спас нашу Республику. Да будут благословенны боги, которые позволили этому свершиться. Я знаю, что Помпей со своей армией был готов в случае необходимости прийти на помощь своей Родине – но, благодарение небесам, ему не пришлось этого делать из-за мудрости и дальновидности нашего тогдашнего консула. Думаю, что не отберу славу у Помпея, если скажу, что считаю себя обязанным своим титулом сенатора и статусом гражданина Цицерону: ему я благодарен за свою свободу и саму жизнь. Когда я смотрю на свою жену и детей или на свой родной город, я вижу дары, которые сделал мне Цицерон…

Были времена, когда Цицерон учуял бы такую примитивную ловушку за километр. Однако боюсь, что у всех людей, которые исполнили свои самые амбициозные желания, граница между достоинством и тщеславием, реальностью и иллюзиями, славой и саморазрушением практически стирается. Вместо того чтобы скромно сидеть на своем месте и спокойно выслушивать эти дифирамбы, Цицерон встал и произнес длинную речь, соглашаясь с каждым словом, произнесенным Крассом, в то время как рядом с ним Помпей медленно закипал от зависти и негодования. Наблюдая за всем этим от двери, я хотел выбежать вперед и крикнуть хозяину, чтобы он остановился, особенно когда Красс встал и спросил его, как Отца Отечества, не считает ли он Клавдия вторым Катилиной.

– Ну конечно, – ответил тот, не имея сил упустить возможность еще раз вернуться к дням своего триумфа в присутствии Помпея. – Ведь те же самые дебоширы, которые поддерживали Катилину, группируются теперь вокруг Клавдия, используя ту же самую тактику. Только единство, граждане, даст нам надежду на спасение, как и в те роковые дни. Единство между Сенатом и всадниками, между всеми сословиями по всей Италии. До тех пор, пока мы будем помнить о том великом согласии, которое существовало в те дни под моим руководством, нам нет нужды бояться, потому что тот дух единства, который избавил нас от Сергия Катилины, избавит нас и от этого ублюдка.

Сенат зааплодировал, и Цицерон вернулся на свое место, весь светясь от сознания хорошо проделанной работы, а между тем весть о том, что он сказал, немедленно распространилась по Риму и достигла ушей Клавдия. После заседания, когда Цицерон со своим антуражем возвращался домой, Клавдий с бандой своих сторонников поджидал его на Форуме. Они преградили нам дорогу, и я был уверен, что сейчас полетят головы, но Цицерон был спокоен. Он остановил процессию.

– Не поддавайтесь на провокацию, – крикнул хозяин. – Не позволяйте им начать ссору. – А затем, повернувшись к Клавдию, сказал: – Тебе надо было послушаться моего совета и отправиться в изгнание. Та дорога, по которой ты решил пойти, ведет только в одно место.

– И куда же? – издевательски улыбнулся Клавдий.

– Вон туда, – ответил Цицерон, показывая на Карцер, – на конец веревки.

– Ответ неправильный, – ответил Клавдий и показал в противоположном направлении на ростры, окруженные статуями, выполненными во весь рост. – Когда-нибудь я буду стоять там, среди героев Рима.

– Да неужели? А скажи, тебя изобразят с лирой или в женских одеждах? – Мы все рассмеялись. – Публий Клавдий Пульхр: первый герой Ордена Трансвеститов? Сомневаюсь. Дай мне пройти.

– С удовольствием, – ответил Клавдий с улыбкой.

Но когда он сделал шаг в сторону, чтобы дать Цицерону пройти, я был потрясен тем, насколько он изменился по сравнению с тем мальчиком, который приходил к нам недавно. Он не просто казался физически больше и сильнее: в его глазах появилась решимость, которой в них раньше не было. Я понял, что он растет на дрожжах своей дурной славы, подпитываясь энергетикой толпы.

– Жена Цезаря была одной из лучших из всех, что у меня были, – тихо сказал Клавдий, когда Цицерон проходил мимо него. – Почти так же хороша, как Клодия. – Он схватил его за локоть и громко произнес: – Я хотел быть твоим другом. Ты должен был стать моим.

– Клавдии друзья ненадежные… – ответил Цицерон, освобождая руку.

– Это да, но зато мы очень надежные враги.

Он доказал, что умеет держать слово. С того самого дня, когда бы Клавдий ни выступал на Форуме, он всегда указывал на дом Цицерона, расположившийся на склоне Палатинского холма высоко над головами толпы, как на идеальный символ диктатуры:

– Посмотрите, как тиран, который убивает граждан без суда и следствия, смог на этом нажиться. Неудивительно, что он опять жаждет крови.

Цицерон не оставался в долгу. Взаимные оскорбления становились все более и более резкими. Иногда мы с Цицероном стояли на террасе и наблюдали за действиями этого начинающего демагога, и хотя мы были слишком далеко, чтобы слышать, что он говорил, аплодисменты толпы были отлично слышны, и я хорошо видел, что происходит: монстр, которого Цицерон однажды уничтожил, возвращался к жизни.