Текст книги "Очищение"

Автор книги: Роберт Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

– И это все? Всего одна строчка?

– Это все, – я склонил голову. – Мне очень жаль.

– То есть преступлением будет уже сама попытка помочь мне? – Цицерон схватил меня за руку. – Они даже не будут судить меня?

Неожиданно он перевел взгляд на изуродованный храм. Я повернулся и увидел, как Клодий издевательски медленно машет ему рукой, как будто прощается с кем-то, отплывающим на корабле в далекое плавание. В этот же момент прихвостни трибуна стали спускаться по лестницам.

– Думаю, нам пора убираться, – сказал я.

Но Цицерон никак на это не прореагировал. Он двигал губами, но изо рта его доносились только неясные хрипы. Казалось, что его медленно душат. Я опять взглянул на храм. Бандиты уже спустились и теперь двигались в нашу сторону.

– Сенатор, – твердо сказал я, – нам надо срочно убираться отсюда.

Я махнул его телохранителю, который взял его за другую руку, и вдвоем мы буквально поволокли его с Форума и вверх по склону Палатинского холма. Группа негодяев преследовала нас, забрасывая мусором, подобранным у храма. Острый кусок кирпича попал Цицерону по затылку, и он вскрикнул. Обстрел продолжался до тех пор, пока мы не добрались до середины холма.

Когда мы оказались дома, в безопасности, оказалось, что он полон утренних посетителей. Еще не зная, что произошло, они сгрудились вокруг Цицерона, как они делали это всегда, со своими просьбами, петициями и умоляющими лицами. Цицерон взглянул на них, еще не оправившись от шока, и холодно приказал отослать их – «всех вон», – а затем, спотыкаясь, поднялся наверх, в свою спальню.

После того как клиенты убрались, я приказал запереть и закрыть на засов главный вход, а затем стал бродить по комнатам, размышляя, что же делать дальше. Я все ждал, что Цицерон спустится и отдаст мне какие-то приказания, но проходили часы, а он все не появлялся. Здесь меня и нашла Теренция. В руках она комкала платок, обвивая им свои костлявые пальцы, свободные от колец. Она потребовала отчета о том, что происходит. Я ответил, что не совсем уверен в том, что понимаю происходящее.

– Не лги мне, раб! Почему твой хозяин бросился на кровать и отказывается шевелиться?

– Он… он совершил ошибку, – заикаясь, выговорил я, увидев ее ярость.

– Ошибку? Что еще за ошибку?

Я заколебался, не зная, с чего начать. Ведь ошибок было так много: они тянулись за нами, как острова за кораблем, как целый архипелаг ошибок. Или, может быть, «ошибка» было неправильным словом? Может быть, точнее было назвать их последствиями: неизбежными последствиями поступка великого человека, сделанного из благородных побуждений. Ведь именно так греки определяли понятие трагедии?

– Он позволил своим врагам заполучить контроль над сердцем империи, – наконец сказал я.

– И что они с этим делают?

– Они готовят законодательство, которое поставит хозяина вне закона.

– Но тогда ему надо собраться с силами и бороться.

– Даже выйти из этого дома сейчас для него смертельно опасно.

Во время этого разговора в окна доносились звуки толпы, скандировавшей: «Смерть тирану!» Теренция тоже это услышала, и я увидел, как на лице у нее появляется выражение ужаса.

– И что же нам теперь делать?

– Мы могли бы дождаться ночи и покинуть Рим, – предложил я.

Теренция посмотрела на меня, и хотя она была очень испугана, в ее темных глазах на миг промелькнуло выражение ее предка – того самого, который командовал когортой в войне с Ганнибалом.

– На худой конец, – продолжил я, – мы должны вернуться к тем предосторожностям, которых мы придерживались, когда был жив Катилина.

– Пошли посыльных к его коллегам, – приказала Теренция. – Попроси немедленно прийти Гортензия, Лукулла и всех остальных, кого вспомнишь. Пошли и за Аттиком. Организуй все, что необходимо для нашей безопасности. И пригласи его врачей.

Я сделал, как мне было приказано. Ставни были закрыты. В спешном порядке появились братья Секст. Я даже вызвал сторожевого пса, Саргона, из его убежища на близлежащей ферме. Дом начал наполняться дружескими лицами, хотя было видно, что проход через скандирующую толпу потряс многих. Только врачи так и не появились: они уже слышали о законе Клодия и боялись последствий. Аттик поднялся наверх, к Цицерону, и вернулся в слезах.

– Лежит, повернувшись к стене, – рассказал он мне, – и отказывается разговаривать со мной.

– Они лишили его голоса, – ответил я, – а что такое Цицерон без своего голоса?

Все собрались в библиотеке, чтобы обсудить дальнейшие действия: Теренция, Аттик, Гортензий, Лукулл, Катон. Я уже не помню, кто еще присутствовал. Убитый и окаменевший, я сидел в этой комнате, в которой провел столько времени вместе с Цицероном. Я слушал других и думал, как они могут обсуждать будущее Цицерона без его присутствия. Это выглядело так, как будто он уже умер. Все, что составляло живую душу этого дома – юмор, блестящий ум, мечты, амбиции, – все, казалось, покинуло его, как это обычно происходит, когда умирает хозяин. Одна Теренция сохранила способность рассуждать.

– Есть ли хоть малейший шанс, что закон не примут? – спросила она Гортензия.

– Практически нет, – ответил он. – Клавдий довел обычную тактику Цезаря до совершенства и явно собирается использовать толпу для контроля над народной ассамблеей.

– А что с Сенатом?

– Мы можем принять резолюцию в поддержку Цицерона. Я думаю, так и произойдет – я сам предложу ее. Но Клодий не обратит на это никакого внимания. Конечно, если бы Помпей или Цезарь выступили бы против этого закона, это многое изменило бы. За Цезарем стоит армия, расположившаяся в миле от Форума, а влияние Помпея на Сенат огромно.

– Предположим, что его примут, – спросила Теренция. – Что тогда будет со мной?

– Его собственность будет конфискована – этот дом, его содержимое и все остальное. Если ты попытаешься чем-то помочь ему, тебя арестуют. Боюсь, что единственный выход для сенатора, когда он поправится, это немедленно покинуть Рим и убраться из Италии до того момента, как этот закон будет принят.

– Цицерон сможет жить в моем доме в Эпире? – спросил Аттик.

– В этом случае ты подвергнешься преследованиям на территории империи. Только смельчак теперь решится предоставить ему кров. Цицерону придется передвигаться анонимно и постоянно менять место своего нахождения, пока его никто не узнает.

– В этом случае, боюсь, мы можем забыть о моих домах, – заметил Лукулл. – Толпа будет только счастлива обвинить меня. – Он закатил глаза, как испуганная лошадь. Полководец так и не оправился от того унижения в Сенате.

– Можно мне сказать? – спросил я.

– Конечно, Тирон, – ответил Аттик.

– Есть еще один вариант, – я посмотрел в потолок, не будучи уверен, захотел бы Цицерон, чтобы я рассказал об этом варианте присутствующим. – Летом Цезарь предложил хозяину место легата в Галлии. А это даст ему иммунитет.

– Это сделает Цицерона вечным должником Цезаря и даст тому еще больше власти, чем есть у него сейчас. В интересах государства я надеюсь, что Цицерон на это не пойдет, – ужаснулся Катон.

– А в интересах дружбы, – сказал Аттик, – я надеюсь, что он примет это предложение. Что ты думаешь по этому поводу, Теренция?

– Решать будет мой муж, – просто ответила она.

Когда все ушли, обещав вернуться на следующий день, она опять поднялась к Цицерону, а потом вызвала меня.

– Он отказывается есть, – сказала Теренция. Ее глаза были на мокром месте, но она собралась с силами и продолжила: – Что ж, если он хочет, то может предаваться отчаянию, а я должна охранять интересы семьи, хотя времени у нас не так много. Я хочу, чтобы все в этом доме было упаковано и вывезено. Позаботься об этом. Что-то можно разместить в нашем старом доме, который пустует после того, как уехал Квинт, остальное согласен забрать Лукулл. За этим местом следят, поэтому делать это надо осторожно, по частям, чтобы не вызвать подозрения. Самое ценное вывези в первую очередь.

В тот же вечер мы начали эту работу и продолжали ее много дней и ночей. Было здорово заняться хоть чем-то, пока Цицерон оставался у себя в комнате и отказывался видеть кого-либо. Мы спрятали драгоценности и монеты в амфорах с вином и маслом, которые на виду у всех перевезли через весь город. Мы прятали золотые и серебряные блюда у себя под одеждой и старались нормальной походкой дойти до дома на Эсквилинском холме, где с шумом сбрасывали их. Мы заворачивали античные бюсты в шали, и наши рабыни выносили их, как своих грудных детей. Крупные предметы мебели разбирались и вывозились как дрова для каминов. Ковры и гобелены заворачивались в простыни и увозились в направлении прачечной, а уже оттуда скрытно переправлялись в поместье Лукулла, находившееся сразу за Фортунальными воротами на севере города.

Я лично занялся библиотекой Цицерона, наполняя мешки его самыми секретными документами и пряча их в подвале нашего старого дома. Во время этих поездок я наблюдал за штаб-квартирой Клодия в храме Кастора, где банды его людей были готовы броситься на Цицерона, как только он покажется на улице. Однажды я стоял позади толпы и слушал, как сам Клодий поносил Цицерона со своей платформы трибуна. Этот демагог полностью контролировал город.

Цезарь находился со своей армией на Марсовом поле, готовясь к маршу на Галлию. Помпей покинул город и наслаждался жизнью с молодой женой в своем поместье в Альбанских холмах. Консулы были обязаны Клодию своими провинциями. Смазливчик научился ласкать толпу, как жиголо ласкает свою любовницу. Он заставлял ее стонать от восторга. Мне было противно наблюдать за всем этим.

Перевозку самой ценной вещи, дорогой Цицерону, мы оставили на последний момент. Это был резной столик, сделанный из лимонного дерева и подаренный ему одним клиентом. Говорили, что он стоил полмиллиона сестерций. Разобрать его было невозможно, поэтому мы решили перевезти его к Лукуллу под покровом ночи. Там бы он легко затерялся среди другой экстравагантной мебели. Мы положили его в повозку, запряженную быками, засыпали сеном и отправились в двухмильное путешествие. Управляющий Лукулла, с коротким кнутом в руках, встретил нас у ворот и сказал, что рабыня покажет нам, где можно поставить этот стол. Только вчетвером нам удалось поднять его, а потом рабыня повела нас по громадным, заполненным эхом залам, пока наконец не указала нам место, куда его поставить. Мое сердце отчаянно билось, и не только от тяжести ноши, но и от того, что я узнал рабыню. Да и как я мог не узнать ее – ведь большинство ночей я засыпал, мечтая о ней. Конечно, я хотел задать Агате сотни вопросов, но я боялся привлечь к ней внимание управляющего. Мы пошли за ней по той же дороге, по которой она нас привела, и опять оказались в холле возле входа. Я не мог не заметить, какой усталой и заторможенной она выглядела. Плечи Агаты были опущены, а в черных волосах проглядывала седина. Было очевидно, что жизнь в Риме была для нее значительно тяжелее, чем в Мицениуме, – жизнь рабыни, непредсказуемость которой определялась не статусом самого человека, а отношением к нему хозяина: Лукулл, скорее всего, и не подозревал о ее существовании. Дверь была открыта. Остальные уже вышли, но прежде чем последовать за ними, я тихо позвал: «Агата!» – а она устало повернулась и уставилась на меня с удивлением, что кто-то знает ее имя, но в потускневших глазах девушки не появилось и тени узнавания.

XIX

На следующее утро я говорил с личным слугой Цицерона, когда заметил, как хозяин спускается из своей спальни в первый раз за две недели. У меня перехватило дыхание. Он выглядел как призрак. Цицерон расстался со своей обычной тогой и надел старую черную тунику, чтобы подчеркнуть, что он в трауре. Щеки хозяина впали, волосы свалялись, а отросшая борода придавала ему вид бездомного бродяги. Спустившись вниз, хозяин остановился. К этому моменту почти все содержимое дома было вывезено. Сенатор с удивлением обвел взглядом пустые стены и полы атриума – и пошаркал в свою библиотеку. Пройдя вслед за ним, я наблюдал от двери, как хозяин осматривал пустые полки. В библиотеке осталось только одно кресло и маленький стол. Не оглядываясь, голосом, который был ужасен тем, что был очень тих, он спросил:

– Кто это сделал?

– Хозяйка решила, что это необходимая предосторожность, – ответил я.

– Необходимая предосторожность? – Цицерон провел рукой по пустым полкам; они были сделаны из палисандра, и он сам придумал для них очень красивый узор. – Это больше похоже на кол мне в спину. – А затем приказал, все еще не глядя на меня: – Вели приготовить экипаж.

– Конечно, – заколебался я. – Могу я узнать, куда мы едем, чтобы сообщить вознице?

– Это не важно. Приготовь мне этот проклятый экипаж.

Я приказал конюху подъехать к передней двери, а затем нашел Теренцию и предупредил ее, что хозяин собирается выехать. Она взволнованно посмотрела на меня и поспешила в библиотеку. Большинство домашних уже знали, что Цицерон наконец-то встал с постели, и все собрались в атриуме, радостные и испуганные, забыв о своей работе и обязанностях. Мы услышали звуки громких голосов, и вскоре Теренция, вся в слезах, выбежала из библиотеки. Она велела мне: «Будь рядом с ним!» – и взбежала вверх по ступеням лестницы. Через несколько мгновений появился нахмуренный Цицерон. Сейчас он больше походил на себя обычного, как будто ссора с женой явилась для него своего рода тоником. Хозяин направился к передней двери и велел слуге открыть ее. Тот взглянул на меня, как бы спрашивая позволения. Я быстро кивнул.

Как всегда, демонстранты ждали на улице, но сейчас их было гораздо меньше, чем в тот день, когда закон, запрещающий предоставлять Цицерону кров и пищу, был обнародован. Большая часть толпы устала ждать, когда появится ее жертва, как кошка устает ждать мышь у ее норки. Однако то, что было потеряно в смысле количества, оставшиеся вполне компенсировали своей ненавистью, и они подняли настоящий шум, скандируя: «Тиран!», «Убийца!», «Смерть!» Когда же Цицерон вышел из двери, они бросились вперед. Он сразу же залез в экипаж, я – за ним следом. Телохранитель сидел рядом с возницей, и он наклонился ко мне, чтобы узнать, куда мы едем. Я посмотрел на Цицерона.

– К Помпею, – произнес он.

– Но Помпей сейчас не в Риме, – запротестовал я. К этому времени по стенкам экипажа забарабанили кулаки.

– А где же он?

– В своем поместье, в Альбанских холмах.

– Еще лучше, – ответил Цицерон. – Там-то он меня точно не ожидает.

Я крикнул место назначения вознице, который ударом кнута направил экипаж к Капенским воротам. Мы тронулись под аккомпанемент ударов по экипажу и криков толпы.

Поездка заняла у нас не меньше двух часов, и все это время Цицерон сидел в углу повозки напротив меня, подобрав ноги, как будто хотел уменьшиться в размерах. Только когда мы свернули с шоссе на гравийную подъездную дорогу в поместье Помпея, он распрямился и стал смотреть в окно на роскошные пейзажи со статуями и искусно подстриженными деревьями и кустарниками.

– Я заставлю его устыдиться и защитить меня, – сказал Цицерон. – А если он откажется, то я убью себя у его ног, и история навсегда проклянет его за трусость. Ты что, думаешь, что я этого не сделаю? Я абсолютно серьезен. – И хозяин достал из туники маленький нож, который показал мне. Лезвие ножа было не длиннее его ладони. Цицерон оскалился – казалось, что он не в себе.

Мы остановились перед громадным загородным домом, и подбежавший слуга Помпея открыл нам дверь экипажа. Цицерон бывал в этом доме бессчетное количество раз, и раб очень хорошо его знал. Но улыбка исчезла с его лица, когда он увидел небритое лицо Цицерона и его черную тунику. В шоке он отступил на несколько шагов.

– Ты чувствуешь этот запах, Тирон? – спросил Цицерон, тыкая мне в лицо запястьем своей руки, затем поднял его к своему носу и тоже понюхал. – Это запах смерти. – Он издал странный смешок, а затем выбрался из повозки и направился в сторону дома, сказав через плечо дворецкому: – Доложи своему хозяину. Я знаю, куда идти.

Я поспешил вслед за ним, и вдвоем мы вошли в большой салон, наполненный антикварной мебелью, коврами и гобеленами. Здесь же, в шкафах, были выставлены многочисленные военные трофеи Помпея, привезенные им из покоренных стран, – красная глазурованная посуда из Испании, резная слоновая кость из Африки, серебро с чеканкой с Востока. Цицерон уселся на покрытый светлым шелком диван с высокой спинкой, а я остался стоять рядом с одной из дверей, выходившей на террасу, вдоль которой были расставлены бюсты великих людей Античности. Под террасой садовник толкал перед собой тачку, полную опавших листьев. До меня доносился аромат костра, скрытого от моих глаз. Вся сцена была настолько цивилизованна и упорядочена – настоящий оазис покоя посреди ужаса наших будней, – что я никогда ее не забуду. Наконец раздался негромкий звук шагов, и появилась жена Помпея в сопровождении своих горничных, все из которых были намного старше ее. Она выглядела как настоящая кукла, с темными локонами и в простом зеленом платье. Вокруг шеи у нее был шарф. Цицерон встал и поцеловал ей руку.

– Мне очень жаль, – сказала Юлия, – но моему мужу пришлось срочно уехать. – Она вспыхнула и посмотрела на дверь, через которую вошла. Было видно, что ложь дается ей с трудом.

– Ничего страшного, я подожду, – сказал Цицерон с расстроенным лицом.

Юлия еще раз оглянулась на дверь, и мой инстинкт подсказал мне, что Помпей находится прямо за этой дверью, знаками показывая ей, что она должна делать.

– Я не знаю, как долго его не будет, – сказала Юлия.

– Я уверен, что он появится, – громко сказал Цицерон, чтобы было слышно всем подслушивающим. – Не может быть, чтобы Помпей Великий отказался от своего слова.

Он уселся, и, после некоторого колебания, Юлия последовала его примеру, сложив свои маленькие белые руки на коленях.

– Ты хорошо доехал? – спросила она после некоторой паузы.

– Очень хорошо, благодарю.

Опять повисла длинная пауза. Цицерон опустил руку в карман туники, туда, где у него лежал нож. Я видел, как он касается его пальцами.

– А ты не видел моего отца в последнее время? – поинтересовалась молодая женщина.

– Нет. Я себя не очень хорошо чувствовал.

– Правда? Мне очень жаль. Я его тоже давно не видела. В любой момент он может отправиться в Галлию. И тогда я даже не знаю, когда увижу его снова. Я очень счастлива, что не останусь одна. Когда он был в Испании, это было ужасно.

– А как тебе нравится жизнь замужней женщины?

– Просто прекрасно! – воскликнула она совершенно искренне. – Все свое время мы проводим здесь. Никуда не выезжаем. Этот мир принадлежит только нам.

– Это должно быть очень приятно. Просто очаровательно. Беззаботное существование. Я вам просто завидую…

Голос Цицерона прервался. Он вынул руку из кармана и поднес ее ко лбу, а затем посмотрел на ковер. Его тело затряслось и, к своему ужасу, я понял, что хозяин плачет. Юлия быстро встала.

– Ничего-ничего, – произнес он. – Ничего страшного. Просто эта болезнь…

Юлия заколебалась, а потом протянула руку, дотронулась до плеча хозяина и мягко произнесла:

– Я еще раз скажу ему, что ты здесь.

В сопровождении горничных она покинула комнату. Цицерон глубоко вздохнул, вытер лицо и нос рукавом туники и уставился перед собой. С террасы тянуло ароматом костра. Время шло. Темнело, и на лице Цицерона, изнуренном длительным периодом голодания, появились тени. Наконец я прошептал ему на ухо, что если мы скоро не отправимся, то не попадем в Рим до захода солнца. Он кивнул, и я помог ему подняться. Когда мы отъезжали от дома, я оглянулся, и готов поклясться, что увидел бледный овал лица Помпея, смотрящего на нас из окна верхнего этажа дворца.

Когда новость о предательстве Помпея распространилась по городу, стало очевидно, что дни Цицерона сочтены, и я стал упаковывать вещи на случай бегства из Рима. Нельзя сказать, что все отреклись от него. Сотни горожан примеряли на себя траур в знак солидарности с ним, и даже Сенат проголосовал за то, чтобы одеться в траур в знак поддержки и симпатии. На Капитолии прошла большая демонстрация всадников, прибывших со всех концов Италии, организованная Аэлием Ламием, а делегация, возглавляемая Гортензием, направилась к консулам с требованием, чтобы те выступили в защиту Цицерона. Но и Пизон, и Габиний отказались. Они знали, что от Клодия зависело, какую провинцию они получат, если получат вообще, и они жаждали продемонстрировать ему свою преданность. Консулы даже запретили сенаторам переодеваться в траур и изгнали благородного Ламия из города, обвинив его в том, что он угрожает общественному спокойствию.

Как только Цицерон пытался куда-нибудь выйти, его мгновенно окружала свистящая толпа, и, несмотря на защиту, организованную Аттиком и братьями Секст, это было очень страшно и опасно. Сторонники Клодия забрасывали его камнями и экскрементами, заставляя скрываться за дверями, чтобы очистить от грязи волосы и тунику.

В одной из таверн хозяину удалось разыскать консула Пизона, которого он умолял вмешаться, но тщетно. После этого Цицерон перестал выходить из дома. Но и там ему не было покоя. Днем на Форуме собирались толпы демонстрантов, которые скандировали лозунги, в которых называли Цицерона убийцей. По ночам наш сон бесконечно прерывался шумом пробегавших ног, непристойностями в наш адрес и грохотом камней по крыше дома. На многотысячном мероприятии, собранном трибунами за пределами города, Цезаря спросили о его мнении по поводу закона Клодия. Он объявил, что хотя и выступал в то время против казни заговорщиков, сейчас он против закона, имеющего обратное действие. Это был ответ в духе невероятной политической изворотливости, присущей Цезарю: когда о нем рассказали Цицерону, хозяин смог только кивнуть в унылом восхищении. В тот момент он понял, что у него нет никакой надежды, и хотя Цицерон и не спрятался у себя в постели, на него напала какая-то летаргия, и он отказался принимать посетителей.

Хотя однажды он сделал исключение. Накануне принятия закона Клодия к нему явился Красс, и, к моему удивлению, Цицерон согласился увидеться с ним. Думаю, что к тому моменту он был в таком отчаянии, что готов был принять помощь, откуда бы она ни пришла.

Негодяй появился со словами, демонстрирующими его озабоченность происходящим. Он не переставал говорить о своем шоке от произошедшего и своем возмущении предательством Помпея. А в то же время его глазки бегали по пустым стенам и проверяли, что еще осталось в доме.

– Если я чем-то могу помочь, – сказал он, – хоть чем-то…

– Боюсь, что ничем, благодарю тебя, – ответил Цицерон. Было видно, что он сожалеет, что пустил своего старинного врага на порог. – Мы оба знаем, что такое политика. Рано или поздно неудача приходит к каждому из нас. По крайней мере, – добавил он, – моя совесть чиста. Позволь, я не буду больше тебя задерживать.

– А деньги? Я понимаю, что это жалкая замена всему тому, что ты потерял в этой жизни, но в изгнании деньги окажутся не лишними, а я готов ссудить тебе значительную сумму.

– Как благородно с твоей стороны.

– Что скажешь о двух миллионах? Ведь это может помочь?

– Естественно. Но я если я буду находиться в изгнании, то каким образом смогу расплатиться с тобой?

– Думаю, что ты можешь передать мне этот дом в заклад, – Красс выглядел так, как будто это решение только что пришло ему в голову.

– Ты хочешь этот дом, за который я заплатил тебе три с половиной миллиона? – Цицерон с недоверием уставился на него.

– И для тебя это была неплохая сделка, согласись.

– Тем более мне ни к чему продавать его тебе за два миллиона.

– Боюсь, что недвижимость имеет цену только тогда, когда на нее есть покупатель. А послезавтра этот дом не будет стоить ни драхмы.

– Почему это?

– Потому что Клодий хочет его сжечь, а на этом месте построить храм богине Свободы, и ни ты, ни кто-либо другой не смогут ему в этом помешать.

Цицерон помолчал, а потом спросил тихим голосом:

– Кто тебе это сказал?

– Это моя работа – знать такие вещи.

– Тогда почему ты хочешь заплатить два миллиона за выжженный клочок земли, предназначенный под строительство храма?

– Деловым людям приходится идти на риск.

– Прощай, Красс.

– Подумай об этом, Цицерон. Не будь упрямым ослом. Речь идет о двух миллионах.

– Я сказал: прощай, Красс.

– Ну хорошо, два с половиной. – Цицерон не ответил. Красс покачал головой. – Именно подобная глупая заносчивость и упрямство довели тебя до нынешнего положения. Я еще погрею руки над твоим погребальным костром.

Было решено провести на следующий день собрание главных сторонников Цицерона, чтобы решить, что ему делать дальше. Собрание должно было состояться в библиотеке, и мне пришлось перешерстить весь дом, чтобы найти достаточное количество стульев. Я набрал двадцать. Первым появился Аттик, за ним Катон, потом Лукулл и, после длительного периода ожидания, Гортензий. Всем им пришлось продираться сквозь толпу, заполнившую все прилегающие улицы, но больше всего досталось Гортензию, лицо которого было расцарапано, а вся тога испачкана в дерьме. Было страшно видеть человека, обычно безукоризненно державшегося, в таком шоковом состоянии. Мы подождали, не появится ли еще кто-нибудь, но никто не пришел. Туллия с мужем уже покинули Рим и укрылись в провинции, после очень эмоционального разговора с Цицероном, поэтому Теренция была единственным членом семьи, присутствовавшим на встрече. Я записывал.

Если Цицерон и был разочарован тем, что громадная толпа подхалимов, которая когда-то его окружала, уменьшилась до размеров этой кучки сторонников, то он этого не показал.

– В этот горький день, – сказал хозяин, – я хочу поблагодарить всех вас, которые так отважно боролись за меня. Невзгоды – это неотъемлемая часть нашей жизни, хотя я и посоветовал бы всем их избегать, – в этом месте в моих записях стоит «все смеются», – однако они позволяют нам понять сущность людей, и так же, как я продемонстрировал свою слабость, вы продемонстрировали вашу силу. – Цицерон остановился и прочистил горло. Мне показалось, что сейчас он опять сломается, но хозяин собрал свою волю в кулак и продолжил: – Итак, закон вступит в силу в полночь? Как я понимаю, в этом нет никаких сомнений? – Он осмотрел присутствовавших.

Все четверо отрицательно покачали головами.

– Нет, – ответил Гортензий, – никаких.

– Тогда какие у меня есть варианты?

– Мне кажется, у тебя их три, – сказал Гортензий. – Ты можешь проигнорировать закон и остаться в Риме, в надежде, что твои друзья продолжат тебя поддерживать, хотя с завтрашнего дня это будет еще опаснее, чем сегодня. Ты можешь покинуть город сегодня вечером, пока еще людям не запрещено помогать тебе, и попытаться спокойно выехать за пределы Италии. Или ты можешь пойти к Цезарю и узнать, в силе ли еще его предложение легатства, которое даст тебе иммунитет.

– У него остается еще и четвертый вариант, – заметил Катон.

– Какой?

– Он может убить себя.

Повисла тяжелая пауза, а потом Цицерон спросил:

– И что это мне даст?

– С точки зрения стоиков, самоубийство всегда рассматривалось как логическая возможность выразить свое презрение окружающим, – ответил Катон. – Кроме того, для тебя это естественный способ положить конец своим страданиям. И, честно сказать, это будет примером борьбы с тиранией, который сохранится в веках.

– Ты предпочитаешь какой-то особый способ?

– Да. По моему мнению, ты должен забаррикадироваться в этом доме и уморить себя голодом.

– Не согласен, – вмешался Лукулл. – Если ты хочешь помучиться, Цицерон, то зачем затевать самоубийство? Проще остаться в городе и предоставить толпе сделать свою черную работу. В этом случае у тебя появляется хоть какой-то шанс выжить, а если и нет, то пусть позор бесчестья падет на их головы.

– Для того, чтобы тебя убили, не нужно никакого мужества, – недовольно ответил Катон. – В то время как самоубийство – это сознательный и мужественный поступок.

– А что ты сам мне посоветуешь, Гортензий? – спросил Цицерон.

– Уезжай из города, – был мгновенный ответ. – Главное – сохрани жизнь. – Адвокат легко коснулся пальцами засохшей крови у себя на лбу. – Я сегодня встречался с Пизоном. Как частное лицо, он тебе сочувствует. Дай нам время аннулировать закон Клодия, пока ты находишься в добровольном изгнании. Я уверен, что в один прекрасный день ты вернешься в Рим с триумфом.

– Аттик?

– Ты знаешь, что я считаю, – ответил тот. – Ты избавился бы от массы проблем, если бы сразу принял предложение Цезаря.

– Теренция? Что ты думаешь, моя дорогая?

Она, так же как и муж, надела траур и теперь, в черном наряде и с лицом белым как снег, походила на Электру. Говорила Теренция с большим чувством.

– Наше нынешнее состояние непереносимо. Добровольное изгнание кажется мне трусостью. А насчет самоубийства – так попробуй, объясни его своему шестилетнему сыну. Выбора у тебя нет. Иди к Цезарю.

Время приближалось к обеду – красное солнце светило сквозь голые верхушки деревьев, а теплый весенний ветерок доносил до нас скандирование толпы, собравшейся на Форуме: «Смерть тирану!» Лукулл и Гортензий, со своими слугами, остались у главного входа, отвлекая внимание демонстрантов, в то время как Цицерон и я выбрались через черный вход. На голове у хозяина было старое, истрепанное коричневое одеяло, в котором он выглядел настоящим нищим. Мы поспешили по лестнице Кака[58]58
  Как – трехглавый пастух, сын Гефеста и Медузы, укравший двух лучших быков Гериона, добытых Геркулесом в ходе его десятого подвига.


[Закрыть] на Этрусскую дорогу, а затем присоединились к толпам, выходившим из города через речные ворота. Никто не пытался причинить нам зла – на нас просто не обращали внимания.

Я послал вперед раба, чтобы предупредить Цезаря о нашем прибытии, и один из его офицеров, в шлеме с красным плюмажем, ждал нас у ворот лагеря. Внешний вид Цицерона произвел на него сильное впечатление, однако он сумел собраться с силами и отдать ему полусалют, после которого провел нас на Марсово поле. Здесь был возведен громадный палаточный городок, в котором располагались вновь набранные галльские легионы Цезаря, и пока мы шли по лагерю, я везде видел признаки того, что армия собирается выступить в поход: сточные канавы засыпались, земляные барьеры срывались, повозки загружались провиантом. Офицер объяснил Цицерону, что был получен приказ выступить до захода солнца следующего дня. Он подвел нас к палатке, которая была гораздо больше остальных и располагалась на возвышении. Рядом с ней, на шесте, располагались орлы легионов[59]59
  Орел легиона – воинский знак легионов Римской империи, впервые появившийся во времена римского полководца Мария – серебряный орел с молниями в когтях, которого в бою несли впереди легиона на высоком древке.


[Закрыть]. Офицер попросил нас подождать, отодвинул полог палатки и исчез. Цицерону, с отросшей бородой, в старой тунике и с коричневым одеялом на голове, не оставалось ничего другого, кроме как осматривать лагерь.

– Вот так всегда с Цезарем, – заметил я, попытавшись нарушить молчание. – Любит заставить подождать себя.