Текст книги "Сон на яву (СИ)"
Автор книги: Рада Теплинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
31
– «Эвергрин» – это почти полная противоположность Сан-Фелипе. Дикая, необузданная природа, жестокая и враждебная человеку. Жить на ранчо такой утончённой и нежной натуре, как Антониета, было бы невыносимо трудно! Она просто не смогла бы выжить в таком диком и пустынном месте. Для неё это была бы настоящая тюрьма, золотая клетка, в которой она бы увяла, как редкий экзотический цветок, пересаженный в бесплодную и каменистую почву.
По лицу Эмили пробежала тень. Она не знала, что и думать. Слова Романа звучали как тщательно продуманное самооправдание, как отчаянная попытка смягчить чудовищность его поступка, представить его в более выгодном свете. Но в то же время она видела в его глазах настоящую, неподдельную боль и искреннюю убеждённость в том, что он поступил правильно или, по крайней мере, так, как должен был поступить. Но было ли это действительно правильно? Или же он просто пытался убедить себя в том, что совершил наименьшее из зол, что выбрал наиболее щадящий вариант из всех возможных, хотя прекрасно понимал, что никакого «щадящего» варианта в этой ситуации не существует в принципе? Эмили понимала, что за словами Романа скрывается нечто гораздо большее, какая-то глубокая личная трагедия, которая и привела его к этому отчаянному шагу. Она чувствовала, что между строк читается всепоглощающее одиночество, глубокий страх, возможно, даже своеобразная, искажённая любовь. Но достаточно ли этого, чтобы оправдать его непростительный поступок? Вопрос оставался открытым, и Эмили понимала, что ей предстоит долгий и мучительный путь, полный сомнений и противоречий, чтобы до конца разобраться в этой запутанной, трагической истории и понять, что же на самом деле произошло в семье Агилар. И сможет ли она вообще когда-нибудь его простить. И себя тоже.
Эмили слушала Романа, и её сердце сжималось от всё нарастающего чувства тревоги и смятения. Его рассказ, словно зловещая симфония, разворачивался перед ней, тон за тоном раскрывая трагическую историю, в которой любовь, долг и предательство переплелись в сложный, почти неразрешимый узел, сдавливающий всё живое. Каждое слово, каждое с трудом выдавленное признание Романа падало на сознание Эмили, как тяжёлый гранитный камень, усугубляя её замешательство, порождая внутренний хаос и вызывая растущее отторжение к разворачивающейся перед ней драме человеческих судеб. Она чувствовала себя невольной свидетельницей тщательно скрываемой грязной семейной тайны, которая, словно нарыв, теперь с трудом пробивалась сквозь толстую завесу лжи и полуправды, обнажая уродливые шрамы прошлого.
– Но если она любила вашего сына… – с сомнением, почти шёпотом повторила Эмили, и этот вопрос, словно острый гвоздь, намертво засел у неё в голове, отказываясь поддаваться какому-либо логическому объяснению. Её голос прозвучал тихо, неуверенно, в нём сквозило искреннее недоумение, граничащее с шоком. Как могла женщина, утверждающая, что любит одного мужчину, добровольно выйти замуж за его отца? Эта зияющая брешь в логике повествования не давала ей покоя, заставляя критически оценивать каждое слово Романа, каждый его жест. Она нутром чувствовала, что в его рассказе есть что-то недосказанное, какая-то ключевая деталь, которую он тщательно скрывает, и это лишь усиливало её подозрения, заставляя искать подвох в каждой фразе.
Роман, словно предвидя этот вопрос, этот неизбежный укол правды, тяжело вздохнул и устало покачал головой.
– К сожалению, дело было не только в «Эвергрин», – произнёс он, и горечь, сквозившая в его голосе, казалась почти осязаемой, словно он с трудом сдерживал бурю внутренних переживаний, готовых вырваться наружу. – За то недолгое время, что прошло после её приезда в «Кипарисовые воды», я… я успел влюбиться в неё… Наверное, всё началось с обычного участия, простых знаков внимания и тёплых чувств, которые, как мне казалось, испытывает любой отец к невесте своего сына. По крайней мере, мне тогда так казалось.
Он нервно перебирал пальцами, словно пытаясь найти подходящие слова, подобрать ключ к пониманию, чтобы объяснить необъяснимое, оправдать непростительное.
– Антониета тоже хорошо ко мне относилась, отвечала на мою заботу, и я был уверен, что скоро стану её свёкром.
Он замолчал, словно давая Эмили время осознать всю абсурдность ситуации, всю катастрофичность последствий, словно пытаясь дать и себе шанс переосмыслить прошлое, найти в нём хоть какое-то оправдание своим действиям, уловить хотя бы проблеск логики в безумии страсти. В этой затянувшейся до бесконечности паузе повисла тяжёлая атмосфера неловкости, стыда и вины, пропитанная ароматом сожаления.
Устало проведя ладонью по лицу, словно стирая с него печать прожитых лет и груз совершённых ошибок, он снова вздохнул и продолжил:
– Я сразу заметил, что после их поездки в «Эвергрин» что-то в ней сломалось, что-то безвозвратно изменилось. Антониета вернулась оттуда очень грустной, задумчивой, подолгу молчала, погружаясь в свои мысли. В ней словно погас огонёк, угасла искра жизни.
Он говорил тихим, дрожащим, почти безжизненным голосом, как будто рассказывал о ком-то другом, стараясь отстраниться от собственной роли в этой трагедии, дистанцироваться от мучительных воспоминаний.
– Однажды вечером я просто не выдержал этого напряжения и прямо спросил: что случилось? Что тебя так мучает? Сначала она категорически не хотела говорить на эту тему, казалось, ей физически больно даже вспоминать, возвращаться к тем дням. Потом она горько расплакалась и, наконец, сквозь рыдания сказала, что Эрнесто сильно изменился, стал другим человеком. Он уже не был тем весёлым, беззаботным молодым человеком, которого она полюбила в Коннектикуте, тем искренним и открытым юношей, покорившим её сердце. Он стал замкнутым, одержимым, мрачным, и Антониета боялась выходить замуж за мужчину, которого, возможно, больше не любила, которого она уже не узнавала, в котором видела лишь отблеск прежнего Эрнесто. В глазах Романа на мгновение мелькнула тень вины, словно он невольно признавал, что воспользовался слабостью девушки, подло сыграв на ее страхах и сомнениях, искусно манипулируя ее чувствами.
Меня глубоко тронули сомнения девушки, и я попытался её успокоить, – продолжил он, стараясь придать своему голосу оттенок искренности и сочувствия. – Пытался развеять её страхи, убедить, что всё наладится. Сначала я наивно не воспринял её страхи всерьёз – думал, что это обычное волнение перед свадьбой, предсвадебная паника. Мне казалось, что любая девушка накануне свадьбы беспокоится о своём будущем, боится неизвестности. Я решил обратить всё в шутку, как бы перевести стрелки, и попытался убедить её, что после ремонта ей обязательно понравится в «Эвергрин», что всё уляжется, всё наладится. Но это была ложь от начала и до конца.
В его словах сквозило горькое самообвинение, признание собственной низости.
32
– Я своими глазами видел, что отношения между ней и Эрнесто испортились, что в их сердцах появилась трещина, и… и почему-то меня это радовало, как бы отвратительно это ни звучало.
Он с трудом произнёс это признание, словно вырывая его из самой глубины своей души, обнажая самые тёмные уголки своего сознания.
Роман вздохнул в который уже раз, словно выдыхая яд воспоминаний, отравляющих его существование.
– Немалую роль в охлаждении их отношений сыграло ещё одно обстоятельство: у Эрнесто не было ни времени, ни желания по-настоящему вникать в её заботы, в её душевные терзания. Он просто помешался на идее отремонтировать дом в «Эвергрин» и, несмотря на отчаянные мольбы Антониеты не делать этого, уехал через неделю, чтобы лично руководить работами, контролировать каждый этап, каждую деталь. Он бросил её на произвол судьбы, оставил наедине со своими страхами, оставил её рядом со мной, в «Кипарисовых водах. – В его голосе звучало неприкрытое обвинение в адрес сына, как будто он отчаянно пытался переложить часть вины на Эрнесто, оправдать свои гнусные поступки. – Антониету и Мэделин Эрнесто оставил со мной в «Кипарисовых водах».
Из рассказа Романа у Эмили пока складывалось крайне неблагоприятное впечатление об Эрнесто Агиларе. Если Роман говорил правду, то Эрнесто – холодный и бессердечный эгоист, зацикленный на себе и не обращающий никакого внимания на вполне понятные и объяснимые страхи Антониеты. Он пренебрег ее чувствами, растоптал ее желания ради собственных амбиций, одержимый лишь своим проектом. Однако, несмотря на это, ни один из описанных эпизодов не мог служить оправданием для самого Романа, женившегося на невесте своего сына и совершившего худшее из возможных предательств. Эмили чувствовала, как в ее груди поднимается волна возмущения, клокочущая злость, смешанная с отвращением. Он воспользовался моментом, поддался искушению, предал доверие сына, растоптал моральные устои. Она просто не могла понять, как он вообще мог так поступить, как ему хватило наглости и бесстыдства. История становилась все более запутанной и отвратительной, клубок лжи затягивался все туже, и Эмили с трудом сдерживала рвущиеся наружу эмоции, боясь выдать свое истинное отношение к происходящему. В голове, словно назойливая муха, бился один и тот же вопрос: что же на самом деле произошло в «Кипарисовых водах»? И почему Антониета, несмотря на все свои сомнения, в конце концов согласилась на этот брак? Она подозревала, что за завесой этих признаний, за кулисами этой полуправды скрывается гораздо более мрачная и ужасная правда, которую ей ещё только предстоит узнать, раскрыть, как слои луковицы. Она чувствовала, что попала в паутину лжи, и чтобы выбраться из неё невредимой, ей придётся распутать каждый узел, выявить каждую полуправду, сорвать маски и найти истинное лицо каждого участника этой трагической драмы.
Эмили разрывали противоречивые чувства. С одной стороны, ее неуемное любопытство, словно ненасытный зверь, требовало узнать, чем же все-таки закончилась эта запутанная история, этот клубок тайн и трагедий, который ее дядя Роман только начал распутывать. Ее воображение рисовало мрачные картины, подпитываемые туманными намеками и недосказанностями. Ей казалось, что от разгадки этих событий зависит нечто важное, что эта тайна каким-то образом связана с ее собственной судьбой, с ее будущим в этом новом, незнакомом и полном загадок месте под названием «Кипарисовые воды». Она чувствовала, как призрачные нити прошлого тянутся к настоящему, словно невидимые корни, переплетенные под землей, и жаждала понять, как этот запутанный узел повлияет на ее жизнь, какие тени он отбрасывает на ее новый дом. В ее душе горел огонь, побуждающий к познанию, к раскрытию секретов, спрятанных в глубине веков.
Но, с другой стороны, Эмили испытывала острую неловкость, почти болезненную. Расспрашивать дядю сейчас, когда каждое слово, каждая деталь давались ему с таким трудом, было невыносимо. Она видела, как тяжело ему ворошить прошлое, как воспоминания словно вытягивают из него жизненные силы, оставляя лишь бледную тень былого. Тяжёлый груз вины и сожалений, казалось, давил на его плечи, сгибаясь под своей тяжестью. Ей казалось жестоким ковыряться в его ранах, бередить незажившие шрамы прошлого, заставлять его заново переживать боль и трагедию. Она боялась, что ее любопытство станет для него еще одним ударом, еще одной причиной страдать.
За те три недели, что они провели в долгом путешествии к «Кипарисовым водам» – новому дому Эмили, – между ними установилась тёплая, доверительная связь. Роман оказался добрым, внимательным и интересным собеседником. Он рассказывал ей о мире, о культуре, о самом поместье, стараясь отвлечь её от тягот, связанных с потерей родителей, предлагая ей кусочки красоты и интересные факты, словно драгоценные камни, чтобы хоть немного скрасить её горе. Но всё же то, о чём сейчас рассказывал Роман, казалось ей глубоко личным, не предназначенным для её ушей. Это было его прошлое, его болезненный опыт, который он долго хранил в себе, словно драгоценную, но отравленную реликвию, тщательно оберегая от посторонних глаз. Это был мир, в который она не имела права вторгаться, мир, наполненный болью и трагедией, щедро приправленный разочарованием и потерями. Ей казалось, что она вторгается в его личное пространство, нарушает его покой.
Эмили видела, с какой болью дядя вспоминает события семилетней давности. Морщины на его лице становились глубже, словно выжженные клеймом времени и страданий, а взгляд, обычно такой живой и проницательный, терял привычную искру, угасал, превращаясь в тусклое отражение прошлого, полное тоски и сожаления. Ее сердце сжалось от жалости к этому славному, чуткому человеку, к этому новому близкому человеку, и глаза наполнились слезами сочувствия. Она чувствовала, как его боль отзывается в ней тихим эхом, проникает в самую душу, словно частичка его переживаний перетекает в ее собственную душу, окрашивая ее печалью. Она чувствовала себя невольной свидетельницей его терзаний, бессильным участником давно минувших событий, наблюдающим за трагедией, разыгрывающейся вновь у нее на глазах. Она хотела обнять его, успокоить, но боялась нарушить хрупкую атмосферу, усугубить его страдания.
– Если не хотите, можете больше ничего не рассказывать, – произнесла она тихо, почти шёпотом, словно боясь нарушить тишину. Её слова были искренними, продиктованными желанием оградить дядю от дальнейших мучений, избавить его от необходимости ворошить прошлое, вновь переживать боль. Она была готова отступить, отказаться от своего любопытства, пожертвовать желанием узнать правду, лишь бы не причинять ему боль, лишь бы облегчить его страдания.
33
– Я бы предпочёл никогда не говорить об этом, – ответил Роман, вздохнув, и этот вздох, казалось, вырвался из самой глубины его души, неся с собой груз прошлых лет. В его голосе звучала усталость, глубокая, всепоглощающая усталость, но в то же время и решимость, твёрдость намерений, словно он боролся с невидимыми врагами, противостоял внутренним демонам. – Но раз уж ты будешь жить в «Кипарисовых водах», тебе необходимо понять, почему Антониета вышла за меня замуж. А чтобы это понять, тебе нужно знать, что тогда произошло. К тому же, – он нахмурился, и в его глазах мелькнула ироничная искорка, словно он боролся с собственными демонами, пытаясь скрыть боль за маской сарказма, – если я сейчас не расскажу тебе о том давнем скандале, то наверняка какая-нибудь старая дева с огромным удовольствием поведает тебе о самых пикантных подробностях… в общем, выложит всё, что узнала от таких же сплетниц… и, конечно же, исключительно ради твоего блага! Его слова, хотя и произнесенные с легкой иронией, несли в себе оттенок горечи и усталости от людской злобы, от их склонности к пересудам и осуждению. Он знал, что стоит ему замолчать, как вокруг Эмили тут же начнут плестись сети лжи и полуправды, отравляя ее жизнь и искажая реальность.
Роман Агилар посмотрел на племянницу сквозь пламя костра, пляшущее между ними, словно живой посредник в этом непростом разговоре, освещая то одну, то другую сторону их лиц. Он видел в ее глазах смесь любопытства, сочувствия и опасения, сложное переплетение эмоций, отражающее ее внутренний конфликт. Он знал, что ей предстоит столкнуться с непростой историей, с прошлым, которое до сих пор бросало тень на «Кипарисовые воды», отравляло воздух вокруг, оседало пылью на старой мебели и влияло на судьбы живущих там людей. И он решил, что лучше она узнает правду от него, пусть даже болезненную и тяжёлую, чем будет вылавливать её по крупицам из сплетен и пересудов, из грязных слухов и предвзятых мнений, отравленных завистью и злобой. Он хотел дать ей возможность самой сформировать своё мнение, увидеть полную картину, а не стать жертвой клеветы и интриг, пешкой в чужой игре. Он хотел защитить её от тех, кто мог использовать прошлое, чтобы манипулировать ею, причинять ей боль. Он знал, что правда – это её броня, её щит в этом незнакомом и полном тайн мире, её единственное оружие против лжи и лицемерия. Он должен был вооружить её правдой, прежде чем она ступит на эту землю.
История Романа, полная сожаления и чувства вины, разворачивалась медленно, словно болезненный процесс заживления старой раны. Каждое слово, каждая пауза в его рассказе были пропитаны горечью и самобичеванием. «Боюсь, никто из участников этой истории не может похвастаться тем, что оказался на высоте», – начал он, и его голос, обычно сильный и уверенный, теперь звучал приглушённо, почти шёпотом.
– Наверное, мы все совершали ошибки, поддавались слабостям. И, конечно, все в округе ещё долго перемывали нам с Антониетой косточки. Мелкие сплетни, злорадные перешёптывания за спиной – всё это делало ситуацию ещё невыносимее. Понятно, что мы все виноваты.
Он говорил о проступке, который навсегда изменил жизни трёх людей, оставив шрамы, которые, похоже, не могло исцелить даже время.
Он провёл рукой по своим седым волосам, словно пытаясь сгладить неровности прошлого, словно сама физическая память хранила отголоски той боли.
– Я не хочу сказать, что намеренно увел её у сына… Нет, я никогда не планировал ничего подобного. Всё произошло совершенно естественно, как-то само собой. Влечение, искра, вспыхнувшая между нами… Я даже не сразу понял, во что это выльется. Это было как наваждение, как сладкий яд, который постепенно отравил наши жизни.
В его словах сквозила не только вина, но и какое-то растерянное удивление, словно он до сих пор не мог понять, как позволил случиться тому, что произошло. Он словно был пленником рока, беспомощно наблюдающим за разворачивающейся трагедией. Их свадьба состоялась в сентябре шесть лет назад, под сенью увядающих листьев, и, как и сама осень, это событие предвещало не только красоту, но и неизбежный упадок. Под шелест опавших листьев они поклялись друг другу в вечной любви, не подозревая, что эта клятва станет проклятием для всех троих.
Роман снова покачал головой, вспоминая события тех дней. В его глазах мелькнуло что-то похожее на страх, словно он снова увидел перед собой призрак Эрнесто, вернувшегося с войны.
– Эрнесто узнал обо всём только после возвращения в «Кипарисовые воды», через два месяца после нашей свадьбы. Он вернулся с войны полный надежд, готовый начать новую жизнь с Антониетой… А его ждала такая новость. Конечно, я поступил как последний трус и негодяй, не сообщив ему о свадьбе. Я просто не смог найти в себе смелости.
34
Он замолчал, на мгновение погрузившись в лабиринт своих воспоминаний, словно пытаясь снова пережить те мучительные секунды. Тишина в комнате наполнилась призраками прошлого, воплотившись в образе молодого солдата, вернувшегося домой с мечтами о будущем только для того, чтобы обнаружить, что его мир разрушен.
– Мне казалось, что если он узнает о том, что его невеста стала моей женой, это только усилит его боль, усугубит ситуацию. Я лелеял глупую надежду, что время всё залечит, но, конечно, всё стало только хуже. Мой трусливый поступок лишь подлил масла в огонь, превратив тлеющие угли обиды в бушующее пламя ненависти.
Он думал, что защищает Эрнесто, но на самом деле защищал только себя от неизбежного столкновения с его гневом.
Роман в очередной раз тяжело вздохнул и пожал плечами, словно пытаясь сбросить с себя груз вины, который, казалось, давил на него всей своей тяжестью, сгибаясь под бременем прошлого.
– Может, я ошибался... Кто знает, может, было бы лучше сообщить ему обо всём сразу после свадьбы? Может, он смог бы пережить это, принять это... Но я был слишком слаб, слишком эгоистичен. Я думал только о себе, о своём счастье, не задумываясь о последствиях для других. Годы не облегчили его ношу, а только усугубили её, превратив в постоянную ноющую боль. Как бы то ни было, Эрнесто вернулся за невестой в «Кипарисовые воды», где его ждал сюрприз. И этот «сюрприз» был не праздничным фейерверком, а оглушительным взрывом, разрушившим все его мечты. Я до самой смерти буду помнить выражение его лица, когда он узнал, что Антониета стала моей женой. Это была смесь боли, ярости, непонимания… Это был взгляд человека, у которого рухнул мир, взгляд человека, которого предали самые близкие люди. В его глазах читалась надежда, которую он бережно хранил на войне, а теперь она была жестоко растоптана. Он украл у Эрнесто не только Антониету, но и веру в человеческую доброту, оставив зияющую рану в его душе.
На Романа было больно смотреть. Его глаза наполнились слезами, отражая всю глубину его раскаяния. Морщины на его лице казались ещё глубже, словно каждая из них была вырезана горьким опытом.
– Он наверняка так и не простил меня за такое вероломство, и, должен сказать, я не осуждаю его за это. Я украл у него будущее, его любовь, его надежды. Я не уверен, что на его месте смог бы простить себя. Иногда мне кажется, что я заслуживаю его ненависти. Он имеет на это полное право. Возможно, именно ненависть Эрнесто стала его личным наказанием, вечным напоминанием о содеянном.
Он замолчал, погрузившись в тяжёлое молчание, в котором эхом отдавалось его сожаление. В тишине комнаты было слышно только его прерывистое дыхание и тиканье часов, отсчитывающих неумолимое течение времени, которое, казалось, не могло залечить эту старую рану. История была рассказана, но рана, очевидно, всё ещё кровоточила и, вероятно, будет кровоточить до конца его дней. Он словно был обречён нести этот крест вины как напоминание о своей слабости и эгоизме, проклиная тот день, когда позволил запретной страсти завладеть им, и понимая, что расплачиваться за эту страсть ему придётся до самой смерти, не находя покоя ни в раскаянии, ни в тишине забвения.
Треск поленьев в костре наполнял пространство вокруг них тёплым мерцающим светом, но он почти не рассеивал холод, царивший в воздухе, холод, который отражал напряжение между Эмили и Романом Агиларом. Умом она понимала, что действия Романа предосудительны, что его предательство Эрнесто непростительно. И всё же, видя глубоко запрятанное отчаяние на его красивом лице, которое, казалось, несло на себе весь мир, она не могла не почувствовать укол жалости. Он любил Антониету, это было ясно, но его отношения с единственным сыном, Эрнесто, были постоянной, мучительной раной. Она гноилась между ними, словно тихий яд, отравляющий даже самые радостные моменты.
Роман смотрел в самое сердце пламени, где красновато-жёлтые языки танцевали в хаотичном балете, который, казалось, отражал смятение в его душе. Свет огня резко очерчивал его лицо, подчёркивая линии беспокойства и сожаления, пересекавшие его кожу, словно карта прошлых страданий. Он выглядел как настоящий патриарх, но патриарх, обременённый чувством вины и раскаяния.
– И с тех пор вы не видели и не разговаривали с Эрнесто? – наконец спросила Эмили, едва слышно, словно осмеливаясь нарушить тяжёлое молчание. Вопрос повис в воздухе, как хрупкое стеклянное украшение, грозящее разбиться. Роман оторвал взгляд от гипнотического танца пламени и повернулся к ней лицом.
– Ну, мы видимся, но нечасто, – ответил он с горькой, почти извиняющейся улыбкой. Эта улыбка говорила о многом – о целой жизни невысказанных чувств, упущенных возможностей и пережитой боли. – Эрнесто немного успокоился за последний год. Я думаю, в глубине души он хочет помириться, хотя ему всё ещё невероятно трудно. Нам удалось наладить... более или менее нормальные отношения, но он до сих пор не простил Антониету. Иногда мне кажется, что он презирает её, пылает к ней яростной ненавистью. Я практически умолял его время от времени приезжать в «Кипарисовые воды» и даже сам дважды ездил в «Эвергрин», пытаясь сократить дистанцию. Каждая встреча – это испытание, хождение по канату над минным полем, где одно неверное слово может всё взорвать. Его голос был низким, в нём слышалась усталость – бремя миротворца явно давало о себе знать.
– Может быть, со временем Эрнесто полностью вас простит, – пробормотала Эмили, сочувственно улыбнувшись. Её сердце болело за Романа, оказавшегося под перекрёстным огнём этой разрушительной семейной вражды. Внезапно тревожная мысль пронзила её сочувствие, холодное предчувствие, от которого по спине пробежал холодок. – Знает ли он... знает ли он, что Антониета беременна?
Роман медленно кивнул, и в его глазах мелькнула тень глубокой тревоги, на мгновение затмив сожаление, которое обычно там читалось.
