Текст книги "Очищение"

Автор книги: Роберт Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

XVII

Несмотря на свое возмущение, Цицерон не принимал участия в общественной жизни весь следующий месяц – что было не так уж сложно, так как Сенат не собирался на заседания. Бибул заперся у себя в доме и отказывался выходить, а Цезарь объявил, что он будет управлять страной через народные ассамблеи, которые Ватиний, как трибун, собирал от его имени. Бибул ответил на это, распустив слух, что, как консул, он постоянно изучает знамения у себя на крыше и что они продолжают оставаться неблагоприятными – поэтому любая государственная деятельность была в этот период незаконной. В ответ Цезарь приказал устроить перед домом Бибула несколько шумных демонстраций и продолжил принимать законы с помощью народных собраний, не обращая внимания на то, что говорил его коллега-консул (Цицерон остроумно заметил, что Рим живет под совместным консульством Юлия и Цезаря). С точки зрения закона, управление через людей было абсолютно законным – что может быть более честным? – но «люди» были толпой, которую контролировал Ватиний, и все, кто выступал против желаний Цезаря, очень быстро замолкали. Римская республика стала диктатурой во всем, кроме названия, и многие уважаемые сенаторы были этим возмущены. Но так как Цезаря поддерживали Помпей и Красс, то мало кто решался высказываться вслух. Цицерон предпочитал оставаться в своей библиотеке и не принимать во всем этом участия. Однако в конце марта он был вынужден появиться на Форуме, чтобы защищать Гибриду в суде по поводу обвинения бывшего губернатора Македонии в государственной измене. К его неудовольствию, слушания должны были происходить на самом комиции, прямо перед зданием Сената. Полукруглые ступени, ведущие к рострам и похожие на амфитеатр, были отгорожены как место для судей и присяжных, а перед ними уже собралась большая толпа зевак, которые жаждали услышать, как великий оратор будет защищать своего клиента, вина которого была очевидна для всех.

– Ну что же, Тирон, – тихо сказал мне Цицерон, когда я открыл свой футляр для документов и передал ему его заметки, – вот тебе и доказательство, что и у богов есть чувство юмора – именно на этом месте мне приходится защищать этого негодяя! – Он повернулся и улыбнулся Гибриде, который в этот момент с трудом взбирался на платформу. – Доброе утро тебе, Гибрида. Надеюсь, что, как ты мне и обещал, за завтраком ты не пил вина? Сегодня нам понадобится ясный и трезвый ум!

– Конечно, – ответил Гибрида, однако по тому, как он взбирался на ступени, и по его неразборчивой речи было видно, что полностью воздержаться ему не удалось.

Кроме меня и своей обычной команды клерков, Цицерон привел на суд своего зятя Фругия, чтобы тот выступил в качестве его помощника. В отличие от Цицерона Руф появился один, и в тот момент, когда я увидел его направляющимся к нам через комиций в сопровождении только одного секретаря, у меня исчезла последняя слабая надежда на благоприятный исход суда. Руфу не было еще и двадцати трех лет, и он только что закончил свой годичный период в администрации африканского губернатора. Уехал он туда мальчиком, а вернулся мужчиной, и я понял, что контраст между этим загорелым, высоким обвинителем и толстым, опухшим Гибридой стоил последнему десятка голосов присяжных еще до того, как начался суд. Сравнение было также не в пользу Цицерона. Он был в два раза старше Руфа и, когда тот подошел, чтобы пожать руку своему оппоненту и пожелать ему удачи, выглядел сутулым и потасканным. На стене бань можно было бы поместить объявление об этом суде: «Молодость против Старости». За ними полукругом расположились шестьдесят присяжных, а претор, высокомерный Корнелий Лентул Клавдиан, уселся в судейское кресло между ними.

Первым выступал Руф, и мы скоро поняли, что он был гораздо более внимательным учеником Цицерона, чем это можно было предположить. Свое обвинение Руф разделил на пять пунктов:

первый – Гибрида сосредоточил все свои усилия на выкачивании из Македонии максимального количества денег для своих собственных нужд;

второй – деньги, которые должны были идти его солдатам, были им присвоены;

третий – он не исполнил свой долг командира во время карательной экспедиции к берегам Черного моря для замирения взбунтовавшихся племен;

четвертый – он показал себя трусом на поле битвы, сбежав от врага;

пятый – в результате его действий империя потеряла район вокруг Истрии в нижнем течении Дуная.

Руф произносил свои обвинения со смесью священного негодования и убийственного юмора, достойной самого Мастера в его лучшие годы. Особенно хорошо я запомнил его яркое описание халатности Гибриды утром перед битвой с бунтовщиками.

– Самого этого человека нашли в состоянии пьяного ступора, – рассказывал Руф, прохаживаясь за спиной Гибриды и указывая на него пальцем, как будто тот был экспонатом на выставке, – храпящим во всю силу своих легких и периодически икающим, в то время как уважаемые дамы, проживавшие вместе с ним, раскинулись в вольных позах на диванах или на полу помещения. Полумертвые от ужаса при приближении врага, они попытались растормошить Гибриду, звали его по имени и тщетно пытались заставить сесть; некоторые шептали ему в ухо непристойности; одна или две залепили ему пару звонких пощечин. Он узнал их голоса и почувствовал прикосновения, поэтому попытался обнять ближайшую к себе. Губернатор был слишком возбужден, чтобы спать, и слишком пьян, чтобы бодрствовать: полупьяный и едва проснувшийся, он запутался среди своих центурионов и любовниц.

Обращаю ваше внимание на то, что все это было произнесено Руфом без каких-либо записей, по памяти. Одного этого эпизода было достаточно для приговора. Но главные свидетели обвинения – несколько командиров Гибриды, пара его любовниц и его квартирмейстер – еще больше подлили масла в огонь. В конце дня Цицерон поздравил Руфа с блестящим выступлением, а вечером честно предложил своему помрачневшему клиенту продать недвижимость в Риме за любые деньги и перевести наличные в драгоценности, которые было легко взять с собой в изгнание.

– Ты должен приготовиться к самому худшему.

Я не буду описывать все подробности суда. Скажу только, что хотя Цицерон и использовал все свое умение, чтобы разрушить обвинение Руфа, оно осталось непоколебимым, а свидетели, которых представил Гибрида, были очень слабы – в основном его старые собутыльники или официальные лица, которых он подкупил. К концу четвертого дня неясным остался только один вопрос: должен ли Цицерон вызвать Гибриду для дачи показаний, в слабой надежде разжалобить присяжных, или Гибриде надо смириться с поражением и тихо покинуть Рим до вынесения приговора, что спасло бы его от позора быть вышвырнутым из города? Цицерон пригласил Гибриду в библиотеку, чтобы вместе выработать решение.

– И что, ты считаешь, я должен сделать? – спросил Гибрида.

– На твоем месте я бы уехал, – ответил Цицерон, жаждавший положить конец своим собственным мучениям. – Боюсь, что твои показания могут только ухудшить ситуацию. Зачем доставлять Руфу такое удовольствие?

При этих словах Гибрида сломался.

– Что я сделал этому молодому человеку, что он хочет уничтожить меня таким способом? – Слезы жалости к самому себе хлынули у него из глаз.

– Послушай, Гибрида, возьми себя в руки и вспомни своих великих предков. – Цицерон похлопал его по колену. – Здесь нет ничего личного. Он просто умный молодой человек из провинции, с большими амбициями. Во многом он напоминает мне себя самого в его возрасте. К сожалению, ты, так же как и Веррес мне в свое время, дал ему прекрасную возможность прославиться.

– Будь он проклят! – неожиданно произнес Гибрида, выпрямляясь. – Я дам показания.

– Ты уверен в этом? Перекрестный допрос – это не шутка.

– Ты согласился меня защищать, – сказал Гибрида, демонстрируя свой былой боевой дух. – Так давай же строить эту защиту.

– Очень хорошо, – сказал Цицерон, с трудом скрывая свое разочарование. – В этом случае мы должны отрепетировать твои показания, а это займет время. Тирон, принеси-ка сенатору вина.

– Нет, – твердо отказался Гибрида. – Сегодня обойдемся без вина. Я пропил всю свою карьеру, поэтому закончить ее хочу трезвым.

И мы работали до поздней ночи, отрабатывая вопросы Цицерона и ответы на них Гибриды. После этого Цицерон взял на себя роль Руфа: он задавал своему бывшему коллеге самые неприятные вопросы, которые только приходили ему в голову, и помогал тому сформулировать наименее разоблачительные ответы. Я был удивлен, как быстро Гибрида все схватывал. Оба легли в полночь – Гибрида остался ночевать у нас – и встали на рассвете, чтобы продолжить свое занятие. Позже, когда мы все вместе шли на суд – Гибрида со слугами впереди, – Цицерон сказал мне:

– Я начинаю понимать, почему он достиг таких высот. Если бы только он показал эту свою хватку пораньше, ему бы не пришлось думать сейчас об изгнании.

Когда мы пришли на комиций, Гибрида весело сказал:

– Все как раньше, Цицерон! Как во время нашего консульства, когда мы плечом к плечу защищали Республику!

Они вдвоем поднялись на платформу, и, когда Цицерон объявил о том, что он вызывает Гибриду, по рядам присяжных пронесся шум любопытства. Я увидел, как Руф что-то сказал своему секретарю, и тот достал стилус.

Гибриду быстро привели к присяге, и Цицерон задал ему все те вопросы, которые они отрепетировали накануне, начиная с вопроса о его военном опыте под командованием Суллы четверть века назад и кончая его ролью в раскрытии заговора Катилины.

– Ведь в то время ты отбросил мысли о былой дружбе, – спросил Цезарь, – и возглавил армию Сената, чтобы раздавить предателя, не так ли?

– Именно так.

– И ты прислал голову этого монстра в Сенат как доказательство твоей победы?

– Да.

– Запомните это хорошенько, – сказал Цицерон, обращаясь к присяжным. – Разве это похоже на действия предателя? Молодой Руф, сидящий здесь, поддерживал Катилину – пусть он попытается это опровергнуть, – а потому тихо сбежал из Рима, чтобы не разделить его судьбу. А сейчас он рискнул вернуться в Рим и имеет наглость обвинять в измене того самого человека, который всех нас спас! – Он опять повернулся к Гибриде. – А после того, как ты покончил с Катилиной, ты освободил меня от необходимости править Македонией, с тем чтобы я мог выкорчевать все корни этого заговора?

– Так точно.

Допрос продолжался довольно долго – Цицерон вел Гибриду по его показаниям, как отец, который за ручку ведет своего сына по опасной тропе. Он попросил его рассказать, как ему удалось законными методами повысить доходы от Македонии, как он отчитывался за каждую драхму, как набрал и вооружил два легиона и как повел их через горы в опасную экспедицию на восток, к Черному морю. Он описал ужасные воинственные племена гетов, бастарнов и истрийцев, нападавшие на колонну римлян, продвигающуюся по долине Дуная.

– Обвинение утверждает, что, услышав о больших силах противника, ты разделил свое войско на две части, забрав с собой кавалерию для собственной охраны и оставив пехоту беззащитной. Это правда?

– Нет, неправда.

– Ведь ты же отважно преследовал армию истрийцев, не так ли?

– Именно так.

– А пока тебя не было, бастарны переправились через Дунай и напали на пехоту с тыла?

– Правильно.

– И ты ничего не мог поделать?

– Боюсь, что ничего. – Гибрида наклонил голову и вытер глаза, как велел ему Цицерон.

– Должно быть, от рук варваров погибло много твоих друзей и товарищей по оружию.

– Да, очень много.

После долгой паузы, во время которой в суде стояла абсолютная тишина, Цицерон повернулся к присяжным.

– Война, граждане, иногда бывает жестокой и коварной, но при чем же здесь измена?

Под длительные аплодисменты он вернулся на свое место. Аплодировали не только зеваки, но и некоторые из присяжных. Впервые у меня появилась какая-то надежда. Я понадеялся, что искусство Цицерона как адвоката сможет помочь нам в очередной раз. Руф улыбнулся и сделал глоток вина, разведенного водой, прежде чем подняться на ноги. Он разминал плечи, как атлет, закинув руки за голову и вращая торсом в разные стороны. Когда я увидел, как он это делает, перед тем как начать перекрестный допрос, мне показалось, что время повернуло вспять, и я вспомнил, как Цицерон посылал его выполнять различные поручения и издевался над ним за небрежность в одежде и длину волос. А еще я вспомнил, как этот мальчик подворовывал у меня деньги и пил и играл на них всю ночь, а я все равно не мог долго злиться на него. Какие боги свели нас вновь в этом суде?

Руф прошел к трибуне свидетелей. Он был абсолютно спокоен – казалось, что у него нет нервов. С тем же успехом он мог идти в таверну на встречу с приятелем.

– У тебя хорошая память, Антоний Гибрида?

– Думаю, да.

– Тогда я думаю, что ты помнишь раба, которого убили накануне твоего консульства?

– Не уверен. Ведь за годы у человека бывает так много рабов… – На лице Гибриды появилось удивленное выражение, и он в недоумении посмотрел на Цицерона.

– Но этого-то ты должен помнить? – настаивал Руф. – Он был из Смирны. Около двенадцати лет. Его тело сбросили в Тибр. Цицерон присутствовал, когда его выловили. У него было перерезано горло и удалены все внутренности.

По суду пронесся крик ужаса, и мой рот пересох не только от воспоминаний о несчастном мальчике, но и от того, что я понял, куда могут привести все эти вопросы. Цицерон тоже это понял. Он немедленно вскочил и обратился к претору:

– Но ведь это совсем не важно. Смерть раба больше четырех лет назад не имеет никакого отношения к тому, что произошло во время проигранной битвы на побережье Черного моря.

– Пусть обвинитель задаст свои вопросы, – решил Клавдиан, а затем философски добавил: – Я давно понял, что в жизни многие вещи взаимосвязаны.

– Теперь, когда ты об этом сказал, я что-то припоминаю… – Гибрида все еще беспомощно смотрел на Цицерона.

– Надеюсь, – ответил Руф. – Не каждый день человек присутствует на человеческом жертвоприношении! Я думаю, что даже для тебя, со всеми мерзостями, которые тебя окружают, это редкость!

– Я ничего не знаю ни о каких человеческих жертвоприношениях, – пробормотал Гибрида.

– Его убил Катилина, а потом он заставил тебя и остальных присутствующих поклясться…

– Разве? – Гибрида состроил гримасу, как будто пытался вспомнить давние события. – Нет, не думаю. Нет, ты ошибаешься.

– Именно так он и поступил. И ты поклялся на крови этого зарезанного ребенка убить своего коллегу консула – человека, который сейчас сидит рядом с тобой как твой адвокат.

Эти слова оказались настоящей сенсацией, и, когда шум утих, Цицерон поднялся на ноги.

– Очень жаль, – сказал он, с сожалением качая головой, – очень жаль, потому что до этого момента мой молодой друг очень хорошо показал себя в роли обвинителя. Он ведь был моим учеником, граждане, и я искренне гордился и им, и самим собой как учителем. А вот сейчас он взял и разрушил всю свою работу, произнеся это невероятное обвинение. Боюсь, что мне придется вновь заняться его обучением.

– Я знаю, что это правда, – ответил Руф, широко улыбаясь, – потому что ты сам рассказал мне об этом.

Всего на секунду Цицерон заколебался, и, к своему ужасу, я увидел, что он совершенно забыл о своей беседе с Руфом много лет назад.

– Ты неблагодарный подлец, – резко произнес он, – я никогда ничего подобного не говорил.

– В первую неделю твоего консульства, через два дня после Латинского праздника, ты позвал меня к себе домой и спросил, говорил ли Катилина в моем присутствии о том, что тебя надо убить. Ты сказал, что Гибрида признался, что поклялся именно в этом на крови убитого мальчика. И ты еще попросил меня следить за всем, что происходит у Катилины.

– Это абсолютная ложь, – воскликнул Цицерон, но его эмоции не смогли уменьшить эффект от точного и хладнокровного рассказа Руфа.

– Этому человеку ты доверял как своему коллеге консулу, – продолжил Руф, спокойно указывая на Гибриду. – Этого человека ты посадил на шею жителям Македонии как их губернатора – человека, о котором ты знал, что он принял участие в скотском убийстве и желает твоей собственной смерти. А сегодня ты защищаешь этого человека. Почему же?

– Я не должен отвечать на твои вопросы, мальчик.

– Вот вопрос, граждане: почему Цицерон, известный римский адвокат, который создал себе имя, обвиняя коррумпированных губернаторов, сейчас защищает вот этого? – обратился Руф к присяжным.

– Клавдиан, прошу тебя, ради всех богов, наведи порядок у себя в суде, – Цицерон еще раз протянул руку к претору. – Это перекрестный допрос, а не монолог обвинителя о защитнике.

– Он прав, Руф, – сказал претор, – вопросы должны касаться рассматриваемого дела.

– Но так оно и есть. Я утверждаю, что Гибрида с Цицероном сговорились.

– Тому нет никаких доказательств, – возмутился Цицерон.

– Нет, есть, – ответил Руф. – Меньше чем через год после того, как ты спустил Гибриду на многострадальных жителей Македонии, ты купил себе новый дом – вон там! – и он указал на дом в лучах солнца на Палатинском холме. Головы всех присяжных повернулись в ту сторону. – Незадолго до этого за дом просили четырнадцать миллионов сестерций! Четырнадцать миллионов! Спросите себя, граждане: где мог Цицерон, который кичится своим скромным происхождением, взять такую сумму, если не у человека, которого он и шантажировал и защищал? Не у Антония Гибриды? Разве не правда, – он повернулся к обвиняемому, – что ты передавал часть денег, украденных в Македонии, своему сообщнику в Риме?

– Нет, нет, – запротестовал Гибрида. – Время от времени я посылал Цицерону небольшие подарки (они договорились об этом на тот случай, если Руф предъявит доказательства передачи денег), но не более того.

– Подарки? – повторил Руф. Нарочито медленно он еще раз взглянул на дом Цицерона, рукой заслоняясь от яркого солнца. По террасе дома шла женщина под зонтиком, и я понял, что это была Теренция. – Неплохой подарочек!

Цицерон сидел неподвижно и внимательно смотрел на Руфа. Некоторые члены жюри качали головами в изумлении. Из толпы зевак донесся глумливый смех.

– Граждане, – закончил Руф. – Я думаю, что все сказал. Я показал, как благодаря предательской некомпетентности Гибриды наша страна потеряла целый регион. Я доказал его трусость и жадность. Я раскрыл, как деньги, предназначенные для армии, оседали в его собственных сундуках. Тени легионеров, брошенных своим командиром и беспощадно убитых варварами, взывают о справедливости. Этому монстру никогда нельзя было доверять таких высоких постов, и этого не случилось бы, если бы не помощь его коллеги по консульству. Карьера обвиняемого построена на крови и разврате, и убийство несчастного мальчика – лишь небольшая часть всего этого. К сожалению, мертвых уже не вернуть, но, приговорив этого человека, вы очистите от его вони воздух Рима. Давайте сегодня же отправим Гибриду в изгнание.

Под продолжительные аплодисменты Руф занял свое место. Претор выглядел удивленным и попросил подтвердить, что обвинитель закончил свое выступление. Руф жестом подтвердил это.

– Ну что ж. А я думал, что тебе понадобится еще, по крайней мере, один день, – заявил Клавдиан. Он повернулся к Цицерону. – Ты хочешь выступить от имени защиты немедленно или предпочитаешь, чтобы суд прервался до завтра, чтобы ты смог подготовиться?

Лицо Цицерона было пунцовым от возмущения, и я сразу понял, что он совершит серьезную ошибку, если начнет говорить сразу же, не успокоившись. Я сидел в стороне от клерков, прямо под платформой, и даже встал, чтобы подойти к нему и умолить его согласиться с перенесением слушаний на следующий день. Но хозяин отмахнулся от меня прежде, чем я смог произнести хоть слово. В его глазах горел странный огонь. Я не уверен даже, что он заметил меня в тот момент.

– Такую ложь, – произнес он с отвращением и встал, – такую ложь надо убивать немедленно, как таракана, а не позволять ей торжествовать целую ночь.

Площадь перед судом и так была полна народа, сейчас же люди спешили к комицию со всех сторон Форума. Цицерон, выступающий в суде, был одним из символов Рима, и никто не хотел упустить этот момент. Никто из членов Трехглавого Чудовища так и не появился, однако в толпе я заметил их доносчиков – Бальба, Афрания и Ария. У меня не было времени рассматривать толпу – Цицерон начал говорить, и я должен был записывать.

– Должен признаться, – начал он, – что без радости шел в этот суд защищать моего старого друга и коллегу Антония Гибриду. Однако человек, который ведет публичную жизнь в Риме так же долго, как веду ее я, имеет массу подобных обязательств. Да, Руф, «обязательства» – это слово, которое тебе не дано понять, в противном случае ты не говорил бы обо мне подобным образом. Но сейчас я счастлив, что все-таки пришел сюда, потому что наконец-то смогу сказать о том, о чем молчал долгие годы. Да, я работал вместе с Гибридой, я был в нем заинтересован и не скрываю этого. Я закрывал глаза на разницу во взглядах и подходах к жизни. Я закрывал глаза на многое, потому что у меня не было выбора. Для того, чтобы спасти Республику, мне нужны были союзники, и мне не приходилось выбирать, откуда они брались.

Вспомните то ужасное время. Вы что, думаете, что Катилина действовал в одиночку? Вы что, думаете, что один человек, каким бы энергичным и развращенным он ни был, смог бы достичь того, чего достиг Катилина, – смог бы поставить этот город и нашу Республику на грань разрушения, – если бы у него не было сторонников? И я не имею в виду эту банду обанкротившихся патрициев, игроков, пьяниц, раздушенных юношей и бродяг, которые все время вились вокруг него – среди которых, кстати, находился и наш амбициозный молодой обвинитель. Нет, я имею в виду людей, имеющих вес в нашем обществе. Людей, которые увидели в Катилине возможность удовлетворить свои собственные опасные и далеко идущие амбиции. Эти люди не были казнены по решению Сената пятого декабря того памятного года, и они не погибли на поле битвы под натиском легионов, которыми командовал Гибрида. Они не отправились в изгнание на основе моих свидетельских показаний. Они и сегодня свободны. Более того, они управляют этой Республикой!

До этих слов Цицерона слушали в полной тишине. Теперь же многие из слушателей выдохнули и повернулись к своим соседям, потрясенные услышанным. Бальб стал что-то записывать на восковой табличке. Я подумал: а хозяин понимает, что он делает? И рискнул взглянуть на Цицерона. Казалось, он не понимал, где находится: сенатор забыл о суде, об аудитории, обо мне, о политических раскладах – сейчас ему надо было только выговориться.

– Эти люди сделали Катилину тем, чем он стал. Без них он был бы ничем. Они отдали ему свои голоса, свои деньги, свою помощь и свою защиту. Они говорили за него в Сенате, в судах и на народных собраниях. Они прикрывали его, подкармливали его и даже снабжали его оружием, необходимым для убийства правительства. (В этом месте у меня отмечено, что из толпы стали раздаваться все более и более громкие крики.) До сегодняшнего дня, граждане, я не понимал, что мне пришлось столкнуться с двумя заговорами. Один из них я уничтожил, но за ним скрывался второй – этот второй, внутренний, заговор все еще существует. Римляне! Оглянитесь вокруг, и вы увидите, как он процветает! Он правит при помощи секретного конклава и ужаса на наших улицах. Он правит незаконными методами и подкупом на всех уровнях. Боги, и вы обвиняете Гибриду в коррупции? Да он беспомощен и беззащитен как ребенок по сравнению с Цезарем и его дружками!

И сам этот суд – еще одно тому доказательство. Вы что, думаете, что Руф единственный автор обвинения? Этот неофит, который только что отрастил свою первую бороду? Какое заблуждение! Эти атаки, эти так называемые свидетельства, все они сделаны для того, чтобы разрушить и дискредитировать не только Гибриду, но и меня – мою репутацию, мое консульство, ту политику, которую я последовательно провожу в жизнь. Люди, стоящие за Руфом, хотят разрушить традиции нашей Республики ради своих, извращенных целей. Но для того, чтобы этого достичь – простите меня за хвастовство, я знаю за собой этот грешок, – для этого им необходимо сначала уничтожить меня.

Граждане, сегодня, в этот день и час, в этом суде, у вас есть шанс войти в историю. В том, что Гибрида совершал ошибки, я не сомневаюсь. Я с грустью соглашаюсь, что он сам выпачкал себя во всех этих нечистотах. Но забудьте на минуту о его грехах, и вы увидите перед собой того человека, который вместе со мной боролся с монстром, угрожавшим нашему городу четыре года назад. Без его поддержки наемный убийца покончил бы со мной в самом начале моего консульского срока. Тогда он меня не бросил, а сейчас я не брошу его. Умоляю вас, оправдайте его, оставьте его в Риме, и с помощью наших древних богов мы вновь восстановим свет свободы в этом городе наших предков!

Так говорил Цицерон, но, когда он сел на свое место, аплодисменты были очень жидкими – в основном был слышен шум удивления от того, что он сказал. Я поискал глазами Бальба, но тот уже исчез. Тогда я, со своими записями, подошел к Цицерону и поздравил его с глубокой речью.

– Ты все записал? – спросил он и, когда я это подтвердил, велел мне сделать копию этой речи, как только мы придем домой, и спрятать ее в надежном месте.

– Думаю, что текст уже на пути к Цезарю, – добавил хозяин. – Я видел, как Бальб записывал почти с той же скоростью, с которой я говорил. Мы должны быть уверены, что у нас есть точный текст, на случай, если этот вопрос поднимут в Сенате.

Я не мог больше с ним говорить, потому что претор распорядился, чтобы голосование началось немедленно. Я посмотрел на небо – была середина дня; жаркое солнце стояло в самом зените. Я вернулся на место и смотрел, как урна заполняется жетонами, переходя из рук в руки. Цицерон и Гибрида тоже наблюдали за этим, сидя рядом, слишком возбужденные, чтобы говорить. Я подумал обо всех тех судах, на которых присутствовал, и о том, как все они заканчивались одним и тем же – этим томительным периодом ожидания. Наконец клерки закончили подсчет голосов и сообщили претору результат. Он встал, и мы все последовали его примеру.

– Перед присяжными был поставлен вопрос, должен ли Гай Антоний Гибрида быть приговорен по обвинению в государственной измене во время его губернаторства в Македонии. За осуждение проголосовало 47 присяжных, за оправдание – 12. – Из толпы послышались крики одобрения. Гибрида повесил голову. Претор подождал, пока не установилась тишина. – Поэтому Гай Антоний Гибрида лишается всех своих прав на собственность и на гражданство навечно, и с полуночи ему не может быть предоставлен кров и пища ни в одном месте на территории Италии, ее городов и колоний. Любой, кто попытается это сделать, понесет такое же наказание. На этом суд закончен.

Цицерон проигрывал не так уж много судов, но, когда это случалось, он всегда много внимания уделял поздравлениям своих оппонентов. Однако сегодня этого не случилось. Когда Руф подошел, чтобы выразить соболезнования, Цицерон демонстративно повернулся к нему спиной, и я с удовольствием увидел, как молодой негодяй остался стоять с протянутой рукой, как полный идиот. Затем он пожал плечами и отошел. Что касается Гибриды, тот был настроен философски.

– Что ж, – сказал он Цицерону, пока его не увели ликторы, – ты предупредил меня, откуда дует ветер. У меня отложено немного денег, и на мой век мне их хватит. Мне говорили, что южное побережье Галлии очень напоминает Неаполитанский залив. Поэтому не беспокойся обо мне, Цицерон. После твоей речи тебе надо побеспокоиться о самом себе.

С этого момента прошло не более двух часов, как в нашем доме распахнулась дверь и появился Метелл Целер в состоянии крайнего возбуждения. Он потребовал, чтобы я провел его к хозяину. В это время Цицерон обедал вместе с Теренцией, а я все еще переписывал его речь. Но я понял, что дело не терпит отлагательств, и немедленно провел его к сенатору.

Цицерон возлежал на ложе, рассказывая Теренции концовку суда над Гибридой, когда Целер влетел в комнату и прервал его.

– Что ты сегодня сказал о Цезаре в суде?

– Здравствуй, Целер. Правду, и больше ничего. Присоединишься к нам?

– По-видимому, это была опасная правда – Гай планирует страшную месть.

– Да неужели? – ответил Цицерон, пытаясь выглядеть невозмутимым. – И как же меня накажут?

– Пока мы с тобой разговариваем, он в Сенате превращает эту свинью, моего брата, в плебея!

– Нет, нет, – Цицерон так резко выпрямился, что перевернул бокал. – Этого не может быть. Цезарь и пальцем не пошевельнет, чтобы помочь Клавдию – только не после того, что Клавдий сделал с его женой.

– Ошибаешься. Именно это он и делает сейчас.

– А ты откуда знаешь?

– Моя собственная очаровательная жена с удовольствием рассказала мне об этом.

– А как такое вообще возможно?

– Ты забываешь о том, что Цезарь – верховный жрец. Он созвал срочное собрание курии, чтобы она одобрила усыновление.

– И это законно? – вмешалась в разговор Теренция.

– С каких это пор законность играет какую-то роль, – горько произнес Цицерон, – когда дело касается Цезаря? – Он стал быстро тереть свой лоб, как будто это помогало ему в поисках решения. – Что, если попросить Бибула объявить знамения неблагоприятными?

– Цезарь это предусмотрел. С ним Помпей.

– Помпей, – Цицерон опешил. – Дело запутывается все больше.

– Помпей – авгур. Он понаблюдал за небесами и объявил, что все в порядке.

– Но ты ведь тоже авгур. Разве ты не можешь оспорить его прогноз?

– Можно попробовать. Но для начала нам надо добраться до Сената.

Цицерона не пришлось просить дважды. Все еще в домашних тапках, он поспешил вслед за Целером, а я устремился вслед за ними, вместе со слугами. На улицах все было тихо: Цезарь действовал столь стремительно, что люди еще ни о чем не успели узнать. К сожалению, к тому моменту, когда мы пересекли Форум и вбежали в двери здания Сената, церемония уже заканчивалась – перед нашими глазами предстала совершенно постыдная картина! Цезарь стоял на возвышении в дальнем конце комнаты, облаченный в одежды верховного жреца и окруженный ликторами. Помпей, в авгуровском колпаке, стоял рядом, держа в руках священный жезл. Еще несколько понтификов также стояли вокруг них, включая Красса, который был введен в состав коллегии по требованию Цезаря, как замена усопшему Катуллу. На деревянных скамейках теснились члены курии, похожие на стадо скованных овец – тридцать пожилых римлян, которые были вождями римских триб. И наконец, в довершение этой картины, златокудрый Клавдий стоял на коленях в проходе рядом с еще одним юнцом. Все обернулись на шум, когда мы вошли, и я никогда не забуду победную улыбку Клавдия, когда он понял, что Цицерон наблюдает за происходящим, – это была почти детская радость, которая очень быстро сменилась выражением ужаса, когда он увидел, что к нему направляется его собственный брат в сопровождении Отца Отечества.