Текст книги "Вирус бессмертия (сборник)"
Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери
Соавторы: Айзек Азимов,Клиффорд Дональд Саймак,Роберт Шекли,Пол Уильям Андерсон,Роберт Сильверберг,Артур Чарльз Кларк,Альфред Элтон Ван Вогт,Мюррей Лейнстер,Фредерик Браун,Гордон Руперт Диксон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
Лицо женщины расплывается, вместо него на экране – «Четыре всадника» в черных одеждах, и мелодия, возникшая с появлением лица женщины, переходит в минор и звучит уже как погребальная песнь под аккомпанемент скорбных, отрешенных аккордов электрогитары и тоскливого гуденья ситара:
– Мир темнеет… темнеет… темнеет.
Монтаж вставных кадров:
Горящая вьетнамская деревня, убитые женщины, дети…
– Мир темнеет, темнеет, темнеет.
Горы трупов в Освенциме…
– И ночь!
Гигантские кладбища машин, на переднем плане – худые, как скелеты, негритянские ребятишки в лохмотьях…
– Я умру…
Охваченное пламенем негритянское гетто в Вашингтоне, на заднем плане – туманный силуэт Капитолия…
– …не увидев рассвета!
Огромное, во весь экран, лицо «всадника»-солиста, сведенное судорогой отчаяния и экстаза. Ситар играет в дубль-ритме, горестно плачет гитара, и «всадник» кричит в исступлении:
– Но я еще жив, и дай мне пройти этот путь! Скорей, я зову вас с собой, остались мгновенья!
Снова лицо женщины, но бесплотное, прозрачное, сквозь него бьет беспощадный желтый свет. Все быстрее рокочет ситар под обреченное рыданье гитары, и «всадник» заходится в неизбывной муке:
– И вспыхнет огонь, великий огонь озарит мое небо!
На экране – ничего, кроме жесткого, ослепляющего света…
– Смерть! Хаос! Ничто!
Экран мгновенно гаснет. Через несколько секунд чернота начинает высвечиваться вдоль горизонта тусклым синеватым заревом…
– Пусть вспыхнет огонь… великий огонь… наш последний свет… Никто не вернется, чтобы снова пройти этот путь!
Музыка смолкает. В полной тишине экран освещается взрывом чудовищной силы. Рвущий барабанные перепонки грохот. Медленно разворачивается зловещий гриб атомного облака. Под слабеющий гул и рев оно наливается огнем. Снова, на этот раз едва различимое, проступает сквозь атомное облако лицо женщины. И, заглушая рев, с непристойным благоговением шепчет голос:
– Ярче тысячи… Боже великий, ярче тысячи… тысячи солнц!
Экран потух, в зале зажегся свет.
Я видел и глядел на Джейка. Джейк глядел на меня.
– Какая мерзость, – наконец произнес я. – Меня просто тошнит.
– Вы ведь не согласитесь показывать ее людям, правда, Б.Д.? – тихо спросил Джейк.
Я быстро прикинул. Номер занял минуты четыре – четыре с половиной… пожалуй, можно попробовать.
– Вы правы, Джейк, – решил я. – Мы не станем показывать людям этот бред. Вырежем номер и втиснем еще какую-нибудь рекламу. Время будет покрыто полностью.
– Вы не поняли, Б.Д., – ответил Джейк. – Контракт, который навязал студии Херм, не позволяет нам ничего менять. Мы показываем все как есть или вообще ничего не показываем. А пленка вся такая.
– Что значит – вся такая?
Джейк заерзал на стуле.
– Эти ребята… понимаете, Б.Д., они больные…
– Больные?
– Они… видите ли, у них навязчивая идея, они влюблены в атомную бомбу. Все, что они делают, бьют в одну точку.
– То есть, значит, что же – вся пленка такая?
– Вот именно, Б.Д. И мы показываем этих маньяков ровно час или не показываем вообще.
– С ума сойти.
Мне хотелось сказать Джейку: «Сожгите ленту и спишите миллион долларов в убыток». Но я знал, что эти слова будут стоить мне места на студии. И еще я знал, что не успеет закрыться за мной дверь, а на моем месте уже будет сидеть человек, который не пойдет против воли начальства. Начальство же, судя по всему, просто выполняет волю еще более высокого начальства. Стало быть, все бесполезно. И выбора у меня нет.
– Ничего не поделаешь, Джейк, – сказал я. – Будем показывать все как есть.
– Больше я здесь не работаю, – сказал Джейк Питкин, человек отнюдь не славившийся свободомыслием и независимостью взглядов.
10 дней до часа «ч»…
– Но ведь нам тогда придется нарушить договор о запрещении ядерных испытаний, – сказал я.
– Мы назовем это использованием атомной энергии в мирных целях, и пусть русские потом кричат сколько им угодно, – ответил заместитель министра. Судя по всему, новость ошеломила его не меньше, чем меня.
– Это безумие…
– Возможно, – согласился заместитель министра, – но вы получили приказ, генерал Карсон, и я тоже получил приказ. Сверху. И четвертого июля в двадцать часов пятьдесят восемь минут по местному времени вы сбросите атомную бомбу силой действия в пятьдесят килотонн в намеченном квадрате долины Юкка.
– Но зрители… оперативные группы с телевидения…
– Они будут находиться на безопасном расстоянии от поражаемой зоны – не меньше двух миль. Надеюсь, стратегическое военное командование способно обеспечить такую точность попадания в экспериментальных условиях.
Я выпрямился.
– С заданием справится любой экипаж стратегической авиации, в этом я не сомневаюсь, – ответил я. – Я сомневаюсь в том, что поставленное задание необходимо. Я сомневаюсь в том, что отданный приказ разумен.
Заместитель министра пожал плечами, криво усмехнулся:
– Вы не одиноки.
– Как, значит, вам тоже неизвестно, с какой целью все это затевается?
– Мне известно только то, что счел нужным сообщить министр обороны, причем у меня есть подозрение, что и он знает лишь какую-то часть. Пентагон уже давно требует применения ядерного оружия, чтобы положить конец войне в Азии, и громче всех требуете этого вы, то есть командование стратегических военно-воздушных сил. Так вот, несколько месяцев тому назад президент дал условное согласие на использование ядерного оружия во время следующего сезона дождей.
Я свистнул. Что же все это значит: вняло ли правительство голосу разума или сошло с ума?
– От чего же зависит окончательное согласие президента?
– От общественного мнения, – ответил заместитель министра. – Точнее, от того, произойдет или не произойдет резкий поворот в общественном мнении. Президент дал согласие санкционировать использование тактического ядерного оружия при условии, что к назначенному сроку, до которого осталось несколько месяцев, не менее шестидесяти пяти процентов населения отнесется одобрительно к применению ядерного оружия и не более двадцати процентов активно выступит против.
– Все понятно. Придумали уловку, чтобы отвести глаза начальникам штабов.
– Генерал Карсон, – нахмурился заместитель министра, – вы, видимо, совершенно не следите за настроениями в стране. После первого выступления «Четырех всадников» по телевидению опрос общественного мнения, показал, что использование ядерного оружия одобряют двадцать пять процентов американцев. После второго выступления число сторонников увеличилось до сорока одного процента. Сейчас их сорок восемь процентов, а активных противников атомной бомбы – всего тридцать два процента.
– Вы хотите сказать, что какая-то эстрадная группа…
– Эстрадная группа и культ, созданный вокруг нее, генерал. Этот культ приобретает характер массовой истерии. У «Всадников» уже есть подражатели. Вы разве не видели значки, которые сейчас все носят?
– С изображением атомного облака и призывом «Сделай!»?
Заместитель министра кивнул.
– Ни вы, ни я не знаем, с чего все началось: то ли Национальный Совет Безопасности решил использовать психопатическое увлечение «Всадниками» для воздействия на общественное мнение, то ли «Четыре всадника» вообще его креатура, да это сейчас и не важно, потому что цель достигнута – вызванной «Всадниками» истерии поддались те самые слои населения, которые раньше наиболее решительно выступали против применения ядерного оружия, то есть хиппи, студенты, молодежь призывного возраста. Демонстрации протеста против войны и против применения ядерного оружия почти прекратились. Нужно совсем немного, чтобы шестьдесят пять процентов сторонников стали реальностью. Есть мнение – кажется, высказал его президент, – что еще одно выступление «Четырех всадников» – цифра эта будет даже перекрыта.
– Значит, за всем этим стоит президент?
– Кто, кроме президента, имеет право санкционировать сброс атомной бомбы, подумайте сами, – ответил заместитель министра. – Мы дали разрешение передавать концерт «Всадников» из долины Юкка прямо в эфир. Расходы оплачивает крупный военный концерн, чрезвычайно заинтересованный в получении оборонных заказов. Мы дали разрешение допустить на представление зрителей. И конечно, за всем этим стоит президент, иначе и быть не может.
– И представление завершилось взрывом атомной бомбы?
– Совершенно верно.
– Видел я как-то этих самых «Всадников», – сказал я, – вместе с моими ребятами, они как раз смотрели телевизор. Чертовски странное чувство… я все время ждал, что вот-вот зазвонит красный телефон. И мне хотелось, чтобы он зазвонил.
– Да, примерно такое же ощущение было и у меня, – сказал заместитель министра. – Иногда мне кажется, что те, чьей волей все это вершится, сами стали жертвами истерии… что теперь «Всадники» направляют действия людей, которые раньше пользовались для своих целей ими… круг замкнулся… Но я что-то за последнее время устал. Мы все так устали от этой войны. Разделаться бы с ней поскорее.
– Да, все мы хотим разделаться с ней любыми средствами, – согласился я.
60 минут до часа «ч»…
Я получил приказ: весь экипаж подводной лодки «Бэкфиш» должен смотреть четвертое выступление «Четырех всадников». На первый взгляд приказ мог показаться странным – зачем всему личному составу подводного флота, оснащенного ядерными ракетами «Поларис», смотреть какую-то передачу по телевизору, однако если вдуматься, то станет ясно, что приказ продиктован заботой о моральном состоянии в войсках.
Служба на ядерных подводных лодках – дело нелегкое, не всякие нервы ее выдержат. Почти все свое время мы тратим на то, чтобы достичь вершин искусства, которое нам никогда нельзя будет применить. Накопление ядерного потенциала – разумная политика, она сдерживает агрессивные устремления, но на людях в ядерных войсках сказывается огромным напряжением, которое в прошлом усугублялось еще и тем, что возложенная на нас миссия не вызывала сочувствия среди наших соотечественников.
Поэтому установление более благожелательного отношения к нам в стране, которое все связывают с выступлением «Четырех всадников», сделало этих музыкантов чуть ли не кумирами ядерного подводного флота. Когда они поют, нам кажется, что они поют прежде всего для нас, что они обращаются непосредственно к нам.
Я решил смотреть передачу в пункте управления ракетами, где боевая команда должна быть готова в любую минуту дня и ночи выпустить по приказу «Поларисы». С ребятами, дежурящими здесь, у меня крепкая, нерасторжимая связь, какой я не чувствую с другими членами моего экипажа. Возле пульта мы не капитан и его подчиненные, нет, здесь мы – голова и руки. И если придет приказ, он будет исполнен моей волей и их повиновением. В такую минуту легче, когда ты не один…
Все смотрят на экран телевизора, который установлен над главным пультом управления.
На экране – крутящаяся смерчем спираль, химически желтая на химически голубом фоне. Ползет вязкое, глухое гудение – по-моему, ситар и какой-то электронный инструмент, и мне кажется, что это гудит моя голова: спираль врезается в сетчатку, глазам больно, но нет на свете силы, которая заставила бы меня отвести их.
Голос произносит медленно и торжественно:
– Пусть свершится все…
Другой подхватывает:
– Пусть сейчас свершится.
– Все… сейчас… все… сейчас… все… сейчас…
В голове у меня гулко отдается «все-сейчас», «все-сейчас», «все-сейчас», экран начинает пульсировать разными цветами: «все» – вспыхивает желтый вихрь спирали на голубом фоне, «сейчас» – зеленый вихрь на красном… «все-сейчас-все-сейчас-все-сейчас-все-сейчас…»
«Сейчас» – это экран, «все» – это я… Как странно, словно я бьюсь о невидимую стену, которая стоит между мной и экраном, и мозг мой сжимает стальной обруч, а я пытаюсь этот обруч сорвать… Сорвать? Зачем мне его срывать?
Экран пульсирует быстрее, быстрее, между «все» и «сейчас» уже давно нет паузы, они слились, глаз не может вынести безостановочное мелькание, изображение не успевает стереться с сетчатки, на него сразу же накладывается другое, третье, четвертое… нет, так нельзя, голова моя сейчас расколется…
Пение и музыка обрываются, перед нами на фоне чистого голубого неба «Четыре всадника» в своих черных одеждах, и одинокий голос умиротворенно вздыхает:
– Свершилось…
Теперь камера находится прямо над «Всадниками», которые стоят на каком-то круглом помосте. Она медленно и плавно поворачивается вверх и в сторону, и я вижу, что этот помост устроен на самом верху высокой башни, а вокруг башни – тысячи, десятки тысяч людей, они сидят прямо на песке, который тянется до самого горизонта.
– И я, и ты, и он…
Да, я тоже один из этой толпы, она струится с экрана и обволакивает меня, она тает и течет, как нагретый пластик.
– Мы все…
Удивительное, несказанное ощущение! Музыка все быстрее, все экстатичнее, все исступленнее. Наш «Бэкфиш» – неужели он еще существует? Толпа медленно раскачивается вокруг меня, расстояние, отделяющее нас, исчезло, я с ними, там, они со мною, здесь мы – одно существо.
– Мы все… мы вместе… это чудо совершили!
45 минут до часа «ч»…
Мы с Джереми сидели, глядя на экран, забыв и друг о друге, и обо всем на свете. Хоть вахты у нас короткие, но, когда ты находишься здесь, в бункере, под многотонной толщей бетона, один на один со своим напарником и у вас нет другого дела, как думать невеселые думы да действовать друг другу на нервы, на душе у тебя порой становится на редкость погано. Нас считают самыми уравновешенными людьми на свете, во всяком случае так нам говорят, и так оно, наверное, и есть, потому что мир пока еще не полетел в тартарары. Ведь так мало нужно – вдруг на ребят, дежурящих за пультами «минитменов», что-то одновременно накатило, они повернули свои ключи в стартовых замках, нажали кнопки и – готово, третья мировая война началась!
Скверная эта мысль, не должна она приходить нам в голову, иначе я начну следить за Джереми, Джереми начнет следить за мной, это превратиться в навязчивую идею, в манию… Впрочем, опасаться нечего, мы слишком уравновешенны и слишком остро сознаем лежащую на нас ответственность. Пока мы помним, что нам и положено испытывать в бункере что-то вроде легкого страха, все в порядке.
Тем не менее хорошо, что здесь есть телевизор. Он не дает нам забыть о внешнем мире, он все время напоминает, что этот мир существует, иначе слишком уж легко поверить, будто этот наш бункер – единственный реально существующий мир, а происходящее там, наверху, лишь пустяки, о которых не стоит даже и думать. Ох, плохо, когда тебе в голову приходят подобные мысли!
«Четыре всадника»… они помогают нам с ними справиться. Человек не может выносить такое напряжение бесконечно, иногда хочется плюнуть на долг, ответственность и прочие вколоченные в нас понятия и разом со всем покончить. А «Всадники» для нас – разрядка, с ними напряжение снимается безболезненно и не причиняя никому вреда, ты просто позволяешь волне нахлынуть на тебя и потом незаметно схлынуть… По-моему, эти ребята сумасшедшие, в них – то самое безумие, которое мы должны всеми силами душить в себе здесь, под землей. Отдаться этому безумию до конца, пока слушаешь «Всадников», – вернейшая гарантия, что потом ты не выпустишь его из-под своей власти. Может быть, по этой же причине многие из нас и надевают значки с призывом «Сделай!», когда поднимаются на землю. Начальство не возражает – стало быть, понимает, что это всего лишь не слишком веселая шутка, которой мы пытаемся поддерживать настроение.
На экране снова вспыхнула та самая спираль, которой началась передача, снова поползло низкое гудение. И я снова впился в телевизор, словно выступление «Четырех всадников» и не прерывалось рекламой.
– …чудо совершили.
Лицо их солиста – крупным планом, он глядит прямо на меня, он рядом со мной, как Джереми, только еще более живой и настоящий, и глаза у него такие, что сразу становится ясно: ты перед ним со всеми своими затаенными мыслями как на ладони. Раздается резкое, рвущее струны пиццикато на контрабассе и свист какого-то электроинструмента, от которого по коже у меня ползут мурашки. А «всадник» хватает гитару и начинает играть – злобно, с вывертом. И петь, только это похоже не на пение, а на пьяную ругань в непотребном кабаке:
– Я зарезал свою мать, задушил сестренку.
Гитара, издеваясь, вторит ему грубыми, мрачными аккордами: словно обнаженная вена, пульсирует на экране огромная свастика – красная на черном, черная на красном…
Глумящееся лицо «всадника»…
– Я распнул щенка в сортире.
Аккорды гитары и пульсирующая свастика…
– Разжег костер и сжег котенка – пусть визжит, пусть визжит, пусть визжит!
На экране большие языки медленно разгорающегося пламени, и голос – стон тоски и отчаяния:
– Красный огонь, красный костер пляшет в моем мозгу. Палит меня красный огонь, красный костер в мозгу. Паяльной лампой я спины жег, задыхаясь от дыма и смрада.
Из огня выступает лицо женщины-вьетнамки, она с криком бежит по деревне, пытаясь сорвать горящую одежду.
– Я понял тогда: человек – дерьмо в грязи земного шара!
Кадры демонстрации в Нюрнберге: движущаяся свастика – колонна людей, размахивающих факелами…
Изломанный огненный крест свастики расплывается, снова возникает «всадник».
– Как ты ненавидишь меня, мой брат! Бьется огонь в мозгу… Но я все равно растопчу тебя, гад! Бьется огонь в мозгу…
Лицо «всадника», источающее звериную ненависть:
– И мне наплевать на мольбы и плач, ползущие по земле. Да, мать, я – чудовище, я – палач!
Всюду, куда хватает глаз, – толпа, люди машут руками, что-то беззвучно кричат. Быстрый наплыв – лица, лица, лица, мелькающие, как в калейдоскопе, обезумевшие глаза, раскрытые в исступлении рты.
– Имя мое…
На лица беснующихся людей накладывается лицо «всадника»:
– …ЧЕЛОВЕК!
Я гляжу на Джереми. Он вертит в руках висящий у него на груди стартовый ключ на цепочке. Лоб его покрыт каплями пота. И вдруг до меня доходит, что и мое лицо залито потом, и мне жжет ладонь маленький медный ключ…
13 минут до часа «ч»…
Наш капитан смотрит с нами выступление «Четырех всадников» в пункте управления ракетами – чудно! Я сижу перед своим пультом, гляжу на экран телевизора и чувствую, как он дышит мне в затылок. Мне кажется, он знает, что сейчас творится со мной, а вот я не знаю, что творится с ним, и от этого в жгущий меня огонь словно бы подмешивается что-то нечистое.
Но вот кончилась реклама, на экране снова вспыхнула спираль, и – конец, я снова в плену у телевизора, мне уже не до капитана.
А спираль наливается желтым светом на синем фоне, потом красным на зеленом, начинает крутиться – сначала медленно, через несколько секунд чуть быстрее, быстрее, еще быстрее в лихорадочной пульсации цвета, в бешеной пляске витков… И что-то звенит, вроде бы колокольчик кони-айлендских каруселей, звенит все быстрее, и звон этот кружится, кружится, кружится, вспыхивает красно-зеленым, желто-синим, кружится, кружится, безостановочно кружится…
Меня до краев наполняет низкое гудение, от которого дрожит все вокруг, оно тоже кружится, кружится. Мышцы мои расслабились, из меня словно вынули стержень, и все во мне кружится, кружится, и так легко, так блаженно, все кружится, кружится, кружится…
А в центре этого цветового водоворота – яркая бесцветная точка, она в самой середине, она стоит на месте и никуда не движется, а вокруг нее в неодолимом мелькании красок кружится и кружится весь мир под карусельный звон пульсирующих витков. В этой точке дрожит низкое, глухое гудение, оно поет свою песню мне, для меня, обо мне…
Эта точка – свет – в конце длинного, бесконечно длинного вращающегося тоннеля. Гудение слегка усиливается, яркая точка начинает расти. Я медленно плыву к ней по тоннелю, а все вокруг кружится, кружится, кружится…
11 минут до часа «ч»…
Кружащийся вихрь несет меня по длинному, пульсирующему красками тоннелю туда, к выходу, к яркому свету… Скорей бы доплыть до него, погрузиться в эту упоительную, пронизывающую все мое тело вибрацию, тогда я смогу забыть, что сижу в подземелье, что в руке у меня стартовый ключ и рядом со мной – только Дюк, мы одни с ним в этой пещере среди вьющихся красок спирали, и нас кружит, и кружит, и кружит какая-то сила и мчит к манящему свету, который сияет у выхода из тоннеля…
10 минут до часа «ч»…
Световой круг у выхода из тоннеля все больше, все больше, гудение все громче, на душе все светлее, стены «Бэкфиша» отодвигаются от меня все дальше, дальше, страшный груз ответственности все легче, и все кружится, кружится, кружится, и такая радость переполняет меня, что хочется плакать, и радость эта кружится, кружится, кружится…
9 минут до часа «ч»…
Кружится все вокруг, кружится, кружится… кружусь я, кружится Джереми, кружится наш бункер… свет в конце тоннеля все ближе, ближе… Наконец-то! Меня вынесло наружу. Все вокруг заливает желтый свет. Светлый, химически яркий желтый свет. И вдруг он превращается в химически яркий голубой. Желтый… Голубой… Желтый. Голубой. Желтый-голубой-желтый-голубой-желтый-голубой-желтый…
Чистый пульсирующий свет. Чистый вибрирующий звук. И слово. Я не могу прочесть его за желтыми и голубыми вспышками, но знаю, что оно там, за ними, бледное, почти неразличимое – важное, самое важное слово на свете… И голос, он словно поет во мне, словно это я сам пою:
– Узнать… узнать… узнать всю правду. Узнать… узнать… узнать всю правду…
Весь мир содрогается в пульсирующих вспышках вокруг слова, которое я не могу прочесть, не могу разобрать, но должен, непременно должен это сделать… вот, сейчас я прочту его…
– Узнать… узнать… помоги узнать всю правду…
Бесформенные клубящиеся тени скрывают от меня голубую – желто-голубую мерцающую вселенную, прячут слово… Прочь, вы мешаете мне проникнуть в тайну, узнать всю правду!
– О скажи, скажи мне… правду, правду, правду, правду…
7 минут до часа «ч»…
Я не могу прочесть это слово! Почему капитан мне мешает? А голос внутри меня продолжает петь: «Узнать… узнать… узнать… отчего такая мука…» Да замолчи ты, наконец, дай прочесть слово! Зачем оно мелькает так быстро? Неужели нельзя его остановить? Или хотя бы замедлить пульсацию красок? Тогда я прочту его, тогда я буду знать, что мне делать.
6 минут до часа «ч»…
Ладонь мою жжет мокрый от пота стартовый ключ. Дюк тоже вертит в руках свой. Узнать! Я должен узнать! Сквозь пульсирующий желто-голубой – желто-голубой свет, сквозь ускользающие буквы слова, которое страшным, непереносимым напряжением разрывает мне затылок, я вижу «Четырех всадников». Стоя на коленях с обращенными к небу лицами, они молят:
– Скажи, скажи, скажи мне…
Исполинские волны густо-красного, вскипающего золотом огня медленно затапливают мир, я слышу голос, подобный грому. Он силится изречь какое-то слово, он начинает его и не может докончить и прерывается со стоном…
Голубые – желто-голубые сполохи вьются вокруг слова, которое я не могу прочесть – да ведь это же самое слово, вдруг понимаю я, тщетно пытается произнести голос огня, этого же слова ждут молящиеся на коленях «Четыре всадника»:
– О скажи, скажи, скажи мне…
И теплый, ласковый огонь так хочет его сказать!
4 минуты до часа «ч»…
Что это за слово? Какой приказ я должен отдать? Ребята ждут его, я знаю. Ведь я же командир, я не имею права скрывать от них приказ, узнать его – мой долг.
– О скажи, скажи мне… – молят четыре фигуры в черном под гулкий набат крови в моих висках, и я уже вижу это слово… сейчас, сейчас…
– О скажи, скажи, скажи мне… – шепчу я ласковому оранжевому огню, который силится и не может произнести слово.
– О скажи, скажи, скажи мне… – шепчут сидящие рядом со мной ребята.
3 минуты до часа «ч»…
Мозг мой жжет желто-голубым огнем вопрос: «Что хочет сказать мне огонь? Что это за слово?»
Я должен освободить его, разомкнуть темницу, где оно томится. Найти к ней ключ.
Ключ… Ключ? Да вот же он, ключ! И замок этой темницы передо мной! Нужно вставить в него ключ… Я смотрю на Джереми. Ведь есть же на свете что-то – вернее, было когда-то, давно, что теперь и не вспомнишь, – было же что-то, ради чего Джереми попытается остановить мою руку?
Но я вставляю в замок стартовый ключ, и Джереми не делает ни малейшего движения, чтобы помешать мне.
2 минуты до часа «ч»…
Почему капитан скрывает от меня, какой он получил приказ? Огонь этот приказ знает, но выразить его словом ему не дано. В мозгу что-то болезненно бьется, слово ускользает, ускользает от меня.
– Скажи, скажи, скажи, – молю я. И вдруг понимаю, что наш капитан тоже с мольбой повторяет:
– Скажи, скажи, скажи…
90 секунд до часа «ч»…
– Скажи, скажи… – молят «Четыре всадника». И прячущееся за вспышками слово пылает в моем мозгу как огонь.
Я вижу ключ Дюка в стартовом замке на пульте, перед которым мы сидим. Откуда-то издалека до меня доносится его голос:
– Мы должны сделать это одновременно.
Наши ключи… Ну, конечно, наши ключи освободят слово.
Я вставляю свой ключ в замок. Раз, два, три, мы одновременно поворачиваем ключи. Крышка, закрывающая пульт, откидывается. На пульте – три красные кнопки. Горят три красные лампочки боевой готовности ракет.
60 секунд до часа «ч»…
Люди ждут приказа! Оранжево-золотой огонь хочет сказать мне его. Четыре черные фигуры молятся огню…
Сквозь желто-голубое мелькание, скрывающее слово, я вижу огромную толпу вокруг башни. Люди, стоя, беззвучно молят.
Высящаяся над толпой башня вспыхивает тем самым оранжевым огнем, который хочет выпустить на свободу томящееся в темнице слово. И вдруг огненный столб превращается в грибовидное облако – величественно клубящийся дым и невыносимое, пронзающее глаз оранжево-красное сияние…
30 секунд до часа «ч»…
Сейчас гигантский столб огня скажет нам с Джереми, что мы должны делать. Толпа визжит и ревет. Желто-голубые – желто-голубые вспышки вокруг грибовидного облака вьются все быстрей, быстрей, быстрей… Сейчас я прочту слово, сейчас, еще немного! Я уже вижу его!
20 секунд до часа «ч»…
Почему капитан молчит? Сейчас я сам прочту слово! И вдруг толпа, окружающая великолепное атомное облако, начинает скандировать:
– Сделай! Сделай! Сделай! Сделай!
10 секунд до часа «ч»…
– Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Что они хотят, чтобы я сделал? Может быть, Дюк знает?
9…
Люди ждут. Приказ, приказ, какой я должен отдать им приказ? Они склонились над пультами управления огнем и… НАД ПУЛЬТАМИ УПРАВЛЕНИЯ ОГНЕМ?!
– Сделай! Сделай! Сделай! Сделай!
8…
– Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! – неистовствует толпа.
– Джереми! – кричу я. – Джереми, я вижу слово!
7…
Руки мои лежат на пульте возле пусковых кнопок.
– Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! – Вот оно, это слово! Неужели капитан до сих пор не понял?
6…
– Что они хотят, чтобы мы сделали, Джереми?
5…
Почему грибовидное облако не отдает приказ? Мои люди ждут. Настоящие моряки всегда рвутся в бой.
Но вот голос подобный грому вырывается из огненного столба:
– Сделай! Сделай! Сделай! Сделай!
4…
– Есть только одна вещь, которую мы можем сделать здесь, Дюк.
3…
– Внимание, ребята, слушайте приказ! К бою! Огонь!
2…
– Да, да, да! Джереми!
1…
Я протягиваю руку к пусковым кнопкам на пульте. Все ребята протягивают руки к своим кнопкам. Но я опередил их! Я нажимаю кнопку…
0…
И ВСПЫХНУЛ ОГОНЬ!
