Текст книги "Сон на яву (СИ)"
Автор книги: Рада Теплинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
60
Всего в нескольких шагах от неё, за приоткрытой дверью одной из гостевых комнат, находились две женщины. Из узкого дверного проёма пробивалась тонкая полоска света, освещая кружащиеся в воздухе пылинки, лениво танцующие в золотистом луче. Эмили совершенно не хотелось становиться невольной свидетельницей их личной беседы, и она чувствовала себя неуместным призраком, подслушивающим чужие секреты. Устав от чужих драм, которыми был до краёв наполнен этот вечер, Эмили уже сделала решительный шаг к выходу из коридора, стремясь как можно скорее попасть в свою комнату и забыться сном, укрывшись от надоедливых голосов и тяжёлой атмосферы. Но неожиданные слова Мэделин, произнесённые с такой ледяной прямотой, что казалось, будто они рассекают воздух, заставили её замереть на месте. Она нерешительно остановилась, и у неё перехватило дыхание.
– Антонио считает, что ребёнок, которого ты носишь под сердцем, от него, – заявила Мэделин Браун. Её голос, обычно такой изысканный и ровный, лишённый каких-либо грубых эмоций, вдруг дрогнул, и в нём послышалась несвойственная ей неуверенность, едва уловимая, но от этого ещё более пугающая. В этом хрупком колебании была видна трещина в её обычно безупречной маске. – Это правда?
После столь прямого, почти шокирующего вопроса повисла неловкая, звенящая тишина. Она была тяжелее любого звука, давила на грудь и, казалось, длилась целую вечность, заставляя Эмили чувствовать, как её собственное сердце бьётся, словно пойманная птица, отзываясь на напряжение, повисшее в воздухе.
– О боже, как ты узнала о нашем романе? – наконец ночную тишину разорвал весёлый, даже заливистый смех Антониеты. Однако в его звонких переливах Эмили с её обострившимся слухом уловила едва заметные нотки нервозности, тонкую, почти неосязаемую трещину под поверхностью бравады. Это был смех, полный фальшивой уверенности. – Неужели беднягу замучила совесть, неужели он тебе во всём признался?
– Да, Антонио рассказал мне несколько недель назад… о вашем романе, – голос Мэделин стал ещё твёрже и отчётливее, каждое слово звучало как высеченное на камне, непререкаемое и окончательное. – Не буду лгать, что я отнеслась к этой новости с полным безразличием, – она чуть помедлила, и её взгляд, казалось, на мгновение устремился внутрь себя, явно вспоминая те мучительные, болезненные дни, когда мир вокруг неё рухнул, оставив лишь осколки. – Моё сердце было разбито. Но Антонио поклялся, что между вами всё кончено, что это была лишь минутная слабость, и я решила простить его и дать нашему браку ещё один шанс. Он был глубоко расстроен и потрясён, когда ты заявила ему, что это его ребёнок. Он клялся, что этого не может быть. Я пообещала ему поговорить с тобой и выяснить правду. – В голосе Мэделин теперь звучали не просто жёсткие, а почти стальные, неумолимые нотки. В них слышалась не только решимость, но и звенящая, тихая ярость, которая, казалось, вот-вот вырвется наружу и сметёт всё на своём пути.
– Ты что, завидуешь? – усмехнулась Антониета Агилар, и в её голосе теперь явно слышались высокомерие и вызов, словно она наслаждалась моментом своего превосходства, чувствуя себя хозяйкой положения. – Хочешь, чтобы не у меня, а у тебя был ребёнок от Антонио?
– Это его ребёнок? – настойчиво, почти умоляюще, но в то же время с неумолимой твёрдостью допытывалась Мэделин Браун, полностью игнорируя провокацию собеседницы и её презрительный тон. Она не сводила глаз с лица Антониеты, словно искала в нём ответ, который мог решить или разрушить её судьбу, навсегда изменить её жизнь. – Скажи мне правду, Антонио должен знать.
Эмили прижалась спиной к ледяной стене, чувствуя, как пронизывающий до костей холод не в силах остудить бушующие в ней чувства. Угрызения совести, словно ледяные тиски, сжимали её сердце, затрудняя каждый вдох. Она ругала себя за это порочное, непреодолимое желание подслушивать тайный разговор двух сестёр, словно подвешенный на тончайших ниточках, но какая-то неведомая сила, призрачная вуаль из липких щупалец тревоги и жгучего пламени любопытства, не давала ей сдвинуться с места. Это была опасная тайна, касаться которой было смертельно опасно, но Эмили словно парализовало.
Слова, произнесённые приглушёнными голосами, словно обрывки теней, призрачный шёпот, просачивались сквозь щели в тонкой двери. Это были едва уловимые отголоски, но достаточно чёткие, чтобы нарисовать в её воображении картину, полную ядовитой горечи, словно густой, горький мёд ненависти. В непроглядной тьме, где лишь смутные тени угадывались в очертаниях предметов, ей показалось, что она почти физически ощущает и даже, если хорошенько присмотреться, может разглядеть призрачную, но до боли реальную, злорадную, торжествующую улыбку на губах Антониеты. Это была улыбка хищника, уверенного в своей неизбежной победе, и она пронзала Эмили до самых костей, леденя душу.
– Возможно, и его, но... – раздался из клубов полумрака вкрадчивый, мягкий, как бархат, но с острыми коготками, нарочито спокойный голос Антониеты, в котором, однако, чувствовались едва уловимые нотки скрытого торжества, словно сотканные из паутины коварства.
– Иногда, – прошипела Мэделин в ярости, граничащей с безумием, в ярости, которая клокотала в ней, как в кипящем котле. Её голос был похож на шипение разъярённой змеи, почти неслышный, но полный убийственной ненависти, и казалось, что каждое слово вылетает сквозь стиснутые добела зубы, словно яд, стекающий с каждого слога. – Иногда я молю Господа Бога, молю на коленях, чтобы Эрнесто убил тебя! Чтобы он поскорее избавил этот мир от твоей мерзкой, дрянной душонки, которая должна сгореть в адских безднах! Но чаще, поверь мне, бывают минуты, когда мне хочется избавить его от лишних хлопот и сделать это самой! Я готова умереть за это! Каждая клеточка моего существа жаждет этого!
В ответ раздался мелодичный, почти беззаботный, звенящий, как хрусталь, но пронизанный издевательской насмешкой смешок Антониеты, который только подлил масла в огонь бушующей ярости Мэделин, словно искра, упавшая в пороховую бочку.
– О, Мэделин, давай не будем ссориться! – сказала Антониетта, и в её голосе прозвучала нарочитая снисходительная нежность, медовые интонации, фальшивая слащавость, которая лишь подчёркивала её превосходство, словно она была грациозной хищницей, дёргающей за невидимые ниточки. – Я прекрасно знаю, что ты до сих пор злишься на меня за то, что я когда-то увела у тебя Романа, того давнего, ничего не значащего Романа. Но сейчас, согласись, тебе совершенно не на что жаловаться – у тебя есть Антонио, этот щедрый подарок судьбы. Он моложе Романа, намного, намного богаче и так же красив, во всех отношениях превосходит его. Что же касается нашего с Романом романа, то здесь тебе и вовсе не на что сердиться. Для меня это было давно забыто, как салфетка, стёртая с лица. Ведь ты же не любишь Антонио. Я ни на минуту не сомневаюсь, что ты вышла за него замуж исключительно из-за денег и циничного расчёта. Так что я искренне не понимаю, почему ты сейчас так злишься на меня? – В её голосе звучала приторная невинность – последний штрих к портрету её высокомерия. – Мне кажется, у тебя всё просто прекрасно!
61
Эмили почувствовала, как по спине пробежал холодок, пробирающий до костей. Мэделин ответила не сразу. Повисшая в воздухе пауза затянулась, став невыносимой, вязкой, удушающей тишиной. Наэлектризованная, плотная, она была полна предчувствий. Казалось, можно было услышать, как от накала страстей, от натянутых до предела тонких нитей терпения трещит воздух. Затем раздался хриплый, сдавленный голос Мэделин, пробивающийся сквозь рычание. Ей явно стоило нечеловеческих усилий сдерживать кипящую в ней ненависть и не наброситься на сестру. Она была на грани срыва, каждая мышца её тела была напряжена до предела в этой внутренней борьбе.
– Не понимаешь? – прохрипела Мэделин, выдавливая из себя слова с такой силой, словно они причиняли ей физическую боль, словно каждое слово было сгустком боли и ярости, вырывающимся из самой глубины души. – Я злюсь, потому что Антонио – мой муж! Моя собственность! И если с ним что-то происходит, если его репутации что-то угрожает, то это касается и меня, и нашего дома, и моей жизни! Рушится наше общее будущее, наша нерушимая связь! Мне плевать на твой роман с Романом, да и с Антонио тоже! Это отбросы, ненужный хлам! И на тебя мне сейчас плевать! С этим покончено! Теперь он видит тебя насквозь и уже давно не влюблён. Маска спала! Он же не дурак, прозревший дурак, чтобы не понимать, с кем имеет дело! Но твоя беременность касается и нас с Антонио! Это совсем другое дело! Прямая угроза! Антонио опасается, что ребёнок действительно от него и что Роман узнает, кто настоящий отец. – Мэделин замолчала, и Эмили показалось, что та из последних сил старается взять себя в руки, глубоко вдыхая и медленно выдыхая. Её дыхание было тяжёлым, прерывистым, каждое движение давалось ей с трудом, она сдерживала обжигающий крик. – Если станет известно, кто настоящий отец этого ребёнка, если станет известно, что ты носишь ребёнка Антонио, то все его планы рухнут, как карточный домик! Рухнут безвозвратно, навсегда, на руинах его амбиций! Ты же прекрасно знаешь, что он хочет баллотироваться на пост судьи округа Остин на следующих выборах. Это его единственная и самая заветная мечта, его непоколебимая цель, к которой он шёл годами! Если о вашем романе и его отцовстве станет известно, поползут сплетни, как по сарафанному радио, разразится громкий, отвратительный скандал, настоящий гром, раскатившийся по всей округе, и ему придётся поставить крест на своих планах. Его карьере придёт неизбежный конец, конец всему, что он строил, и тогда, поверь мне, тебе не поздоровится! Ты попадёшь в адский вихрь! – Мэделин сделала очередную паузу, полную боли и предостережения. Её голос стал ещё более сдавленным, в нём слышалась ледяная угроза, пробирающий до костей холод и безжалостная сталь. – Антонио готов на всё, абсолютно на всё, лишь бы стать судьёй. Он будет как безжалостная машина. И я тебя предупреждаю, Антониетта: не стой у него на пути! Иначе это дорого тебе обойдётся! Он тебя раздавит! Сотрёт в порошок! Бесследно!
– Ох, – выдохнула Антониета, одна из сестёр, склонив изящную головку на тонкой лебединой шее и поправляя блестящую, усыпанную драгоценными камнями диадему в каскаде шелковистых локонов. В её мелодичном, но сейчас чуть надтреснутом от усталости голосе, помимо явного утомления, прозвучала едва скрываемая, но совершенно отчётливая нотка нетерпения и досады. – Если бы ты только знала, милая Мэделин, как мне надоел этот, казалось бы, бесконечный разговор! Кажется, мы уже не битый час, а целую вечность, словно пленницы в замкнутом круге, кружим вокруг одних и тех же, столь утомительных светских условностей и чужих пороков. Это бездонная пропасть банальностей! Пойдём же наконец, дорогая, к нашим мужчинам. Уверена, они уже заждались, скучая в прокуренном салоне, где воздух пропитан дымом сигар и звоном хрусталя, и наверняка гадают, какие невероятные женские тайны или, быть может, заговоры мы тут обсуждаем.
Сёстры, похожие на величественные корабли под полными парусами, шурша пышными юбками своих вечерних платьев из дорогого шёлка и тяжёлого бархата, подолы которых мягко скользили по натёртому до блеска паркету, отражая мерцающий свет хрустальных люстр, удалились в глубь особняка. Их голоса, которые до этого казались такими громкими и отчётливыми, постепенно затихли, растворились в лабиринтах коридоров, поглощённые тенями, и Эмили осталась в полном, почти осязаемом одиночестве и оглушительной, звенящей тишине. Пустота, холодная и давящая, обступала её со всех сторон, и лишь эхо собственных мыслей нарушало невыносимую тишину. Но ужасная тайна, которую она невольно и совершенно случайно подслушала, словно ядовитый плющ, оплела её сердце, мгновенно повергнув девушку в глубокое, бездонное смятение. Паника сдавила грудь, и наивность, которая так долго оберегала её, разбилась вдребезги. Женские голоса, полные шокирующих откровений, шёпот интриг и предательства, ещё долго звучали у неё в ушах, словно нескончаемое эхо жестокого приговора, вынесенного её прежним наивным представлениям о мире. Каждое слово, каждая полузабытая интонация отзывались болезненным, фантомным эхом, заставляя Эмили воспринимать весь мир вокруг как искажённый, пропитанный ложью и до отвращения фальшивый. Тошнотворное осознание отравляло воздух, которым она дышала.
Она, пошатываясь, словно лунатик, не чувствуя под собой ног, вернулась в свою комнату. Та, что ещё минуту назад казалась ей уютным, светлым убежищем от суеты внешнего мира, райским уголком, теперь превратилась в душную, тесную ловушку, мрачную темницу, из которой, казалось, не было выхода. Стены сжимались, а воздух становился удушливым. Эмили приняла твёрдое и отчаянное решение: уснуть – уснуть и, если это возможно, навсегда вычеркнуть из памяти подслушанный разговор, стереть его, как мел с доски, как будто его никогда и не было. Это был единственный способ сбежать, отчаянная попытка самозащиты. «Сама виновата, Эмили, – шептала она себе, словно строгая, но справедливая воспитательница, словно голос разума, пробивающийся сквозь панику. – Не нужно было подслушивать чужие секреты. Любопытство, особенно такое неуместное, до добра не доводит». Рассерженная и глубоко несчастная Эмили медленно, почти машинально, словно каждое движение давалось ей с трудом, забралась под прохладные шелковистые простыни роскошной кровати, окуталась их нежной прохладой и утонула в неге пуховых перин. Она лежала в давящей, густой темноте, которая теперь не приносила привычного покоя, а лишь усиливала внутреннюю, гнетущую тревогу, распространяя волны беспокойства по всему телу. Девушка дышала глубоко и ровно, пытаясь обмануть свой разум, заставить его думать о чём-нибудь приятном, о далёких, полузабытых мечтах – о солнечных летних днях, шуме прибоя, аромате полевых цветов – о чём угодно, лишь бы не о злой, развратной и бессовестной жене Романа, чей мерзкий образ теперь всплывал перед её мысленным взором, как кошмарное, незваное видение, тень зла, оскверняющая всё вокруг и оставляющая на языке привкус горечи и отвращения.
62
Прошло несколько мучительных, бесконечных минут, которые тянулись как часы, каждая секунда превращалась в пытку в этой борьбе с собственными мыслями. Стрелки часов словно замерли. И вот, словно по волшебству или по наитию свыше, перед её мысленным взором совершенно отчётливо возник образ смуглого красавца Эрнесто. Его лёгкая, искренняя улыбка, его глубокие, полные мудрости и доброты глаза, бескрайние океаны понимания, его спокойная, непоколебимая сила, нерушимая скала, символ надёжности и чести – всё это так разительно, так контрастно отличалось от того ужаса, грязи и отвращения, которые она только что испытала. Девушка невольно, бездумно, но искренне улыбнулась в ответ на этот мысленный образ, почувствовав благоговейное облегчение от того, как напряжение медленно, атом за атомом, покидает её тело, словно тень, поглощаемая первыми лучами рассвета. Каждая мышца расслабилась, оковы тревоги спали, словно по венам разлился целебный бальзам. И тут же, мгновенно, словно по щелчку, она погрузилась в глубокий целительный сон, наконец обретя покой в объятиях забвения.
На следующее утро Эмили Кларк, как всегда, проснулась очень рано, ещё до того, как первые робкие лучи рассвета смогли пробиться сквозь плотные атласные шторы. Предрассветная тишина окутывала особняк, в дальних коридорах ещё царил полумрак. Несколько минут она нежилась в постели, растворяясь в невероятном уюте мягких простыней и невесомости пуховых подушек, ощущая себя словно в тёплом, защищённом коконе блаженства, где нет места тревогам, словно в золотой клетке, которую совсем не хотелось покидать. Но затем на неё, словно ледяной душ, обрушились воспоминания о событиях вчерашнего дня, пронзая мозг острой пульсирующей болью. Холодная волна осознания накрыла её с головой, прогоняя остатки сна. Она тяжело вздохнула, и лёгкость, которая только что наполняла её, мгновенно улетучилась, сменившись гнетущим предчувствием неминуемой беды, словно камень лег на сердце, предвещая обречённость. «Лучше не привыкай к этой роскоши и неге, к этому уюту, девочка моя, – нахмурившись, подумала Эмили, обращаясь к себе с печальной, но неумолимой строгостью, с холодным голосом рассудка, напоминающим о жестокой реальности. – Сегодня Антониета наверняка найдёт какой-нибудь ничтожный предлог, любую капризную прихоть, чтобы выгнать тебя из этой прекрасной Розовой комнаты, где каждый уголок дышит роскошью, где царит изящная мебель и аромат свежих цветов, и переселить тебя куда-нибудь на чердак, в пыльный, забытый угол, сырой и тёмный, царство паутины и забвения, где нет ни тепла, ни света, ни надежды. Тревога снова, с новой силой, сжала её сердце в тисках – ледяная хватка, невыносимое давление, словно предупреждающее о грядущих испытаниях, о предвестнике бури.
Эмили медленно, словно выныривая из глубин далёкого, почти забытого сна, с трудом приоткрыла глаза. Первое, что проникло в её сознание, ещё затуманенное дремотой, был не свет и не звук, а глубокий, обволакивающий, почти осязаемый аромат. Он окутал её невидимой, но ощутимой аурой, мгновенно прогоняя остатки дорожной усталости и ночной прохлады. Это был не просто аромат, а целая симфония запахов: терпкий, землистый, бодрящий аромат свежесваренного крепкого кофе смешивался с нежной, сладкой ванильной дымкой, исходившей от свежеиспечённой, ещё тёплой сдобы. Этот пленительный, почти гипнотический дуэт витал в воздухе, гармонично переплетаясь с едва уловимой кристальной прохладой утренней свежести, проникавшей в комнату через приоткрытое окно.
Эмили медленно, почти блаженно моргнула, давая глазам привыкнуть к мягкому рассеянному свету, который проникал в просторную комнату словно сквозь лёгкую дымку, сквозь тончайшие, почти невесомые кисейные шторы. Каждый луч рассвета, окрашенный в нежнейшие персиковые, розовые и золотистые тона, скользил по поверхности старинной, искусно украшенной мебели, выхватывая резные детали и мягко подсвечивая бархатную обивку. Всё пространство было наполнено каким-то особенным, проникающим до самого сердца умиротворяющим сиянием, создававшим атмосферу покоя и защищённости. Уголки её губ непроизвольно дрогнули в лёгкой, почти незаметной улыбке – улыбке, идущей из самой глубины души. Это было не просто удивление, а совершенно иное, глубокое, трогательное чувство: Эмили испытала неожиданную, почти острую радость, осознав, что кто-то уже побывал в её комнате, пока она пребывала в глубоком сне. Это было не обычное проявление принятого этикета или простая любезность, а нежное, почти интимное проявление искренней заботы и внимания, в которых она так отчаянно нуждалась после долгих, изнурительных и, казалось, бесконечных часов в пути, оставивших в душе горький привкус одиночества и неопределённости.
Её взгляд, словно притянутый магнитом, остановился на мерцании, исходившем от прикроватного столика. Это был небольшой, но необыкновенно искусно выполненный предмет мебели из тёмного, тщательно отполированного дерева, поверхность которого таинственно поблёскивала в лучах рассвета, отражая неясные очертания комнаты. На нём, словно драгоценное произведение искусства, покоился безупречно отполированный серебряный поднос, в котором, как в идеально чистом зеркале, ясно отражались мягкие оттенки утреннего света и туманные очертания незнакомого интерьера. На подносе, величественно возвышаясь, словно венец этой восхитительной утренней трапезы, стоял изящный серебряный кофейник. Его округлые, плавно изогнутые бока искусно отражали игру света, а из тонкого, изящно изогнутого носика поднималась тончайшая, почти невидимая струйка ароматного пара, обещая не просто напиток, а настоящий бодрящий эликсир, способный развеять любую усталость. Рядом с кофейником, в небольшой, но очень уютной плетёной корзинке ручной работы, словно настоящее сокровище, лежала целая гора свежеиспечённых пышных булочек с изюмом, словно только что вынутых из печи. Их золотисто-коричневая, чуть хрустящая корочка так и манила, обещая блаженство при первом же прикосновении, а сладкий пряный аромат, щекочущий ноздри, предвещал ни с чем не сравнимое наслаждение, почти осязаемое.
