Текст книги "Становление Европы. Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры (950—1350 гг.)"

Автор книги: Роберт Бартлетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

274

Роберт Бартлетт, Становление Европы

преемники продолжили регулярные контакты с этим регионом. Однако только в следующем дошедшем до нас сборнике папских документов, «Регистре» Иннокентия III {1198—1216), мы видим, насколько обычным явлением стали для Испании буллы реформированного папства: за 16 лет своего пребывания на папском престоле Иннокентий направил в Испанию свыше 400 посланий.

И в кельтских государствах, и в Восточной Европе конец XI – начало XII века ознаменовали собой новый этап регулярных контактов с католическим Римом. Послание Григория VII, адресованное Тэрлу О’Брайену, «королю Ирландии», было первым документом такого рода, сохранившимся до нашего времени после VII века12. Первым папским легатом, посетившим Уэльс и Шотландию, стал Иоанн Кремский, который прибыл в Британию в 1125 году *3. В 1073 году Григорий VII направил герцогу Богемии буллу, в которой выражалась благодарность за уважение, какое тот выказал папским легатам, и одновременно угроза тем, кто, подобно епископу Пражскому, выступил против папских посланников. «Ибо, по небрежению Наших предшественников, – писал он, – и невниманию со стороны Ваших предков… посланники апостольского престола редко направлялись в Вашу страну, в силу чего кому-то из Вас это кажется новшеством»14. Надо признать, что в эпоху Высокого Средневековья присутствие папских легатов уже мало для кого являлось «новшеством». К первой четверти XIII века, когда объем исходящей из Рима переписки ежегодно исчислялся сотнями писем, когда на Латеранский собор 1215 года съехались свыше 400 епископов, а папские легаты на правах регентов правили Англией, предпринимали попытки создания церковного государства в Ливонии и вели армии наемников в бой против императора Священной Римской империи, уже действительно были все основания считать, что папство осуществило мечту Григория VII и показало, «сколь велико могущество этой епархии»15.

ПОНЯТИЕ ХРИСТИАНСТВА

Так, начиная с середины XI века, Рим утвердил новую, единую в организационном и культурном отношении западную церковь. Параллельно с развитием этого механизма власти и взаимных контактов можно видеть, как происходило укрепление того, что труднее поддается определению или датировке, а именно – самоопределения. Конечно, самоопределение христиан для народов Средиземноморья и Западной Европы еще со времени обращения имело важное значение, однако именно в Высокое Средневековье оно окончательно утвердилось и приняло конкретные формы.

Понятие христианства заключает в себе много значений и в том числе номинативное. В самом деле, уже само имя христианина в Римской империи служило основанием для преследования: как писал Тертуллиан, «предмет закона – это имя» (потеп in causa

10. Римская церковь и христианский народ

275

. В эпоху Высокого Средневековья сочетание «христианское имя» было весьма употребительным. Так, хронист Малатерра после описания победы мусульман над христианами на Сицилии повествует о том, как победители-неверные «безмерно радовались этому обесчещению христианского имени»17. В послании из Антиохии предводители первого крестового похода описывали его как «главный и крупнейший город христианского имени»18 (имея в виду, что здесь христиане впервые получили свое название). Когда в 1124 году объединенное войско венецианцев и Иерусалимского королевства взяло Тир, летописец Вильгельм Тирский охарактеризовал это событие как «возвращение ему христианского имени»19. Одним из признаков принадлежности к иной вере было враждебное отношение к самому этому понятию. Первый крестовый поход был направлен против «врагов имени христианина»20. Такой же ярлык мог быть навешен и на иудеев. Имя «христианин» имело врагов, а следовательно, нуждалось и в защитниках. Граф Сицилийский Роджер, прославившийся своими победами над мусульманами, заслужил приветствие как «бесстрашный сокрушитель врагов имени христианского»21, а испанский военный Орден св. Иакова провозглашал своей целью «борьбу в защиту христианского имени»22

В случаях, подобных описанным, понятие «имя» несомненно наполнено более широким смыслом, чем просто обращение. И все же выражение «христианское имя» обладает силой именно в той мере, в какой используется как ярлык. Будучи инструментом обозначения и различения, оно служило для прелатов, князей и летописцев христианского мира средством самоидентификации. Когда великие отцы Римской церкви эпохи Высокого Средневековья очерчивали степень своих правопритязаний, они подчас формулировали это так: «Все королевства, в коих почитается имя христианина, уважают Римскую церковь как мать»-“. Парафраз «все королевства, в коих почитается имя христианина», весьма точно характеризует сферу папского влияния. И естественно, оно также подразумевает вполне определенные народы и территории.

Латинский термин «номен», то есть имя, можно еще перевести как «семья» или «племя», и в каком-то смысле понятие «христианин» также приобрело квазиэтническое значение. Верно, что христианами не рождаются, а становятся – путем крещения, но для ог -ромного большинства рожденных в христианской Европе в Высокое Средневековье крещение было актом, само собой разумеющимся. Они вполне могли считать себя не доброво.льными членами определенного сообщества единоверцев, а членами христианской ((нации» или «народа». Как сказал Монтень, «Мы христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами или немцами»24. Этническое наполнение понятия «христианин» в эпоху Высокого Средневековья прослеживается во всем, и, по-видимому, этот оттенок его значения неуклонно возрастал. Термин «христиан-

276

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ский народ» (populus christinus), вполне расхожий, означает не более чем «общину христиан». Однако когда на рубеже VIII—IX веков саксонцы были насильно обращены в христианскую веру франкским оружием, принятие новой религии сделало их «по сути одной расой (quasi una gens) с самими франками»25. Экспансия нового тысячелетия привела христиан туда, «где прежде христиане никогда не бывали»26, и эти новые сопоставления лишь усилили осознание того, что христиане – это народ, племя или раса. Они столкнулись с населением с совершенно другими традициями, речью, законами и во многих случаях поставили себя в положение привилегированного меньшинства. Разница вероучения оказалась неразрывно связана с различием в этнической принадлежности.

Один источник описывает, как в 1098 году, во время первого крестового похода, после взятия крестоносцами Антиохии, Иисус явился армейскому священнику и вопросил: «Человек, что это за раса (qaaenam est hec gens) вошла в город?» – и получил ответ: «Христиане»27. Григорий VII также использовал понятие «христианская раса» (Christiana gens). Выражение «святой народ христианский» (gens sancta, videlicet Christianorum)^ встречается у немецкого летописца Арнольда Любекского. Французские героические песни и стихотворные хроники повествуют о «христианском народе» (la gent cristianeffi и в одном таком эпосе крестоносцев, «Песни об Антиохии» (La chanson d’Antioche), Иисус изображается висящим на кресте, разъясняющим добросердечному вору на соседнем распятии, что «из-за моря придет новый народ (novele gent) и отмстит за смерть Отца своего»3^1. Особенно отчетливо наполнение понятия христианин этническим содержанием прослеживается у французского прелата Бодри Бургейльского, труды которого отно -сятся к началу XII века. В предисловии к своей истории первого крестового похода он объясняет, что стремится быть справедливым и к христианам, и к язычникам, хотя «сам я христианин и произошел от предков-христиан, так что ныне, можно сказать, владею святостью Господней по наследству и для себя избрал наследственную профессию христианскую»31. Далее он пишет, что умаление военного искусства язычников не есть метод прославления христиан, ибо это будет означать, что «наша раса» (genus nostrum) сражалась с «невоинственным народом» (gens unbellis),

Эти примеры показывают, как христиане, сталкиваясь в ходе средневековой экспансии с чуждыми народами, все больше придавали своему групповому самосознанию этнический смысл. Некоторые из тех, кому они противостояли, проводили такое же тождество. «Имя христианина, – писал францисканский миссионер Вильгельм Рубрукский, – кажется им [монголам] обозначением конкретной расы»32. Параллельно с этой тенденцией к «этнизации» наблюдалась другая, делающая упор не на происхождении, а на территориальных корнях. Христиане были народом или расой; они имели свои земли или области расселения, которые можно было

10. Римская церковь и христианский народ

277

описать географически. Наиболее часто употреблявшимся термином для обозначения зоны христианского влияния является выражение «христианский мир». Здесь примечательны два момента: первый – что в конце XI века употребление этого термина резко участилось, а второй – что он все больше наполнялся вполне конкретным территориальным звучанием.

Понятие христианства прошло длительную историю33. Обычное его значение в период Раннего Средневековья было «люди христианской веры», но постепенно его толкование все больше привязывалось к определенной территории. Когда Григорий VII писал немецким епископам об опасностях, которые могут грозить «не только Вашему народу и королевству немцев, но и всему миру в хрис -тианских границах (fines Christianitatis)»^4, то ясно, что «христианство» (или «христианский мир») в его представлении носит отчетливо географический оттенок. Аналогичным образом щедрость Людовика VII к духовенству влекла клириков в Париж «со всех концов христианского мира». Волна всеобщего воодушевления идеей третьего крестового похода прокатилась «по Нормандии, Франции и всему христианству». Лионский Собор 1245 года собрал прелатов «практически со всех концов христианства»35. Эти и подобные им примеры показывают, что христианство рассматривалось как особая часть мира, регион, определяемый по его религиозной принадлежности. Это были «все королевства, где почитается имя христианин».

В наибольшей степени этот термин наполнялся территориальным смыслом, когда применялся для обозначения области, границы которой расширялись за счет чужих земель. Конечно, значительный рост римско-католического мира, происходивший в Высокое Средневековье, можно было определять различным образом, напри -мер, как «рост числа и славы христианского народа»36, однако преобладающими были образы физического расширения границ и увеличения размеров (dilatio). На каждом фронте (лексика великой стратегии представляется тут как никогда уместной) с пера авторов писем, хартий и хроник с одинаковой легкостью срывались те же самые существительные и глаголы. На Сицилии граф Роджер «значительно расширил (dilatavit) границы Церкви Господней в сарацинских землях». На христиано-мусульманской границе в центре Пиренейского полуострова набожный кастильский аристократ трудился на ниве ((расширения (dilatio) рубежей христианской веры». В Пруссии Тевтонские рыцари выступили с кампанией ((расширения (ad dilatandum) границ христианского мира». Естественно, в полном смысле фокусом этой терминологии служили крестовые походы. Великие крестоносные идеологи говорили о крестоносцах, которые истово сражались «за распространение (diiatare) имени христианина в тех областях», а папские легаты перед битвой молились о том, чтобы Господь сумел «расширить (dilataret) царство Христово и церкви Его от моря и до моря»37.

278

Роберт Бартлетт. Становление Европы

Причина, почему экспансия приобрела такое значение для самоопределения христиан, заключалась в противостоянии двух квази-этнических территориальнах общностей. Для тех, кто ощущал свою принадлежность к христианскому миру, весь остальной мир был нехристианским. Это явствует из той дуалистической вспомогательной лексики, с помощью которой христиане и христианский мир противопоставлялись их идеологическим противникам. Молодые воины нормандской Сицилии, воодушевленные перспективой крестового похода на Иерусалим в 1096 году, «поклялись, что больше не будут нападать на земли христианские (fines christiani nominis), пока не проникнут в земли язычников (радапогит fines)»-*8. Здесь мы имеем прямой случай территориальной дихотомии, господствовавшей в восприятии географических понятий людьми эпохи XI– XIII веков. Абстрактное понятие «христианский мир» способствовало формированию противоположного понятия – «языческий мир»-*9. Незавоеванная Хайфа в Святой земле была «главой и гордостью язычества (paganismus)». Неуловимый император Византии Мануил Комнин был подвергнут осуждению за «укрепление язычества» {paganismus). Нормандский менестрель Амбруаз по поводу третьего крестового похода пишет о «лучшем из турок, которых можно встретить в языческом мире (paenie)». Мир виделся ареной столкновения великих религиозно-территориальных общностей. Например, падение Иерусалима в 1099 году представало не моментом триумфа западных лидеров или исключительно реабилитацией франков в качестве избранной расы, а прежде всего «днем, когда язычество было посрамлено, а христианство укрепилось»40. Значимость этого события определялась тем широким контекстом, в котором происходила битва империй добра и зла. Таким образом, жи -тели христианской Европы все больше осознавали свою принадлежность к части мира под названием «христианство», а окружающий враждебный мир язычества рисовали и воспринимали как достойную цель для экспансии или расширения границ христианского мира. Иисус был не только «автором христианского имени», но и «идеологом расширения границ христианства»41.

Христианский мир, который начал осознавать себя таковым в XI, XII и XIII веках, был не христианский мир Константина, а явно западный, то есть латинский мир. Конечно, греческие и римские церкви Высокого Средневековья имели общего предка в лице церкви апостольских времен и Раннего Средневековья. В средиземноморском регионе первоначально отчетливого барьера между ними не существовало, и хотя между восточными патриархатами и Римом юрисдикция была поделена, это деление не всегда совпадало с географией распространения латинского ритуала и не являлось непреложным. В первую очередь Балканы и юг Италии характеризовались исключительно запутанной и изменчивой системой церковной власти и культа, где суть латинской литургии и папского владычества терялся за разнообразными обрядами и туманной ие-

10, Римская церковь и христианский народ

279

рархией Восточного Средиземноморья. Однако за время, прошедшее между последними Вселенскими соборами (680, 787, 869 гг.) и взаимными отлучениями 1054 года {эта дата традиционно считается моментом окончательного раскола между двумя церквями, хотя с недавних пор некоторые ученые ее оспаривают), проблемы между восточной и западной церковью неуклонно обострялись. Одной из зон сражения за власть и форму культа стало Средиземноморье, где папы, патриархи и императоры проводили соборы, обменивались посланиями и произносили свои вердикты. Другой такой ареной был новый миссионерский мир Северной и Восточной Европы. И если в Средиземноморье нарастающая вражда и противоречия до некоторой степени сглаживались многовековыми связями и общими традициями, то в регионах евангелизации противостояние проявлялось ярче и сильнее. Здесь христианские общины были поставлены перед выбором формы отправления культа и церковной организации – греческой либо латинской. Вопросы, которые в греко-римских городах могли многие годы оставаться нерешенными, перед князьями варваров были поставлены ребром.

Начиная с IX века нередки стали контакты, а подчас и конфликты между латинскими и греческими миссионерами на Балканах и в Восточной Европе. События, подобные истории с Кириллом и Ме-фодием (упомянутой в Главе 1), всегда развивались вокруг двух стержневых моментов – литургического единообразия и руководства церковью. Контуры будущей европейской цивилизации определялись тем, какую церковь, римскую или греческую, изберет для себя тот или правитель или народ. Русские выбрали для себя Восток, поляки и мадьяры – Запад. В европейском христианском мире медленно образовывалась трещина. Завершающие этапы этого процесса в Прибалтике пришлись на XIII—XIV века. По мере того, как немецкие и скандинавские христиане завоевывали позиции в Восточной Прибалтике, они вступали в контакт с русскими, которые, как мы знаем, «следовали греческому обряду, осуждали ненавистное латинское крещение, не соблюдали церковных праздников и установленных постов и расторгали браки, заключенные между но -вообращенными». С такой «наглостью» и «ересью» мириться было нельзя. «Мы повелеваем, – писал в 1222 году папа Гонорий III, – чтобы там, где русские, пойдя наперекор главе христианского мира, то есть Римской церкви, переняли греческие обряды, они были принуждены соблюдать латинский ритуал»42. Противостояние греческой и римской церкви в бассейне Средиземного моря тянулось многие века. Теперь, вследствие экспансии католицизма, происшедшей в Высокое Средневековье, граница между греческой и латинской церковью переместилась. Постепенно две разновидности культа вступили в конфликт по всей границе зон своего влияния с севера на юг. К середине XIII века последователи римской и греческой церквей оказались втянуты в военное противостояние от Константинополя, где «люди закона римского»43 установили собственную

280

Роберт Бартлетт. Становление Европы

Латинскую империю, до обледенелого Чудского озера на Новгородском тракте. С официальным крещением Литвы в 1386 году линия этого противостояния замкнулась: противники стояли теперь рука об руку и живот к животу. Отныне степень соприкосновения и новый накал ненависти и подозрительности сделали латинян еще большими латинянами, а греков – еще большими греками.

РЕЛИГИОЗНЫЕ ОРДЕНА

Становым хребтом, на котором держалось латинское самосознание, было не только реформированное папство, но и совершенно новый тип организации, каким стал интернациональный монашеский орден, появившийся в XII веке и получивший развитие в XIII. В рассматриваемый нами период (950—1350 гг.) можно выделить четыре стадии в развитии монашеских орденов, которые условно соотносятся с четырьмя столетними отрезками времени. На первом этапе, в X веке, большая часть монастырей следовала единому уставному порядку, бенедиктинскому, в котором были детально прописаны правила повседневной монастырской жизни, а также сфор -мулирована философия этой жизни или ее восприятие. Каждое братство жило независимо от других, аббат воплощал верховную власть, и монахи пожизненно оставались в обители, поскольку официально избрали себе духовное поприще. Бенедиктинцы поддержи -вали существование благодаря солидным земельным владениям, деревням и хуторам, служившим источником сельскохозяйственной продукции, а также ренты. Таким образом монахи были не только обеспечены едой и одеждой, но и могли оплачивать свои роскошные здания, облачения, книги и богатую церковную утварь. Самые крупные из бенедиктинских монастырей были богатейшими организациями в Европе.

Следующий этап в организации европейской монастырской жизни ознаменовался серьезными нововведениями, начало которых пришлось на X век, а расцвет – лишь на конец XI века. Этот этап был связан с аббатством Клюни в Бургундии. Клюнийская система предполагала наличие связей между отдельными братствами, причем связи эти были двоякого рода. Наиболее тесные взаимоотношения существовали между аббатством Клюни и дочерними обителями. Настоятели этих монастырей назначались и могли быть смещены решением аббата Клюни, а монахи дочерних братств считались святыми отцами головного монастыря Клюни и именно в его единой системе делали духовную карьеру. Менее тесными были контакты между Клюни и теми аббатствами, которые хотя и следовали клюнийской модели монастырской жизни, формально ему подчине -ны не были. Многие из них объединялись в «общества» (societas), особую форму братства, которая предполагала совместное отправление культа. Таким образом, взаимные узы монашеских братств в рамках клюнийской системы монастырей, если речь шла о голов-

10. Римская церковь и христианский народ

281

ном аббатстве и дочерних обителях, по сути ограничивались личной зависимостью от аббата Клюни и не подкреплялись каким-то представительством, делегированием полномочий или внутренней регламентацией соподчинения. Что касается независимых аббатств, формально входивших в клюнийскую систему, то их роднило лишь литургическое и обрядовое единство без какой-либо формальной субординации. Подобно независимым бенедиктинским монастырям, клюнийские братства для полдержания жизнедеятельности нуждались в существенных земельных владениях.

Если сравнить клюнийскую систему монастырей, пережившую подъем в XI веке, и цистерцианский орден, чей расцвет пришелся на XII век, то можно увидеть целый ряд различий. Система монастырей Клюни была ограничена довольно узкими географическими рамками, и, например, в Германии таких братств практически не было. Зато цистерцианская система в течение первых же пятидесяти лет после основания распространилась из своего родительского бургундского монастыря Сито и первых его дочерних обителей (Ла Ферте, Понтиньи, Клерво и Моримон) в такие отдаленные страны, как Ирландия, Норвегия и северо-западная Испания: «Из этих четырех ветвей, проросших от корней Сито, вырос целый орден, который Господь своею волею приумножал как числом аббатств, так и славой их добродетелей, во всех четырех сторонах света»44.

Структура клюнийских братств была относительно бесхитростна и опиралась на простую субординацию по отношению к аббату Клюни. Цистерцианцы же разработали сложную систему подчинения, делегирования и представительства, что способствовало четкой передаче информации и внутренних распоряжений по всей иерархии ордена. Стержневым принципом организации было аффилиро-вание, то есть подчинение всех братств головному на правах фили -алов. Каждый цистерцианский монастырь был отделением другого монастыря и подчинялся ему, а вся цепочка вела наверх, в головное аббатство Сито. Б противоположность независимым бенедиктинским братствам здесь существовала четкая структура управления, причем, опять-таки в отличие от клюнийской, эта система предполагала делегирование определенных полномочий, так что головная организация была освобождена от управления каждым филиалом в отдельности: руководство каждым филиалом осуществлялось из соответствующего центра. Наряду с этим имелись и центральные институты управления, в частности, проводились ежегодные капитулы всех аббатов и действовали единый для всех устав. Если клюнийские монастыри были по преимуществу молитвенным союзом, то цистерцианская сеть монастырей скорее заждилась на администра -тивной системе управления. Благодаря этим особенностям Цистерцианский орден широко распространился по Европе и имел разви -тую организационную структуру, представляя ясную административную модель для всякого, кто желал бы создать новое братство. Развитие цистерцианских монастырей приобрело поразительный

282

Роберт Бартлетт. Становление Европы

размах. С другой стороны, цистерцианцы придерживались определенной замкнутости. Цистерцианские монахи обязаны были оставаться в одной и той же обители (то есть соблюдался принцип закрепления кадров), и для обеспечения жизнедеятельности им, естественно, тоже требовалась немалая собственность, в первую очередь земельная. Соответственно, им приходилось делать и существенные вложения.

На четвертом этапе развития монастырей, падающем на XIII век, сложная цистерцианская организационная система сохранялась и развивалась, но произошел отход от принципа закрепления кадров на одном месте и крупных материальных вложений. Новые монашеские ордена, стремительно распространявшиеся в этот период по всей Европе и за ее пределами, имели сложную, четко определенную и интернациональную по масштабам организационную структуру с элементами выборности и законотворчества. В силу этого доктрина этих нищенствующих орденов и их преимущественная концентрация в городах означали, что первоначально они могли существовать и без земельных владений. Разумеется, по прошествии времени они нажили определенное состояние, но чаще – в форме ренты или других доходов с горожан, нежели доходов с обрабатываемой земли. Отсутствие замкнутости означало, что подающие надежды монахи могли переходить в любой орден, который считали для себя более перспективным. К середине XIII века они уже претендовали на господствующее влияние в Парижском университете, где трудились некоторые из видных интеллектуалов церкви, напри -мер, доминиканец Фома Аквинский. Один доминиканский автор рассказывает историю, как цистерцианцы, пораженные свободой передвижения, какую имели братья нищенствующих орденов, принялись шпионить за молодыми монахами, выискивая их грехи. По преданию, св. Доминик их упрекнул: «Зачем вы шпионите за моими учениками?… Я знаю наверняка, что мои молодые последователи выйдут за ворота с тем, чтобы непременно вернуться… Зато ваши молодые братья будут сидеть взаперти и все равно уйдут»45. Это противопоставление недовольных своим заточением монахов, ищущих запретных ночных утех, и свободных в передвижениях, но исполненных ответственности молодых доминиканцев хотя и носит откровенно пропагандистский характер, но тем не менее правдиво отражает те сдвиги, которые произошли в XIII веке в представлениях об идеале религиозной жизни.

Четыре стадии развития западного монашества представляют движение в направлении усложнения административной системы и расширения свободы личного передвижения, от местной замкнутости ранних монастырей ко все более расширяющимся горизонтам международных религиозных братств. На смену независимым орденам раннего периода, сильно привязанным к своему региону, пришла система, в которой действовали гораздо более дальние межмонастырские связи. Новые монашеские ордена XII века, цис-

10. Римская церковь и христианский народ

283

терцианцы и тамплиеры, или XIII века – францисканцы или доминиканцы, имели такие структурно-организационные особенности, которые позволяли им быстро распространяться вширь, не теряя при этом своей специфики. Они сочетали скорость размножения кроликов с самоизоляцией рака-отшельника. Новые братства закладывались на основе глубокого убеждения, что они в той же мере будут приспосабливаться к своему окружению, сколь и воздействовать на него. В первом столетии своей истории цистерцианцы осно -вали 500 с лишним монашеских братств, францисканцы же – свыше 1400.

На карте 12 показано распространение Цистерцианского ордена в северо-восточных областях Европы, где со временем были основаны такие отдаленные общины, как Тутерё (в 200 милях от полярного круга) и Фалькенау (на границах Руси). Направление экспансии явно шло с юга и запада на север и восток, и важную роль в этом процессе играли колонии монахов из прилегающих областей, таких, как Англия для Норвегии или Германия – для некоторых районов Польши. Цепочка субординации и взаимосвязей соединяла эти братства с великими головными аббатствами Франции, в особенности с аббатством Моримон, которое стояло над подавляющим большинством цистерцианских монастырей Северо-Восточной Европы. Так, монастырь Могила, основанный в 1222 году в окрестностях Кракова, являлся дочерней обителью по отношению к Лубенж-скому монастырю в Силезии, который, в свою очередь, подчинялся монастырю Пфорта в Тюрингии, а тот – Валькенриду в Гарце. Валькенрид же был филиалом монастыря Альтенкамп в Нижнем Райнланде, основанного в 1123 году на правах дочернего монастыря самого Моримона. На протяжении столетия была создана цепочка из шести монастырей, разбросанных на территории в 500 с липшим миль на восток, считая от колыбели ордена в восточной части Франции. Братства Португалии, Греции или Сирии являются еще более ярким примером широты географических горизонтов новых религиозных братств.

Такой стремительный и высокоорганизованный рост стал возможен благодаря новому уровню правовой регламентации и международной организации, основанного на письменных уложениях. Одним из способствовавших этому факторов было развитие легко тиражируемой модели, зачастую зафиксированной в письменных документах. Ее воспроизводство предполагало возможность переноса либо самой модели братства, либо монастырских кадров. Особенности организационной структуры международных орденов, сформулированные в соответствующих статутах и уложениях, были тесно связаны с их мобильностью. Сочетание четкой организацион -ной структуры и мобильности делало ордена действенным инструментом распространения культуры общества вообще. Более поздние религиозные ордена, наподобие цистерцианского, военных орденов или нищенствующих братств, в XII и XIII веке имели все

10. Римская церковь и христианский народ 285

возможности максимально использовать преимущества католической экспансии. По сути дела, некоторые из них, например, ордена крестоносцев и миссионерские францисканские ордена, и создавались с целью осуществления этой экспансии. Более старые монашеские общины на новых приграничных территориях были относи -тельно менее заметны. Так, на севере Испании братства бенедиктинцев не много выиграли от Реконкисты, а главенство на отвоеванных у арабов территориях захватили кафедральные соборы, военные ордена и нищенствующие братства. В Прибалтике могущество и богатство обрели ордена крестоносцев, цистерцианцев и доминиканцев. К примеру, в 1236 году папа Григорий IX выдвинул план назначения трех доминиканцев на епископские должности в Пруссии4**. Новые черты религиозных орденов позволяли им распространяться на необычайно далекие расстояния, сохраняя при этом свою роль носителей общей культуры. Неудивительно, что в 1254 году перед Великим ханом, при его дворе в Монголии, именно францисканский монах вел дебаты с мусульманами, буддистами и язычниками. Столь же естественно воспринимается и тот факт, что в такой дали от дома у него был с собой обычный учебник теологии, написанный парижским теологом Петром Ломбардским, а также резное изображение Мадонны «во французском стиле»47.

КРЕСТОВЫЕ ПОХОДЫ

Одна из любимых библейских цитат папы Григория VII была из книги пророка Иеремии (48:10): «Проклят, кто дело Господне делает небрежно, и проклят, кто удерживает меч Его от крови!» Именно в правление Григория VII и его последователей концепция и практика священной войны получила распространение как важнейший элемент жизни западных христиан. Папство являлось направляющей силой, понятие христианства – вдохновляющей идеей, монашеские ордена – организационной структурой, а крестовые походы – той общей целью, которая объединяла людей средневекового Запада.