Текст книги "Сон на яву (СИ)"
Автор книги: Рада Теплинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
54
Молчание, наполненное невыносимым, почти осязаемым напряжением, звенело в воздухе, пока его низкий бархатистый голос, глубокий и обволакивающий, словно тёмный мёд, не нарушил тишину, проникая прямо в душу Эмили и вызывая мурашки на коже. Эрнесто медленно, с хищной грацией спустился вниз, с каждым шагом сокращая расстояние между ними. В тусклом свете его фигура казалась ещё более внушительной, мощной, почти монументальной.
– Что ж, моя девочка, – пробормотал он, и его голос обволакивал, как тончайший шёлк, лишая воли и способности мыслить, – раз мне придётся пощадить негодяев, посмевших заставить тебя плакать, и только потому, что я не хочу, чтобы твои чудесные глаза краснели от слёз из-за таких ничтожеств, позволь мне осушить твои слёзы поцелуем...
Сердце Эмили, казалось, не просто замерло – оно остановилось, превратившись в тяжёлый холодный камень в её груди, когда Эрнесто наклонился и его губы, мягкие и настойчивые, легонько, почти невесомо коснулись её щеки, влажной от недавних слёз, которые всё ещё блестели на коже. По телу девушки пробежала нервная дрожь, словно разряд молнии пронзил её от макушки до кончиков пальцев. Она невольно затаила дыхание, когда он начал покрывать поцелуями её лицо – медленно, чувственно, словно наслаждаясь каждой секундой, каждым миллиметром её нежной кожи. Его губы скользнули к виску, нежно коснулись трепещущих век, очертили изгиб брови, а затем дразняще медленно опустились к уголку её рта, почти не касаясь, лишь обещая большее.
Когда губы Эрнесто наконец коснулись её губ, весь мир вокруг Эмили сжался в одну ослепительную точку, а затем и вовсе исчез, растворившись в небытии. Ей казалось, что земля уходит из-под ног, что она вот-вот потеряет сознание, падая в бездонную пропасть его страсти, которая была бесконечной и всепоглощающей. Этот поцелуй был не просто прикосновением – это было вторжение, полное власти и нежности одновременно, акт завоевания и дарения. Каждый нерв кричал, каждая клеточка её существа отзывалась на этот неистовый, всепоглощающий контакт, на этот танец губ и дыхания. Ничто на свете, ни одна ласка, ни одно прикосновение не возбуждали её так, не разжигали такой яркий, всепоглощающий огонь в её душе и теле, как поцелуи Эрнесто Агилара! Она тонула в них, безвольная, покорная, потерявшая себя, желающая лишь одного – чтобы это мгновение обжигающей близости длилось вечно, чтобы она никогда не вырвалась из этого сладкого плена.
Эмили не помнила, как её руки словно сами собой обхватили его сильную шею, как её пальцы запутались в мягких, чуть влажных волосах на затылке Эрнесто, нежно погладили его кожу, а затем притянули ближе, стирая последние сантиметры, разделявшие их. Она не помнила, как её тело прижалось к его мускулистому торсу, ощущая каждый рельеф, каждую твёрдую мышцу, напрягавшуюся под тонкой тканью рубашки, словно высеченную из камня. Его тёплое, сильное тело было непривычным, но в то же время невероятно комфортным, словно ей всегда было суждено находиться именно здесь, в этих объятиях. Всё происходило как во сне – нереально, смазано, но при этом удивительно ярко и естественно, каждое прикосновение вызывало мурашки, а сердце стучало как сумасшедшее. Вся прошлая жизнь, её тревоги и заботы, страхи и сомнения растворились в небытии, оставив лишь этот момент – чистейший, интенсивный, пронизанный головокружительной близостью. Ей казалось, что нет ничего более правильного, более естественного, чем находиться здесь, в плену объятий этого мужчины, ощущать его непоколебимую силу и жар его кожи, вдыхать свежий, мужественный аромат его тела. Казалось, что эти объятия, этот танец прикосновений, эти невысказанные слова повторялись уже сотни, тысячи раз на протяжении вечности, сквозь века и пространства. Её тело знало его, её душа узнавала его как давно потерянную часть себя.
– Открой рот, милая... – прошептал Эрнесто низким, хриплым, обволакивающим, как самый дорогой бархат, голосом. Его горячее и учащённое дыхание обожгло её припухшие губы, заставив внутренне содрогнуться от предвкушения. – Позволь мне... пожалуйста, позволь мне...
Наслаждение, совершенно новые, невиданные ранее ощущения накатывали на неё волнами, подобно мощному прибою, и Эмили Кларк, охваченная этим вихрем, даже не думала сопротивляться. Каждое нервное окончание в её теле отзывалось на его близость, на его настойчивые, но нежные прикосновения, на едва уловимое движение его бёдер, прижимающихся к её бёдрам. Повинуясь невысказанной просьбе, её губы слегка раздвинулись, приоткрываясь навстречу его губам, словно бутон, раскрывающийся навстречу солнцу. Она затрепетала, словно пойманная птица, задыхаясь от нахлынувших чувств, когда мягкий, но властный кончик языка Эрнесто осторожно проник в её рот, лаская, исследуя, дразня её собственную плоть. Наслаждение было настолько острым, настолько пронзительным, что мир вокруг покачнулся и потерял очертания. Голова закружилась в сладком беспамятстве, ноги ослабли, стали ватными, и она едва не потеряла сознание, но сильные руки Эрнесто крепко удерживали её, не давая упасть, и лишь теснее прижимали к себе, становясь её якорем в этом шторме чувств.
Сколько времени они простояли на этой старой каменной лестнице в тени огромного особняка, сжимая друг друга в страстных, головокружительных объятиях, ни Эмили, ни Эрнесто не знали. Время потеряло всякий смысл, растворившись в этом вихре чувств, в сплетении их губ, языков и тел. Им даже в голову не приходило, что происходящее может быть чем-то предосудительным или неуместным. Их мир сузился до них двоих, до биения двух сердец в унисон, до их общего прерывистого дыхания. Только когда у них за спиной раздался чей-то весёлый, звонкий смех, резкий и неожиданный, как пощёчина, вырвавшая их из сладостного оцепенения, молодые люди тут же отпрянули друг от друга, словно обжёгшись, и их глаза расширились от внезапного осознания и острого смущения.
– Вот это да! – воскликнула Антониета Агилар. Её голос звучал язвительно и злорадно, а на полных губах играла неприятная, презрительная усмешка. Она стояла чуть позади, в нескольких шагах, и её взгляд, полный недоброго любопытства, скользил по раскрасневшимся лицам молодых людей, задерживаясь на припухших губах Эмили. – Эмили, когда я предлагала тебе найти себе развлечение, я вовсе не имела в виду, что ты должна испробовать свои сомнительные чары на Эрнесто!
Потрясённая доселе неведомыми чувствами, бушевавшими в её груди, словно шторм, Эмили озадаченно смотрела на Антониету, пытаясь осознать происходящее и ядовитые слова мачехи. Сердце всё ещё колотилось от перевозбуждения, а щёки горели непривычным румянцем. Она была в таком смятении, голова казалась тяжёлой и в то же время совершенно пустой, что она даже не заметила, как Эрнесто Агилар, внезапно ставший напряжённым и угрожающим, заслонил её своим высоким крепким телом от ехидного взгляда мачехи. Голоса, в том числе голос Антониеты, доносились до неё словно издалека, сквозь ватную пелену, окутывающую её разум.
– Оставь её в покое, Антониета! – потребовал Эрнесто низким, резким и обжигающим голосом, и его глаза вспыхнули нескрываемой яростью, словно две тёмные молнии, готовые пронзить небо. Он стоял перед Эмили, словно несокрушимая стена, готовый защитить её от любого нападения. – Она совсем ещё девочка. Если тебе хочется на ком-то сорвать злость, выбери себе жертву постарше и посильнее.
55
Антониета едва заметно, но резко прищурила свои красивые глаза, глубокие, как самые тёмные омуты, словно хищница, вышедшая на охоту и оценивающая каждый сантиметр своей добычи. В их бездонной, казалось бы, пустоте, где не отражались ни свет, ни сострадание, скрывался холодный, просчитанный до мельчайших, едва уловимых деталей расчёт. Это был интеллект, лишённый морали, нацеленный исключительно на причинение боли. На её тонких губах, изящных, как лепестки увядающего цветка, расцвела неприятная, хищная улыбка, больше похожая на оскал, обнажающий не зубы, а намерения, сулящие лишь боль и унижение. С едва уловимой, почти неземной грацией она медленно покачала головой, изображая фальшивое, до тошноты наигранное сожаление, которое, казалось, должно было ввести в заблуждение кого угодно, только не тех, кто уже познал её истинную, дьявольскую сущность.
– О боже, – протянула она, и в её голосе, полном едкой насмешки, прозвучало не просто разочарование, а глубочайшее, почти театральное отвращение, как будто ей пришлось столкнуться с невероятной глупостью. Каждое слово было пропитано концентрированным ядом и, казалось, оставляло в воздухе горький, жгучий привкус. – Неужели она и тебя обвела вокруг пальца? Неужели ты настолько, настолько глуп, Эрнесто? Только, ради всего святого, не говори мне, что тебя ввела в заблуждение её невинность! – Антониета резко, с едва сдерживаемым, но очевидным отвращением фыркнула, почти плюнула этим звуком и пренебрежительно махнула тонкой кистью руки, словно отгоняя назойливую, отвратительную муху, которая посмела сесть на её безупречную кожу. – Вижу, вы все, Агилары, одинаковые! Какое благородство, какое непоколебимое желание защищать униженных и обездоленных! Ты, Эрнесто, – она выплюнула его имя, словно это было не просто слово, а комок густой отвратительной слизи, застрявший у неё в горле, – такой же безмозглый кретин, как и твой отец!
В воздухе, с каждой секундой сгущаясь, повисла напряжённая, почти осязаемая тишина, тяжёлая и давящая, как предгрозовое небо. Её нарушало лишь прерывистое, тяжёлое дыхание Эрнесто, напоминающее звуки загнанного зверя. Его скулы едва заметно напряглись, под кожей образовались твёрдые, неестественные бугры, а челюсть сжалась так сильно, что, казалось, вот-вот сломается, раскрошив зубы в пыль. Но его голос оставался на удивление ровным, почти опасным в своём звенящем спокойствии, предвещающем неминуемую сокрушительную бурю. Он сдерживался из последних сил, и эта хрупкая грань могла рухнуть в любой момент.
– Мне кажется, – неожиданно тихим, но твёрдым, как стальное лезвие, голосом, который, казалось, разрезал воздух, произнёс Эрнесто, не сводя с Антониеты тяжёлого, пронзительного взгляда, полного сдерживаемой угрозы, – что ты уже достаточно наговорила гадостей.
В глазах Антониеты, казалось, вспыхнули крошечные, но необычайно яркие и злобные огоньки, отражавшие пламя скрытой, почти ликующей ярости, которая наслаждалась каждой провокацией. С нарочитой, демонстративной небрежной грацией она сделала несколько размеренных, почти театральных шагов к широкой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Её тонкие пальцы скользнули по резным, отполированным перилам, словно лаская их, и, задержавшись на мгновение, она медленно повернулась к Эрнесто, выпрямившись во весь рост. Её поза излучала абсолютную уверенность, непоколебимое высокомерие и неприкрытый вызов, словно она предвкушала его реакцию.
– А если я думаю иначе? – спросила она, и в её голосе прозвучал нескрываемый, леденящий душу вызов, пронзительный, как осколок льда, вонзившийся в самое сердце и заморозивший кровь в жилах. – Ты что, собираешься мне как-то помешать?
В этот момент Эмили постепенно приходила в себя. В голове всё ещё звенело от недавнего потрясения, словно после сильного удара в колокол, эхо которого никак не желало стихать. Теперь всё её внимание было сосредоточено исключительно на Эрнесто, на каждом напряжённом мускуле его тела. Она видела, как напряжены его мускулистые плечи, как сжаты кулаки, так что побелели костяшки пальцев, как ритмично дрожит едва заметная жилка на шее, пульсирующая от неистового, сдерживаемого бешенства. Холодный, сковывающий страх парализовал её сердце – она до жгучей боли в груди испугалась, что Антониета с её дьявольским мастерством манипулирования спровоцирует его на какой-нибудь опрометчивый, безрассудный поступок, о котором он потом будет горько сожалеть всю оставшуюся жизнь. Когда Эрнесто, словно хищник, внезапно вышедший из тени, медленно и с убийственной решимостью шагнул к своей мучительнице, в глазах которой читалось лишь гневное предвкушение предстоящей схватки, Эмили поняла, что должна немедленно вмешаться. Словно электрический разряд пронзил её тело, она бросилась к нему, преодолевая слабость, и крепко, почти судорожно схватила его за руку, пытаясь остановить этот необратимый шаг, который мог стать губительным.
– Не надо! – выдохнула она, и в её голосе, прерываемом глубоким отчаянием и мольбой, прозвучала неподдельная, отчаянная просьба. – Она же хочет вывести тебя из себя! Она просто играет с тобой!
– Вот оно что, – насмешливо, с тягучим наслаждением протянула хозяйка «Кипарисовых вод». Её голос обволакивал, как ядовитый дым, она медленно, с явным, неприкрытым удовольствием произносила каждое слово, смакуя каждую букву, каждый звук. На её лице мелькнула торжествующая, жестокая усмешка, которая исказила её прекрасные черты, сделав их отталкивающими, почти демоническими. – Только я не боюсь Эрнесто! Мне до него нет никакого дела! Что же касается тебя, моя милая, – её взгляд скользнул по Эмили, словно оценивая её абсолютную ничтожность, пронзая насквозь, как ледяной клинок, – то я уже велела тебе убираться отсюда! И чтобы духу твоего здесь не было! Никогда! Это место тебе не принадлежит!
Эмили колебалась, застыв на пороге гостиной, откуда доносились приглушённые, но пронзительные голоса. Её сердце тяжело стучало в груди, каждый удар отдавался глухим эхом в висках, заглушая здравый смысл и нарастая до оглушительной барабанной дроби. Атмосфера внизу, казалось, сгустилась в тяжёлую, плотную массу, настолько наэлектризованную, что воздух вокруг вибрировал, предвещая бурю, и пахло грозой. Она не хотела – о, как же сильно она этого не хотела! – оставлять Эрнесто наедине с мачехой Антониетой. Присутствие этой женщины в доме, словно невидимый яд, всегда вызывало нездоровое, мерзкое, липкое напряжение, из-за которого все чувствовали себя загнанными в ловушку. Эмили боялась, что Эрнесто не выдержит, что накопившаяся за годы унижений и несправедливости ярость наконец вырвется наружу, подобно смертоносному вулкану, и он набросится на Антониету с кулаками, забыв обо всём, о последствиях, о том, что их хрупкий мир рухнет окончательно.
Однако у неё не было выбора. Приказ отца, Романа, прозвучал как приговор, не терпящий возражений. Он прислал за ней, и неповиновение могло только усугубить и без того шаткое положение их семьи, разрушить последние крупицы стабильности. Тяжёлое чувство безысходности и предчувствие катастрофы сдавили грудь Эмили.
56
Девушка неохотно, медленно, словно каждый мускул её тела противился этому, стала подниматься по старой скрипучей лестнице. Каждый её шаг отдавался эхом в наступившей внизу тишине, словно отмеряя последние трагические мгновения мира и покоя. Она не сводила взгляда с непримиримых врагов, чьи фигуры, освещённые холодным призрачным светом, проникавшим сквозь узкое окно, казались высеченными из тени и гнева – монолитные, застывшие в ненависти, готовые в любой момент взорваться.
– От тебя так и прет злобой, дорогая мачеха, – произнёс Эрнесто, широко расставив ноги, словно готовясь к схватке. Уголок его губ изогнулся в презрительной усмешке, а слова он произносил медленно, почти с театральной насмешкой, словно наслаждаясь каждой буквой. Его голос был низким и опасным, как рычание хищника, притаившегося в ожидании броска, и разрезал наэлектризованную тишину. – Неужели ты завидуешь молодости и невинности Эмили? Или, может быть, ты боишься, что её красота привлечёт моего отца? Настолько сильно, что он окончательно забудет о тебе и о той власти, которую ты над ним имеешь?
Антониета, которую Эрнесто задел за живое, напряглась, и к горлу подкатила желчь. Она лишь злобно прищурилась, и её глаза превратились в щёлочки. Её губы изогнулись в тонкой, змеиной, ядовитой улыбке, предвкушающей триумф.
– Да известно ли тебе, дерзкий полукровка, – выплюнула она, вложив в каждое слово максимум презрения, – что твой отец души во мне не чает? Ради меня Роман готов на всё! Он мой, как марионетка на ниточках! – Её голос звенел от торжества, граничащего с безумием, а глаза горели лихорадочным, хищным блеском. – Я могу заставить его делать всё, что захочу! – Чтобы придать своим словам ещё больше убедительности и насладиться его мучениями, Антониета сделала долгую театральную паузу, вглядываясь в искажённое от гнева лицо Эрнесто. Затем, наклонившись к нему ещё ближе, так что её дыхание обожгло его щёку, словно она делилась с ним самой сокровенной, отвратительной тайной, она добавила с издевательской, шипящей улыбкой: – Даже подарить мне «Солнечные поляны»…
Название старинного поместья, веками принадлежавшего роду Эрнесто, – символ его наследия, священного и неприкосновенного, – прозвучало как удар кинжала, разрывающий ткань реальности. В глазах юноши мгновенно вспыхнула неистовая ярость, поглотившая последние остатки хладнокровия. На его скулах выступили багровые пятна, а зрачки сузились до размеров булавочной головки. – Господи! – прорычал Эрнесто, и это был не просто звук, а первобытный, животный рык, вырвавшийся из самой его груди. Его голос был глубок, как раскат грома, способный сокрушить скалы, и с каждой буквой из него выплескивалась чистейшая, неприкрытая злоба. – Я убью тебя! – Это было не обещание, а клятва, выкованная из ненависти.
Он подскочил к Антониете с невероятной, молниеносной скоростью, словно выпущенная из лука стрела, и с силой схватил её за запястье. Его побелевшие от напряжения пальцы сомкнулись вокруг её тонкой руки, словно стальные тиски, готовые раздробить хрупкие кости, не оставляя ей ни единого шанса на побег.
Та в ответ лишь звонко, раскатисто рассмеялась. Этот смех, дикий, исступлённый, полный презрения и извращённого удовольствия, пронзил воздух, эхом отразился от стен и осквернил каждый уголок дома. В её глазах не было ни капли страха, только экстаз. Она не дрогнула, её взгляд был прикован к его пылающим глазам, наслаждаясь его агонией, а лицо исказилось в гримасе безумного торжества.
– Я же знаю, ты только притворяешься, будто ненавидишь меня, – проворковала она, и её голос был похож на шелест шёлка, сладкий, приторный, как у кобры, готовящейся к броску, но в нём сквозила скрытая, смертоносная угроза. – Признайся, ты всё ещё хочешь меня, и поэтому не можешь спокойно пройти мимо… твоя мужская природа кричит об этом… непременно прикоснёшься ко мне. Твоё тело тянется к моему, не так ли? Это неконтролируемое притяжение, Эрнесто.
В глазах Эрнесто мелькнула тень отвращения, смешанного с леденящей душу ненавистью. В их холодном, мёртвом свете отражалась бездна. Он сжал её руку так сильно, что под его пальцами затрещали кости, словно пытаясь стереть её с лица земли.
– Ты глубоко заблуждаешься, дорогая мачеха, – произнёс он низким и смертельно спокойным голосом, эхом разнёсшимся по комнате. Каждое слово было отчеканено, каждое несло в себе угрозу, более страшную, чем любой крик. – Все эти годы я прикасался к тебе по одной-единственной, всепоглощающей причине. Я хотел схватить тебя за горло и задушить! Уничтожить твой дух, стереть эту мерзость, чтобы твой грязный ядовитый язык навсегда замолчал, а воздух очистился от твоих слов!
Антониета, полностью игнорируя угрозу в его словах, не обращая на неё ни малейшего внимания, как будто это был пустой звук, – похоже, эта угроза только раззадорила её, – даже приблизилась к нему почти вплотную. Её грудь едва касалась его груди, расстояние между ними исчезло. Её взгляд скользнул по его лицу, задержавшись на губах и глазах, а тело излучало дерзкое, хищное обольщение, провокационный вызов, смешанный с тяжёлым и приторным запахом её духов.
– Ты лжёшь! – воскликнула она с торжествующей, безумной улыбкой, исказившей её черты в маске истерического безумия. – Я знаю, ты хочешь меня! Твои глаза говорят правду, даже если губы лгут! Это не ненависть, Эрнесто, это жгучее, запретное желание!
Ночь в доме Агиларов была наполнена гнетущим, осязаемым напряжением, которое витало в воздухе, словно несвежий, застоявшийся запах. Тишина была тяжёлой, её нарушал лишь отдалённый скрип старых балок или неровное дыхание кого-то из присутствующих. В этом давящем молчании внезапно раздался тихий, но резкий, почти звериный рык Эрнесто. В его голосе, изменившемся до неузнаваемости, клокотали отчаяние и ярость, словно давно сдерживаемые демоны вырвались наружу. Не глядя, он с силой оттолкнул женщину, чьё присутствие, казалось, душило его, лишая последнего глотка воздуха. Она споткнулась, едва удержавшись на ногах, а он, проклиная всё на свете – свою жизнь, этот дом, саму ночь, – бросился прочь. Он направлялся в самую дальнюю и тёмную часть дома, где, как он отчаянно надеялся, можно было найти не просто укрытие, а настоящее забвение, сбежать от удушающей атмосферы, терзавшей его изнутри.
Его шаги гулко, почти призрачно отдавались в длинном мрачном коридоре, эхом разносясь по особняку, словно отголоски его внутренней бури. В следующее мгновение на повороте он чуть не сбил с ног стройного молодого мужчину, который, казалось, материализовался из тени и шёл ему навстречу. Столкновение было резким, неожиданным и болезненным, но Эрнесто не остановился. Он лишь бросил на незнакомца быстрый взгляд, полный неприязни и слепой ярости, и, не задерживаясь ни секунды, скрылся за поворотом коридора. Его удаляющиеся шаги быстро стихли в наступающей тьме.
Как только сутулый силуэт Эрнесто растворился в полумраке, выражение лица Антониеты резко изменилось. Её прежняя, почти навязчивая настойчивость и притворная тревога мгновенно сменились ледяной строгостью и властностью. Теперь она не просто говорила, она повелевала, словно полноправная хозяйка положения, обращаясь к вновь прибывшему, чья невозмутимость, казалось, лишь подчёркивала её собственную раздражительность:
– Лазаро, что ты здесь делаешь в такое позднее время? Неужели тебе не хватает дня для твоих бесконечных скучных дел? Или ты решил, что ночь – лучшее время для работы?
Эмили, до этого момента остававшаяся лишь безмолвной, почти неслышной тенью, невидимой свидетельницей происходящего, так и стояла на площадке второго этажа. Её проницательный и внимательный взгляд был прикован к сцене, разворачивающейся внизу, в залитом скудным светом холле. С особым, почти научным интересом она разглядывала незнакомца – мужчину лет тридцати, чья фигура была окутана аурой спокойной силы и невозмутимости. Он был одет в безупречно сидящий светло-коричневый сюртук, который идеально подчёркивал его подтянутую фигуру, и идеально подобранные брюки того же оттенка. В каждом его движении, в каждой черте его облика чувствовались аккуратность, собранность и внутренняя дисциплина. У Лазаро было довольно привлекательное мужественное лицо с чёткими выразительными чертами и волнистыми каштановыми волосами, которые, казалось, ловили и отражали редкий свет, исходивший от тусклой лампы.
