Текст книги "Сон на яву (СИ)"
Автор книги: Рада Теплинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
15
В тот роковой вечер, два месяца назад, удача отвернулась от Мэттью Кларка. Она отвернулась от него в последний раз в его жизни, оставив его наедине с его пороками и необдуманными решениями, с его жадностью и неспособностью вовремя остановиться. Он проиграл все свои деньги, до последней монеты, включая то, что выиграл накануне вечером, и напился до беспамятства, пытаясь утопить свою горечь в дешёвом виски. В приступе отчаяния, подпитываемого алкоголем и гневом, он обвинил своего удачливого соперника, коренастого краснолицего фермера с хитрыми глазами, в мошенничестве, во всех смертных грехах и в использовании краплёных карт.
Обмениваясь оскорблениями и угрозами, пьяные соперники, чьи нервы были на пределе, выхватили из кобур револьверы, сталь которых сверкнула в тусклом свете лампы. В зале воцарилась напряжённая и зловещая тишина, нарушаемая лишь щелчками взводимых курков и тяжёлым дыханием присутствующих. Раздались выстрелы, эхом разнёсшиеся по округе, нарушившие ночную тишину и разбудившие собак в соседних домах. Через секунду Мэтью лежал на грязном полу в луже собственной крови, смешанной с пролитым виски и окурками, истекая кровью и кашляя ею вместе со стонами, а над ним нависала тень смерти, неумолимая и беспощадная. Его карточная игра закончилась раз и навсегда, а вместе с ней и его никчёмная жизнь.
Эмили встала с кровати, сбросив одеяло, которое стало лишним в душной комнате, пропахшей пылью и увядающими воспоминаниями. Ткань беззвучно скользнула на пол, словно сбрасывая бремя сна, но не принося облегчения. Каждый шорох, каждый скрип расшатанной половицы под босыми ногами – всё казалось нарочито громким в гнетущей тишине дома, словно звуки пытались вырваться из плена забвения. Она привыкла к этой тишине, но сегодня она давила особенно сильно, словно весь мир замер, затаив дыхание в ожидании чего-то неизбежного, словно перед бурей. Эмили нервно расхаживала по обшарпанному паркету, испещренному сетью потертостей и трещин – отражением тех лет, что он повидал, и той боли, которую он, казалось, впитал в себя, словно живой свидетель ушедшей эпохи. Каждый шаг сопровождался тихим скрипом, словно вторя ее собственному смятению, ее внутреннему хаосу, в котором смешались любовь, горечь, стыд и отчаяние – сложная симфония чувств, разрывающая ее изнутри.
Она любила отца, горевала по нему – глубина этой любви была безгранична, как и океан тоски, захлестнувший ее душу, бездонный и неумолимый. Она помнила его сильным, жизнерадостным, любящим, помнила его смех, наполнявший дом теплом, словно солнечный свет, пробивающийся сквозь тучи. Но эта память, как старая фотография, выцветала под натиском настоящего, под тяжестью той реальности, в которой ее отец превратился в тень самого себя, в угасший уголек былого пламени. И, несмотря на все это, на святую память и непоколебимую любовь, она упорно гнала от себя разъедающую мысль о том, что более сильный мужчина, мужчина с большим запасом внутренней прочности, смог бы достойно пережить смерть жены и не опустился бы до той жалкой, сломленной фигуры, в которую превратился Мэтью, до жалкой пародии на прежнего отца.
Мужчина с более сильным характером никогда бы не позволил горю так искалечить себя, не позволил бы отчаянию парализовать волю и разум, не превратился бы в живой труп, бродящий по дому. Он продолжал бы жить ради дочери, ради памяти о любимой женщине, находил бы в этом силы двигаться дальше, видел бы в этом стимул к жизни. Всякий раз, когда Эмили приходила в голову эта мысль, ей становилось невыносимо стыдно за отца – за его слабость, за его безволие, за ту пропасть, которая выросла между ними за последние годы, словно непроходимая стена, воздвигнутая горем. Но к этому стыду примешивалось горькое раздражение, жгучая обида, словно яд, медленно отравляющий ее душу.
Мэтью замкнулся в своём горе, возвёл вокруг себя непробиваемую стену отчаяния, отгородившись от дочери, словно она была не живым человеком, нуждающимся в поддержке, а призраком прошлого, напоминающим о его утрате, словно она была живым укором. Он видел в ней скорее напоминание о боли, чем повод для надежды. Если бы он лучше заботился о ней, если бы не был поглощён только собственной болью, если бы хоть раз попытался увидеть её страх и одиночество, то сейчас она не осталась бы совсем одна, без средств к существованию, словно вырванное с корнем растение, брошенное на каменистую почву, и не зависела бы от совершенно чужих, практически незнакомых людей, от их милости и сочувствия, которые она принимала с унизительной благодарностью, словно подаяние. Она чувствовала себя паразитом, живущим за чужой счёт.
Эмили вдруг стало невыносимо грустно, она так остро ощутила собственное одиночество и бессилие, что закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала. Слезы текли сквозь пальцы, обжигая кожу горячими каплями отчаяния, словно кислота. Они были безмолвным криком, мольбой о помощи, которую никто не слышал, эхом, растворяющимся в тишине дома. Что делать? Куда идти? В этом старом доме, наполненном призраками прошлого, она чувствовала себя пленницей, запертой в лабиринте собственных страхов, из которого не было выхода. Сразу после смерти отца она дрожащими от волнения руками написала своему единственному родственнику, Роману Агилару, дяде по материнской линии, которого она видела лишь пару раз в детстве и смутно помнила его лицо и добрую улыбку, словно луч света в тёмном царстве. В письме она сообщала о внезапной смерти Мэтью, о своём бедственном положении, о полной нищете, в которой они оказались, и робко просила о помощи, надеясь, что кровные узы окажутся сильнее расстояния и времени, словно молясь.
16
С тех пор прошло несколько долгих, мучительных недель, полных надежд и разочарований, словно бесконечная череда взлётов и падений. Каждое утро она просыпалась с робкой надеждой, каждое утро бежала к почтовому ящику в надежде увидеть долгожданный ответ, словно одержимая. Но реальность была жестока и неумолима, как безжалостный палач. Она до сих пор не получила ответа. Неужели дядя Роман передумал помогать им? Возможно, он не захотел связывать себя с проблемной племянницей, ставшей обузой, с девушкой, обременённой прошлым и безрадостным будущим? Неужели она действительно осталась совсем одна в этом жестоком, безразличном мире, где никто не протянет ей руку помощи, где каждый сам за себя? Неужели у неё ничего не осталось, кроме старой одежды, которая сейчас на ней, пары пожелтевших фотографий и болезненных воспоминаний о прошлом, которые она не может ни забыть, ни изменить, словно проклятие? Что же с ней будет дальше? Какие испытания уготованы ей судьбой?
Как выжить в этом хаосе неопределённости, в этом мире, который внезапно стал таким чужим и враждебным, словно она попала на другую планету? Как найти в себе силы двигаться дальше, когда кажется, что все двери закрыты и надежда умерла? Эти вопросы роились в ее голове, как потревоженный улей, жаля ее сомнениями и страхом, словно ядовитые пчелы. Она чувствовала себя маленькой лодкой в бушующем океане, без руля и ветрил, обреченной на гибель. Но где-то глубоко внутри, под слоем отчаяния, всё ещё теплился огонёк надежды – слабый, но упрямый, и именно он заставлял её дышать, заставлял её продолжать ждать, словно последняя искра в кромешной тьме.
– Эмили! Эмили, немедленно спускайся! – прозвучал как раскат грома, сотрясая не только пыльные балки чердака, где ютилась девушка, но, казалось, и саму ее душу. Властный, безапелляционный тон не терпел возражений. – Хватит прохлаждаться! Работа сама себя не сделает, а здесь, знаешь ли, не богадельня!
Голос эхом разнёсся по узким коридорам, достигая даже самых отдалённых уголков пансионата, заставляя постояльцев невольно вздрагивать и ускорять шаг. Все знали: когда голос миссис Грант становится таким стальным, лучше не попадаться ей под руку.
Погрузившись в тяжелые раздумья, Эмили невольно съежилась. Ее мир, и без того тусклый и затянутый пеленой безысходности после смерти отца, словно сдавило тисками. Неизбежность, тяжкое бремя ответственности, внезапно обрушившееся на ее хрупкие плечи, душило ее. Скомкав в пальцах подол старого платья, заплатанного и выцветшего от времени, она поспешно вытерла слезы тыльной стороной ладони, стараясь скрыть следы недавней слабости. Слезы были ее тайным утешением, единственным способом выплеснуть горечь утраты и тоску по прежней, более счастливой жизни. С тяжелым вздохом Эмили покинула свою убогую комнатку под крышей, пропахшую пылью и одиночеством, и направилась вниз, навстречу неизбежной встрече с миссис Грант. Каждый скрип половицы под ее ногами казался похоронным звоном.
И вид, открывшийся её глазам внизу, был поистине устрашающим. Миссис Грант, возвышавшаяся над Эмили у подножия лестницы, казалась настоящим гигантом. Высокая, почти с мужчину ростом, в три раза шире и тяжелее хрупкой сиротки, она излучала мощь и неприступность. В её фигуре и взгляде читалась суровая решимость, выкованная годами тяжёлого труда и жизненных испытаний. Морщины на её лице были похожи на глубокие борозды, проложенные плугом времени, и каждая из них рассказывала свою историю о потерях, разочарованиях и борьбе за выживание. Много лет назад, после трагической гибели мужа в результате несчастного случая на лесопилке, она стала единоличной владелицей не только пансиона, приносившего ей скромный доход, но и расположенной неподалёку кузницы.
Эта кузница, сердце городка, снабжавшее его столь необходимыми инструментами и орудиями, приносила значительно больший доход и позволяла миссис Грант держаться на плаву, растить сыновей и сохранять хоть какое-то подобие независимости. У нее было двое сыновей, Нейт и Калеб, крепких и сильных, как дубы, унаследовавших от матери твердый характер и трудолюбие. Они владели шумным и пропахшим виски салуном «Грохочущий молот» – местом, где, по горькой иронии судьбы, оборвалась жизнь Мэтью Кларка, отца Эмили. Этот салун, несмотря на свою сомнительную репутацию, был одним из самых прибыльных заведений в городе, привлекавшим шахтёров, ковбоев и случайных прохожих, жаждущих забыться в дыму, выпивке и азартных играх.
17
Сказать, что миссис Грант была лишена сострадания, было бы неправдой. Глубоко в ее сердце, похороненном под толстым слоем прагматизма и деловой хватки, еще теплилась искра милосердия, напоминание о тех временах, когда она сама была более уязвима и нуждалась в помощи. Будучи прежде всего практичной и деловой женщиной, она всё же не отказалась помочь бедной осиротевшей Эмили, приняв ее в свой дом в качестве работницы, в основном по хозяйству. Она понимала, что улица – не лучшее место для молодой девушки, и чувство долга пересилило её природную суровость. Но с самого начала она недвусмысленно указала девушке на её место в иерархии этого дома, определив ей самое дальнее и неуютное место – чердак. Это было её напоминанием о том, кто здесь хозяйка, о том, что Эмили – всего лишь приживалка, обязанная ей своим кровом и пропитанием.
Однако истинная причина холодности миссис Грант по отношению к Эмили крылась глубже и уходила корнями в материнские инстинкты и страх за будущее своих сыновей. От ее острого, наблюдательного взгляда не ускользнул тот факт, что в последнее время ее старший сын Нейт, обычно суровый и немногословный, начал слоняться по пансиону в те часы, когда девчонка (как она презрительно называла Эмили) выполняла свои обязанности. Его взгляд задерживался на ней дольше, чем следовало, в его глазах мелькало что-то новое, чего она раньше никогда не видела. В его поведении проскальзывала несвойственная ему прежде мягкость, намек на зарождающуюся симпатию. Эта перемена, словно заноза, кольнула материнское сердце, и ревность за сына смешалась с раздражением и тревогой.
Перспектива возможного романа между ее сыном, наследником и гордостью семьи, и этой сиротой, живущей на правах приживалки, вызывала у нее лишь одно желание – как можно скорее пресечь любую возможность подобного развития событий. Она знала, что Нейт заслуживает лучшего, и не позволит этой девчонке затуманить его разум. Теперь, когда Эмили спускалась с чердака, миссис Грант была полна решимости напомнить ей о её месте и не допустить никаких вольностей. Работа ждала, а вместе с ней – напоминание о том, что ей не положено мечтать о лучшей жизни, что её удел – усердно трудиться и не высовываться. Пора было напомнить ей о границах, которые она не должна пересекать, и развеять любые надежды, которые могли зародиться в её сердце.
Стоя на нижней ступеньке, Эмили, несмотря на свой страх, украдкой взглянула на миссис Грант. Её сердце бешено колотилось, предчувствуя бурю. Она знала, что сейчас ей предстоит выслушать не просто выговор, а целую тираду о её никчёмности и зависимости. Она чувствовала себя маленькой птичкой, загнанной в угол хищником. Но где-то глубоко внутри неё теплилась искорка упрямства, унаследованная от отца. Она не позволит сломить себя полностью.
– Ты сильно задержалась, Эмили, – прогремел голос миссис Грант, словно гром среди ясного неба. – Гости скоро придут на обед, а в столовой грязно. Думаешь, феи прилетят и все уберут? Пошевеливайся! Она обвела рукой кухню, указывая на гору немытой посуды и пыль, осевшую на столешницах. – И не забудь про коптильню. Мясо нужно перевернуть, иначе оно сгорит. И чтобы я больше не слышала, как ты прячешься на чердаке! Здесь тебе не место для мечтаний. Ты здесь, чтобы работать. Поняла?
Эмили опустила голову, но тихо ответила:
– Да, миссис Грант.
– Хорошо. А теперь живо за работу! – Миссис Грант отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Но прежде чем Эмили успела сдвинуться с места, она добавила, не оборачиваясь: – И помни, Эмили. Ты должна быть благодарна за то, что у тебя есть крыша над головой и кусок хлеба. Не забывай своё место.
Эти слова окатили Эмили ледяным душем. Она чувствовала себя униженной и беспомощной. Но она знала, что должна сдержать слёзы и не дать миссис Грант увидеть свою слабость. Она подняла голову и направилась на кухню, зная, что её ждёт долгий и тяжёлый день. Но где-то в глубине её сердца зарождалась надежда. Надежда на то, что однажды она сможет вырваться из этого мрачного места и построить свою собственную жизнь. Надежда, которую она хранила, как драгоценный камень, и никому не позволяла её отнять.
За спиной Эмили миссис Грант нахмурилась. Она видела в этой хрупкой девушке не только обузу, но и потенциальную угрозу. Она чувствовала, как растет ее неприязнь, подпитываемая страхом за будущее своих сыновей. Она не допустит, чтобы эта девчонка разрушила ее планы. Она будет следить за ней, как ястреб, и при необходимости примет все меры, чтобы защитить свою семью. Война была объявлена, и исход ее пока неясен. Но миссис Грант была готова бороться до конца.
Когда Эмили робко переступила порог кухни, её словно засосало в мрачную пасть дома, в самое его сердце, где, казалось, затаилась какая-то зловещая сила. Кухня всегда казалась ей тёмным лабиринтом, и сейчас, стоя на пороге, она чувствовала себя жертвой, попавшей в логово хищника. Взгляд миссис Грант, обрушившийся на Эмили, был подобен ледяному душу – внезапный, пронизывающий, обжигающий.
Обычно тусклые и незаметные глаза хозяйки сейчас горели неприкрытой, почти животной неприязнью. В них плескалось не просто недовольство, а целая буря негативных эмоций, такая густая и осязаемая, что казалось, будто тяжёлое, пропитанное сыростью покрывало окутывает тесное и неуютное помещение. Кухня, обычно наполненная запахами свежей выпечки, пряных трав, согревающих душу щей или тушёного мяса и вообще теплом домашнего очага, теперь казалась чужой, холодной и враждебной. Внутри неё витал невидимый, но ощутимый яд неприязни, словно ядовитый дым, просочившийся сквозь щели и проникший в каждую щель.
18
Блеклое медное солнце, пробивавшееся сквозь грязное, давно не мытое окно, не приносило тепла, а лишь подчёркивало неопрятную блеклость обстановки и угрюмость хозяйки, делая атмосферу ещё более гнетущей. Запах затхлости, смешанный с запахом дешёвого мыла и едва уловимыми нотками гнили, щекотал ноздри, усиливая чувство дискомфорта. Эмили чувствовала, как по коже пробегают мурашки, а сердце начинает биться быстрее от предчувствия неприятностей.
– Наконец-то явилась! – процедила миссис Грант сквозь плотно сжатые губы, поморщившись, как от кислого яблока, откушенного после сладкой груши. Её скрипучий и неприятный голос, словно скрежет ржавого металла, резал слух. В нём звучало раздражение, копившееся с самого утра, подобно зловонному болоту, готовому в любой момент выплеснуться бурным потоком упреков и оскорблений. Она стояла, уперев руки в бока, словно хищный ястреб, высматривающий свою беззащитную добычу и готовый в любой момент наброситься на жертву с когтями и клювом. Её худощавая фигура казалась ощетинившейся, словно готовой к нападению.
– А ну живо иди покорми свиней. И принеси побольше дров, нечего тут стоять столбом. Пора начинать готовить ужин, а ты чем занимаешься? Солнце уже клонится к закату, а у нас ещё ничего не готово! Лентяйка! – каждое слово миссис Грант было словно плевок, отравляющий и унижающий.
Нейт Грант, высокий и крепкий парень с широкими плечами и загорелым лицом, сидел боком к двери и, казалось, безучастно наблюдал за происходящим. Он неторопливо пил кофе из облупившейся кружки за грубо сколоченным сосновым столом, покрытым сетью трещин и царапин, хранящих память о бесчисленных обедах и ужинах. Стол, как и вся остальная мебель на кухне – покосившийся скрипучий буфет, шатающиеся стулья, обшарпанный, потрескавшийся комод, на котором давно не меняли облупившуюся краску, – свидетельствовал о скромном, даже скудном достатке семьи и тяжелом, изнурительном труде, необходимом для поддержания жизни. Комната дышала бедностью и усталостью, ощущавшимися в каждой детали. Услышав слова матери, он невольно поднял голову, отвлекаясь от своих невеселых мыслей. В его глазах, обычно светлых и добродушных, отражающих открытость его души, мелькнула мимолетная тень сожаления, обращённая к Эмили, словно искра сочувствия, вспыхнувшая на мгновение в этом море неприязни и угрюмости. Он казался единственным источником света в этой тёмной комнате.
– Я помогу тебе, Эмили, – предложил он, ставя кружку на стол с тихим стуком, нарушившим зловещую, давящую тишину. – Я наколю дров, пока ты будешь кормить свиней. Это тяжёлая работа, особенно для тебя, с твоими тонкими руками и хрупким телосложением. Ты выглядишь уставшей, тебе нужно отдохнуть. – Его слова были тихими, но в них звучала искренность и неподдельная забота.
Миссис Грант поджала тонкие, почти бесцветные губы, превратив их в жесткую, непроницаемую линию, напоминающую натянутую тетиву лука, готовую сорваться в любой момент, и неодобрительно, злобно окинула сына цепким взглядом. Этот взгляд был подобен удару плетью. В нем было и удивление, и раздражение, и зависть, и даже, как показалось Эмили, немного страха – страха потерять контроль над ситуацией, над сыном, над домом, над привычным укладом жизни. Этот взгляд, словно удар хлыста, хлестнувший по спине, заморозил проявление сочувствия Нейта, заставив его невольно съежиться. Он опустил глаза, словно его поймали на чём-то запретном.
– Как бы не так! – отрезала она тоном, не терпящим возражений, режущим слух, как скрежет металла по стеклу, от которого по коже побежали мурашки. – Я не позволю ей жить в уютной просторной комнате, которую я ей выделила, и тем более питаться за одним столом с нами, как члену семьи, только потому, что я почитаю Бога, как и подобает всякой истинной христианке. Благотворительность – это одно, а избалованность – совсем другое. Я работаю от зари до зари, не покладая рук, а она должна отрабатывать жильё и еду, которые получает здесь.
К тому же, – добавила она с усмешкой, в которой не было ни капли тепла, лишь ледяной холод презрения, пронизывающий до костей, – если тебе нечем заняться, молодой человек, я найду для тебя занятие, не переживай. Лучше отнеси-ка мешки с кукурузой и бобами в амбар, нечего тут сидеть без дела. Или ты думаешь, что я буду вкалывать одна, как проклятая, а ты будешь отсиживаться в тепле? А ты иди, Эмили! Хватит бездельничать, время – деньги, и никто не будет тебя содержать просто так. Живи своим трудом. Каждая крошка должна быть оплачена! – каждое слово было подчеркнуто и произнесено с особой злобой, словно она выплескивала накопившуюся желчь.
Эмили опустила взгляд, стараясь скрыть обиду, которая болезненным комком, словно камень, застряла у неё в горле, мешая дышать. Слова миссис Грант ранили гораздо сильнее, чем тяжёлый физический труд или усталость, накопившаяся за долгий и изнурительный день. Они впивались в самое сердце, как занозы, отравляя душу ядом разочарования и безысходности. Она чувствовала, как к горлу подступает ком слёз, но отчаянно пыталась сдержать их, не желая показывать свою слабость. Она чувствовала себя чужой и нежеланной в этом доме, где так наивно надеялась найти приют и защиту, словно заблудившийся путник, которому безжалостно захлопнули дверь перед самым носом в разгар бури. Она понимала, что ей предстоит долго и упорно доказывать своё право на существование, на малую толику тепла и участия в этом холодном и неприветливом доме, где её появление было воспринято как тяжкое бремя. В тот момент она чувствовала себя совершенно одинокой и потерянной.
