Текст книги "Становление Европы. Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры (950—1350 гг.)"

Автор книги: Роберт Бартлетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

7. Колониальные города и колониальные торговцы

215

ширила свои границы. Город отныне занимал всю территорию от Двины до речки Риге (см. карту И). К 1230 году численность населения, благодаря притоку иммигрантов из Вестфалии и других областей Саксонии, достигла 2 или 3 тысяч человек77. Топонимический характер фамилий XTV—XV веков позволяет делать вывод, что рижские бюргеры – выходцы из Северной Германии, главным образом Вестфалии – составляли почти пятую часть общего числа жителей, если судить по их фамилиям7**.

р.Двина

Карта 11. План г. Риги первой трети XIII века (,to Беннинховену 1961)

Следовательно, к 30-м годам XIII века, то есть спустя поколение после основания Риги в чистом поле, этот город, с увенчанными башнями стенами, выступающими силуэтами собора св. Марии и церквей св. Петра и св. Иакова, стоящими у берега под погрузкой и разгрузкой тяжелыми когами, звуками нижненемецкой речи на улицах, на первый взгляд был типичным северонемецким торговым городом. И во многих отношениях первое впечатление было бы справедливым. Тем не менее всего в нескольких днях пути от этого города жили язычники, которые охотно принесли бы любого христианина в жертву своим богам. Этот город был центром крупной миссионерской епархии и штаб-квартирой военного ордена, посвя-

216

Роберт Бартлетт. Становление Европы

тившего себя священной войне. Фактически каждый год здесь высаживались на берег новые группы крестоносцев. Таким образом, Рига все же была типично колониальным, миссионерским городом, или, если выразиться иначе, «городом Божьим»79.

Особенность Риги заключалась в ее местоположении на дальних торговых путях, напротив Висбю и Любека, а по реке – в досягаемости не только от своих сельских окрестностей, но и от русских центров. Крупные поморские города являлись богатыми космополитическими центрами, связывавшими в единое целое дальние уголки северных и южных морей, так что известиями из Лондона и Риги, Валенсии и Трапезунда люди могли обмениваться и сопоставлять услышанное. Единство средневекового Запада отчасти строилось на единстве купеческом.

& Межэтнические отношения

на границах латинской Европы.

1) Язык и право

«Их следует судить по обычаю их народа и судом арбитра, избранного среди них самих»1.

Завоевание и колонизация привели к формированию на границах католического мира обществ, в которых жили бок о бок представители разных этнических групп, и повсюду в приграничных районах латинской Европы одной из центральных проблем были межнациональные отношения. Прежде всего надо подчеркнуть, что вопрос принадлежности к той или иной национальности в Средние века лежал в плоскости не биологической (как следовало бы из соответствующей лексики: gens, natio, кровь, племя и т.п.), а прежде всего культурной. Если взять классическую средневековую формулировку этнической принадлежности, данную канонистом Регино Прюмским примерно в 900 году, то мы увидим, что он предлагает для классификации этнических различий четыре критерия. «Разные нации, – пишет он, – отличаются друг от друга происхождением, нравами, языком и законом» (diversae nationes populorum inter se discrepant genere, moribus, lingua, legibus/2-. Первый из его критериев – «происхождение» – лежит в основе современных расистских теорий. Наиболее оголтелые расистские учения XX века либо основываются на внешних (как в первом случае) признаках различий – как цветной расизм в США, либо, в отсутствии явных внешних признаков, на невидимых биологических несовпадениях – как нацистский антисемитизм. В Средние века расизм такого рода встречался относительно редко. В этом смысле более важное значение приобретают другие обозначенные Регино критерии – «нравы, язык и закон». Именно они становятся главными признаками этнической принадлежности. В отличие от происхождения, эти признаки имеют одну общую особенность – они изменчивы. В самом деле, в разной степени они могут меняться не только от поколения к поколению, но и на протяжении жизни одного человека. Человек может овладеть новыми языками, оказаться в условиях иной систе -мы права, приобщиться к новой культуре. Таким образом, в каком-то смысле этническая принадлежность в условиях Средневековья была скорее порождением социальным, нежели биологической данностью. Если, скажем, дать определение «немцу» или «славянину» исходя не из происхождения, а из нравов, языка и юстиции, то внуками славян могли быть немцы, а внуками немцев – славяне.

218

Роберт Бартлетт. Становление Европы

8. Межэтнические отношения… I) Язык и право

219

Когда мы рассматриваем межэтнические отношения в средневековой Европе, то ведем речь о контактах различных в языковом и культурном отношении групп, а не разных по крови народов.

Термин «нравы, или обычаи» (mores) касался одежды, домашних устоев, привычек в еде, причесок и массы других повседневных особенностей, которые отличали одних людей от других. Порой это своеобразие имело решающее значение для различения этнических групп. В Ирландии, например, английские правители законодательно выступили против ирландских причесок: «вырождающиеся англичане нашего времени, которые носят ирландскую одежду, выбри -вают до половины головы, а сзади оставляют длинный хвост… беря пример с ирландских одежд и внешности»3. В ответ ирландцы лишь укрепились в своем отношении к национальной прическе как одному из способов самоидентификации, и в одной ирландской поэме XVI века критиковались «вы, кто следует примеру англичан и коротко стрижет свои курчавые волосы». Примечательно: чтобы показать свою принадлежность к другой нации, достаточно было перенять соответствующую прическу. В начале XII века язычники-славяне скальпировали поверженных немцев, после чего «маскировались с помощью их скальпов и вторгались в христианские земли, выдавая себя за христиан». Аналогичным образом мусульмане в 1190 году, пытаясь просочиться через блокаду Акры, сбрили бороды (а также обрядились в франкские одежды и выставили на палубу свиней).

ЯЗЫК

В определении национальной принадлежности особенно важное значение принадлежит языку. Средневековое духовенство и ученые, с их библейской верой в общее происхождение всего человечества и теорией первоначального единства языка, считали естественным вести отсчет национальным различиям от «вавилонского столпотворения». «Разные народы появились из-за различий в языке, а не языки появились у разных народов», – так сформулировал это средневековый педагог Исидор Севильский4. Еще более ясно эта точка зрения высказана другим латинским автором: «язык формирует расу» (gentem lingua facit)5. Было признано значение языковой общности. Как писал хронист XIV века, «тех, кто говорит на одном языке, объединяют тесные узы любви»6, Эти «узы любви», как мы увидим, зачастую обратной своей стороной имели горячую ненависть к тем, кто говорил на чужом языке, ибо, как и сегодня, «войны и всевозможные несчастья проистекают из различий в языке»?.

Из проникших в литературные и официальные тексты Высокого Средневековья диалектизмов можно составить представление о тех крупных пространствах на территории Европы, которые характери -зевались относительно высокой степенью языковой и культурной

однородности с преобладанием в каком-то смысле стандартных языков: примером служит английский в Англии, лангедойль и лангедок соответственно на север и на юг от Луары, нижненемецкий на севере Германии, верхненемецкий – на юге. Естественно, существовали вариации в диалектах и примеры частичного наложения языков, но все же можно отчетливо проследить различия между этими ключевыми областями и завоеванной и заселенной периферией, где повсеместным явлением было смешение и взаимопроникновение языков и культуры. Конечно, в центральных областях наблюдалось взаимное приспособление и интеграция языков разных народов, но на окраинах имел место более выраженный языковой плюрализм, определявшийся и национальными, и классовыми различиями. То языковое разнообразие, которое подчас могло наблюдаться в пределах зоны распространения одного языка, скажем, верхненемецкого или лангедока, чаще всего принимало форму диалектных различий. Средневековый путешественник, проезжая из Трира в Вену или из Беарна в Прованс, легко мог заметить переход от одного диалекта к другому. Полной противоположностью была языковая ситуация в завоеванных и освоенных поселенцами периферийных землях, где внутри одного и того же населенного пункта и даже на одной и той же улице уживались носители совершенно разных языков. Таким образом, взаимодействие языков было типичным и характерным признаком пограничных областей латинской Европы. Здесь никого не удивляли наблюдения такого свойства, что «многие наши люди говорят теперь на улицах на разных языках», как подметил чешский хронист Петр Циттауский° Когда папа Иоанн XXII в 1329 году отлучил от церкви главу францисканского братства Михаила Мезенского, его послания в Кракове были сначала зачитаны на латыни, а затем «растолкованы народу на про -сторечии, как на польском, так и на немецком, с тем чтобы они были лучше поняты и стали ясны всем»9. Двойную принадлежность словно получали реки, горы и населенные пункты. Они начинали именоваться на двух языках: как разъясняет один померанский документ, «это место славяне называют woyces, а немцы – епде water»10. Аналогичную лингвистическую трансформацию претерпевали и названия поселений. Например, ирландское поселение Эллах в Мите стало называться Скурлокстаун по имени его новых владельцев из рода Скурлаг (английский суффикс «таун» – town к тому времени стал непременным элементом географических названий в областях восточной и южной Ирландии, подвергшихся колонизации и частичной англиканизации)11. В Новой Кастилии называвшееся арабским именем поселение Альгарива получило новое, латинское название – Виллафранка12.

Для многих слоев общества двуязычие было обычным делом. Уже в X веке Отгон I Германский говорил как на немецком, так и на славянском языке13. Во франкской Морее преуспевающие правители владели французским, греческим, а возможно и турецким14.

220

Роберт Бартлетт. Становление Европы

Характерно, что до сих пор ученые спорят о том, на каком языке первоначально была составлена главная летопись франкской Греции – либо на французском с последующим переводом на гречес -кий, либо наоборот. К XIV веку потомки англо-нормандских завое -вателей в Ирландии сочиняли стихи по-ирландски15. Порой такое двуязычие имело большое практическое значение. В 1085 году на Сицилии граф Роджер, возглавлявший разведывательный поход в Сиракузы, послал сына благородного греческого рода Филиппа еле -дить за мусульманским флотом: «он передвигался на своем корабле среди сарацинских так, словно был одним из них, ибо и он, и все его матросы владели языком неверных, как родным греческим»1б. Примкнувшие к нормандцам итальянские разбойники тоже пытались выучить французский17.

Естественно, что в таком лингвистически пестром обществе исключительно важную роль играли переводчики. Иногда они занимали и официальные посты. Например, в Валенсии существовали официальные переводчики, они носили титул торсимана (torci-тапа) – от арабского tarjwnan. На границе Уэльса существовала практика земельных пожалований «в уплату за услуги переводчика между англичанами и валлийцами»18. Как будет видно дальше, особенно важна была роль переводчика в суде. В некотором смысле области, где сосуществовали разные языки и где получило распространение двуязычие и практика перевода, оказали свое влияние на всю культуру Европы. Например, именно из Испании и Сицилии в латинские университеты пришли многочисленные переводы гречес -ких и арабских научных и философских трудов. Многие положения латинского аристотелизма Фомы Аквинского были выношены в недрах разноликих в этническом отношении обществ Кастилии времен Реконкисты и южной Италии.

Эти двуязычные и многоязычные регионы также представляли собой каналы для взаимных языковых заимствований. Так, именно в поморских областях Балтии поляки переняли от купцов и ремесленников Ганзы элементы нижненемецкого торгового и городского языка. Таким путем в польский язык из немецкого пришли, к примеру, единицы измерения (польское laszt и punt – от немецкого Last – «груз» – и Pfrnid – «фунт»), морские термины (balast и koga – от Ballast – «балласт» и Кодде – «крупное торговое судно»), названия орудий наказания преступников (ргада – от Ргапдег – «позорный столб»). Аналогичным образом в Уэльсе эпохи Позднего Средневековья английские и французские термины, относящиеся к феодальной и городской жизни – такие, как «барон», «парламент», «бюргер», проникли и в валлийский язык (borwn, parlmant, bwrdais). Эмигранты не только привносили в местное наречие свои слова, но и сами с готовностью заимствовали слова исконного языка, особенно касающиеся местных реалий. Так, на Пиренеях носители романских языков усвоили арабские слова со значением «рис», «ячмень, «сборщик налогов», равно как и обо-

8. Межэтнические отношения… 1) Язык и право

221

значения косметических средств, водопроводных труб, диванных подушек, караванов и ядов19.

Лингвистическая пестрота пограничных областей нашла отражение и в практике наречения. Процесс взаимовлияния означал, что к XIV веку крестьянин-славянин мог носить имя Бернара или Ричарда, английские переселенцы в Ирландии – ирландские имена, а потомок правителей валлийских горных племен мог скрываться под именем какого-нибудь сэра Томаса де Авена. Еще более наглядным свидетельством языкового и культурного плюрализма приграничных областей являлась практика биноминализма, то есть параллельного существования двух имен20. Так, в X веке в дружине Отгона II в походе на Кап-Колон был «рыцарь по имени Генрих, называемый также на языке славян Золутна»21. Немецкие и славянские имена одновременно носили несколько славянских князей XII и XIII веков, в частности, правитель Богемии Пржемысл Оттокар I, Пржемысл Оггокар II и Генрих Владислав Моравский. У Пржемыс-ла Огтокара II даже были две печати – одна для использования в областях, говоривших по-чешски, и на ней стояло имя Пржемысл, а другая – для немецких земель, с именем Огтокар2^. Среди мосарабов Толедо получили распространение двойные романо-арабские имена. «Именем Господа, – начинался один документ 1115 года, – я, Доминико Петрис, называемый так на латинском языке (in latini-tate), а по-арабски – Абельфакам Абенбако; а также я, Доминикис, как называюсь я по-романски, и Абельфакам Абенцелема по-арабски…»23.

Было бы наивно рисовать культурную ситуацию в приграничных районах только с позиций плюрализма, несхожести или смешения. Разные языки имели неодинаковый статус. Одни были более престижны, в силу политического или экономического превосходства тех, кто на них говорил. Понятно, в частности, что все более широкое распространение получали романо-германские языки, носители которых осуществляли активную экспансию и отвоевывали все новые территории, тогда как кельтские, славянские, балтийские и арабские языки и наречия постепенно отступали. Этот характерный для Средневековья процесс непрестанно отражался на лингвистической карте Европы. Языковая экспансия имела отчетливый колониальный оттенок: немецкий язык в Ливонии или французский в Сирии были языками завоевателей, что само по себе могло ставить в привилегированное положение тех, кто ими владел. Однако процесс этот протекал непросто. Местные наречия оказывали сопротивление и могли возрождаться. Языковые изменения не были односторонним процессом, и противостояние языков имело подчас самые разные последствия.

Новый всплеск национализма на почве языка или роста политизированного языкового самосознания имел место в Позднем Средневековье. Показателем появившегося в тот период отождествления понятий «язык» и «народ» может служить частое употребле-

222

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ние первого из этих двух слов в таком контекте, где оно явно обозначает второе24. Западнославянское слово «язык» (jazyk) одновременно означало и язык, и народ, и когда чешский автор-националист XIV века Далимил использует термин jazyk cesky, не всегда можно установить, какое из двух значений в данном конкретном случае превалирует25. В немецком переводе труда Далимила использовано слово zung, то есть «язык», и характерно, что оно тоже имеет эти два значения. Похожим образом валлийское слово iaith со значением «язык» применялось в то время в гораздо более широком смысле, нежели только лингвистическом26. Показательно, что валлийское обозначение «тех, кто не говорит по-валлийски»2?, фактически было синонимом слову «чужак». Такую же полисемию имеет слово lingua в латинских документах. Поэтому, когда граждане Корка пишут о Hybemica lingua как о врагах короля, то речь просто-напросто идет об «ирландском народе»28. Госпитальеры в Леванте делились на группы, называемые tongues («языки») в соответствии со своим происхождением, то есть тем западноевропейским языком, который был для них родным29. Во всех приведенных примерах полисемия говорит об одном явлении принципиального значения: грань между этнической и языковой принадлежностью все больше размывалась.

Осознание своей принадлежности к определенному языковому сообществу могло стать основанием не только для дружеского расположения, но и для политических претензий. Когда в 1278 году Пржемысл Оттокар II Богемский обратился к полякам за поддержкой в момент кризиса власти, он (а точнее, его нотарий-итальянец) апеллировал к родству чехов и поляков, мотивируя территориальной близостью, узами крови и тем, что «польская нация родственна нам по языку»30. Аналогичное языковое родство еще раз послужило политическим целям в 1300 году, когда преемник Оттокара Венцеслав II получил предложение занять польский престол. Польские посланники заявили: «У нас и у чехов будет один король, и мы будем жить в мире по общему закону. Ибо справедливо, когда те, кто говорят на похожем языке, живут под властью одного государя»31. Польские притязания на Померелию, вспыхнувшие в знак сопротивления Тевтонским рыцарям, подкреплялись тем аргументом, что «в Польше и в Померелии один и тот же язык, и все, кто там постоянно живут, говорят по-польски»32. Приблизительно в то же время, в 1315—1318 годах, только в тысяче миль на запад, вторжение Роберта Брюса в Ирландию также мотивировалось, в частности, языковым родством. Планируя свой поход, король Роберт написал ирландцам письмо, начинавшееся словами: «Поелику и мы и вы, и наш, и ваш народ с древних времен живем свободно, имеем общие национальные корни, то наш общий язык и общие нравы побуждают нас к объединению в радости и дружбе…»33. В оправдание своего признания Эдуарда Брюса королем в грамоте 1317– 1318 года Донал О’Нил сообщал папе Иоанну XXII, что «короли

8. Межэтнические отношения… 1) Язык и право

223

малой Скотгии [Шотландии! все ведут происхождение от нашей большой Скотгии [Ирландии] и сохраняют до некоторой степени наш язык и нравы»34.

Противовесом этих агрессивных притязаний, в пропагандистских целях использовавших аргумент языкового родства, стали рас -пространенные в Позднем Средневековье утверждения, что враг вознамерился уничтожить национальный язык. Такого рода обвинения звучали не только на границах католической Европы. В 1295 году, когда Эдуард I Английский пытался заручиться поддержкой в своей борьбе с Филиппом IV Французским, он обвинил французского монарха в том, что тот намеревается вторгнуться в Англию и «стереть с лица земли английский язык»35. Эти обвинения, однако, в большой степени походили на слухи, которые были совершенно естественны для приграничного, этнически неоднородного государства. Если верить одному польскому хронисту, Тевтонские рыцари намеревались «истребить польский язык» (ydyoma Polonicum)^. И такого рода обвинения не были плодом больного воображения, ибо попытки насильственного насаждения языка имели место. Помимо правил, регламентирующих употребление того или иного языка в судопроизводстве (о чем речь пойдет ниже), предпринимались и другие попытки общего характера, направленные на упорядочение лингвистической практики. Например, в 1495 году епископ Вроцлавский Иоанн IV распорядился, чтобы жители его деревни Войчице (Woitz) за пять лет овладели немецким языком под угрозой выселения37. Более систематический и настойчивый характер носили правила, которые насаждали в отношении ирландского языка колониальные английские власти и переселенцы. С одной стороны, они неоднократно в законодательном порядке запрещали эмигрантам использовать местный язык. «Мы повелеваем, – сказано в одном эдикте Эдуарда III от 1359—1360 года, – чтобы ни один человек английского происхождения не должен был говорить с другим англичанином на ирландском языке» •**. Зато делались попытки обратного свойства – насаждения среди местного населения английского языка. В 80-е годы XIV века английские эмиссары пытались побудить папу римского издать распоряжение в адрес прела -тов Ирландии, предписывающее им «заставить своих подданых изучать английский язык»39. Попытки насаждения этих порядков действительно предпринимались. В Уотерфорде некий Вильям Пауэр в 1371 году был заключен в тюрьму «за то, что он не говорит по-английски», и выпущен только после того, как нашел поручителей, что он этот язык выучит40. В XV веке в том же городе подмастерья получали городские свободы только в том случае, если они были «англичане по происхождению, нравам и языку»41. Однако такие ограничения были редки и, как нетрудно предположить, малоэффективны. Законодательное регулирование в сфере культуры, даже в современном государстве, неизбежно встречает сильный отпор. В условиях Средневековья, скорее всего, насильно сделать это было бы

224

Роберт Бартлетт. Становление Европы

невозможно. Безусловно, определенные изменения в сфере языка происходили, но они становились следствием массовой миграции населения и культурной адаптации, но не административных предписаний.

Самым крайним проявлением языковых изменений является полное исчезновение того или иного языка. Те языки, которые бытовали больше на селе и среди простонародья, нежели в городе и в высших слоях общества, которые не употреблялись в письменном виде в документах и литературе, могли стать малоупотребительными и со временем отмереть. Таких примеров, имевших место на окраинах латинского христианского мира, можно привести несколько. Например, прусский – язык балтийской группы, родственный литовскому и латышскому, на котором говорило коренное население Пруссии, к XVII веку совершенно вымер, оказавшись поглощен немецким, на котором говорили эмигранты и правители. После Реформации предпринимались попытки издавать на прусском языке простые церковные тексты, но это было слишком мало и слишком поздно. Надпись на обложке одного сохранившегося текста на прусском языке гласит: «Этот старый прусский язык полностью исчез. В 1677 году умер последний носитель этого языка, старик, который жил на Куршской косе»42. Таким образом, едва успев оказаться в списке языков, имеющих письменность, прусский тут же попал в число мертвых. Вендский, или сербский – славянский язык лужицких сербов, населявших область к западу от Одера, также вымер в Позднем Средневековье. И только в Лаузитце лужицкие сербы, или венды, сохранились по сей день (сейчас они имеют особый статус и свои учебные заведения для изучения лужицкой словесности). Во всех других областях различные ветви вендского языка медленно отмерли. В 1725 году один полабский владелец постоялого двора и хутора Иоханнес Парум Шульце, живший в так называемой Ганноверской Вендландии в окрестностях Люшова и Данненберга, писал: «Я человек сорока семи лет от роду. Когда умру я и еще три человека из нашей деревни, не останется никого, кто бы знал, как по-сорбски будет “собака”»43.

В Испании под триумфальным натиском романских языков отступил арабский44. График рис. 3, на котором отмечены сохранившиеся письменные источники Толедо, созданные на протяжении 140 лет после христианского завоевания 1085 года, показывает, что в первые сто лет правления христиан арабский в документах использовался чаще латинского или романских языков, а в конце

XII века арабский по сути дела стал даже еще более употребительным в официальных бумагах. Возможно, это произошло вследствие притока мосарабов из мусульманской Испании, вынужденных бежать от теократического режима Альмохадов. Однако в начале

XIII века происходят ощутимые сдвиги, когда латинские и романские документы впервые начинают встречаться чаще арабских (131 против 111 за период 1201—1225 гг.). Эта тенденция нарастала стре-

8. Межэтнические отношения… 1) Язык и право

225

мительно. К 90-м годам XIII века мы имеем в среднем только два арабоязычных документа в год, и это при том, что суммарно количество дошедших до нас источников возрастает. В XTV веке ручеек арабских письменных источников иссякает вовсе. Произошла фундаментальная трансформация в языке.

ЮСТИЦИЯ

Этническая принадлежность определялась не только нравами и языком, но и системой права. Принцип «персонифицированного права», когда независимо от области проживания и подчинения конкретному господину или правителю люди руководствовались теми или иными законами, готскими, франкскими или римскими, по принципу этнической принадлежности, был характерен не только для Раннего Средневековья. Он продолжал действовать на протяжении всего Высокого Средневековья и в первую очередь, конеч -но, в этнически неоднородных регионах. Четко детерминированный правовой статус был одним из способов осознания или формирования этнической самобытности. Когда Собеслав II Чешский в

226

Роберт Бартлетт. Становление Европы

70-х годах XII века установил в специальной хартии особые права немецких жителей Праги, он мотивировал это обособление рассуждениями такого рода: «Точно так же, как немцы отличаются от чехов по национальности, так же они должны отличаться от чехов и законами своими и обычаями»45. На границах Пруссии, Польши и Померании было заведено правило, что «если приезжающие сюда надолго либо проездом подлежат суду за любое преступление либо в связи с заключенным здесь договором, то они должны быть судимы по польскому обычаю, если поляки, и по немецкому обычаю – если немцы, в соответствии с практикой, существующей на земле Пруссии» 4б.

В регионах, где соседствовали разные этнические группы, отправление правосудия было деликатным моментом. В эпоху Высокого Средневековья в большинстве областей латинской Европы существовало по меньшей мере одно этническое меньшинство с обособленным правовым режимом – иудеи47. Имелись специальные положения в отношении права иудеев возбуждать иски или давать в суде показания, точно оговаривавшие характер свидетельских показаний, необходимых для доказательства их обвинений либо для осуждения их самих, и форму присяги, которую они должны приносить в суде. Такие порядки не всегда носили дискриминационный характер, но неизменно исходили из разного подхода к представителям разных религиозно-этнических групп. На границах латинского мира, где различные этнические общности повсеместно образовывали не замкнутые меньшинства, а многочисленные группы, можно было встретить еще более выраженный этно-правовой плюрализм. В завоеванных и заселенных регионах наподобие Испании или кельтских областей реальными были опасения, что господствующая этническая группа изменит на свой лад и в свою пользу механизмы правосудия. В королевствах Восточной Европы коренное население опасалось, что находящиеся в привилегированном положении колонисты могут уклоняться от строгих местных законов. И даже тогда, когда в общественном устройстве наблюдалось фактическое равновесие разных этнических групп, в унаследованном ими материальном и процессуальном праве сохранялись ощутимые различия.

Решение этих проблем определялось местными особенностями и конкретными историческими условиями, а значит, несмотря на то важное значение, какое национальный фактор всегда имел для правовых режимов в периферийных районах Европы, конкретная его роль могла быть очень различна. Иногда законы были равны для представителей любой национальности, что было прямо зафиксировано в документах. Так, в хартии, сопровождавшей основание нового города Зальцведеля в 1247 году, владетели города провозглашали: ((мы желаем, чтобы кто бы ни пришел жить в этот новый город будь то немецкие крестьяне или славяне, наши или чьи-либо еще держатели, по всем выдвинутым против них обвинениям являлись

8, Межэтнические отношения… 1) Язык и право

227

и держали ответ перед городским судьей»48. В арагонском городе Дароке местные порядки предусматривали, что «христиане, иудеи и мусульмане руководствуются единым законом в делах, касающихся телесных повреждений и исков»49. Однако чаще случалось так, что правовая система колоний на окраинах Европы исходила из признания различий между людьми по их национальной принадлежности, а соответственно, строилась с учетом проблемы межнациональных отношений. Иногда общая система судопроизводства и материального права предусматривала в отношении представителей разных национальностей различные процедуры. Так, например, единая юстициарная система, с общей концепцией свидетельских показаний, могла тем не менее лишать некоторых граждан права выступать свидетелями в суде на основании их национальной принадлежности. Примером могли бы служить те версии закона Любека, которые запрещали славянам быть в суде свидетелями по делам, связанным с физическим насилием или нарушением общественного порядка50, или существовавшее во французской Морее правило, что «сервы-греки не могут свидетельствовать против вассала по уголовному делу об убийстве или увечьях»51. В последнем случае налицо сочетание этнической и социальной дискриминации. С другой стороны, мог иметь место и более широкий дуализм, когда для каждой этнической группы действовала своя система судопроизводства и материального права.

Такой тип юстиции существовал, например, в городе Толедо, отвоеванном у мусульман в 1085 году. После этого Толедо имел самостоятельные правовые режимы в отношении всех трех основных этнических групп христиан, отныне населявших город. Мосарабы, арабоязычные христиане, которые либо жили в Толедо при мусульманах, либо пришли туда из других исламских государств Пиренеи -скоро полуострова, в 1101 году получили хартию прав от Альфонса VI Кастильского. Этот документ был адресован «всем мосарабам Толе -до». Тот же король жаловал права кастильским переселенцам и франкам, то есть иммигрантам из-за Пиренейского хребта. Правда, эти документы известны только по более по.здним ссылкам и ратификациям. Адресовались они «всем кастильцам города Толедо» и «вам, всем франкам Толедо». Таким образом, судебно-правовая жизнь великого города Реконкисты была несомненно отмечена наличием трех этнически четко очерченных групп, каждая из которых имела свой закон52.