Текст книги "Становление Европы. Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры (950—1350 гг.)"

Автор книги: Роберт Бартлетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

Такими словами Амат рисует картину кочующего воинственного племени, влекомого жаждой наживы и владычества. Аналогичную оценку дает Малатерра: «Нормандцы – это раса коварная, они всегда отвечают мщением на причиненное им зло, предпочита-

4. Образ завоевателя

101

jot иноземные поля своим в надежде заполучить их себе, они жадны до добычи и власти»1^. «Жадные до господства»16 – таким сочетанием Малатерра обычно характеризует клан Огвилей. Граф Роджер, один из наиболее удачливых представителей этого клана, по его словам, «был одержим природной жаждой господства».

Галерея образов и сложная комбинация эмоций и качеств, какими рисуются нормандцы – завоеватели Южной Италии в XI веке, не ограничивались лишь этим историческим контекстом. Другие авторы, писавшие о деятельности рыцарей-агрессоров, использовали ту же терминологию и образный ряд. Ордерик Виталий, летописец нормандцев в период наивысшего подъема их захватнического движения, в своем труде употребляет слово strenuus и его производные 142 раза. Смешанное войско нормандцев, англичан, фламандцев и немцев, которое в 1147 году осаждало Лиссабон, по свидетельству автора, удостоилось похвалы своего союзника, короля Португалии: «Мы хорошо знаем, и убедились на опыте, что вы бесстрашны, и сильны, и неукротимы». Конечно, эти похвалы бледнеют перед тем, как восхваляли себя сами нормандцы. Так, предводитель нормандского войска в Лиссабоне Эрве де Гланвиль произнес такую речь:

«Кто не знает, что нормандский народ не жалеет усилий для приумножения своего могущества? Его воинственность лишь усиливается перед лицом враждебности, она не ослабевает из-за трудностей, а когда они преодолены, разве предается он праздности и бездействию и дает себя поработить? Ибо он хорошо знает, что порок лености преодолевается действием»17.

В другом отрывке из того же текста, посвященного захвату Лиссабона, в уста мусульман, засевших в осажденном городе, вложены слова: «Вами движет не нищета, – обратились они к армии франков, – а ваши внутренние устремления»Ц Ссылка на эти «внутренние устремления» (mentis… ambitio), психологические устремления, выходившие за рамки экономической необходимости, встречается также в другом пассаже Ордерика Виталия. После провала нормандской кампании против византийцев ь 1107 году один из воинов, как явствует из текста, обратился к их предводителю, сыну Роберта Гвискара Боэмунду, со словами: «Не наследное право подвигло нас на это опасное предприятие… но желание править в чужих владениях заставило тебя пуститься в столь рискованный поход… и жажда добычи манила нас»19.

Энергия и жестокость западноевропейских завоевателей, их Жажда господства, описанные в сочинениях западных летописцев, присутствуют и в их характеристике, оставленной арабскими и греческими наблюдателями. Тот факт, что образ западноевропейской военной аристократии в изображении «своих» и «чужих» совпадает, наводит на мысль, что этой знати действительно были присуши явственные поведенческие особенности. Конечно, образ – это не более чем картинка, в ряде случаев – изображение самих себя, но

102

Роберт Бартлетт. Становление Европы

все это не просто фигуры речи. Психология завоевателей, их видение собственного облика, тот образ, какой хотели представить они сами, какой рисовали их братья во Христе и каким его видели их враги, складываются в единый рисунок.

Естественно, этот образ оказывается менее привлекателен, когда рисуется людьми, пострадавшими от насилия и свирепости захватчика, но в целом это тот же самый образ нормандца-завоевателя, что отображают нормандские историки, только вышедший из-под пера жертв этого насилия. Летописцы нормандского завоевания южной Италии, такие, как Амат Монте-Кассинский, неизменно рисуют противостоящих им греков как народ невоинственный и в каком-то смысле женственный20, Так, во время первого столкновения нормандцев с греками северяне обращают внимание, что греки «похожи на женщин», и в одной своей речи перед походом предводитель нормандцев обращается к своим воинам со словами: «Я поведу вас против женоподобных мужчин» (homes feminines). Поразительно, что это противопоставление мужественной мощи нормандцев и «женственности» византийцев явно перекликается с различием в социальной психологии этих двух групп, которое признается самими греками, хотя, разумеется, в другой формулировке.

Анна Комнина, дочь византийского императора Алексея (1081– 1118), в своем труде «Алексиада» дает знаменитый портрет западного рыцарства, в частности нормандцев из Сицилии, которые прошли через Константинополь по пути в Святую землю. Ее отец, император, пишет она, заслышал о грозящем появлении «несметного воинства франков»: «Его встревожило их появление, ибо он был знаком с их необузданным нравом и непостоянством взглядов и намерений… и с тем, как они неустанно рвутся к богатству и способны в этом рвении под самым ничтожным предлогом нарушить свои обещания». Их неистовый нрав и непредсказуемость сочетались, однако, с неизменной несокрушимостью: «Кельты (такой термин Анна Комнина часто употребляет в отношении завоевателей с Запада) в любом случае отличаются исключительным бесстрашием и дикостью нрава, когда же случай на их стороне, они становятся несокрушимы». Их жадность предстает как составная часть все того же комплекса присущих завоевателям качеств: «Латинская раса вообще отличается алчностью, когда же они решают завоевать какую-либо страну, они становятся необузданны и впадают в безумство». Западные армии демонстрировали неистовую решимость схватиться в бою с любым соперником:

«Кельты независимы, они ни у кого не ищут совета и никогда не следуют воинскому порядку или мастерству, однако, случись сражение или война, сердца их наполняются отчаянной храбростью, и ничто не может их удержать. Не только рядовые солдаты, но и командиры неустрашимо бросаются в самую гущу неприятельских рядов»21.

4. Образ завоевателя

103

Как отмечает Анна Комнина, ратная доблесть западных вождей была под стать отваге их воинов – какой контраст с учеными генералами, в отдалении наблюдающими за ходом сражения, пока солдаты бьются врукопашную. Как сказал об этом мусульманский эмир Усама ибн Мункыз в своей «Книге назидания», «у франков ничто так не ценится в мужчине, как воинская доблесть»22. «Каждый кельт, писала Анна, стремится превзойти других». Именно личная физическая сила и мужество служили залогом успеха в этом военизированном обществе, где столь большое значение имело личное соперничество. Она замечает, что Роберт Гвискар «обладал страстным и свирепым сердцем, и отношение к врагам у него было такое, что либо он пронзит противника копьем, либо сам падет от удара». Его сын Боэмунд, к которому Анна испытывает одновременно отвращение и восхищение, «был груб и дик… И даже смех его повергал окружающих в трепет». Злость и напыщенность были присущи и племяннику Боэмунда Танкреду, и он во всем вел себя «под стать своему племени»2^. В этих мужах легко узнать грубых героев нормандских летописцев. Анна Комнина наверняка согласилась бы с характеристикой, которую дал Гвискару Малатерра: «Во всем он проявлял наивысшую храбрость и наибольшее рвение ко всему великому»24.

Грекам захватчики виделись иррациональным, варварским племенем с необузданной жаждой власти – «кровожадными и воинственными людьми», по словам историка Михаила Атталеятеса25. Мусульманин Усама писал о том, что «франки – это животные, наделенные добродетелями отваги и бесстрашия, но и только»26. Необузданность, храбрость, грубость и алчность – вот какой демонический сплав качеств определял облик завоевателя. Этим качествам предстояла долгая жизнь.

ЗАВОЕВАНИЕ И МИР ВООБРАЖЕНИЯ: ВРЕМЯ, ВОСПОМИНАНИЯ, ОБРАЗ ПРОШЛОГО

Победоносное и зачастую драматическое продвижение западной военной машины в эпоху Высокого Средневековья, которое сопровождалось переселением немногочисленных групп военной знати в Палестину, Грецию, Андалусию, Ольстер и Пруссию, а вслед за тем эмиграцией сельского и городского населения, порождали весьма самоуверенные настроения. Франкские воины стали видеть себя людьми, «которым Господь даровал победу, как фьеф»2’. Им уже виделось будущее с новыми земельными владениями, у них сформировался менталитет, который нельзя назвать иначе как экспансионистский. Опыт успешного завоевания и колонизации наложил отпечаток на сознание князей, феодалов и духовенства. Теперь они были внутренне готовы к тому, что в будущем все больше владений будет захватьшаться силой, все больше полей – расчищаться

104

Роберт Бартлетт, Становление Европы

и заселяться в плановом порядке, будут расти поступления от сбора дани, налогов, ренты и десятины.

Наглядный признак такой уверенности в продолжении экспансии заключается в наличии множества перспективных, умозрительных либо ожидаемых даров и титулов. У средневековой знати существовал своеобразный фьючерсный рынок. Это отчетливо видно, в частности, из того титула, который с 1059 года носил завоеватель южной Италии нормандец Роберт Гвискар: «Милостью Божией и св. Петра, герцог Апулийский и Калабрийский и, с их помощью, будущий герцог Сицилийский»28. Часто составлялись документы, в которых шел доскональньш дележ еще только предполагаемых к захвату территорий. Так, например, король Кастилии и граф Барселоны в 1150 году заключили договор «в отношении земли Испании которую в настоящее время держат сарацины»29. По условиям этого документа к графу после завоевания должны были отойти Валенсия и Мурсия взамен на его оммаж королю. В этом случае дележ владений оказался несколько преждевременным, ибо десятилетие спустя Альмохады спустились с Марокканских гор, и христиане оказались втянуты в отчаянную оборонительную войну. Потомки графа Барселонского вплоть до 30—40-х годов XIII века не могли получить обещанное им еще в 1150 году. Конечно, экспансионистское мышление само по себе не означает экспансии. Тем не менее частота, с какой такие пожалования обсуждались и производились, позволяет говорить об общей атмосфере готовности к продолжению захватов как светской, так и церковной знати.

Рыцарские ордена оказались самыми жадными до такого рода «фьючерсных» пожалований, причем на всех трех направлениях, куда были направлены их устремления, – в Восточном Средиземноморье, Пиренеях и Прибалтике. Крестоносец Раймунд III, правитель Триполи, даровал госпитальерам право владения мусульманским городом Хомсом в 1185 году, то есть в то самое время, как Саладин шаг за шагом отвоевывал государства крестоносцев30. Испанские короли регулярно делали предварительные пожалования военным орденам и отдельным церквям. Когда Раймонд Беренгар IV Арагон-Каталонский в 1143 году делал весомые дарения тамплиерам, он подчеркнул: «Я признаю за вами право безраздельной десятины от всего, что сумею с Божьей помощью получить, и отдам вам пятую часть от завоеванной земли сарацинов»31. В конце XI века Санчо Рамирес Арагонский пожаловал одному французскому монастырю десятину от дани, уплачиваемой ему мусульманами Эхеи и Парадильи, и добавил: «Когда Господь в своей святости отдаст эти селения святому христианскому миру, мечети в обоих селениях будут превращены в церкви Христовы и Девы Марии Великоспаси-тельницы»32. Расширение границ латинского христианства было не только отчетливо видно современникам, но и имело в их глазах реальные перспективы. В одном эпизоде в Прибалтике рыцари-крестоносцы, судя по всему, проявили чрезмерную торопливость. Ген-

4. Образ завоевателя

105

рих Ливонский подробно рассказывает о том, как Орден меченосцев, созданный крестоносцами в интересах латинской церкви в Ливонии (восточная часть Прибалтики), добивалась от епископа Риги «третьей части всей Ливонии и других земель и племен этой области, еще не обращенных в веру Христову, которые в будущем Господь обратит в свою веру посредством их совместных усилий с другими мужами Риги»33. Епископ возразил: «Человек не может отдать то, что ему не принадлежит», – и крестоносцам пришлось довольствоваться третьей частью уже завоеванных земель. Чаще, однако, местные правители с радостью отдавали то, что им не принадлежало. Подобно Вильгельму Завоевателю они считали, что «лишь тот победит врага, кто сумеет распорядиться не только своим, но и вражеским имуществом»34.

В Ирландии и Уэльсе также практиковались «фьючерсные» пожалования. Английские короли могли даровать какому-нибудь барону «все земли и владения, которые он захватил или сумеет захватить в будущем у валлийского неприятеля», либо «все земли, которые он может завоевать у валлийцев, врагов короля»35. Обширные гипотетические пожалования производились в отношении земель ирландских королей. Известен курьезный случай, когда Коннахт был в один и тот же день жалован одному англо-нормандскому лорду и местному королю3^. В более локальном масштабе феодалы делали пожалования подобные тому, что произвел Николас де Вер-дон: десятину «от двух рыцарских ленов в первом же имении с замком, которое будет у меня в земле Уриель»37, или как рыцарь Рулин: «все церкви… и десятину… со всех земель, какие я завоевал и еще завоюю в Ирландии»38. В Италии нормандцы были настроены не менее оптимистично. Их предводитель в середине XI века Вильгельм Железная Рука предложил поделиться с князем Салерно «землей уже завоеванной и той, что предстоит завоевать»3”. Когда Робер Гвискар и его брат Роджер преодолели свои разногласия, они договорились, что Роджеру достанется половина Калабрии, «которая уже захвачена или будет захвачена, вплоть до Реджио»40. Мечты о будущих завоеваниях проникли даже в мир сновидений. Одному монаху из Беневенто приснились два поля, полные народу, одно большое, другое поменьше. Толкователь разъясняет: «Эти люди – те, кто милостью Божией отданы в подчинение Роберу Гвискару; на большом поле – те, кто станут его подданными, но пока еще ими не являются»41. Логика сновидения в буквальном смысле открывает новое поле для завоевания.

Таким образом, завоеватели и колонизаторы, которые в эпоху Высокого Средневековья продвигались из Западной Европы в периферийные области континента, с нетерпением предвкушали будущую экспансию. Оглядываясь назад, они ясно различали основные этапы завоевания и колонизации. Средневековые завоеватели осознавали, что их права зиждутся на завоевании, а не являются чем-то исконным, и воспринимали этот факт как отрадный. Для потомков

106

Роберт Бартлетт. Становление Европы

знати, предпринимавшей захватнические походы, само завоевание вошло в миф и стало точкой отсчета, своего рода историческим водоразделом. Вильгельм Апулийский в хронике «Деяния Робера Гвискара» так сформулировал свою задачу:

«Как поэт новых времен, я попытаюсь воспеть деяния людей

нашего времени.

Моя задача – поведать, под чьим командованием народ Нормандии Пришел в Италию, как он остался там И кто те вожди, что привели его к победе в том краю»42.

Момент получения в собственность той или иной земли становился ориентиром, вокруг которого строились воспоминания и само прошлое. «О время, по которому тоскуешь! О время, которое вспо-минашь чаще всех других времен!»4-^ – писал французский клирик по поводу взятия Иерусалима крестоносцами в 1099 году. Для более поздних авторов из Иерусалимского королевства тоже стало характерно вести хронологию событий от «освобождения города»44, но это крайний случай трактовки героического захвата земли. Распространение в хрониках того времени датировки событий от захвата конкретных городов меркнет перед тем исключительно важным значением, какое средневековые авторы стали придавать завоеванию как таковому, провозглашая его началом принципиально новой эры. Захват маркграфом Бранденбургским своего столичного града был описан в следующих выражениях: «в год от воплощения Господня 1157, июня 11 дня, маркграф, милостью Божией, получил во владение, как победитель, город Бранденбург»45. Подобные триумфальные победы и новые начинания находим в испанских хрониках:

«То было в день перенесения мощей ев, Исидора Леонского, который был архиепископом Севильи, в год одна тысяча двести восемьдесят шестой испанской эры, а в год от воплощения Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча двести сорок восьмой, когда благородный и удачливый король Дон Фердинанд вошел в сей благородный град Севилью»46.

Присутствующие при тех начинаниях вскоре стали героями легенд, и в общественной памяти им было отдано особое место. Присяжные в судебном процессе 1299 года в Ирландии ссылаются на событий столетней давности, а именно – на деяния «Роджера Пи-пара, первого завоевателя Ирландии»4’, а Готфрид де Жанвиль, властитель Мита, узаконивая привилегии своих баронов в конце XIII века, сделал это после того, как «выслушал и вник в существо хартий и записей моих магнатов Мита и их предков, которые первыми пришли в Ирландию с Гугоном де Ласи для завоевания»48. Участие в завоевании действительно могло стать основанием для особого положения в обществе, как было в греческой Морее (полуостров Пелопоннес), захваченной франкскими рыцарями на волне четвертого крестового похода 1204 года, где существовала особая

4. Образ завоевателя

107

привилегированная группа «баронов завоевания»49. Это были потомки тех, кто получил землю во времена «завоевания Княжества». Они были наделены правом распорядиться своим фьефом по завещанию, тогда как другие, менее привилегированные фьефы, в случае отсутствия прямых наследников, переходили в собственность господина. Известен случай, когда один взбунтовавшийся вассал был наказан тем, что его фьеф был переведен из одной категории в другую, «так что в будущем он не мог распоряжаться им как землей, полученной в результате завоевания (tenir de conqueste)». Уже сами названия этих привилегированных баронских держаний служили напоминанием о том, что они образовались благодаря завоеванию, и о тех пэрах, кто в этом завоевании участвовал. «Морейский закон», как сформулировал один исследователь, «сформировался под сильным влиянием самого факта завоевания»50.

Воспоминания о захватнических походах могли бы послужить основой для идеологии грубого аристократического эгалитаризма. Поскольку исходный этап в развитии того или иного политического образования представлялся как опасное предприятие, в котором все участники поровну делили опасность и бились за будущее вознаграждени, то потомки захватчиков первой волны могли спекулировать памятью о той нехитрой совместной экспедиции, чтобы противостоять давлению королевской власти. Именно такого рода пример дает франкская Морея. Будучи пленен императором Византии и принужден передать свои земли, морейский князь Вильгельм де Виллардуэн весьма точно сформулировал эту, пускай и небесспорную, идею:

«Отныне этой землей Морей, о господин, я не владею ни как родовым имуществом, ни как частью земли, что получил я от своих предков, с правом отдать или даровать ее кому пожелаю. Землю эту завоевали рыцари, пришедшие сюда, в Романию, из Франции вместе с отцом моим на правах его друзей и товарищей. Они захватили землю Морей силою меча и разделили между собой, словно развесив на весах; и каждый получил сообразно своему рангу, а затем они все избрали моего отца… и сделали его сбоим предводителем… Следовательно, государь император, я не имею полномочий отдавать ни клочка той земли, которой владею, ибо предки мои завоевали ее в бою согласно нашим обычаям»51.

Точно такие же идеи получили развитие и в других государствах и владениях крестоносцев. «Мои предки пришли вместе с Вильгельмом Незаконнорожденным и мечом отвоевали себе землю», – так отвечал граф Варенн на обвинения судей quo warranto Эдуарда I52. «Король не сам завоевал и подчинил себе эту землю, его сподвижниками и товарищами были наши предки». Когда Эдуард I подверг сомнению королевский статус эрла Глостера в его валлийском княжестве Глэморган, тот отвечал, что «владеет этими земля-

108

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ми и свободами по праву завоевания, принадлежащему ему и его предкам»53.

Территориальные захваты породили целый «кодекс завоевания», который был намного сложнее примитивного закона джунглей. Когда христиане в 1099 году взяли Иерусалим, они грабили и присваивали дома в городе в соответствии со своеобразной этикой захватчика:

«После великой резни они вошли в дома горожан и унесли все, что ни попадалось им под руку. Кто первым входил в дом, будь то богатый дом или бедный, тому никто не должен был препятствовать никаким образом, он же брал себе и отныне владел домом или дворцом и всем, что в нем находил, как своей собственностью. Такое правило они установили между собой и ему следовали»54.

В XII веке мусульманский эмир Усама описывал, как, захватив город, христиане затем «забирали себе в собственность дома, и каждый из них метил дом крестом и водружал на нем свое знамя»55.

Осознание завоевания как перелома естественным образом порождало определенное восприятие предшествовавшего ему времени, то есть эпохи до нашествия, когда конкретная земля имела других господ и других жителей. Эта память о согнанных с земли прежних ее хозяевах нашла отражение в том, как в грамотах и других документах того времени употребляются обороты типа «во времена ирландцев» – об Ирландии, «во времена мавров» и «во времена сарацинов» – об Испании или «во времена греков» – о венецианском Крите56. А в одном удивительном случае словосочетание «во времена сарацинов» было использовано в отношении будущего пожалования: после отвоевания у мусульман города Дении (к югу от Валенсии) владеть им станет граф Барселоны «со всем имуществом и всей недвижимостью, что могла находиться в собственности у сарацинов во времена сарацинов»57. Как видим, те, кто готовил документ, не только заглядывали в будущее, но словно видели в нем самих себя оглядывающимися назад, то есть фактически в свой нынешний день.

Таким образом, картина, которая отпечаталась в сознании завоевателей и новых поселенцев, включала устойчивый образ того, что можно обобщенно назвать «днями оными» – то есть временами до нового (и продолжающегося) положения вещей. Естественно, что жизненно важным являлся вопрос законных прав, уходивших корнями в прежние времена. Люди размышляли, стало ли завоевание отправным моментом для правовой tabula rasa, новой точкой отсчета, или же в новую эпоху продолжают действовать имущественные права и привилегии прошлых времен, существовавшие до крутого поворота истории. Так, в Ирландии правовое значение завоевания определялось тем, что от него пошло новое толкование прав собственности. Церкви, существовавшие еще до прихода

4. Образ завоевателя

109

англо-нормандцев, всеми силами стремились заручиться подтверждением своего права собственности на землю и другое имущество, которое получили до переломного момента, определяемого чаще всего как «пришествие англичан»5^, «завоевание Ирландии англичанами»59, «приход франков в Ирландию»60, «приход англичан и валлийцев в Ирландию» (это – у некоего Генриха фиц Риса)61, или, что точнее всего, «первый приход графа Ричарда [Стронгбоу] в Ирландию»62. В 1256 году епископы провинции Туам и их держатели жаловались, «что их в судебном порядке лишают земли, которой они и их предшественники мирно владели во времена лорда Генриха, деда короля [т.е. Генриха II], и со времен завоевания англичанами и даже до их появления в Ирландии»63. Решение короля по этой петиции не оставляло надежд на легитимность прежних владений, имевшихся до завоевания:

«По этому предмету предусматривается и устанавливается в законодательном порядке, что если какой-либо истец станет обосновывать свои земельные притязания тем, что это владения его предков до времен Генриха, деда короля, и до завоевания англичанами, а не земля, полученная во времена Генриха или после завоевания, то такой иск будет отвергнут на основании одного этого факта».

Подтверждение права «после завоевания» в ирландском судопроизводстве стало определяющим моментом. Это был рубеж, от которого шел отсчет при вынесении судебных решений, своего рода черта64. Аналогичным образом в Уэльсе королевские юристы отвергали иски, основанные на грамотах местных князей, используя огульный аргумент, что «земля Уэльса – это земля завоевания… и сие завоевание аннулировало все свободы и собственность каждого человека и передало их Английской Короне»65. Даже в тех владениях, где коренные династии не были покорены, а возглавили процесс утверждения новой, колониальной знати и изменения социальной модели, существовало глубокое осознание этой вре-меннтй грани. Когда один из герцогов Мекленбургских, потомок славянских князей-язычников, в XIII веке благополучно переживших бурную волну немецкой аристократической, бюргерской и крестьянской иммиграции, решил подтвердить права и свободы своих вассалов, он с этой целью утвердил за ними «право, каким пользовались их отцы и деды со времен новой колонизации». «Новая колонизация» (novella plantaciof^ была тем отправным моментом в истории, с которого началась новая эпоха этого региона и который прочно отпечатался в сознании тех, кто пришел сюда позднее.

ЛИТЕРАТУРА ЗАВОЕВАНИЯ

Таким образом, завоевание и колонизация могли восприниматься как драматический и поворотный момент и зачастую в представлении участников (или жертв) событий рисовались совершенно

по

Роберт Бартлетт. Становление Европы

особым, переломным и, судя по всему, героическим периодом истории. Первое поколение поселенцев слагало предания о своем походе в чужую землю, рисовало портреты злодеев и героев первых лет завоевания и выбирало из потока событий отдельные наиболее яркие моменты для своих сказаний. Началось создание некоего ядра рассказов, легенд и воспоминаний, часть которых передавалась в виде письменных текстов. Завоеватели и переселенцы создавали литературу завоевания.

То представление о завоевании, которое сформировалось в прозе и стихах Высокого Средневековья, во многих случаях сыграло стержневую роль в дальнейшем развитии литературы. Например, французская проза начинается именно как литература завоевания. Ее самые ранние образцы – это два сочинения, написанные в 1210-х годах, среди которых прозаический рассказ на французском языке Робера де Клари о четвертом крестовом походе, открывающийся словами: «Здесь начинается история тех, кто завоевал Константинополь, а позже мы поведаем о том, кто они были и что их туда привело»67. Другим примером литературы, призванной оправдать захватническую политику, служит сочинение Жоффруа де Виллардуэна «Завоевание Константинополя»6^ написанное одним из предводителей экспедиции, причем в исключительно апологетических тонах. Примерно к тому же периоду относится перевод на народный язык «Хроники» Вильгельма Тирского, воссоздающей историю государств крестоносцев. Этот труд, вместе с его французским продолжением (которое могло быть написано и раньше), получил известность у современников под названием «Книги завоевания» (Livre dou conquestef®.

Через двадцать лет после прихода англо-нормандцев в Ирландию в 1169 году Геральд Валлийский написал «Завоевание Ирландии» (Expugnatio Hibemica), исключительно пристрастный рассказ о том, как его родственники «штурмовали ирландские твердыни»7*^. Будучи представителем одного из рода, возглавлявших поход, Геральд имел возможность черпать материал из воспоминаний своих дядьев и кузенов, которые на протяжении двадцати лет сражались на полях Ирландии. Их «славные подвиги стали для них залогом вечной памяти и прославления», – писал он7*. Его хроника – это семейный эпос завоевания, во многом сопоставимый с трудами историков нормандского завоевания южной Италии XI—XII веков. Дополнением к сочинению Геральда может служить еще один героический эпос тех же событий, но написанный в ином жанре, который уже подпадает под определение не хроники на латыни, а французской летописи в стихах. Это так называемая «Песнь о Дермоте и Графе», представляющая собой 3500 восьмисложных стихов. В ней можно обнаружить массу литературных приемов, свойственных устному преданию, таких, как прямые обращения к аудитории («Господа бароны… знайте, что…»), упор на правдивость рассказа («без обмана», «поистине» и пр.), в особенности путем указания на

4. Образ завоевателя

111

источник («что мы узнали из песни») и повтором строк («Они по-вюду разослали за лекарями / Чтобы лечить больных: / Чтобы лечить своих раненых / Они повсюду разослали за лекарями»). Точная дата написания и имя автора этого сочинения пока остаются предметом споров, однако можно почти уверенно сказать, что в своем сегодняшнем виде «Песнь» была записана в первой четверти XIII века, хотя речь в ней идет о событиях 1170-х годов72.

Как ни странно, основание немецкой колонии в Восточной Прибалтике, начавшееся несколькими десятилетиями позже прихода англо-нормандцев в Ирландию, также оказалось запечатлено в латинской прозе пером церковного летописца. Существовал также и стихотворный народный вариант. Латинская версия, в этом отношении не менее ценная, чем летопись Геральда, – это «Хроника» Генриха Ливонского, в которой поэтапно, год за годом, описывается утверждение немцев в Ливонии начиная с последних десятилей XII века вплоть до 1227 года. В отличие от Геральда Генрих испытывал очевидную симпатию к местному населению и считал себя в равной степени и колонистом, и миссионером. Он критикует жесткость немецких мирских судей, «которые исполняли свои обязанности не столько для выражения уважения к суду Господню, сколько для набивания своих кошельков»73; и дает пространное и сочувственное описание визита папского легата Вильгельма Сабинского, который «увещевал немцев не возлагать на плечи неофитов невыносимого бремени, но лишь бремя Господне, легкое и приятное»74. Рождение в муках новой колонии в Ливонии, как и ее последующая история, также остались запечатлены в немецком стихотворном произведении под названием «Лифляндская рифмованная хроника» (Livlandische Reimchronik), написанном в конце XIII века, по-видимому, членом Тевтонского рыцарского ордена75. Существование параллельно латинского и народного варианта текстов в обоих случаях – в Ливонии и Ирландии – придает письменному свидетельству особенную яркость, так как колониальное общество в самом начале его становления рисуется одним из его непосредственных представителей.

Вся литература завоевания стремится объяснить самим завоевателям, ((почему мы здесь». «Песнь о Дермоте» делает это в наиболее персонифицированном виде. Ирландский король Дермот крадет красавицу жену у своего соперника О’Рурке, с ее молчаливого согласия, а О’Рурке, «дабы смыть позор» (sa hunts… venger), вступает в союз с О’Коннором, «Верховным Королем», чтобы напасть на Дермота. В этот момент многие союзники Дермота его бросают: автор «Песни» порицает этих людей за измену (traisun) и клеймит их как предателей и изменников (/dun и traitur). Преданный и изгнанный, Дермот ищет убежища в Англии и жалуется, что «мой собственный народ незаконно изгнал меня из моего королевства». С согласия короля Англии совет англо-нормандских рыцарей решает помочь Дермоту. Вскоре вслед за тем англичане высаживаются в