Текст книги "Вирус бессмертия (сборник)"
Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери
Соавторы: Айзек Азимов,Клиффорд Дональд Саймак,Роберт Шекли,Пол Уильям Андерсон,Роберт Сильверберг,Артур Чарльз Кларк,Альфред Элтон Ван Вогт,Мюррей Лейнстер,Фредерик Браун,Гордон Руперт Диксон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)
Артур Кларк
Рекламная кампания
Перевод с англ. А. Бранского
В зале медленно разгорался свет. А участники просмотра все еще не могли опомниться, потрясенные взрывом последней атомной бомбы фильма. Молчание прервал помощник продюсера:
– Ну, Ар Би, каково? – с невинным видом спросил он.
И пока Ар Би с трудом высвобождал свое массивное тело из кресла, окружающие с нетерпением ожидали его веского слова. Вот тогда и стало видно, что сигара Ар Би потухла; такого еще не было, даже на закрытом просмотре «Унесенных ветром» 88
Фильм, снятый по одноименному роману американской писательницы Маргарет Митчел. В 1939 году получил премию «Оскар».
[Закрыть].
– Мальчики, в этом что-то есть! – восторженно провозгласил он. – Во что, говоришь, оно нам обошлось, Майк?
– Шесть с половиной миллионов, Ар Би.
– За такой фильм деньги небольшие. Я вам так скажу: если картина принесет меньше, чем «Quo vadis» 99
«Камо грядеши» – экранизация одноименного романа польского писателя Генрика Сенкевича.
[Закрыть], я съем всю пленку до последнего кадра, не запивая.
С проворством, неожиданным для его комплекции, Ар Би повернулся к человеку, съежившемуся в кресле под самым проекционным окошком:
– Джо, очнись! Земля спасена, опасность миновала. Слушай, ты ведь пересмотрел все космические фильмы; как тебе наш – по сравнению с другими?
Джо с видимым усилием пришел в себя.
– Не идет ни в какое сравнение. Закручено похлеще, чем «Чудовище» 1010
«Чудовище» – популярный американский фантастический фильм.
[Закрыть], но там концовка разочаровывает: монстр начинает вести себя как человек. Если сравнить, так только с «Войной миров». 1111
«Война миров» – экранизация романа английского писателя Герберта Уэллса.
[Закрыть]У Джорджа Пэла 1212
Продюсер фильма «Война миров».
[Закрыть]отдельные эффекты не хуже, чем у нас, но тогда о стереоскопической съемке и не слыхали. А в этом весь фокус. Помните кадр, где мост «Золотые ворота» рухнул? Казалось, меня вот-вот тросом зашибет.
– А по-моему, лучше было, когда Эмпайр стейт билдинг 1313
102-этажное здание в Нью-Йорке, одно из самых высоких в мире.
[Закрыть]раскололся тихонечко посередке, – вступил в разговор Тони Ауэрбах из отдела рекламы. – Как думаете, домовладельцы не могут возбудить против нас дело?
– Нет, конечно. Кто поверит, что хоть одно здание выстоит против – как там называется в сценарии бомба? – ах да, «бей-города». В конце концов, мы весь Нью-Йорк стерли с лица Земли. А эта сцена в туннеле под Гудзоном, когда свод не выдержал! Все, с завтрашнего дня туда не сунусь! Только паромом.
– Да, сработано здорово, даже чересчур! Но самая жуть – ваши пришельцы. Мультипликация отменная. Как тебе удалось?
– Секрет фирмы, – продюсер явно был польщен. – Но вам скажу. Почти все отснято на натуре.
– Что?!
– Да нет, я не в том смысле. На Сириус Б мы не летали. Ребята из Пасадены сработали микрокамеру, и мы снимали пауков живьем. Потом отобрали лучшие куски и смонтировали. Ручаюсь, вам не отличить, что снято микрокамерой, а что в павильоне. Теперь уяснили, почему мне нужны были пришельцы-насекомые, а не осьминоги, как в первом варианте сценария?..
– А ведь это можно прекрасно обыграть и в рекламе, – подхватил Тони. – Меня тревожит только сцена, где эти ваши пауки похищают Глорию – как, по-вашему, цензура… Ну, понимаете, что я хочу сказать? Выглядит, будто…
– Не дрейфь! Мы и рассчитывали, что все поймут как надо. А в следующей части видно, что Глория нужна им для анатомирования. Так что все в порядке.
– Мы устроим бум! – ликовал Ар Би. В глазах у него появился блеск, словно он уже слышал шелест долларов, оседающих в кассах. – Вот что: мы вложим еще миллион в рекламу! Прямо вижу афиши с таким текстом, Тони, записывай: «Не спускайте глаз с неба – грядут пришельцы с Сириуса!». Изготовим тысячи заводных игрушек – представляете, как забавно они будут ковылять на своих волосатых лапках! Людям нравится, когда их пугают, – вот мы их и пугнем. После нашей рекламы никто не сможет взглянуть на небо без содрогания. Реклама за вами, мальчики! И тогда наша картина войдет в историю.
Он оказался прав. Уже через два месяца, сразу после премьеры в Лондоне и Нью-Йорке, фильм «Чудовища из космоса» пользовался неслыханным успехом. С бесчисленных афиш огромные буквы кричали: «Берегись, Земля!»; по обложкам журналов гордо шествовали вдоль пустынной Пятой авеню мохнатые страшилища на тонких суставчатых лапах; на всех углах красовались пластиковые завоеватели из космоса – при одном взгляде на них старушки лишались рассудка; дирижабли, лихо размалеванные под космические корабли, бороздили небеса, доводя летчиков до исступления. И во всем западном мире вряд ли нашлась бы душа, не дрогнувшая перед этим могучим натиском.
Словом, рекламная кампания удалась на славу, и фильм еще долго не сошел бы с экрана, не прими события трагический оборот по самому странному и непредсказуемому стечению обстоятельств. В то время, как пресса занималась подсчетом упавших в обморок кинозрителей, небо Земли неожиданно заполонили длинные, плоские тени, плавно скользившие сквозь облака.
* * *
Принц Зервашнай слыл существом добродушным, хотя и вспыльчивым. Этот недостаток, присущий представителям его расы, был, однако, хорошо известен обитателям других галактик. Впрочем, не было никаких оснований предполагать, что его нынешняя миссия, целью которой являлось установление мирного контакта с жителями планеты Земля, вызовет какие-нибудь особые сложности. На протяжении многих тысячелетий Третья Всегалактическая Империя расширяла свои границы, поглощая планету за планетой, солнце за солнцем. За столь долгое время выработалась безошибочная тактика «наведения мостов». Затруднения возникали редко; подлинно разумные расы всегда могут сотрудничать, стоит им осознать, что они не одиноки во Вселенной, и прийти в себя от шока первого контакта.
По правде сказать, еще и поколения не минуло с тех пор, как человечество вышло из примитивной, с частыми войнами стадии развития. Однако это ничуть не беспокоило Главного советника принца Зервашная – Сиджиснина II, профессора, доктора астрополитических наук.
– Культура полностью соответствует классу «Е», – рассуждал профессор. – Технически развитая, но в моральном отношении весьма отсталая. Тем не менее земляне уже свыклись с понятием «космические полеты» и вскоре станут воспринимать нас как само собой разумеющееся. Достаточно принять обычные предосторожности, пока мы не завоюем их доверия.
– Очень хорошо, – согласился принц. – Распорядитесь немедленно отправить на Землю посланников.
К сожалению, принимая «обычные предосторожности», пришельцы не могли учесть рекламной кампании Тони Ауэрбаха, достигшей к тому времени новых высот космической ксенофобии. Послы приземлились в нью-йоркском Центральном парке; и надо же случиться, что за час до того один известный астроном, как всегда нуждавшийся в средствах и потому охотно певший с чужого голоса, раструбил на весь свет, что любые гости из космоса вероятнее всего будут настроены недружелюбно.
Злополучные послы направились к зданию Объединенных Наций, но сумели добраться только до южного конца Шестидесятой улицы. Здесь их встретила толпа. Стычка прошла с явным перевесом одной из сторон, и ученые из музея естественной истории были весьма огорчены: для исследований им осталось так мало материала.
Принц Зервашнай предпринял вторую попытку установить контакт, теперь с другим полушарием; но весть о пришельцах долетела туда быстрее кораблей флота Его Высочества. На этот раз послы были вооружены, и, прежде чем значительно превосходившие числом силы противника разбили их наголову, показали себя хорошими бойцами. Принц стерпел и это. Лишь после того, как его флот был атакован боевыми ракетами землян, он вспылил и приказал принять крутые меры.
На Земле никто не успел ничего ощутить: в двадцать минут все было кончено. Принц, повернувшись к советнику, произнес, с трудом сдерживая себя:
– Ну, вот и все. А теперь изволь объяснить мне причину неудачи.
Потрясенный Сиджиснин II с силой переплел дюжину гибких пальцев. Полная дезинфекция целой планеты – всегда скорбное зрелище, а ученому тем более трудно смириться с потерей такого редкостного образца цивилизации. Но еще больше его огорчал крах собственных теорий, а заодно и репутации.
– Я просто не в состоянии понять их, – сокрушался он. – Конечно, расы, находящиеся на таком низком уровне развития культуры, часто бывают подозрительными: их охватывает паника, когда происходит первый контакт. Но ведь люди никогда прежде не встречались с инопланетянами; у них не могло быть причин относиться к нам враждебно.
– Враждебно? Да они сущие дьяволы! Безумцы! – Принц повернулся к капитану, существу вроде мотка шерсти на трех спицах. – Флот собран?
– Так точно, Ваше Высочество.
– Возвращаемся на Базу. Скорость экономическая. Жаль. Гнетущее зрелище.
* * *
А на мертвой Земле со стен и заборов тысячи афиш все еще безмолвно кричали об опасности. Злобные паукообразные призраки, изображенные на них в виде ливня, низвергавшегося с небес, не имели ничего общего с принцем Зервашнаем. Не будь у него четырех глаз, он был бы точь-в-точь панда, только с пурпурным мехом. Кроме того, он прибыл не с Сириуса, а с Ригеля. Он был не такой, как в кино, но разбираться в этом было слишком поздно.
Роберт Силверберг
Наказание
И вот меня признали виновным и приговорили к невидимости сроком на один год, считая с одиннадцатого мая 2104 года Милосердия, и отвели в темный подвал суда, чтобы поставить клеймо на лбу.
Работу выполняли два мерзавца, находящихся на государственной службе. Один швырнул меня в кресло, а второй приготовил клеймо.
– Будет совсем не больно, – заявил этот орангутанг с квадратной челюстью и прижал клеймо к моему лбу. Я почувствовал холодное прикосновение – и только.
– А что теперь? – спросил я.
Но ответа не последовало, и они вышли, не проронив ни слова. Дверь осталась открытой. Я был волен выбирать – уйти или остаться гнить здесь. Никто больше не заговорит со мной, а взглянув, отведет взгляд тотчас, как увидит клеймо на моем лбу. Я был невидим.
Но не надо понимать мою невидимость буквально. Я вовсе не стал прозрачен. Люди могли видеть меня, но они не должны были видеть меня.
Абсурдное наказание? Но ведь и мое преступление было абсурдным. Обвинение в гордыне. Отказ открыть душу своему товарищу. Я нарушал закон четыре раза. Это каралось превращением в невидимку на год. Иск был принят, приговор вынесен, клеймо поставлено.
Я стал Невидимкой.
Я отправился туда, в мир доброты.
Там только что прошел полуденный дождь. Улицы высыхали, и вокруг стоял запах зелени, доносящийся из Висячих Садов. Мужчины и женщины спешили по своим делам. Я шел среди них, но никто даже не повернул головы в мою сторону.
Разговор с Невидимкой карается невидимостью на срок от месяца до года в зависимости от смягчающих обстоятельств. На том все и держалось. Интересно, насколько твердо выполняется этот закон, думал я.
Вскоре я узнал.
Я вошел в лифт и поднялся по спирали вверх, к ближайшему из Висячих Садов. Это был Одиннадцатый Сад, где росли кактусы, чьи искривленные, причудливые формы очень соответствовали моему настроению. Доехав до остановки, я подошел к кассе за жетоном. Там сидела одутловатая женщина с пустыми глазами.
Я протянул монету. Что-то вроде испуга блеснуло в ее глазах и тотчас погасло.
– Один жетон, – сказал я.
Нет ответа. Люди становились за мной. Я повторил свою просьбу. Кассирша сперва растерялась, потом выглянула из-за моего плеча. Чья-то рука протянулась надо мной, и рядом с моей монетой легла еще одна. Кассирша взяла монету и протянула жетон. Человек взял жетон, опустил его в щель автомата и прошел в сад.
– Дайте мне жетон! – решительно потребовал я.
Меня оттолкнули. Никто не извинился. Я начинал понимать, что означала моя невидимость. Со мной обходились так, словно меня действительно не замечали.
Но во всем есть свои преимущества. Я зашел с заднего хода в кассу и взял жетон, не заплатив. Я был невидим, и никто не мог остановить меня. Опустив жетон в щель автомата, я прошел в сад.
Кактусы действовали мне на нервы. Меня охватила неожиданная злоба, и желание остаться в саду пропало. По дороге обратно я уколол палец о колючку кактуса – пошла кровь. Хоть кактус признавал мое существование. Да и то ради крови.
Я вернулся домой. Мои книги ожидали меня, но читать не хотелось. Я вытянулся на кровати, стараясь побороть охватившую меня странную усталость. Я размышлял о своей невидимости.
Не так уж все страшно, говорил я себе. Я всегда был независим от общества. Ведь и приговорили меня прежде всего за гордость по отношению к себе подобному. Так что мне до других людей? Плевать мне на них!
Даже отдохну. Впереди целый год, свободный от всякой работы. Невидимки не работают. Кто пойдет на осмотр к невидимому врачу или наймет на работу невидимого клерка? Работать не придется. Получать, правда, тоже. Но домовладельцы не взимают платы с Невидимок. Невидимки могут пройти куда хотят, не заплатив. Я только что прошел так в Висячие Сады.
Но были и некоторые неудобства. Став невидимым, я в тот же вечер отправился в лучший ресторан города. Я собирался заказать самые дорогие блюда – по сотне за порцию, а при появлении официанта благоразумно исчезнуть.
Номер не прошел. Мне попросту не дали зайти. Я проторчал полчаса в вестибюле, пытаясь так и сяк обойти метрдотеля, который стоял на моем пути и смотрел сквозь меня. Ну, а зайди я внутрь, все равно ничего бы не вышло. Ни один официант не подошел бы ко мне.
Я мог прорваться на кухню. Я мог сам взять, что вздумается. Я мог разнести ресторанную кухню. Но я отказался от этой мысли. Общество всегда сумеет обуздать Невидимок. Конечно, не открыто, не явно. Но кто возразит повару, заявившему, что он не видел никого, когда выплескивал ушат кипятку на стену? Невидимка есть Невидимка, оружие обоюдоострое.
Я вышел из ресторана.
Я пообедал поблизости в автомате. Затем я взял такси-автомат и поехал домой. Машины, как и кактусы, ничего не имели против меня. Но перспектива провести в их обществе целый год меня не прельщала.
Мне не спалось.
Следующий день был днем новых опытов и открытий.
Я отправился в длительную прогулку, осмотрительно стараясь не выходить на проезжую часть улицы. Я немало слыхал о парнях, которые забавлялись, сбивая Невидимок. И опять никакой помощи и никакого наказания. Мне открывались некоторые опасности моего положения.
Я шел по улице, наблюдая, как расступается толпа при моем появлении. Я врезался в них, как врезается в клетки микротом. Но они умели держать себя. В полдень я увидел своего первого коллегу-Невидимку. Это был рослый мужчина средних лет с развернутыми плечами и гордой осанкой, на высоком лбу которого стояла печать позора. Наши глаза на секунду встретились. Он прошел мимо. Невидимка, конечно, не может видеть другого Невидимку.
Я позабавился, вот и все. Новизна моего положения еще привлекала меня. А обиды не задевали пока что.
Вечером я набрел на бани, где за небольшую плату мылись заводские девушки. Я злобно усмехнулся и поднялся по ступеням. Стоявший в дверях привратник бросил на меня предостерегающий взгляд – это был мой маленький триумф, – но остановить не посмел.
Во мне появились смешанные чувства: с одной стороны, нездоровое торжество – я проник, никем не задержанный, в эту святая святых, а с другой стороны – другое чувство – печаль? Скука? Перемена настроения?
Не было сил разобраться. Но у меня было такое чувство, словно ледяная рука впилась в мое горло. Я бежал. Запах мыльной пены еще долго преследовал меня. Я ел один в автомате. Я чувствовал, что новизна наказания понемногу стирается.
Через три недели я заболел. Болезнь началась с сильной лихорадки, потом появились рези в животе, рвота и другие ужасные симптомы. Ночью я понял, что умираю. Боли были невыносимы, а когда я пытался добраться до туалета, я увидел мельком свое отражение в зеркале – изможденное зеленое лицо, покрытое каплями пота. Клеймо, подобно маяку, светилось на моем бледном лбу.
Я распластался на плитках пола, упиваясь его прохладой. Потом я подумал: а вдруг это аппендицит? Этот идиотский, ненужный, доисторический пережиток? Нагноение, готовое прорваться?
Мне был необходим врач.
Телефон покрылся пылью. Мне даже не стали отключать его – все равно я никому не звонил, и никто не решался позвонить мне. Сознательный звонок Невидимке карается невидимостью. Среди моих друзей не осмелился нарушить запрет никто.
Я схватил трубку и набрал номер. Экран засветился, и робот-справочник спросил: «С кем вас соединить, сэр?»
– Врача, – прошептал я.
– Сейчас, сэр. – Корректный, механически учтивый голос! Робот волен говорить со мной – никто не превратит его в невидимку.
Экран вспыхнул. «Что случилось, сэр?» – раздался голос врача.
– Рези в животе. Наверное, аппендицит.
– Мы пошлем к вам чело… – Он замолк.
Я просчитался, повернув к нему свое горящее от жара лицо. Его взгляд остановился на моем лбу. Экран отключился с такой скоростью, словно к врачу тянулся прокаженный.
– Доктор, – простонал я.
Он исчез. Я обхватил лицо руками. Это уже слишком, думал я. Разве Гиппократова клятва допускает подобные вещи? Разве врач может отвергнуть молящего о помощи?
Гиппократ ничего не знал о Невидимках. Врач не должен отказывать Невидимкам в помощи.
Для общества я не существовал вовсе. Поставить диагноз не существующему пациенту невозможно.
Я был оставлен на произвол судьбы.
Вот она, одна из отрицательных сторон невидимости. Вы, если вздумается, можете зайти в женские бани – никто не помешает вам, но вам точно так же никто не помешает корчиться от боли в постели. Все держатся друг за друга, и если ваш аппендикс прорвался, что же, это послужит хорошим уроком тем, кто способен переступить черту закона!
Мой аппендикс не прорвался. Я выжил, хотя едва таскал ноги. Можно прожить годы, не общаясь с другими людьми. Можно ездить на машинах-автоматах и есть в автоматах. Но врачей-автоматов нет. Впервые я по-настоящему ощутил свою изолированность. К заболевшему в тюрьме заключенному приходит врач. Мое преступление не зашло так далеко, чтобы отправлять меня за решетку, но, когда я заболел, врач отказался помочь мне. Несправедливость. Я сыпал проклятия на голову человека, выдумавшего мое наказание. Здесь, в самом сердце двенадцатимиллионного города, я, подобно Крузо на его острове, каждый день одиноко встречал хмурый рассвет.
Как описать подъемы и спады моего настроения, его изменения, когда бегущие месяцы, словно ветер, несли бесконечные перемены?
Иногда невидимость становилась радостью, наслаждением, сокровищем. В эти безумные минуты я упивался своей свободой от законов, подчиняющих себе обычных людей.
Я воровал. Я забредал в мелкие лавки и хватал чеки, а струхнувший продавец не смел ничего сделать – боялся показать, что видит меня. Если бы я знал, что государство возмещает все убытки, я бы так не радовался.
Я бесчинствовал. Бани больше не привлекали меня, но я находил для надругательства другие святыни. Я врывался в гостиницы и прогуливался по коридору, наугад открывая двери. Большинство номеров были пусты. В некоторых находились люди.
Подобно Богу, я познал все. Я делал, что хотел. Моя заносчивость – преступление, за которое меня покарали невидимостью, – возросла еще больше.
Во время дождя я стоял посреди пустынных улиц и бросал оскорбления в мокрые лица жавшихся к домам прохожих. «Кому вы нужны? – рычал я. – Только не мне! А остальным и того меньше!»
Я глумился, издевался и ругался. Словно безумие вселилось в меня – думаю, его принесло одиночество. Я заходил в театры, где самодовольные бездельники удобно сидели в своих креслах с приспособлениями для массажа, наслаждаясь спектаклем, и прыгал между рядами. Никто не одергивал меня. Сияние моего лба заставляло их оставить свои возражения при себе – и они молчали.
Это были минуты сумасшествия, лучшие минуты, минуты, когда я вырастал на двадцать футов и шагал, полный презрения ко всему сброду. Охотно допускаю – это были минуты безумия. Человек, который не по своей воле оказался невидим в течение нескольких месяцев, не может быть в нормальном душевном состоянии.
Считаю ли я эти минуты шизофренией? Нет, скорее маниакально-депрессивным психозом. Маятник головокружительно раскачивался. Дни, когда я ощущал лишь презрение к окружающим меня идиотам, сменялись днями, когда обособленность физически давила меня. Я шатался по бесконечным улицам, проходил под мерцавшими арками, глядел на шоссе, сверкавшее веселыми огнями. Ко мне не подходили даже нищие. А знаете ли вы, что в наш лучезарный век нищие все еще были? Только став невидимым, я узнал об этом – бесконечные скитания заводили меня в трущобы, где лучезарность тускнела и где бродили изможденные старики, протягивая руку за мелочью.
Никто из них не клянчил у меня. Только раз ко мне подошел слепой.
– Ради Бога, – молил он, – помогите мне купить новые глаза в Глазном Банке.
Человек впервые обращался ко мне за эти шесть месяцев. В благодарность я потянулся рукой к тунике, чтобы отдать ему все, что при мне было. Почему нет? Я могу взять еще. Но не успел я достать деньги, как какая-то безумная фигура подползла на костылях к нам и встала между нами. Я услыхал шепот: «Невидимка», и оба захромали от меня, точно вспугнутые крабы. Я остался стоять как дурак, держа в руках деньги.
Даже нищие. Сам дьявол выдумал эту пытку!
Потом во мне вновь проснулась человечность. Волна презрения откатилась. Я опять томился одиночеством. Кто был вправе обвинить меня в гордости? Я был мягок, как губка, и готов на все ради слова, улыбки, рукопожатия. Шел шестой месяц моей невидимости.
Приговор стал проклятием. Все развлечения пусты, а муки нестерпимы. Я не знал, переживу ли оставшиеся шесть месяцев. Поверьте, в те черные дни я был на грани самоубийства.
И вот я совершил глупость. В своих бесконечных скитаниях я натолкнулся на Невидимку – в третий или четвертый раз за все шесть месяцев. Наши глаза, как и прежде, боязливо встретились лишь на секунду. Потом он потупил взгляд, обошел меня и направился дальше. Это был худощавый молодой человек не старше сорока, со взъерошенными волосами и продолговатым изможденным лицом. Он чем-то смахивал на ученого, и я заинтересовался, что он такого сделал, чтобы заслужить наказание; меня охватило желание догнать его и спросить, узнать его имя, поговорить с ним, обнять его.
Все это запрещается. Никто не имеет права заговорить с Невидимкой, даже другой Невидимка. Особенно другой Невидимка. Обществу нет резона налаживать тайные связи между париями.
Я знал все это.
И все-таки отправился вслед за ним.
Три квартала я шел за ним следом, отставая на двадцать-сорок шагов. Роботы-шпики были, казалось, вездесущи, их развертывающие устройства мгновенно реагировали на всякое нарушение, и я не решался подойти к нему. Но вот он свернул в переулок и побрел легкой, праздной походкой Невидимки. Я нагнал его.
– Пожалуйста, – вкрадчиво попросил я. – Нас здесь никто не видит. Мы можем поговорить. Меня зовут…
Он резко обернулся, в его глазах сверкнул ужас. Лицо побледнело. Мгновение он не сводил с меня изумленных глаз, потом рванулся вперед, желая обойти меня.
Я преградил ему путь.
– Подождите, – сказал я. – Не бойтесь. Пожалуйста…
Он отшатнулся от меня. Я положил руку ему на плечо, но он вырвался.
– Только слово, – умолял я.
Ни единого слова. Даже хриплого шепота: «Оставьте меня!» Он отскочил от меня, свернул за угол, его шаги вскоре стихли. Я глядел ему вслед, чувствуя, как во мне поднимается громадная волна одиночества.
Потом появился страх. Он не нарушал закона Невидимости, а я нарушил, увидал Невидимку. Это грозило наказанием, возможным увеличением срока. Я огляделся в страхе, но роботов-шпиков вокруг не было ни одного.
Я был один.
Я брел по улице, стараясь успокоить разгулявшиеся нервы. Старался взять себя в руки. Понял, что совершил непростительную глупость. Но хотя глупость моего поступка задевала за живое, нравственная сторона происшедшего волновала еще больше. Подбежать в совершенном отчаянии к другому Невидимке, кричать ему о своем одиночестве, своих желаниях – нет. Значит, победа за обществом. Я в проигрыше.
Я заметил, что вновь стою возле сада кактусов. Я подъехал на лифте к входу, выхватил у кассира жетон и вошел внутрь. Мгновение я искал глазами и наконец углядел искореженный, причудливо разросшийся кактус высотой футов восемь – колючий уродец. Я вырвал его из бочонка и, чувствуя, как тысячи иголок впиваются в мои руки, разорвал в клочья угловатые побеги. Никто не замечал ничего. Я вытащил колючки и, размахивая окровавленными ладонями, спустился вниз, в который раз упиваясь своим одиночеством.
Прошел восьмой месяц, девятый, десятый. Времена года заканчивали свой круг. Весна уступила место теплому лету, лето – ясной осени, осень – зиме с ее двухнедельными снегопадами, пока еще оставленными нам для красоты. Зима кончилась. Синоптики участили дожди до трех на день.
Мой срок подходил к концу.
В последние месяцы своей невидимости меня охватила апатия. Я стал безразличен к возможностям, открывающимся в моем положении, и день ото дня все больше впадал в хандру.
Я заставлял себя читать все подряд. Сегодня Аристотель, завтра Библия, послезавтра учебник механики. В голове не оставалось ничего – стоило перевернуть страницу, как ее содержание вылетало из памяти.
Меня больше не волновали радости приключений, которые сулила невидимость, минутное ощущение своей силы, приходящее от возможности совершить почти безнаказанно любой поступок. Я говорю почти, потому что закон о Невидимости не сопровождался законом об отмене человеческого характера: едва ли кто-то смирится перед невидимостью, если от нападок Невидимки придется защищать жену или детей; никто не позволит Невидимке ударить себя по лицу; никто не потерпит вторжения Невидимки в свой дом. А управиться с Невидимкой, не показывая, что замечаешь его, всегда можно, я уже говорил.
Возможности Невидимок громадны. Я не пользовался ими. У Достоевского где-то написано: «Раз Бога нет, значит, все позволено». Я могу сказать: «Для Невидимок все позволено – и ничего не нужно». Вот так.
В день своего освобождения я не считал минут. Вернее, я начисто забыл, когда кончается мой срок. В тот день я сидел дома, угрюмо перелистывая книгу. В дверь позвонили.
Мне не звонил никто целый год. Я почти забыл, что это значит.
Но дверь я открыл. Там стояли представители закона. Они молча сорвали клеймо с моего лба.
– Привет, гражданин, – произнесли они.
– Привет, – хмуро ответил я.
– 11 мая 2105 года. Ваш срок истек. Вы снова член общества. Вы оплатили ваш долг.
– Спасибо.
– Пойдемте выпьем с нами.
– Не стоит.
– Это традиция. Идемте.
Я отправился с ними. Мой лоб казался мне страшно голым, а взглянув в зеркало, я увидел на лбу белое пятно. Меня отвели в ближайший бар и угостили синтетическим виски. Бармен улыбнулся мне. Сосед по стойке похлопал меня по плечу и спросил, на кого я ставлю в завтрашних самолетных гонках. Я сказал, что не имею о них понятия.
– Серьезно? А я «болею» за Калсо. Четыре против одного – у него потрясающий спурт.
– Простите, – ответил я.
– Он был в отъезде, – извинился за меня один из спутников.
Тон фразы был безошибочен. Сосед бросил взгляд на мой лоб и кивнул. Он тоже захотел угостить меня. Я согласился, хотя хмель уже ударил мне в голову. Я снова стал человеком. И был видим.
Во всяком случае, у меня не хватило духа оборвать его. Такое поведение могли подвести под статью о преступной гордости. Пятый рецидив грозил пятью годами невидимости. Я обучился смирению.
Возвращение к людям, конечно, сулило множество щекотливых ситуаций. Встреча со старыми друзьями, поддержание неловких разговоров, восстановление утерянных связей. Я целый год находился в ссылке в своем родном городе, и возвращение было нелегким.
Естественно, никто не вспоминал времена моего позора. Считалось, что мое несчастье относилось к разряду тех, о которых не принято вспоминать. И хоть это казалось мне ханжеством, я не спорил. Они, несомненно, старались щадить мои чувства. Разве кто-нибудь спросит больного раком, у которого вырезали желудок: «Говорят, вы были на волоске от смерти?» Разве кто-нибудь скажет человеку, чей престарелый отец заковылял в Дом Усыпления: «Но ведь он уже достаточно пожил, а?»
Нет. Конечно, нет.
Так вот, мое общение с окружающими стало несовершенным, появлялись пробелы. Слишком мало тем оставалось для разговоров, а умение вести общие беседы я утерял. Я мучительно привыкал к своему новому положению.
Но я стал настойчив, я уже не был столь заносчив и холоден, как до приговора. Я прошел суровую выучку, с меня сбили спесь.
Конечно, время от времени я встречал Невидимок. Их было невозможно избежать. Но я был отлично вышколен и отводил глаза, словно видел что-то омерзительное.
Шел четвертый месяц моего возвращения к людям, когда я получил последний урок. Я вернулся к своей прежней работе в архиве вблизи Ратуши. Однажды, когда я закончил рабочий день и шел к метро, чья-то рука вцепилась в мой локоть.
– Пожалуйста, – услышал я чей-то мягкий голос. – Обождите минуту. Не бойтесь.
Я испуганно обернулся. В нашем городе незнакомые люди не заговаривали друг с другом.
Это был Невидимка. Я узнал его – тот самый худощавый парень, с которым я заговорил полгода назад на пустынной улице. Он был изможден: глаза дико сверкали, волосы тронула седина. Тогда его срок, очевидно, только начинался. Теперь подходил к концу.
Он вцепился в мою руку. Я вздрогнул. Здесь было многолюдно. Самая людная площадь в городе. Я вырвал руку и отвернулся от него.
– Нет… Не уходите! – кричал он. – Пожалейте меня. Вы были в моем положении.
Я заколебался. Потом вспомнил, как кричал ему, как молил не отталкивать меня. Я вспомнил весь ужас своего одиночества.
Я сделал еще один шаг.
– Трус! – заорал он. – Заговори со мной! Я молю тебя! Заговори со мной, трус!
Это было слишком. Я не выдержал. Непрошенные слезы брызнули из моих глаз, я повернулся и протянул к нему руки. Я обхватил его за тонкую талию. Мое прикосновение, казалось, наэлектризовало его. Секундой позже я обнял его – мне хотелось, чтобы он поделился со мной своим горем.
Роботы-шпики приблизились, окружили нас. Его отшвырнули в сторону, меня забрали. Я вновь попал под суд – теперь уже не за гордость, а за преступную доброту. Возможно, они найдут смягчающие обстоятельства и отпустят меня, возможно – нет.
Мне все равно. Но, если меня осудят в этот раз, я буду носить свое клеймо как знак высшей доблести.
