Текст книги "Очищение"

Автор книги: Роберт Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

XVIII

Погребальный костер Целера был зажжен на Форуме, в знак признания его заслуг перед нацией. Его лицо было спокойно, а черный от уголя рот был тщательно вымыт. На церемонии присутствовал Цезарь и все члены Сената. Клодия великолепно выглядела в траурных одеждах и, как безутешная вдова, заливалась слезами. После сожжения прах Целера был помещен в семейный мавзолей, а Цицерон погрузился в глубокую печаль. Он чувствовал, что все его надежды остановить Цезаря умерли вместе с Целером.

Видя депрессию своего мужа, Теренция настояла на смене обстановки. Цицерон купил новую недвижимость на побережье Анцио, всего в полутора днях пути от Рима, и именно туда семья направилась с началом весенних каникул. По пути туда мы проезжали Солоний, где у Клавдиев было громадное загородное поместье. Говорили, что там, за высокими желтыми стенами, Клавдий и Клодия держали семейный совет вместе с другими братьями и сестрами.

– Все шестеро собрались в одном месте, – заметил Цицерон, когда мы проезжали мимо, – как выводок щенков – проклятый выводок! Только представь себе, как они там кувыркаются друг с другом в постели и планируют мое уничтожение.

Я не стал возражать ему, хотя трудно было представить их двух тупоголовых старших братьев, Аппия и Гая, принимающих участие в таком разврате.

В Анцио стояла ужасная погода, ветер с моря приносил дождевые заряды. Несмотря на это, Цицерон сидел на террасе, смотрел на серые волны на горизонте и пытался найти выход из ловушки. Наконец, когда прошло два или три дня и мозги его прочистились, он перешел в библиотеку.

– Скажи мне, Тирон, каким оружием я располагаю? – спросил меня хозяин и сам же ответил на свой вопрос: – Только этим. – Он показывал на полки с рукописями. – Словами. У Цезаря и Помпея есть их легионы, у Красса – деньги, у Клавдия – дружки на улицах Рима. Мои легионеры – это мои слова. Мой язык вознес меня, он же меня и спасет.

И мы не откладывая начали работу над тем, что он назвал «Секретная история моего консульства» – четвертой и окончательной версией его автобиографии, и в то же время самой правдивой. Над книгой, которую он рассматривал как основу своей защиты на суде, которая никогда не была опубликована и многое из которой я включил в эти свои мемуары. В этой книге он подробно разобрал все аспекты отношений между Цезарем и Катилиной; показал, как Красс защищал Катилину, финансируя его деятельность, пока, наконец, не предал его; рассказал и о том, как Помпей использовал своих подчиненных для продления кризиса, с тем чтобы у него была веская причина вернуться в Рим во главе армии. Чтобы написать все это, нам понадобилось две недели, и, когда мы закончили, я сделал дополнительную копию этого опуса. После завершения работы каждый свиток папируса был завернут в чистую льняную ткань, после этого – в промасленную материю, а потом помещен в амфору, которая была герметично залита воском. Затем, однажды рано утром, пока все в доме еще спали, мы с Цицероном отнесли амфору в ближайшую рощу и закопали между грабом и ясенем.

– Если со мной что-нибудь случится, – проинструктировал меня Цицерон, – выкопай ее и передай Теренции. Пусть распоряжается ею по своему усмотрению.

По его мнению, у него был только один реальный способ избежать суда – в том случае, если недовольство Помпея Цезарем превратится в открытую вражду. Зная их обоих, это не было таким уж невероятным предположением, и он постоянно выискивал подтверждающие это признаки. Все письма из Рима с нетерпением распечатывались. Все знакомые, которые проезжали мимо нас по направлению к Неаполитанскому заливу, тщательно расспрашивались. Некоторые вещи казались многообещающими. В качестве поддержки Цицерона Помпей попросил Клавдия – то есть уже Клодия – отправиться в Армению, а не выставлять свою кандидатуру на пост трибуна. Клодий отказался. Помпей разозлился и перестал его принимать. Цезарь принял сторону Помпея. Клодий яростно спорил с Цезарем; дело дошло до того, что он пригрозил пересмотреть законы, принятые триумвиратом, после того как станет трибуном. Цезарь больше не мог терпеть Клодия. Помпей обвинил Цезаря в том, что этот «патриций-плебей» появился только благодаря стараниям самого Цезаря. Люди говорили даже, что два великих человека прекратили общаться. Цицерон был в восторге.

– Попомни мои слова, Тирон, любые режимы, какой бы властью или популярностью они ни обладали, рано или поздно разваливаются, – сказал мне однажды хозяин.

И были все признаки того, что этот тоже уже начинает разваливаться. Так, наверное, и произошло бы, если бы Цезарь не сделал отчаянный шаг, чтобы сохранить триумвират.

Удар был нанесен в первый день мая. После обеда Цицерон прикорнул на своем ложе, когда прибыло письмо от Аттика. Должен сказать, что к этому времени мы перебрались на виллу в Формии, а Аттик на короткое время вернулся в свой дом в Риме, откуда он регулярно информировал Цицерона о том, что ему удавалось узнать. Конечно, хозяину не хватало непосредственного общения с Аттиком, однако они оба согласились, что тот принесет больше пользы, оставаясь в Риме, чем считая волны на морском берегу. Теренция вышивала, все дышало покоем, и я еще размышлял, будить или не будить Цицерона. Однако он сам услышал шум гонца, царственным жестом протянул ко мне руку и сказал:

– Дай сюда.

Я передал ему письмо и вышел на террасу. Крохотный огонек горел на борту лодки далеко в море, и я размышлял, какую рыбу рыбаки ловят в темноте или же они просто расставляют ловушки для лобстеров или кого-то еще – я ведь абсолютная сухопутная крыса, – когда из комнаты за моей спиной раздался громкий стон.

– Что случилось? – спросила Теренция, в испуге поднимая глаза от вышивки.

Когда я вошел в комнату, Цицерон прижимал письмо к груди.

– Помпей опять женился, – сказал он загробным голосом. – Он женился на дочери Цезаря!

Цицерон умел бороться с окружающей действительностью многими видами оружия: логикой, хитростью, иронией, юмором, ораторским искусством, опытом, своим глубоким знанием человеческой натуры и законов. Однако таинству двух обнаженных тел, лежащих в кровати в темноте, и связям, предпочтениям и интимным контактам, которые при этом возникали, ему противопоставить было нечего. Это может показаться странным, но перспектива такого брака никогда не приходила ему в голову. Помпею было почти сорок семь, Юлии – четырнадцать. Только Цезарь, злился Цицерон, мог так цинично и извращенно использовать свою дочь. Он распространялся на эту тему около двух часов: «Нет, ты только представь себе: он и она – вдвоем!» – а после этого, успокоившись, послал свои поздравления жениху и невесте.

Вернувшись в Рим, он сразу же направился к ним, чтобы вручить свой подарок. Я тащил его в коробке из сандалового дерева, и после того как хозяин произнес заготовленную речь об этом браке, одобренном на небесах, я передал ему эту коробку.

– Ну и кто же получает подарки в этом доме? – игриво спросил Цицерон, сделав шаг в направлении Помпея, который протянул было руку, чтобы принять подарок, и тут же повернулся и с поклоном вручил коробку Юлии.

Она рассмеялась; ее примеру через мгновение последовал Помпей, хотя и погрозил пальцем Цицерону, назвав его мошенником. Должен отметить, что Юлия превратилась в очаровательную молодую женщину – хорошенькую, грациозную и, по-видимому, очень добрую. Однако при этом в каждой черте ее лица и в каждом движении тела проглядывал Цезарь. Казалось, что она забрала себе всю его веселость. И что еще было удивительным, так это то, что она совершенно очевидно была влюблена в Помпея.

Юлия открыла коробку, достала подарок Цицерона – изысканное серебряное блюдо, украшенное переплетенными вензелями молодоженов, – и, показав его Помпею, подняла свою руку и погладила мужа по щеке. Он заулыбался и поцеловал ее в лоб. Цицерон смотрел на счастливую пару с застывшей улыбкой приглашенного к обеду человека, который только что проглотил что-то неудобоваримое, но не хочет показать этого хозяевам.

– Ты должен обязательно прийти к нам еще раз, – сказала Юлия. – Я хочу узнать тебя получше. Мой отец говорит, что ты самый умный человек в Риме.

– Цезарь очень добр, но эти лавры я вынужден отдать ему.

Помпей настоял на том, чтобы проводить Цицерона до двери.

– Разве она не прелесть?

– Конечно.

– Цицерон, хочу тебе честно сказать, что с ней я счастливее, чем с любой другой из всех женщин, которые у меня были. С ней я чувствую себя на двадцать лет моложе. Нет, на тридцать.

– С такой скоростью ты скоро превратишься в младенца, – пошутил Цицерон. – Еще раз поздравляю тебя. – Мы дошли до атриума, в который, как я заметил, перекочевали накидка Александра Великого и жемчужный бюст хозяина дома. – И надеюсь, что твои тесные отношения с тестем сохраняются?

– Ну, Цезарь не такой уж плохой человек, если знать, как держать его в руках.

– Вы полностью помирились?

– Да мы никогда и не ссорились.

– Ну а что же будет со мной? – выпалил Цицерон, не в силах более сдерживать себя. Он звучал, как брошенный любовник. – Что мне прикажешь делать с этим монстром Клодием, которого вы вдвоем создали мне на погибель?

– Мой дорогой друг, даже и не думай беспокоиться о нем! Он много говорит, но это ничего не значит. Если дело дойдет до серьезной драки, то ему придется переступить через мой труп, чтобы добраться до тебя.

– Правда?

– Не сомневайся.

– Это твое твердое обещание?

– Разве я тебя когда-нибудь предавал? – Помпей притворился обиженным.

Очень скоро эта свадьба принесла свои первые плоды. В Сенате Помпей выступил с инициативой: в связи с невосполнимой потерей и так далее… Метелла Целера провинция, которая была передана ему перед смертью – Дальняя Галлия, – должна быть передана Цезарю, который, согласно воле народа Рима, уже получил Ближнюю Галлию. Подобное объединенное подчинение позволит в будущем беспощадно подавить любое восстание; и так как этот регион очень неспокоен, Цезарю должен быть передан еще один легион – таким образом, численность войск под его командованием должна быть доведена до пяти легионов.

Цезарь, который в этот день председательствовал в Сенате, спросил, есть ли у кого-нибудь возражения. Он осмотрел аудиторию, проверяя, нет ли желающих выступить, и уже собирался перейти к «следующему вопросу», но тут поднялся Лукулл. В то время старому патрицию было около шестидесяти – он растерял часть своей надменности и высокомерия, но был все еще великолепен.

– Прости меня, Цезарь, – произнес он, – но сохранишь ли ты за собой и Вифинию?

– Сохраню.

– То есть у тебя будут три провинции?

– Правильно.

– Но Вифиния находится в тысяче миль от Галлии! – Лукулл издевательски рассмеялся и посмотрел вокруг, как бы приглашая других сенаторов присоединиться к его веселью. Но его никто не поддержал.

Цезарь спокойно ответил:

– Мы все учили географию, Лукулл, так что спасибо тебе. Кто-нибудь еще хочет высказаться?

– И управлять этими провинциями ты будешь в течение пяти лет? – Было видно, что Лукулл не собирается сдаваться.

– Правильно. Так решил народ Рима. В чем же дело? Ты что, не согласен с мнением народа?

– Но это же абсурд! – воскликнул Лукулл. – Граждане, мы не можем позволить человеку, какими бы достоинствами он ни обладал, контролировать двадцать две тысячи легионеров на границах империи в течение пяти лет! А что, если он решит выступить против Рима?

Цицерон был одним из тех сенаторов, которые неловко заерзали на жестких деревянных скамьях. Но ни один из них – даже Катон – не хотел вступать в спор по этому вопросу, так как победить в этом споре шансов не было. Лукулл, явно удивленный отсутствием поддержки, с ворчанием сел и сложил руки на груди.

– Боюсь, наш друг Лукулл последнее время проводит слишком много времени со своими рыбками. А между тем времена в Риме меняются, – заметил Помпей.

– Естественно, – пробормотал Лукулл себе под нос, однако достаточно громко, чтобы услышали другие, – и не в лучшую сторону.

Услышав это, Цезарь встал. Лицо его застыло; оно больше было похоже на фракийскую маску, чем на лицо живого человека.

– Боюсь, что Луций Лукулл забыл, что в свое время командовал гораздо большим числом легионов, чем я сейчас. И гораздо дольше, чем я. И все-таки потребовалось вмешательство моего благородного зятя, чтобы покончить с Митридатом. – Сторонники Трехглавого Чудища громко выразили свое восхищение. – Думаю, что неплохо было бы расследовать деятельность Луция Лукулла в бытность его главнокомандующим, может быть, даже специальным трибуналом. Ну и, уж конечно, необходимо разобраться с финансами Луция Лукулла – народ Рима имеет право знать, откуда у него его огромное богатство. А пока, я думаю, Луций Лукулл должен извиниться перед этим собранием за свои злобные инсинуации.

Лукулл оглянулся. Все вокруг отводили глаза. Предстать перед специальным трибуналом в его возрасте, да еще когда так многое придется объяснять, было невыносимо. С трудом сглотнув, он поднялся.

– Если мои слова чем-то тебя обидели, Цезарь… – начал он.

– На коленях! – выкрикнул Цезарь.

– Что? – переспросил Лукулл. Неожиданно он стал похож на загнанного в угол глубокого старика.

– Он должен извиниться, стоя на коленях! – повторил Цезарь.

Я не мог на это смотреть, и в то же время невозможно было оторвать взгляд от происходящего – ведь окончание великой карьеры похоже на падение громадного дерева. Несколько мгновений Лукулл стоял выпрямившись. А потом, очень медленно, с хрустом суставов, потерявших гибкость во время многочисленных военных кампаний, он опустился сначала на одно колено, потом на другое и склонился перед Цезарем под молчаливыми взглядами сенаторов.

Через несколько дней Цицерону вновь пришлось развязать свой кошелек, чтобы купить еще один свадебный подарок – на этот раз Цезарю.

Все были уверены, что если Цезарь женится вновь, то его женой станет Сервилия, которая была его любовницей уже несколько лет и чей муж, бывший консул Юний Силан, недавно умер. Многие даже говорили, что такая свадьба уже состоялась, после того как Сервилия появилась на одном из обедов в жемчугах, которые, по ее словам, ей подарил консул и которые стоили шестьдесят тысяч золотых монет. Но нет: буквально на следующей неделе после этого Цезарь взял себе в жены дочь Луция Кальпурния Пизона, высокую, худосочную, невыразительную девицу двадцати лет, о которой никто ничего толком не знал. После некоторых размышлений Цицерон решил не посылать свой подарок с курьером, а вручить его лично. И это опять было блюдо с переплетенными вензелями молодоженов, и опять оно было в коробке из сандала, и опять нести его поручили мне. Я ждал с ним возле Сената, пока не окончилось заседание, а когда Цицерон вышел вместе с Цезарем, подошел к ним.

– Это скромный подарок от нас с Теренцией тебе и Кальпурнии, – сказал Цицерон, беря коробку из моих рук и передавая ее Цезарю. – Мы желаем вам счастливой семейной жизни.

– Благодарю, – ответил тот и передал коробку одному из своих рабов, даже не взглянув на подарок, после чего добавил: – Может быть, пока ты в таком щедром настроении, отдашь мне и свой голос?

– Мой голос?

– Да, отец моей жены баллотируется на пост консула.

– Ах, вот в чем дело, – сказал Цицерон, как будто на него снизошло просветление, – теперь понятно. А я-то все никак не мог понять, почему ты выбрал Кальпурнию.

– А не Сервилию? – улыбнулся Цезарь, пожав плечами. – Все это политика.

– А как поживает Сервилия?

– Она все понимает. – Цезарь уже собрался было уходить, но остановился, как будто что-то вспомнил. – Кстати, что ты собираешься делать с нашим общим другом Клодием?

– Да я о нем уже и думать забыл, – ответил Цицерон (это было ложью – он не мог думать ни о ком другом).

– Ну и правильно, – кивнул Цезарь. – Не стоит тратить на него свое время. Однако интересно, что он предпримет, когда станет трибуном?

– Думаю, что он выдвинет против меня обвинения.

– Это тебя не должно беспокоить. В любом суде Рима ты, несомненно, победишь его.

– Он тоже это понимает. Поэтому подготовит себе более благоприятную площадку. Какой-нибудь специальный трибунал, который обеспечит судилище надо мной с участием всех жителей города на Марсовом поле.

– Тогда тебе придется нелегко.

– Я уже вооружился фактами и готов защищаться. Кроме того, я хорошо помню, как смог победить тебя на Марсовом поле, когда ты выдвинул обвинения против Рабирия.

– И не говори об этом. Та рана все еще свербит! – Угрожающий смех Цезаря прекратился так же неожиданно, как и начался. – Послушай, Цицерон, если он все-таки будет угрожать тебе, помни, что я всегда готов тебе помочь.

Пораженный подобным предложением, Цицерон спросил:

– Правда? И каким же образом?

– С этим объединенным командованием мне придется все свое время тратить на военные вопросы. Мне необходим легат для управления Галлией. Ты просто идеально подходишь на этот пост. Тебе даже не придется слишком много времени там проводить – сможешь приезжать в Рим, когда захочешь. Но если ты будешь работать на меня, то у тебя будет иммунитет. Подумай об этом. А теперь, с твоего позволения… – И с вежливым поклоном он отошел к десятку сенаторов, которые жаждали переговорить с ним.

– Прекрасное предложение, – сказал Цицерон, с восхищением провожая его глазами. – Просто великолепное. Мы должны написать ему, что подумаем о нем, просто чтобы зафиксировать его.

Именно так мы и поступили. И когда в тот же день получили ответ от Цезаря, в котором он подтверждал, что легатство принадлежит Цицерону, если только он на него согласится, хозяин впервые почувствовал хоть какую-то уверенность.

В тот год выборы состоялись позже обычного из-за того, что Бибул постоянно вмешивался в них, говоря о том, что знамения неблагоприятны. Но невозможно бесконечно откладывать решающий день, и в октябре Клодий достиг, наконец, своей мечты, выиграв выборы и став трибуном. Цицерон не счел нужным присутствовать на Марсовом поле, чтобы услышать результаты выборов. Да это было и не нужно: крики восторга мы могли слышать, не выходя из дома.

Десятого декабря Клодий был приведен к присяге в качестве трибуна. Цицерон опять не покинул своей библиотеки. Но крики были столь громкие, что мы слышали их даже при закрытых окнах и запертых дверях. И сразу же появилась информация о том, что Клодий поместил детали своих предлагаемых законов на стенах храма Сатурна.

– Да, времени он не теряет, – произнес Цицерон с мрачным выражением лица. – Ну что же, Тирон, спустись и узнай, что собирается сделать с нами Смазливчик.

Как вы понимаете, я спускался с холма с чувством все возрастающей тревоги. Собрание уже закончилось, но небольшие группы жителей продолжали обсуждать то, что только что услышали. Они все находились в приподнятом настроении, как будто только что были свидетелями интересного выступления и хотели поделиться своими впечатлениями. Я подошел к храму Сатурна, и мне пришлось пробиваться сквозь толпу, чтобы понять, о чем идет речь. На стене были вывешены четыре закона. Я достал стилус и восковую табличку. Первый закон был направлен на то, чтобы ни один консул в будущем не смог вести себя, как Бибул, – древнее право консулов сообщать о неблагоприятных знамениях ограничивалось. Второй закон ограничивал власть цензоров снимать сенаторов. Третий разрешал общественным клубам возобновить свою работу (Сенат запретил эти клубы шесть лет назад за безобразное поведение их членов). И четвертый – тот, о котором все говорили, – гарантировал каждому жителю Рима получение бесплатной хлебной пайки один раз в месяц.

Я скопировал суть каждого закона и поспешил домой, чтобы все рассказать Цицерону. Перед ним лежала его секретная история, и он был готов начать подготовку к защите. Когда я рассказал хозяину, что предлагает Клодий, он откинулся в кресле, сильно озадаченный.

– И ни слова обо мне?

– Ни единого.

– Только не говори мне, что он собирается оставить меня в покое после всех своих угроз в мой адрес.

– Может быть, он не так уверен в своих силах, как притворяется.

– Прочитай мне эти законы еще раз.

Я сделал, как он просил, и сенатор выслушал их, полуприкрыв глаза, тщательно взвешивая каждое слово.

– Все это абсолютно популярская чушь, – заметил он, когда я закончил. – Бесплатный хлеб. Своя партия на каждом углу. Неудивительно, что все приняли это «на ура»… Знаешь, чего он ждет от меня, Тирон? – спросил меня Цицерон, подумав немного.

– Нет.

– Клодий ждет, что я выступлю против этих законов просто потому, что он их предложил. Он этого просто жаждет! А потом он сможет повернуться к народу и сказать: «Посмотрите на Цицерона, этого прислужника богатеев. Он считает, что сенаторы могут обжираться и вести веселую жизнь, но насмерть стоит против того, чтобы бедняки получили немного хлеба и развлечений в награду за свою тяжелую работу». Понимаешь? Трибун хочет затянуть меня в оппозицию, а затем поставить меня перед плебеями на Марсовом поле и обвинить в том, что я веду себя как царь. Да будь он проклят! Такого удовольствия Клодий не получит. Я докажу, что могу вести более тонкую игру.

Я все еще не уверен, смог бы Цицерон остановить принятие законов Клодия, если бы захотел, или нет. У него был карманный трибун по имени Нинний Квадратий, который был готов, по указанию Цицерона, накладывать вето на нужные ему законы. Отца Отечества поддерживало множество добропорядочных граждан среди сенаторов и всадников, готовых проголосовать, как он скажет. Существовали люди, которые считали, что бесплатный хлеб поставит бедняков в зависимость от государства и окончательно развратит их. Такая благотворительность будет стоить государству сто миллионов сестерций в год и сделает Рим зависимым от поступлений из заморских владений. Эти люди также считали, что общественные клубы насаждали разврат среди своих членов и что организация общественной жизни в коммунах должна быть передана представителям официальных религиозных культов. И во всем этом они были правы. Но Цицерон смотрел на вещи шире. Он понимал, что времена изменились.

– Помпей наводнил страну дешевыми деньгами, – говорил мне хозяин. – И этого нельзя забывать. Для него сто миллионов – это не сумма. И бедные или получат свое, или оторвут нам головы, а в Клодии они нашли себе достойного лидера.

Поэтому Цицерон решил не выступать против законов Клодия, и его былая популярность вспыхнула в последний раз, как иногда вспыхивает свеча, прежде чем окончательно погаснуть. Отец Отечества велел Квадратию ни во что не вмешиваться и отказался публично осудить законы Клодия. Это вызвало ликование на улицах.

В первый день января, когда Сенат собрался под председательством новых консулов, хозяину дали выступить третьим – несомненное признание его заслуг. Перед ним выступили только Помпей и Красс. И когда тесть Цезаря, новый консул Кальпурний Пизон, который председательствовал на собрании, предоставил Цицерону слово, тот в своей речи сосредоточился на вечных вопросах мира и согласия.

– Я не собираюсь критиковать, отвергать или осуждать законы, предложенные нашим коллегой Клодием, и я молюсь только об одном: чтобы эти трудные времена привели нас к новому согласию между Сенатом и народом Рима, – сказал он.

Эти слова были встречены восторженными аплодисментами, и когда наступила очередь Клодия, он произнес такую же неискреннюю речь.

– Еще совсем недавно мы с Марком Цицероном были очень близкими друзьями, – эмоционально произнес он со слезами на глазах. – Я уверен, что наше охлаждение было спровоцировано одним человеком в его ближайшем окружении, – здесь он имел в виду слухи о ревности Теренции к Клодии, – а теперь я аплодирую его государственному подходу к требованиям простых людей.

Через два дня после того, как законы, предложенные Клодием, были приняты, холмы и долины Великого города наполнились восторгами, когда общественные клубы восстановили свою работу и решили это отпраздновать. Это были не спонтанные проявления радости, а хорошо спланированные демонстрации, организованные человеком Клодия – писцом по имени Клоэлий. Бедняки, рабы и вольноотпущенники гонялись по улицам за свиньями, тут же приносили их в жертву безо всякого присутствия жрецов, которые должны были наблюдать за соблюдением ритуалов, а потом жарили мясо на перекрестках. С наступлением ночи празднества не прекратились – они просто зажгли фонари и жаровни и продолжили свои неистовства (было необычно тепло, а это всегда сближает толпу). Они пили до рвоты. Они испражнялись прямо в аллеях. Они сбивались в банды и дрались друг с другом до тех пор, пока кровь не заполняла придорожные канавы. В более дорогих районах, особенно на Палатине, состоятельные граждане забаррикадировались в своих домах и с ужасом ждали, когда прекратятся эти дионисийские[57]57
  Дионис – бог виноделия, вдохновения и духовного экстаза. Празднества в честь Диониса – вакханалии, т. н. оргии, чем то схожи с шабашем ведьм.


[Закрыть] конвульсии. Хозяин наблюдал за всем этим с террасы, и я видел, что главная мысль, которая занимала его, была о том, не сделал ли он фатальной ошибки. Когда Квадратий явился, чтобы спросить его, не пора ли с помощью городских чиновников разогнать эти толпы, Цицерон ответил, что слишком поздно: варево закипело, и теперь котел уже не закроешь крышкой – пар просто сорвет ее.

К полуночи шум стал утихать. На улицах стало тише, только в разных частях Форума раздавался громоподобный храп, который возносился к звездам, как кваканье жаб на болоте. Я с облегчением отправился в постель. Однако через час или два что-то разбудило меня. Звук был почти неуловим, в дневное время на него никто не обратил бы внимания: только тишина ночи позволяла его услышать. Это был звук молотков, бьющих по кирпичу.

Я взял лампу, спустился вниз, отпер заднюю дверь и вышел на террасу. Было тепло, и город все еще был погружен во тьму. Вокруг ничего не было видно. Но шум, который раздавался с восточного конца Форума, на улице стал более четок, и, прислушавшись, я смог выделить отдельные удары молотков, которые иногда сливались в некоторое подобие перезвона металла по камню. Именно этот звук и разносился по ночному городу. Здесь, на террасе, он был достаточно громок, чтобы понять, что там работает не менее десятка бригад каменщиков. Время от времени были слышны голоса и звуки сбрасываемого мусора – именно тогда я понял, что слышу звуки не строительства, а разрушения.

Цицерон проснулся вскоре после восхода солнца, что давно вошло у него в привычку, и, как всегда, я зашел к нему в библиотеку, чтобы узнать, не нужно ли ему чего-нибудь.

– Ты слышал этот шум ночью? – спросил он меня. Я ответил утвердительно. Хозяин наклонил голову, прислушиваясь. – А теперь все тихо. Интересно, что там происходило ночью? Давай-ка спустимся и посмотрим, чем занимались эти бандиты.

Даже для клиентеллы Цицерона было еще слишком рано, и улицы были совершенно пустынны. Мы стали спускаться к Форуму в сопровождении только одного тучного охранника. На первый взгляд все было как обычно, за исключением гор мусора, оставшихся после вчерашних празднеств, и странной фигуры, распростертой на дороге в алкогольном ступоре. Но когда мы приблизились к храму Кастора, Цицерон в ужасе остановился и вскрикнул. Храм был беспощадно изуродован. Ступени, которые вели к фасаду, украшенному колоннами, были выломаны, так что любой, кто захотел бы подняться к храму, оказывался теперь перед голой отвесной стеной высотой в два человеческих роста. Весь мусор был сброшен на мостовую, и единственным способом попасть в храм были две приставные лестницы, которые охранялись людьми с кувалдами. Вновь открывшаяся кирпичная стена выглядела уродливой и голой, как культя после ампутации. К ней были прикреплены несколько больших плакатов:

«П. КЛОДИЙ ОБЕЩАЛ НАРОДУ РИМА БЕСПЛАТНЫЙ ХЛЕБ»,

«СМЕРТЬ ВРАГАМ НАРОДА РИМА»,

«ХЛЕБ БЕДНЯКАМ – СВОБОДА».

Ниже, на уровне глаз, находились какие-то заметки, похожие на проекты законов – около них толпились три-четыре десятка жителей. Над их головами, по краю фасада храма, стояла цепь людей, замерших, как мраморные статуи. Когда мы подошли ближе, я узнал многих соратников Клодия – Клоэлия, Патина, Скатона, Пола Сервия: всех тех бандитов, которые начинали еще с Катилиной. Чуть дальше я увидел Марка Антония и Целия Руфа, а затем и самого Клодия.

– Это невероятно, – произнес Цицерон, трясясь от гнева. – Святотатство, произвол…

Неожиданно мне пришло в голову, что если мы можем видеть людей, которые сделали это, то и они наверняка видели нас. Я дотронулся до руки Цицерона и сказал:

– Почему бы тебе не подождать здесь, сенатор, а я пойду и посмотрю, что это за законы. Наверное, тебе не стоит подходить слишком близко. Выглядят эти люди достаточно угрожающе.

Я быстро прошел к стене под взглядами Клодия и его подручных. По обеим сторонам стены, около лестниц, стояли татуированные, коротко подстриженные люди, опиравшиеся на кувалды, которые враждебно следили за мной. Я быстро пробежал глазами по табличкам, вывешенным на стене. Как я и предполагал, это были законы, точнее – два закона. Один касался распределения консульских провинций на будущий год: в награду за сотрудничество Кальпурнию Пизону передавалась Македония, а Сирия (насколько я помню) отходила Аулу Габинию. Второй закон был очень коротким, всего одна строка: «Предоставивший кров и пищу любому, кто без суда и права умертвил римского гражданина, должен подлежать опале».

Я тупо уставился на него, не понимая его значения. То, что он направлен против Цицерона, было очевидно. Но имени хозяина в нем не упоминалось. Казалось, что целью закона было скорее испугать и унизить сторонников Цицерона, чем угрожать непосредственно ему самому. Но вдруг я понял всю его дьявольскую подоплеку и почувствовал, как во рту у меня скапливается желчь, которую мне пришлось сглотнуть, чтобы меня не стошнило прямо на улице. Я отпрянул от стены, как от входа в царство Аида, и продолжал пятиться, не в силах оторвать взгляда от написанного, страстно желая только одного, чтобы эти таблички исчезли. Взглянув вверх, я увидел Клодия, который открыто наблюдал за мной. На лице его блуждала улыбка, и он явно наслаждался происходящим. Наконец я повернулся и побежал к Цицерону.

Увидев выражение моего лица, хозяин понял, что дела его плохи.

– Ну? – спросил он взволнованно. – Что там?

– Клодий поместил закон о Катилине.

– Он нацелен против меня?

– Да.

– Но он не может быть таким ужасным, как это написано у тебя на лице. Что, во имя всех богов, в нем говорится обо мне?

– Там даже не упоминается твое имя.

– Тогда что это за закон?

– Он говорит о том, что любой, давший кров и пищу тому, кто без суда и права умертвил римского гражданина, должен подлежать опале.

При этих словах его нижняя челюсть отвалилась – он всегда гораздо быстрее меня схватывал суть происходящего. И сразу же понял все возможные последствия.