Текст книги "Очищение"

Автор книги: Роберт Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

XI

А теперь я перехожу к самой важной части своего рассказа, к тому самому стержню, вокруг которого жизнь Цицерона и многих связанных с ним людей будет вращаться до самого конца. И этим стержнем является решение о том, как поступить с пленниками.

Цицерон покинул здание, а в его ушах все еще звучали аплодисменты. Сенаторы стали выходить вслед за ним, а он немедленно прошел через Форум к рострам, чтобы рассказать о происшедшем народу. Сотни жителей все еще стояли на морозном вечернем воздухе, надеясь узнать, что же все-таки происходит. Среди них я заметил семьи и друзей обвиненных. Я обратил внимание на то, как Марк Антоний переходит от группы к группе, пытаясь организовать поддержку для своего отчима Суры.

Та речь, которую Цицерон опубликовал позже, сильно отличается от первоначальной, которую он произнес, – я еще расскажу, почему так случилось. Ни в малейшей степени не превознося свои собственные заслуги, хозяин сделал очень нейтральный доклад, практически такой же, как незадолго до этого сделал Сенату. Он рассказал жителям о планах заговорщиков поджечь город и перебить чиновников, о желании заговорщиков вступить в сговор с галлами и о стычке на Мулвианском мосту. Потом консул описал, как открывались письма и как реагировали обвиняемые. Жители слушали все это в молчании, которое можно было назвать и восхищенным, и угрюмым, в зависимости от того, как человек хотел его интерпретировать. Только когда Цицерон сообщил о том, что Сенат объявляет трехдневный национальный праздник, чтобы отметить его достижения, люди наконец зааплодировали. Цицерон вытер пот с лица, улыбнулся и помахал всем рукой, хотя, думаю, он понимал, что аплодируют скорее празднику, чем ему.

– То, что эту статую устанавливали как раз в тот момент, когда по моему приказу пленников вели через Форум в храм Конкордии, говорит о том, что мне помог Юпитер Всемогущий! Если бы я сказал, что сорвал их планы в одиночку, я бы слишком много взял на себя. Их планы сорвал Юпитер, всемогущий Юпитер, который не допустил уничтожения Капитолия, всех нас и нашего города, – закончил консул, указав на статую Юпитера, которую приказал установить еще утром.

Это замечание встретили вежливыми аплодисментами, которые скорее относились к божеству, чем к оратору. Однако это позволило Цицерону покинуть платформу, сохранив видимое достоинство. Хозяин поступил мудро, решив не задерживаться. Как только он спустился по ступеням, его окружили телохранители, а ликторы стали прокладывать дорогу в сторону Куринального холма. Я говорю об этом, чтобы показать, что ситуация в Риме в ту ночь была далека от стабильной и что Цицерон далеко не был так уверен в своих действиях, как рассказывал впоследствии. Он хотел бы вернуться домой и переговорить с Теренцией, но ситуация сложилась таким образом, что единственный раз в своей жизни хозяин не мог переступить порога своего дома: во время службы в честь Доброй Богини ни один мужчина не допускался в здание, где находились жрицы культа; увели даже маленького Марка. Вместо этого мы взобрались по виа Салутарис к дому Аттика, в котором консул должен был провести эту ночь. Поэтому сегодня этот дом был окружен вооруженными людьми и забит различными посетителями – сенаторами, работниками казначейства, всадниками, ликторами, посыльными. Они входили и выходили из атриума, в котором Цицерон отдавал различные распоряжения по защите города. Он также послал записку Теренции, в которой рассказал обо всем, что произошло в Сенате. Затем хозяин удалился в тишину библиотеки, чтобы попытаться решить, что же делать с пятью пленниками. Из четырех углов этой комнаты на его мучения равнодушно смотрели бюсты Аристотеля, Платона, Зенона и Эпикура, украшенные свежими гирляндами цветов.

– Если я санкционирую казнь этих людей, то меня до конца моих дней будут преследовать их соратники – ты сам видел, какой угрюмой была сегодняшняя толпа. С другой стороны, если я позволю им просто удалиться в изгнание, те же самые соратники будут постоянно требовать их возвращения: у меня никогда не будет покоя, и вся эта нестабильность очень скоро вернется. – Он уныло взглянул на бюст Аристотеля. – Философия золотого сечения не вписывается в данную конкретную ситуацию.

Измученный, он уселся на край стула, закинул руки за голову и уставился в пол. В советчиках у него не было недостатка. Его брат Квинт выступал за жесткое решение: заговорщики настолько явно были виновны, что весь Рим – да что там Рим, весь мир – посчитает его слабаком, если он не казнит их. В конце концов, они находились в состоянии войны! Мягкий Аттик предлагал прямо противоположное: он напоминал, что в течение всей своей политической карьеры Цицерон всегда стоял на страже закона. Многие сотни лет любой житель города имел право на апелляцию к народному собранию в случае, если он не был удовлетворен приговором суда. Ведь суд над Верресом[34]34
  Веррес Гай (неизв. – 43 г. до н. э.), управлял провинцией Сицилия. За злоупотребления был предан суду. Обвинителем на суде выступал Цицерон.


[Закрыть] касался именно этого. Sivis Romanus sum![35]35
  Я римский гражданин (лат.) – юридическая формула, согласно которой ни один гражданин Рима не мог быть наказан без решения народной ассамблеи.


[Закрыть] Что касается меня, то когда пришел мой черед говорить, я предложил выход, достойный труса. Цицерону осталось всего двадцать шесть дней на посту консула. Почему бы не запереть арестованных где-нибудь в безопасном месте, и пусть его преемники решают их судьбу… И Квинт и Аттик замахали руками, услышав такое, а Цицерон сразу увидел все преимущества этого выхода. Много лет спустя хозяин сказал мне, что я был прав.

– Но понимаешь это только задним умом, а историю невозможно повернуть вспять, – сказал он мне тогда. – Если ты вспомнишь все те обстоятельства, солдат на улицах и вооруженные банды, собирающиеся недалеко от города, слухи о том, что Катилина может атаковать в любой момент, чтобы освободить своих сторонников, – как я мог отложить решение на потом?

Самым радикальным был совет Катулла, который прибыл поздним вечером, когда Цицерон уже собирался ложиться. Вместе с ним прибыла группа бывших консулов, включая братьев Лукулл, Лепида, Торкватия и бывшего губернатора Ближней Галлии Пизония. Они пришли требовать, чтобы консул арестовал Цезаря.

– На каком основании? – спросил Цицерон, устало поднимаясь на ноги, чтобы их поприветствовать.

– За государственную измену, конечно, – ответил Катулл. – Ты ведь не сомневаешься, что он принимал участие во всем этом с самого начала?

– Нисколько, но это еще не основание для ареста.

– Ну, тогда найди это «основание», – мягко сказал старший Лукулл. – Для этого надо только получить более детальные показания Волтурка относительно деятельности Цезаря, и мы, наконец, прищучим его.

– Гарантирую, что большинство Сената проголосует за его арест, – сказал Катулл. Его компаньоны закивали в знак согласия.

– А потом что?

– Казнишь его вместе с другими.

– Казнить главу государственной религии по сфабрикованному обвинению? Да тогда начнется гражданская война.

– Ну гражданская война и так когда-нибудь начнется из-за Цезаря, – возразил Лукулл, – но если ты будешь действовать быстро, то сможешь ее предотвратить. Вспомни о своей власти. Сегодня в честь тебя объявили дни благодарения. Твой престиж среди сенаторов высок как никогда!

– Мне не затем пожаловали благодарение, чтобы я вел себя как тиран, убивающий своих оппонентов.

– Правильно. Тебе его пожаловали, – вмешался Катулл, – потому что я это предложил.

– А ты настолько ослеп от своей ненависти к Цезарю за то, что он отобрал у тебя место верховного жреца, что больше уже ничего вокруг себя не видишь. – Я никогда не слышал, чтобы Цицерон говорил в такой манере с одним из старейших патрициев. Было видно, как Катулл весь дернулся, как будто наступил на что-то острое.

– Послушайте меня, – продолжил консул, подняв палец. – Все меня внимательно послушайте! Я загнал Цезаря туда, куда и хотел. Наконец я держу этого Левиафана за хвост. Если он позволит своему пленнику бежать сегодня ночью – согласен, мы можем его арестовать, потому что это будет доказательством его вины. Но именно по этой причине он не позволит ему сбежать. На этот раз он подчинится воле Сената. И я сделаю все, чтобы это вошло у Цезаря в привычку.

– Пока он опять не возьмется за старое, – сказал Пизоний, которого Цезарь только недавно хотел отправить в изгнание по обвинению в коррупции.

– Тогда нам снова придется перехитрить его, – ответил Цицерон. – И опять. И опять. Нам придется делать это, пока это будет необходимо. Но мне кажется, что сейчас я его прижал. А то, как я справлялся с кризисом в течение этого года, говорит о том, что в таких делах я обычно оказываюсь прав.

Его посетители замолчали. Сейчас он был первым человеком Рима. Его престиж был в зените. И сейчас никто не смел противоречить ему, даже Лукулл. Наконец Пизоний спросил:

– А что же будет с заговорщиками?

– Это должен решить Сенат, а не я.

– Но они будут ждать от тебя сигнала.

– Ну что же, они только зря потеряют время. О боги! Разве я еще не достаточно сделал?! – закричал вдруг Цицерон. – Я раскрыл заговор. Я не позволил Катилине стать консулом. Я изгнал его из Рима. Я не позволил сжечь город и уничтожить нас в наших собственных домах. Я отдал пленников под надзор сенаторов. Я что, должен еще взять на себя весь позор за их убийство? А не кажется ли вам, граждане, что вам пора тоже что-то сделать?

– А что ты хочешь, чтобы мы сделали? – спросил Торкватий.

– Встаньте завтра в Сенате и прямо скажите, что, по вашему мнению, надо сделать с арестованными. Подайте сигнал другим сенаторам. Не ждите, что я буду продолжать тащить эту ношу в одиночку. Я вызову вас по одному. Выскажите свое пожелание – как я полагаю, смертная казнь, – но выскажите его ясно и громко, так, чтобы когда я предстану перед народом, то мог бы сказать, что я орудие Сената, а не диктатор.

– Можешь на нас положиться, – сказал Катулл, оглядывая остальных. – Но в отношении Цезаря ты не прав. У нас никогда не будет лучшей возможности остановить его. Я умоляю тебя, подумай над этим.

После того как они ушли, пришлось заняться решением некоторых малоприятных проблем. Если Сенат проголосует за смертную казнь, тогда возникнут вопросы: когда будут казнены приговоренные, каким образом, где и кем? Ведь раньше такого еще никогда не было. На вопрос «когда» ответ был простой – немедленно после оглашения приговора, чтобы исключить попытки отбить пленников. «Кем» – тоже было понятно: городским палачом, и это еще раз покажет, что приговоренные – обычные уголовные преступники. На вопросы «где» и «как» ответить было труднее. Сбрасывать их с Тарпейской скалы[36]36
  Отвесная скала с западной стороны Капитолийского холма. С нее сбрасывали осужденных на смерть преступников, совершивших предательство, инцест, побег (рабов от хозяев).


[Закрыть] было нежелательно – это могло вызвать волнения. Цицерон переговорил с начальником своих официальных телохранителей, ликтором-проксимой, который сказал, что наиболее удобным местом для подобного дела представляется камера казней под Карцером[37]37
  Государственная тюрьма в Риме.


[Закрыть] – ее легче всего было защитить в случае нападения, а кроме того, она находилась совсем рядом с храмом Конкордии. Место было слишком маленьким и темным, чтобы там можно было рубить головы, поэтому было решено, что приговоренные будут задушены. Ликтор отправился предупредить палача и его помощников.

Я видел, как эти обсуждения не нравятся Цицерону. Он отказался от еды, сказав, что у него нет аппетита. Хозяин согласился только выпить немного вина Аттика, которое было принесено в прекрасных бокалах из неаполитанского стекла, однако руки его так сильно дрожали, что он уронил бокал на мозаичный пол. Бокал разлетелся вдребезги. После того как осколки стекла убрали, Цицерон решил, что ему необходим свежий воздух. Аттик приказал рабу отпереть двери, и мы вышли из его библиотеки на узкую террасу. Внизу, в долине, комендантский час превратил Рим в темный город, похожий на призрак. Только храм Луны, освещенный фонарями, был хорошо виден на склоне Палатинского холма. Казалось, он висел в ночи, как большой белый корабль, прибывший со звезд, чтобы наблюдать за нами. Мы облокотились на балюстраду и попытались разглядеть знакомые очертания зданий.

– Интересно, что люди будут думать о нас через тысячу лет? Может быть, Цезарь прав и эта Республика должна быть разрушена и построена заново? – Цицерон обращал эти вопросы скорее к себе, чем к нам. – Знаете, мне перестали нравиться эти патриции – так же, как мне не нравится плебс. Они ведь не могут оправдать свое поведение бедностью или необразованностью. – А потом, через несколько минут, он продолжил: – У нас так много всего – наши искусство и наука, законы, деньги, рабы, красота Италии, колонии по всему миру; почему же какие-то непонятные импульсы в нашем мозгу постоянно заставляют нас гадить в своем собственном гнезде?

Я тщательно записал обе его мысли.

В ту ночь я очень плохо спал в своей комнатенке, расположенной рядом со спальней Цицерона. Шум шагов и шепот легионеров, патрулировавших сад, проникали в мои сны. Вечерняя встреча с Лукуллом вызвала воспоминания об Агате, и мне приснился кошмар, в котором я спрашиваю Лукулла о ней, а он отвечает, что не имеет представления, о ком я говорю, но что все его рабы в Мицениуме умерли. Когда я, измученный, проснулся, в окно смотрел серый рассвет, и у меня было такое чувство усталости, как будто всю ночь на груди я держал громадный камень. Я заглянул в комнату Цицерона, но его кровать была пуста. Я нашел его неподвижно сидящим в библиотеке, с закрытыми ставнями и только одной маленькой лампой, зажженной у кресла. Хозяин спросил, рассвело ли уже, так как хотел пойти домой и переговорить с Теренцией.

Вскоре после этого мы отправились, сопровождаемые новым отрядом телохранителей, на этот раз под командованием Клавдия. С момента начала кризиса этот печально известный развратник регулярно вызывался сопровождать консула, и эти демонстрации преданности, вместе с блестящей защитой Цицерона на процессе Мурены, сильно укрепили их отношения. Я думаю, что Клавдия привлекала возможность научиться политике напрямую у мастера – на следующий год он собирался избираться в Сенат, – а Цицерону нравилась его юношеская нескромность. В любом случае, хотя я Клавдия и не любил, но был рад, что сегодня нас охраняет именно он, потому что знал, что Клавдий поднимет консулу настроение какими-нибудь последними сплетнями. И, действительно, он немедленно начал свой рассказ:

– Ты слышал, что Мурена опять женится?

– Правда? – удивился Цицерон. – И на ком же?

– На Семпронии.

– А разве она уже не замужем?

– Она разводится. Мурена станет ее третьим мужем.

– Третьим мужем! Ну и ветреница!

Какое-то время они шли молча.

– У нее пятнадцатилетняя дочь от первого брака, – задумчиво сказал Клавдий. – Ты слышал об этом?

– Нет, не слышал.

– Я думаю жениться на ней. Как ты на это смотришь?

– Неплохая идея. Она сможет помочь тебе в карьере.

– К тому же она очень богата. Наследница Гракхов.

– Тогда почему ты еще здесь? – спросил Цицерон, и Клавдий расхохотался.

К тому моменту, как мы появились у дома Цицерона, служительницы культа, предводительствуемые девственницами-весталками, медленно вытекали на улицу. Вокруг собралась толпа зевак. Некоторые, такие, как жена Цезаря Помпея, нетвердо держались на ногах, и их поддерживали служанки. Другие, включая мать Цезаря Аурелию, казалось, остались совершенно равнодушны к тому, что с ними произошло. Аурелия прошла мимо Цицерона с каменным лицом, и я понял, что ей известно о том, что произошло в Сенате прошлым вечером. Удивительно, но очень многие женщины, выходящие из дома, были так или иначе связаны с Цезарем. Я заметил, по крайней мере, трех из его бывших любовниц – Муцию, жену Помпея Великого; Постумию, жену Сервия, и Лоллию, жену Аула Габиния. Клавдий возбужденно наблюдал за этим благоухающим парадом. Наконец появилась последняя и самая большая любовь Цезаря – Сервилия, жена новоизбранного консула Силана. Она не была так уж красива: ее лицо можно было назвать симпатичным – в некотором роде манерным, если можно так сказать, – но полным ума и характера. То, что она, единственная из всех жен высших бюрократов, остановилась и спросила Цицерона, каковы его прогнозы на наступающий день, было очень характерно для нее.

– Все решит Сенат, – осторожно ответил он.

– И как, ты думаешь, они решат?

– Это решение сенаторов.

– Но ты подашь им какой-нибудь сигнал?

– Если и да – прошу прощения, – то я сообщу об этом в Сенате, а не на улице.

– Ты что, мне не доверяешь?

– Напротив, но наш разговор могут случайно подслушать другие.

– Не знаю, что ты имеешь в виду, – ответила она обиженным голосом, но в ее проницательных голубых глазах плясали сумасшедшие чертики.

– Несомненно, она самая умная из его женщин, – заметил Цицерон, когда она отошла. – Умнее, чем его мать, а это о многом говорит. Ему надо за нее держаться.

Комнаты дома Цицерона все еще были нагреты присутствием множества женщин, воздух влажен от духов и благовоний, от запаха сандала и можжевельника. Женщины-рабыни мыли полы и убирали остатки празднества; на алтаре в атриуме лежала горка белого пепла. Клавдий даже не пытался скрыть свое любопытство. Он ходил по дому, хватал разные предметы и внимательно их изучал. Было видно, что молодой человек вот-вот лопнет от вопросов, которые он жаждал задать, особенно когда появилась Теренция. Она все еще была в костюме верховной жрицы, но даже его мужчинам было запрещено видеть, поэтому она накинула сверху плащ, который крепко держала под горлом. Ее лицо раскраснелось, голос звучал необычно высоко.

– Был знак, – объявила Теренция. – Не больше часа назад, от самой Доброй Богини! – Цицерон подозрительно посмотрел на нее, но она была слишком возбуждена, чтобы это заметить. – Я получила специальное разрешение девственниц-весталок рассказать тебе о нем. Вот здесь, – указала она драматическим жестом, – прямо на алтаре, огонь совсем выгорел. Пепел был уже практически холодным. А затем вдруг снова вспыхнул яркий огонь. Это было самое невероятное знамение из всех, которые мы смогли вспомнить.

– И что, по-твоему, это знамение значит? – спросил Цицерон, заинтересовавшись помимо своей воли.

– Это знак благоволения, посланный прямо в твой дом, в день необычайной важности – он обещает тебе славу и безопасность.

– Неужели?

– Ничего не бойся, – сказала Теренция, взяв его за руку. – Сделай то, что считаешь правильным. За это тебя будут вечно прославлять. И с тобой ничего не случится. Это послание от Доброй Богини.

Все последующие годы я пытался понять, не повлияло ли это на решение Цицерона. Действительно, он много раз говорил мне, что все эти предсказания и приметы – абсолютная чепуха. Но позже я понял, что даже величайшие скептики в экстремальных условиях начинают молиться всем известным богам подряд, если они думают, что это может им помочь. Было видно, что Цицерон доволен. Он поцеловал Теренции руку, поблагодарил ее за терпение и поддержку его интересов, а затем удалился наверх, чтобы приготовиться к сенатскому заседанию. А слухи о знамении уже летели по городу, передаваемые из уст в уста по его же собственному распоряжению. В это же время Клавдий нашел под одним из диванов какой-то предмет женского туалета, и я увидел, как он прижал его к носу и глубоко вдохнул аромат.

По распоряжению консула, заключенных оставили там, где они провели прошедшую ночь. Цицерон объяснил это соображениями безопасности, но мне кажется, что ему просто тяжело было смотреть им в глаза. Заседание опять проходило в храме Конкордии, и на нем присутствовали все выдающиеся граждане Республики, за исключением Красса, который сказался больным. В действительности же он не хотел голосовать ни за, ни против смертной казни. Кроме того, он боялся обвинений со стороны присутствовавших: многие среди патрициев и всадников считали, что он тоже должен быть арестован. Цезарь же появился абсолютно спокойным и протолкался сквозь охранников, не обращая внимания на проклятия и угрозы. Он втиснулся на свое место на передней скамье, откинулся назад и вытянул ноги далеко в проход. Узкий череп Катона виднелся прямо напротив него: наклонив голову, стоик, как всегда, изучал отчеты казначейства. Было очень холодно. Двери в дальнем конце храма были настежь распахнуты для толпы наблюдателей, и по проходу мела заметная поземка. Изаурик надел пару старых серых перчаток, в зале раздавался кашель и шмыганье носов, а когда Цицерон встал, чтобы призвать собравшихся к порядку, из его рта исходил пар, как из кипящей кастрюли.

– Граждане, – торжественно начал он. – Это самое сложное заседание из всех, которые я помню. Мы собрались здесь, чтобы решить, что делать с преступниками, изменившими нашей Республике. Я считаю, что каждый из нас, кто хочет высказаться, должен это сделать. Сам я не собираюсь высказывать свое мнение. – Он поднял руку, чтобы прекратить возражения. – Никто не может обвинить меня в том, что в решении этой проблемы я не сыграл роль лидера. Но сейчас я хочу быть вашим слугой, и все, что бы вы ни решили, я обещаю выполнить. Я требую только, чтобы решение было вынесено сегодня, до того момента, как наступит ночь. Мы не можем откладывать его в долгий ящик. Наказание, каким бы оно ни было, должно быть быстрым. А теперь я даю слово Дециму Юнию Силану.

Привилегией вновь избранного консула было открывать дебаты, но я уверен, что в тот день Силан с удовольствием отказался бы от нее. До этого момента я не очень много рассказывал о Силане, отчасти из-за того, что я плохо его помню: в тот век гигантов он был карликом – уважаемым, серым, скучным, подверженным приступам болезни и хандры. Он никогда бы не выиграл выборы, если бы не амбиции и напор Сервилии, которая так хотела, чтобы у ее трех дочерей отец был консулом, что даже залезла в постель к Цезарю, чтобы обеспечить карьеру своего мужа. Бросая изредка нервные взгляды на переднюю скамью, на которой сидел человек, сделавший его консулом, он говорил о взаимоисключающих вещах: справедливости и сострадании, безопасности и свободе, о своей дружбе с Лентулом Сурой и ненависти к изменникам. Что он хотел этим сказать? Из его слов понять это было невозможно. Наконец Цицерон прямо спросил его, какое наказание он предлагает. Силан глубоко вздохнул и закрыл глаза.

– Смертную казнь, – ответил он наконец.

Сенат зашевелился, когда, наконец, были произнесены эти страшные слова. Следующим выступал Мурена. Тогда я понял, почему Цицерон предпочитал иметь его консулом во время кризиса. В нем была видна какая-то сила и надежность, когда он стоял, расставив ноги и положив руки на пояс.

– Я солдат, – сказал он. – И моя страна находится в состоянии войны. В провинциях убивают женщин и детей, жгут храмы, вытаптывают посевы, а сейчас наш проницательный консул выяснил, что такой же хаос должен был начаться и в столице. Если бы в своем лагере я поймал человека, который намеревался поджечь его и убить моих офицеров, я бы ни секунды не колебался и казнил бы его. Наказанием изменникам всегда должна быть смерть – и только смерть!

Цицерон продолжал вызывать одного бывшего консула за другим. Катулл сказал леденящую кровь речь о пожарах и кровопролитии и тоже выступил за смертную казнь; за нее же высказались братья Лукулл, Пизоний, Курий, Котта, Фигул, Волкаций, Сервилий, Торкватий и Лепид; даже двоюродный брат Цезаря Луций нехотя согласился с высшей мерой. Считая Силана и Мурену, четырнадцать человек в ранге консула выступали за смертную казнь. Ни один человек не выступил против. Единодушие было таким полным, что позже Цицерон сказал мне, что боялся, что его обвинят в манипуляциях выступавшими. После нескольких часов дискуссий, сводившихся к одному и тому же – к смертной казни, он встал и спросил, хочет ли кто-нибудь из сидящих в зале предложить что-то другое. Естественно, что все головы повернулись к Цезарю. Но первым на ноги вскочил бывший претор, Тиберий Клавдий Нерон. Он был одним из командиров Помпея во время войны с пиратами, и говорил он от имени своего командира.

– Куда мы так торопимся? Заговорщики надежно заперты и охраняются. Думаю, что мы должны пригласить Помпея Великого, для того чтобы он разобрался с Катилиной. Когда главарь будет повержен, мы не торопясь сможем решить, что делать с его прислужниками.

Когда Нерон закончил, Цицерон спросил:

– Кто-нибудь еще хочет выступить против немедленной казни?

Вот тогда Цезарь медленно выпрямил ноги и встал. В зале немедленно раздались крики и топот, но Цезарь, по-видимому, ожидал этого и приготовился. Он стоял, сцепив руки за спиной, и спокойно ждал, когда шум прекратится.

– Тот, кто пытается решить трудный вопрос, граждане, – начал он своим слегка угрожающим голосом, – должен забыть про ненависть и гнев, так же как про привязанность и сострадание. Трудно найти истину, когда человек находится под влиянием эмоций. – Он проговорил последнее слово с таким яростным презрением, что все на минуту замолчали. – Вы можете спросить меня, почему я против смертной казни…

– Потому, что ты тоже виновен! – крикнул кто-то из зала.

– Если бы я был виновен, – спокойно ответил Цезарь, – то самым легким способом скрыть это было бы проголосовать за смертную казнь вместе со всеми остальными. Нет, я не против наказания из-за того, что эти люди были моими друзьями – в жизни политика дружба не должна играть никакой роли. И не потому, что я считаю их преступления слишком тривиальными. Честно говоря, я считаю, что нет той пытки, которой они бы не были достойны за свои дела. Но у людей короткая память. Как только преступников осудят, их вина очень скоро забудется. Что не забывается никогда, так это наказание, выходящее за рамки обыденности. Я уверен, что Силан сделал свое предложение, думая о своей стране. Но оно поразило меня – не своей жестокостью, потому что по отношению к этим преступникам никакое наказание не будет слишком жестоким, – а своим несоответствием обычаям и традициям нашей Республики. Плохие прецеденты возникают из самых добрых намерений. Двадцать лет назад, когда Сулла приказал казнить Брута и других авантюристов, кто из нас не поддержал его решение? Те люди были убийцами и бандитами, и все решили, что они должны умереть. Но те казни оказались первым шагом на пути к большому бедствию. Очень скоро любой, положивший глаз на имущество или землю соседа, мог подвести его под смертную казнь, просто объявив его предателем. Поэтому те, кто радовался смерти Брута, сами оказались под угрозой смерти, и казни не прекращались до тех пор[38]38
  Так называемые «проскрипции» – таблички с именами тех, кого следовало ликвидировать. Сначала в них заносились личные враги Суллы, но затем списки стали пополняться богатыми римлянами, далекими от политики. Многие соратники Суллы (Помпей, Красс, Лукулл) нажили огромные богатства на распродажах имущества и на внесении богатых людей в проскрипции.


[Закрыть], пока Сулла не «утопил» своих сторонников в роскоши. Конечно, я далек от мысли предположить, что Цицерон собирается сделать что-нибудь подобное. Но в такой великой стране, как наша, живут разные люди с разными характерами. Может ведь произойти и так, что в будущем, когда другой консул будет, как и нынешний, иметь в своем распоряжении армию, лживые свидетельства станут принимать за чистую монету. И если такое произойдет, да еще имея уже этот прецедент, то кто сможет остановить такого консула?

Услышав свое собственное имя, Цицерон вмешался.

– Я слушал выступление верховного жреца с огромным вниманием. Он что, предлагает, чтобы пленников отпустили и позволили им соединиться с Катилиной?

– Ни в коем случае, – ответил Цезарь. – Я согласен с тем, что они лишили себя права дышать с нами одним воздухом и видеть один и тот же свет. Но смерть была придумана бессмертными богами не как наказание, а как избавление человека от его горестей и проблем. Если мы их убьем, их страдания прекратятся. Поэтому я предлагаю судьбу намного страшнее: конфискацию всего их имущества и пожизненное заключение для каждого из них в отдельном городе; приговоренные не имеют права на апелляцию, всякая попытка любого гражданина апеллировать от их имени должна рассматриваться как акт государственной измены. Пожизненное заключение, граждане, в этом случае будет действительно пожизненным.

Это было невероятной наглостью со стороны Цезаря – но в то же время как это было логично и убедительно! Еще записывая это предложение и передавая его Цицерону, я уже слышал восхищенный шепот, прокатившийся по рядам сенаторов. Консул взял запись с озабоченным лицом. Он чувствовал, что его враг сделал умный ход, но не был уверен во всех его последствиях и не понимал, как он сам должен на него реагировать. Цицерон прочитал предложение Цезаря вслух и спросил, хочет ли кто-нибудь его прокомментировать, на что сразу же откликнулся избранный консул и главный рогоносец Рима Силан.

– На меня большое впечатление произвели слова Цезаря, – объявил он, вкрадчиво потирая руки. – Такое большое, что я не буду голосовать за свое собственное предложение. Я тоже считаю, что пожизненное заключение – это лучшее наказание, чем смертная казнь.

Это заявление вызвало приглушенный ропот удивления, за которым последовало шуршание на скамьях, которое я расшифровал как знак того, что мнение сенаторов быстро меняется. При выборе между смертью и изгнанием многие из сенаторов предпочли смерть. Но если речь шла о смерти и пожизненном заключении, они были готовы пересмотреть свое решение. И кто мог бы осудить их за это? Ведь, на первый взгляд, это было идеальным решением: заговорщики будут жестоко наказаны, однако при этом на руках сенаторов не будет крови. Цицерон оглядывался в поисках сторонников смертного приговора, однако сейчас выступавшие один за другим вставали, чтобы высказаться за пожизненное заключение. Гортензий поддержал предложение Цезаря; то же самое сделал, как это было ни удивительно, Изаурик. Метелл Непот сказал, что казнь без возможности апелляции незаконна, и вновь поддержал требование Нерона вызвать Помпея. После того, как эта дискуссия продолжалась час или два – причем только несколько человек теперь выступили за смертную казнь, – Цицерон объявил короткий перерыв перед голосованием. Сенаторы смогли покинуть зал заседаний, чтобы облегчиться и перекусить. В это же время Цицерон провел короткий «военный совет» со мной и Квинтом. Очень быстро темнело, и с этим ничего нельзя было поделать – зажигать какой-либо огонь в храме было категорически запрещено. Неожиданно я понял, что у нас осталось не так уж много времени.

– Ну, – тихо спросил нас Цицерон, наклоняясь из кресла, – что вы обо всем этом думаете?

– Пройдет предложение Цезаря, – шепотом ответил Квинт. – В этом нет никаких сомнений. Даже патриции склоняются к нему.

– Вот и верь после этого их обещаниям… – тяжело вздохнул Цицерон.

– Но для тебя это совсем не плохо, – радостно заявил я, так как всегда был сторонником компромиссов. – Таким образом, ты соскакиваешь с этого крючка.

– Но это предложение – полный идиотизм, – прошипел Цицерон, бросив злобный взгляд в сторону Цезаря. – Ни один Сенат не может принять закон, который навечно свяжет обязательством будущих сенаторов, и Цезарь это прекрасно знает. А что, если на будущий год какой-то чиновник скажет, что агитация за освобождение преступников не является государственной изменой, а народная ассамблея с этим согласится? Понтифику просто нужно, чтобы этот кризис продолжался, чтобы под шумок обделывать свои собственные делишки.