Текст книги "Парижская жена"
Автор книги: Пола Маклейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Пола Маклейн
Парижская жена
Важно не то, что тебе дала Франция, а то, что она не отобрала.
Гертруда Стайн
Ни одна вещь не является сама по себе истиной. Истина – всё.
Эрнест Хемингуэй
Пролог
Теперь я должна наконец признаться: излечиться от Парижа нельзя, хотя я часто предпринимала такие попытки. Отчасти это связано с войной. Мир уже рухнул однажды, и это могло повториться в любую минуту. Война пришла и изменила нас, хотя все твердили, что ее не будет. Никто не знал точно, сколько людей погибло, но когда люди слышали цифры – девять миллионов или четырнадцать, – то думали: нет, это невозможно. Париж заполняли призраки и ходячие трупы. Многие вернулись в Руан или в Оук-Парк в штате Иллинойс искалеченные, не в силах забыть то, что пришлось пережить, навеки опустошенные. Положив на носилки трупы, они шагали, переступая через других убитых, а потом сами оказывались на носилках; и их везли на еле ползущих поездах, где донимали мухи и чей-нибудь голос, умолявший, чтобы о нем сообщили его девушке.
По сути, дома как такового больше не было, и это тоже являлось частью парижской жизни. Вот почему мы много пили, говорили, целовались с кем попало, не думая, что при этом что-то разрушаем. Некоторые из нас смотрели в лица мертвецов, стараясь не запоминать характерные черты. Эрнест относился к таким. Он часто повторял, что умер на этой войне – пусть на мгновение; его душа покинула тело, выскользнув шелковым платочком из груди. Вернулась она по собственному желанию, и мне часто приходило в голову, что творчество было для него возможностью убедиться, что душа все-таки возвратилась на свое место; и возможностью сказать хотя бы себе, что он на самом деле видел и испытал эти жуткие вещи и все-таки выжил. Что он умер, но не остался среди мертвецов.
Всегда радостно возвращаться в Париж после долгой отлучки. В 1923-м мы на год уехали в Торонто, где родился наш сын Бамби, а когда вновь оказались в Париже, все осталось таким же, но словно увеличилось в количестве. Город был грязный и великолепный одновременно, в нем кишели крысы, цвели каштаны и лились стихи. Паунд помог нам найти квартиру на втором этаже оштукатуренного и побеленного дома на узкой извилистой улочке неподалеку от Люксембургского сада. Там не было горячей воды, ванной и электричества, но, несмотря на это, ее нельзя назвать худшей из тех квартир, где нам пришлось жить. Отнюдь. Через дорогу с семи утра и до пяти жужжала лесопилка, пахло свежеструганым деревом, опилки лезли под окна, двери и оседали на нашей одежде, вызывая кашель. А из маленькой комнаты наверху слышался постоянный стук «Короны», за которой работал Эрнест. Он писал рассказы – они, как и скетчи, всегда требовались, но не прекращал работу и над романом о фиесте в Памплоне, который задумал тем летом.
Я не читала уже написанные страницы, доверяя его внутреннему чутью и ежедневному рабочему ритму. Каждое утро он рано вставал, одевался и поднимался к себе, чтобы приняться за дневную работу. Если дело не шло, он брал свои записные книжки, несколько хорошо заточенных карандашей и шел в «Клозери де Лила» и потягивал там за мраморным столиком любимый кофейный ликер; мы с Бамби завтракали, потом одевались и шли на прогулку или навещали друзей. Во второй половине дня мы возвращались домой, и, если день прошел хорошо, за обеденным столом нас ждал довольный Эрнест; мы пили охлажденный сотерн или бренди с сельтерской и говорили обо всем на свете. Или, оставив Бамби с нашей хозяйкой мадам Шотар, шли в «Селект», или в «Дом», или в «Де Маго», где нас всегда ждали блюдо с крупными устрицами и увлекательный разговор.
Тогда повсюду было множество интересных людей. Кафе, расположенные на Монпарнасе, постоянно поглощали и извергали их – французских художников, русских танцоров, американских писателей. Каждый вечер можно было наблюдать, как Пикассо возвращается из Сен-Жермен к себе домой на улицу Огюстен; он всегда ходил одним и тем же путем, спокойно поглядывая на всех и на все. В те дни каждый мог почувствовать себя художником на улицах Парижа, даже освещение способствовало этому, игра теней на зданиях, мосты, разбивающие сердце своей красотой, и прекрасные женщины в черных платьях от Шанель, облегающих точеные фигурки, они курили и, смеясь, запрокидывали головы. Можно было зайти в любое кафе – всюду царил этот восхитительный хаос, – заказать перно или ром «Сент-Джеймс» и чувствовать, как от счастья быть вдвоем кружится голова.
«Послушай, – сказал Дон Стюарт как-то вечером, когда мы сидели веселые и сильно поддатые в „Селекте“. – У тебя с Хемом идеальные отношения. Нет, – запутался он, и на лице его было написано волнение. – Святые отношения. Вот что я хотел сказать».
«Как мило с твоей стороны, Дон. Ты сам прекрасный человек». Я тронула его плечо, боясь, как бы он не расплакался. Дон писал юмористические рассказы, а всем известно, что юмористы в глубине души самые серьезные и чувствительные люди. Он еще не был женат, но кое-какие перспективы маячили на горизонте, и для него было важно знать, что супружество может быть гармоничным и крепким.
Не все тогда разделяли идею семьи. Соединить свою судьбу с другим человеком означало, что ты веришь в будущее и принимаешь прошлое, что история, традиция и надежда объединились, чтобы поддержать тебя. Но разразилась война, которая унесла жизни прекрасных молодых людей, а вместе с ними и нашу надежду. Остался только сегодняшний день, им и жили, не думая о завтрашнем, не говоря уж об отдаленном будущем. Спасением от мыслей была выпивка, море разливанное выпивки, все известные пороки и много веревки, чтоб, если что, повеситься. Но некоторые из нас, немногие, ставили на семью. И хотя я вовсе не считала себя святой, но чувствовала: то, что есть между нами, редкое и настоящее явление; семья, которую мы построили и продолжаем строить, – наше спасение.
Мой рассказ не детективная история – ничуть. Я вовсе не хочу сказать: берегитесь девушки, которая придет и все разрушит, и все-таки она придет с определенной целью в роскошном манто из бурундука и дорогих туфлях, а ее блестящие каштановые волосы на хорошенькой головке будут подстрижены так коротко, что на моей кухне она покажется симпатичным зверьком. Она беспечно улыбается, легко и остроумно говорит, в то время как в нашей спальне на постели развалился подобно восточному царьку небритый и неухоженный Эрнест с книгой в руках. Он не обращает на нее никакого внимания. Поначалу. В фарфоровом чайнике заваривается чай, я рассказываю гостье о девушке, которую мы обе знали сто лет назад в Сент-Луисе, мы сидим как добрые друзья, а во дворе лесопилки вдруг начинает лаять собака – она лает и лает, и ничто не может ее остановить.
1
Первое, что он делает, – устремляет на меня свои потрясающие карие глаза и говорит: «Возможно, я слишком пьян, чтобы судить, но в этом что-то есть».
В октябре 1920 года джаз – это все. С джазом я не знакома, поэтому играю Рахманинова. Чувствую, как у меня пылают щеки от крепкого сидра, который в меня влила верная подруга Кейт Смит, желая, чтобы я расслабилась. Именно это и происходит. Начинается с пальцев – тепло проникает в них, они расслабляются, потом теплая волна охватывает все тело. Я давно не переживала состояние опьянения – с тех пор как серьезно заболела мама – и пропустила момент, когда сознание затуманивается и все вокруг становится приятным и уютным. Не хочется думать, не хочется испытывать никаких чувств, кроме самых простых, – вроде ощущения того, что коленка этого красивого молодого человека находится совсем рядом.
Даже одной коленки было бы достаточно, но к ней прилагался целый мужчина – высокий, худощавый, с копной темных волос и неотразимой ямочкой на левой щеке. Друзья называют его Хемингстайн, Оинбоунз, Берд, Несто, Уемедж – что только им ни приходит в голову. Сам он Кейт называет Стат или Батстайн (не очень-то вежливо!), к кому-то обращается как к Лихорадке, еще одного зовет Хорни. Похоже, он знает здесь всех, у них общие шутки, общие истории. Разговаривают они на понятном только им закодированном языке, остроумные реплики молниеносно перелетают от одного к другому. Я не могу им соответствовать, но меня это не напрягает. Общество этих счастливых незнакомцев дает хороший заряд бодрости.
Когда Кейт появляется в дверях кухни, он поворачивает свой безукоризненный подбородок в мою сторону со словами: «А как нам называть нашу новую подругу?»
– Хэш, – предлагает Кейт.
– Хэшдэд лучше, – поправляет он. – Или Хэсович.
– А ты Берд? – спрашиваю я.
– Уем, – говорит Кейт.
– Я тот, кто считает, что следует танцевать. – Он широко улыбается, и тут же Кенли, брат Кейт, ногами сбивает к стене ковер и устанавливает «Виктролу». Мы мгновенно переключаемся на танцы, лавируя среди кипы пластинок. Мой новый знакомый не груб, его руки и ноги двигаются свободно – чувствуется, что ему приятно существовать в своем теле. Со мной он не робеет, держится уверенно. Скоро наши стиснутые руки увлажняются, мы танцуем щека к щеке, и я ощущаю идущее от него тепло. Тут он наконец говорит мне, что его зовут Эрнест.
– Думаю сменить имя. Эрнест звучит глупо, вдобавок еще фамилия Хемингуэй. Кому интересен Хемингуэй?
Возможно, всем девушкам на Мичиган-авеню, думаю я и опускаю глаза, чтобы скрыть выступившую на лице краску. Когда я их вновь поднимаю, замечаю на себе цепкий взгляд его карих глаз.
– Ну как? Что думаешь? Избавиться от такого имени?
– Может, подождать. Трудно сказать. Мода на имена меняется – вдруг потом пожалеешь.
– Хороший аргумент. Надо подумать.
Начинается медленный танец; без всякого приглашения он обхватывает мою талию и прижимает к себе, такая близость еще приятнее. У него крепкие плечи и грудь. Руки мои легко лежат на них, и он кружит меня по комнате – мимо Кенли, весело крутящего ручку «Виктролы», мимо Кейт, не сводящей с нас любопытного взгляда. Я закрываю глаза и склоняюсь к Эрнесту, от него пахнет бурбоном, мылом, табаком и влажной хлопчатобумажной тканью – все это ощущается мною ярко и празднично. Я сама на себя не похожа, просто плыву по течению.
2
В то время была популярна песня Норы Бейз под названием «Заставь себя верить» – возможно, самый радостный и убедительный призыв к выходу из самообмана, который я когда-либо слышала. Нора Бейз была красива и пела трепетным голосом, говорившим, что в любви она знает толк. Когда она советовала расстаться с былыми тревогами и сердечной болью и улыбнуться, верилось, что сама она так и поступила. То был не совет, а рецепт. Кенли тоже любил эту песню. В тот вечер, когда я приехала в Чикаго, он ставил ее три раза, и каждый раз мне казалось, что певица обращается ко мне: «Когда тебе грустно, заставь себя верить, что все хорошо. После дождя ярко светит солнце».
Свою порцию «дождя» я получила. Перенесла болезнь и смерть матери, хотя и до этого жизнь меня не баловала. Мне было всего двадцать восемь лет, а я вела жизнь старой девы на втором этаже в доме старшей сестры Фонни; сама она с мужем Роландом и четырьмя домашними любимцами жила на первом. Я не хотела такой жизни. Собиралась выйти замуж или работать, как мои школьные подруги. Все они уже стали матерями или пошли в учителя, секретари или в рекламу, как честолюбивая Кейт. Кем бы они ни были, они жили своей жизнью, совершали свои ошибки. Я же завязла где-то на пути, задолго до смерти мамы, и не представляла, как теперь выбраться.
Почти час я довольно сносно играю Шопена, потом растягиваюсь на ковре перед роялем и лежу, уставившись в потолок, и чувствую, как энергия, с которой я играла, уходит из моего тела. Эта опустошенность ужасна – словно меня нет. Почему я не могу быть счастливой? И что такое вообще – счастье? Можно ли притвориться счастливой, как советует Нора Бейз? Можно ли включить счастье как лампочку на кухне или подхватить как простуду на какой-нибудь вечеринке в Чикаго?
Эрнест Хемингуэй мне еще непонятен, но, кажется, излучает счастье. Я не вижу в нем страха перед жизнью – только силу и энергию. Его глаза зажигают все вокруг, искорка перепала и мне, когда, повернувшись на каблуках, он притянул меня к себе. Крепко прижатая к его груди, я чувствовала на шее и волосах его жаркое дыхание.
– Ты давно знаешь Стат? – спросил он.
– Учились в одной школе в Сент-Луисе и в институте св. Марии. А ты?
– Хочешь знать, где учился я? Список будет короткий.
– Я не об этом, – рассмеялась я. – Расскажи про Кейт.
– О ней можно написать книгу, но не думаю, что гожусь в авторы. – Его голос звучал по-прежнему весело, слегка насмешливо, но улыбка слетела с лица.
– Что ты хочешь сказать?
– Ничего, – ответил он. – Короче говоря, самое приятное в том, что наши семьи имеют летние дома в Хортон-Бей. Южанке вроде тебя объясняю: это в Мичигане.
– Забавно, что мы оба выросли с Кейт.
– Ей было восемнадцать, а мне десять. Можно сказать, я был счастлив расти на ее фоне. Красивый фон, ничего не скажешь.
– Другими словами, ты был влюблен.
– Не другими, а самыми что ни есть точными, – поправил он и отвернулся.
Я почувствовала, что он занервничал, а мне этого не хотелось. Мне нравилось, как он улыбается, смеется, ведет себя раскованно. Надо сказать, он произвел на меня сильное впечатление, и я уже тогда понимала, что готова пойти на многое, чтобы видеть его счастливым. И быстро сменила тему.
– Ты из Чикаго?
– Из Оук-Парка. Дальше по улице, все время прямо.
– Для южанки вроде меня?
– Точно.
– А ты хорошо танцуешь, Оук-Парк.
– Ты тоже, Сент-Луис.
Песня кончилась, и мы расстались, чтобы перевести дух. Я отошла в сторонку в большой гостиной Кенли, а Эрнеста тут же обступили обожатели – разумеется, женского пола. Все – молоденькие, самоуверенные, с короткими стрижками и ярко нарумяненными щеками. Что до меня, я была ближе к стилю «девушки-викторианки», чем к сумасбродкам 20-х. Свои длинные волосы насыщенного золотисто-каштанового цвета укладывала пучком на затылке, а хорошая фигура скрашивала далеко не ультрасовременное платье. Пока мы танцевали, я чувствовала себя красавицей – читала это в его глазах! – сейчас же, когда его окружили оживленные женщины, моя уверенность начала таять.
– Похоже, вы подружились с Несто, – проговорила Кейт, вырастая за моей спиной.
– Возможно. Можно допить? – Я кивнула на ее бокал.
– Крепкая штука. – Она с гримасой передала спиртное.
– А что это? – Я поднесла бокал ближе к лицу; жидкость тошнотворно отдавала бензином.
– Какая-то самоделка. Лихорадка дал мне ее на кухне. Не уверена, что он не сварганил ее в своем ботинке.
Откуда-то взялся темно-синий военный плащ с капюшоном, и Эрнест стал маршировать в нем на фоне длинного ряда окон. На поворотах капюшон взлетал и раскрывался.
– Вот и маскарадный костюм, – отметила я.
– А ведь он герой войны, разве он не сказал?
Я покачала головой.
– Уверена, еще расскажет. – Лицо Кейт ничего не выражало, но тон был резковат.
– Он рассказывал, как сох по тебе.
– Вот как? – Опять резкий тон. – Теперь это в прошлом.
Я не знала, что именно между ними произошло, но явно это было что-то сложное и очень личное. И предпочла за лучшее сменить тему.
– Приятно думать, что я из тех девушек, что пьют все, – сказала я, – но только не из ботинок.
– Справедливо. Пойдем поищем что-нибудь получше. – Она с улыбкой вскинула на меня свои зеленые глаза, став моей прежней подругой, а не жестким деспотом, и мы тут же приступили к выполнению поставленной цели – как следует надраться и вволю повеселиться.
Остаток вечера я взглядом выискивала Эрнеста, ожидая, что он подойдет и продолжит знакомство, но этого не случилось. Должно быть, он потихоньку удалился. Незаметно ушли почти все, и к трем часам ночи остались только те, кто не был на это способен; среди них самое трагическое зрелище представлял Лихорадка – он валялся в бессознательном состоянии на диване, на лице – темные шерстяные носки, на скрещенных ногах – шляпа.
– В постель, в постель, – сказала, позевывая, Кейт.
– Это Шекспир?
– Не знаю. Разве? – Она икнула и рассмеялась. – Пойду-ка и я в свою маленькую норку. Тебе здесь будет удобно?
– Без сомнения. Кенли приготовил для меня чудную комнату. – Я проводила ее до дверей, и пока она надевала пальто, мы договорились встретиться за ланчем.
– Ты должна рассказать мне все. У нас не было даже минуты, чтобы поговорить о твоей маме. Представляю, что ты пережила, бедняжка.
– Эти разговоры вновь погружают меня в печаль, – ответила я. – Но встретиться – здорово. Спасибо, что уговорила меня приехать.
– Я боялась, что ты не сможешь.
– Сама боялась. Фонни считала, что выезжать еще слишком рано.
– Ну, конечно. Другого сказать она не могла. Твоя сестра кое в чем хорошо разбирается, Хэш, но только не в тебе.
Одарив Кейт признательной улыбкой, я попрощалась с ней. Квартира Кенли кишела квартирантами, но мне он выделил большую и чистую комнату, в которой была кровать с пологом на четырех столбиках и комод. Надев ночную рубашку, я распустила волосы и, расчесывая их, перебирала в памяти яркие моменты вечера. Мне было весело с Кейт – приятно повидаться с подругой после долгой разлуки, но все же самым главным событием был танец с Эрнестом Хемингуэем. Карие глаза и неукротимая, будоражащая энергия пленили меня, но вот что чувствовал он? Может, он просто уделил мне внимание как давней подруге Кейт? Любит ли он ее по-прежнему? А она его? И увижу ли я его вновь?
Вопросы, на которые я не знала ответа, роились в моей голове, и я невольно улыбнулась. Разве не этого я ждала от Чикаго – новой жизни, новых мыслей? Над комодом висело зеркало, в нем отражалась Хэдли Ричардсон, ее золотисто-каштановые, слегка кудрявые волосы, тонкие губы и потухшие круглые глаза, но там появилось и нечто новое – проблеск надежды. Возможно, приближался восход солнца. А пока я напевала песню Норы Бейз и отчаянно пыталась заставить себя верить.
3
На следующее утро, выйдя на кухню, я увидела там Эрнеста; прислонившись к холодильнику, он жевал хлеб и читал утренние газеты.
– Ты остался ночевать? – спросила я, не в силах скрыть любопытство.
– Я здесь снимаю комнату. Не думаю, что задержусь, – вот дела наладятся и съеду.
– А что ты собираешься делать?
– Войти в историю литературы.
– Ничего себе! – воскликнула я, в очередной раз изумившись такой уверенности в себе. – А над чем ты сейчас работаешь?
Он состроил гримасу.
– Сейчас я делаю халтуру – рекламирую автомобильные шины фирмы «Файрстон», но обязательно буду писать хорошие рассказы или роман. А может, книгу стихов.
Это меня сразило.
– Мне казалось, поэты – люди тихие, боязливые, прячущиеся от солнечных лучей.
– Я – другой случай. – Он подошел к столу и сел рядом, повернув стул спинкой к себе. – А кто твой любимый писатель?
– Наверное, Генри Джеймс. Постоянно его перечитываю.
– Похоже, ты сентиментальный консерватор.
– Разве? А кто твой любимый писатель?
– Эрнест Хемингуэй. – Он расплылся в улыбке. – Кстати, в Чикаго живет много известных писателей. Кенли знаком с Шервудом Андерсоном. Слыхала о таком?
– Еще бы. Он написал «Уайнсбург, Огайо».
– Да. Это он.
– С твоей энергией ты можешь многого добиться.
Он серьезно посмотрел на меня оценивающим взглядом: дразнят его или успокаивают? Но не увидел ни того ни другого.
– Какой любишь кофе, Хэсович? – вдруг спросил он.
– Горячий, – ответила я, и он улыбнулся своей неотразимой улыбкой.
Когда в назначенное для ланча время приехала Кейт, мы все еще сидели на кухне и взахлеб разговаривали. Я не успела переодеться и была в халате; Кейт же прелестно выглядела в красном пальто и такой же красной вязаной шапочке.
– Прости, – извинилась я. – Мне хватит минуты на сборы.
– Не торопись, ты заслужила, чтобы тебя не дергали, – сказала она, но вид у нее был недовольный.
Я пошла одеваться, а когда вернулась, нашла Кейт в одиночестве.
– А куда делся Несто?
– Понятия не имею, – ответила Кейт. И, прочитав на моем лице разочарование, прибавила: – Надо было его пригласить?
– Не говори глупости. Сегодня наш день.
Мы чудесно провели время. Из всех девчонок на моем курсе в институте св. Марии Кейт была самой энергичной и самой смелой, она могла с кем угодно завести разговор и устроить праздник по любому поводу. Она и сейчас не изменилась, и я чувствовала себя уверенней и моложе, шагая рядом с ней по Мичиган-авеню. Мы пообедали в ресторане напротив мраморной громады Чикагского художественного института, где два величественных льва царят над уличным транспортом и непрерывным потоком темных пальто и шляп. День был прохладный, и после обеда мы рука об руку прошли Стейт-стрит, заскакивая по пути в каждый, хоть сколько-нибудь интересный магазин. Кейт пыталась выведать у меня все, касающееся домашних дел, но мне не хотелось портить себе настроение. Вместо этого я настояла, чтобы она рассказала мне о лете в Хортон-Бей – о рыбалке, заплывах и вообще о веселом времяпрепровождении. Во всех ее историях фигурировали шлюпки, укулеле, лунный свет, костры и грог. Меня охватила черная зависть.
– Где ты находишь всех этих молодых людей?
– Они вовсе не мои. Я беру их напрокат. – Кейт улыбнулась. – Все они чьи-то братья. Но иногда случаются неприятности. Пол-лета я поощряла одного и отваживала другого, но сигналы перепутались, и в результате – ни одного поцелуя. Так что завидовать нечему.
– Карл Эдгар по-прежнему предлагает тебе руку и сердце?
– Ох, меня это пугает. Бедняга Эдгар. Иногда я думаю: а не сказать ли ему «да» любопытства ради.
– Да он сознание потеряет.
– Или сбежит в ужасе. Некоторые мужчины только и мечтают, чтобы девушка нашла себе другого.
– А Эрнест?
– Что Эрнест? – В ее глазах вспыхнул интерес.
– Ему нравится, когда его женщины сбегают?
– Не знаю.
– Сколько ему лет? Двадцать пять?
Кейт ухмыльнулась.
– Двадцать один. Совсем малыш. Я надеюсь, ты достаточно разумна.
– Что ты хочешь сказать?
– Мне показалось, ты им заинтересовалась. – Она внимательно на меня посмотрела.
– Это от скуки, – сказала я. Врать у меня всегда хорошо получалось.
– А что ты думаешь о моей новой шляпке? – спросила Кейт, указывая на нечто высокое и покрытое перьями, что я не могла оценить, так как отстала от моды на миллион лет.
Вернувшись под вечер на прежнюю квартиру, мы снова обнаружил и там толпу народа. Кенли и Билл Хорн (Хорни) собрались играть в карты. Молодой человек, которого все называли Брамми, наигрывал на рояле регтайм, а Эрнест и еще один член компании, Дон Райт, топтались на ковре, изображая боксерский поединок. Обнажившись до пояса, они обменивались легкими ударами, а обступившие их болельщики подбадривали обоих криками и улюлюканьем. Все смеялись; бой казался отличным развлечением, пока Эрнест не нанес справа короткий боковой удар. По большей части Дону удавалось увертываться, поэтому атмосфера не накалялась, но я заметила жестокость во взгляде Эрнеста и поняла: для него бой – серьезная вещь. Ему нужна победа.
Похоже, Кейт не обращала внимания ни на бокс, ни на что-то другое. По всей вероятности, вечерами здесь всегда царила суета – вроде той, что бывает в часы пик на Центральном вокзале в Нью-Йорке. Сухой закон действовал большую часть года, и этот «благородный эксперимент» стимулировал работу «тихих баров», которые в городах были открыты почти всю ночь. Только в одном Чикаго работало тысячи таких заведений. Но Кенли, как и многие другие находчивые юноши, в них не нуждались: заготовленные запасы выпивки могли свалить с ног стадо слонов. Этим вечером на кухне было полным-полно вина, мы с Кейт изрядно приложились к нему, а потом добавили еще. Когда сумерки сгустились, окрасив комнату мягким пурпурным светом, я обнаружила, что сижу на диване между Эрнестом и Хорни, а они переговариваются между собой на шутливом языке – принцип заключался в том, что в словах надо было переставлять слоги. Я чуть не лопнула от смеха, слушая их галиматью. Не помню, когда я последний раз так смеялась. От выпитого вина я чувствовала себя удивительно легко.
Когда Хорни встал, чтобы пригласить Кейт на импровизированную танцевальную площадку, Эрнест, повернувшись ко мне, сказал:
– Я весь день думал, как попросить тебя об одной вещи.
– Правда? – Я не понимала – удивлена я или польщена.
Он кивнул.
– Хочешь почитать кое-что из того, что я написал? Это не рассказ – скорее, скетч. – Он нервно теребил подбородок, и я чуть не рассмеялась от облегчения. Эрнест Хемингуэй нервничает, а я нет. Ни капельки!
– Конечно, – ответила я. – Но я не литературный критик. Не уверена, что смогу помочь.
– Не важно. Просто хочу знать твое мнение.
– Тогда я согласна.
– Сейчас вернусь. – Он рванул с места, но вдруг остановился посреди комнаты и повернулся ко мне. – Не уходи, хорошо?
– Куда я уйду?
– Тебя ждет сюрприз, – таинственно произнес он и побежал дальше за своими листочками.
Он оказался прав: это действительно был не рассказ. Скорее, скетч в духе черного юмора под названием «Обжоры и пирожки», действие которого развертывалось в итальянском ресторане на Уобаш-авеню. Несмотря на то что скетч был незакончен, он был острый и безумно смешной. Мы перешли на кухню – там было светлее и спокойнее, и, пока я читала, Эрнест ходил взад-вперед, размахивая от волнения руками: он ждал ответа на вопрос, который не решался задать, – хорошо ли написано?
Когда я перевернула последнюю страницу, он сидел напротив и выжидающе смотрел на меня.
– Ты очень талантлив, – сказала я, встретив его взгляд. – Наверное, я слишком много читала Генри Джеймса. Ты пишешь иначе.
– Да.
– Не знаю, все ли я поняла, но одно могу сказать: ты настоящий писатель. Все, что для этого нужно, у тебя есть.
– Как приятно это слышать. Иногда кажется, мне нужно всего лишь, чтобы кто-то сказал: ты не бьешься глупой головой о кирпичную стену. Ты можешь ее взорвать.
– Можешь. Это даже мне ясно.
Он внимательно смотрел на меня, словно буравя своими глазами.
– Знаешь, а ты мне нравишься. Ты хороший, открытый человек.
– Ты мне тоже нравишься. – Я поражалась, как мне уютно с ним, словно со старым, добрым другом; казалось, он уже не один раз дрожащими руками протягивал мне исписанные страницы, не в силах притвориться, что его не интересует мое мнение, а я читала, удивляясь, как ему удается так писать.
– Можно пригласить тебя на ужин? – спросил он.
– Сейчас?
– А кто нам помешает?
Кейт, подумала я. Кейт и Кенли и вся эта пьяная компания в гостиной.
– Никто и не заметит нашего ухода, – заверил он, видя, что я сомневаюсь.
– Хорошо, – согласилась я, однако к своему пальто кралась как вор. Мне хотелось пойти с ним. Я умирала от этого желания! Но он ошибся, сказав, что наш уход никто не заметит. Когда мы нырнули в открытую дверь, я чувствовала на спине обжигающий взгляд зеленых глаз Кейт и слышала ее немой вопль: Хэдли, будь разумной!
Но я устала быть разумной. И не обернулась.
Как было прекрасно идти прохладным вечером по улицам Чикаго рядом с Эрнестом, который говорил и говорил; щеки его раскраснелись, глаза горели. Мы зашли в греческий ресторан на Джефферсон-стрит и заказали там жареного барашка и салат из огурцов с лимоном и оливками.
– Наверное, это звучит странно, но я никогда не ела оливки, – призналась я, когда официант принес заказ.
– Никто не узнает. А ну-ка открой рот.
Он положил оливу на мой язык; я ощутила во рту теплый маслянистый солоноватый плод и покраснела не только от удовольствия, но и от чувства близости между нами – ведь он кормит меня. За последние годы это было самое чувственное переживание.
– Ну как? – торопил меня с ответом Эрнест.
– Мне понравилось, – ответила я. – Хотя немного рискованно, правда?
Он улыбнулся и понимающе взглянул на меня.
– Совсем немного. – Сам он съел не меньше дюжины – одну за другой.
После ужина мы прошли под мостом надземной железной дороги и направились к причалу. Всю дорогу он торопливо рассказывал о своих планах, о том, чего хотел бы, о стихах, рассказах и очерках, которые мечтал написать. Я никогда не встречала человека столь живого и энергичного. Подобного пламени. Который ни на секунду не перестает двигаться, думать или мечтать.
Дойдя до причала, мы двинулись вдоль него – к конечной остановке трамвая.
– Тебе известно, что здесь во время войны располагались казармы и подразделения Красного Креста? Я работал в Италии водителем «скорой помощи» в санитарных войсках.
– Война теперь кажется чем-то далеким, правда?
– Иногда. – Его лоб прорезала морщина – то ли тревоги, то ли сомнения. – А чем ты тогда занималась?
– В основном сидела в подземелье. Сортировала книги в подвале публичной библиотеки. Мне говорили, что их посылают на фронт солдатам.
– Забавно. Я получал эти книги. Еще шоколадки. Письма, сигареты, сладости. У нас была военная лавка, но иногда ночью я ездил в часть ближе к линии фронта. Можешь себе представить?
– Могу. Красный велосипед все время вихлялся.
– Парень тоже стал вихляться после того, как его швырнуло к черту взрывной волной.
Я остановилась.
– Эрнест, прости. Я не знала.
– Ничего. День или два я был героем. – Облокотившись на перила, он смотрел на темно-серую гладь озера с легкими серебристыми проблесками. – Знаешь, о чем я сейчас думаю?
Я нерешительно покачала головой.
– О шелкопрядах. Однажды я провел ночь в Сан-Педро-Норелло, деревушке у линии фронта. Со мной был Хорни – там я с ним и познакомился, – наши раскладушки стояли рядом в этом здании, понимаешь? Ну, на фабрике, где разводят шелкопрядов. Гусеницы были прямо над нами и жевали листья тутовых деревьев из подвешенных кормушек. Их чавканье заглушало все звуки. Ни разрывов снарядов, ничего другого не было слышно. Ужасно.
– Никогда не думала о шелкопрядах с такой позиции. Наверное, я о них вообще никогда не думала, но сейчас после твоего рассказа прямо слышу, как они жуют.
– Иногда во время бессонницы мне кажется, я слышу их хруст. Приходится вставать, включать свет и разглядывать потолок.
– И они всегда там? – пошутила я, стараясь поднять ему настроение.
– Пока нет.
Мы направились к дому, удаляясь от ярко освещенных магазинов; его рассказ поразил меня – такими личными переживаниями редко делятся с почти незнакомым человеком. А как прекрасно он рассказывал, с подлинным чувством! Я была ошеломлена. Кто же ты такой, Эрнест Хемингуэй?
Неожиданно он остановился на тротуаре и внимательно посмотрел на меня.
– Послушай, Хэш. Ты не собираешься сбежать от меня?
– Не считаю себя хорошим легкоатлетом, – ответила я.
– Мне нравится твой взгляд на вещи. Я тебе это говорил?
– Говорил.
– Тогда он мне все больше нравится, – сказал он. И, улыбнувшись своей обаятельной улыбкой, зашагал дальше, спрятав мою руку в перчатке себе под мышку.
На следующее утро Кейт вошла в мою комнату без стука. Я даже не оделась.
