Текст книги "Парижская жена"
Автор книги: Пола Маклейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
– Джойс знает этот прием, – сказал он мне как-то в конце дня, вернувшись после работы над номером. – Он выдвигает на передний план Блума, и тот – лучше всех. Жизнь нужно пропускать через себя. Разжевать по кусочкам и каждый полюбить. Нужно пожирать ее глазами.
– Ты хорошо об этом говоришь.
– Да, но можно говорить, говорить и все делать не так. А нужно именно так делать.
В апрельском номере также появились первые значительные отклики на его книгу «Три рассказа и десять стихотворений», в которых отдавалось должное таланту и стилю автора. Говорилось, что эти произведения новаторские и за развитием этого писателя надо следить. Я была счастлива, что репутация Эрнеста наконец начинает расти. Куда бы мы ни ходили, люди стремились быть ближе к нему. Если идти вечером по бульвару мимо кафе, где разговаривают и звучит музыка, кто-нибудь обязательно выкрикнет его имя, и тогда приходится останавливаться и выпивать, то же самое повторяется у следующего кафе. У каждого находился для него свежий анекдот или какая-нибудь новость, и круг наших знакомых расширялся день ото дня.
В Париж приехал на волне литературного успеха, всегда готовый весело провести время, Джон Дос Пассос, с которым Эрнест познакомился в Медикорпе в Италии. В то же время объявился и Дональд Стюарт, юморист, который в будущем прославится сценариями вроде «Филадельфийской истории», но в то время был просто забавным парнем, стоящим у стойки в очень элегантном кремовом костюме. Эрнест гордился своей небрежной «униформой» писателя, но меня иногда можно было заметить любующейся идеально выглаженными брюками. У Дона были именно такие. Чисто выбритый, с ясными голубыми глазами, которые загорались, когда он смеялся, Дон был по-юношески хорош.
Когда Эрнест нас познакомил, тот очаровал меня, потому что сразу заговорил со мной как с близким человеком.
– У вас прекрасные волосы, – сказал он. – Такой необычный цвет.
– Спасибо. А у вас прекрасная одежда.
– Моя мать любит хорошую одежду. И манеры.
– И гладильные доски?
– Должен признаться, отношения с утюгом у меня не сложились.
Мы еще поговорили, и все это время не покидавшее меня хорошее настроение не дало мне заметить, что Эрнест устроился за столиком неподалеку. Я не узнала никого из тех, кто сидел там, включая очаровательную женщину рядом с ним – стройную, привлекательную, коротко стриженную блондинку. Под длинным свитером ее тело казалось по-мальчишески гибким, но короткие волосы каким-то образом, напротив, прибавляли ей женственности. В тот момент, когда я ее увидела, меня словно обдало холодом – еще до того, как Эрнест наклонился к ней и что-то прошептал на ухо. Она рассмеялась грудным смехом, изогнув длинную белую шею.
– С вами все в порядке? – спросил Дон. – Вы побледнели.
– Все хорошо. Спасибо.
Он проследил за моим взглядом, остановившимся на Эрнесте и женщине. Не сомневаюсь, он все понял и деликатно перевел ситуацию в другое русло.
– Это Дафф Твизден, – пояснил он. – Точнее, леди Твизден. Говорят, она замужем за английским графом. Или за племянником графа, виконта или лорда. Не разбираюсь в дворянских титулах.
– А кто разбирается?
Я посмотрела на Эрнеста, и он поднял глаза. Мгновенное недоверие пробежало между нами, и тогда он встал и подошел к нам.
– Извини, Дон. Вижу, ты познакомился с моей женой.
– И очарован, – сказал Дон, прежде чем Эрнест, поддерживая меня за локоть, подвел к столику, где нас ожидала Дафф.
– Дороти Твизден, – представил ее Эрнест. – Или вы предпочитаете Дороти Смертуейт?
– Не важно, только пусть уменьшительное будет – Дафф. – Она приподнялась и протянула руку. – Привет!
Едва я собралась сказать в ответ какую-нибудь любезность, как из глубины кафе выступила Китти.
– Как я рада тебя видеть! – воскликнула она. – Пойдем выпьем.
Прямо за ее спиной стоял Гарольд, выглядел он неважно – бледный, с капельками пота на верхней губе.
– Что-то случилось? – спросила я, когда мы подошли к бару.
– Гарольд бросает меня.
– Ты шутишь.
– Как бы не так. – Она закурила и секунду смотрела на кончик сигареты перед тем, как начать выпускать дым короткими колечками. – Его захлестнуло непонятное беспокойство. Мы всегда утверждали, что предоставляем друг другу неограниченную свободу. Забавно, но когда доходит до дела, ты этого не хочешь.
– Есть кто-то еще?
– Всегда есть. – Она вздохнула. – Возможно, дело в новой книге. Он хочет все переделать. Я же вскоре уезжаю в Лондон. Хотела, чтоб ты это знала.
– О, Китти, правда? Неужели все так плохо?
– Похоже на то, – ответила она. – У меня есть кое-что для тебя – нет сил все упаковывать. Я завезу.
– Не надо платьев. Мне они не нужны.
– Чепуха.
– Ты знаешь, что скажет Эрнест.
Китти раздраженно выпустила дым.
– Да, но он не догадывается, как тяжело быть женщиной. – Она кивнула в сторону Дафф. – Мир жестоко устроен. Конкурентки не просто моложе. Они проявляют больший интерес. И мобилизуют все силы.
Я не знала, что сказать. Китти – одна из самых уравновешенных и уверенных в себе женщин, каких я только знала, и вот она сбита с ног и повержена. Мне захотелось свернуть Гарольду шею.
– Ты хочешь поехать домой? – спросила я.
– Я не могу чахнуть тут, как школьница, и видеть, как все вокруг жалеют меня. Лучше умереть. Давай выпьем шампанского, – предложила она с задорным видом. – Много шампанского.
Оставшуюся масть вечера я провела с Китти, но одним глазом поглядывала за Эрнестом. Дафф вела себя мило и раскованно. Она так свободно говорила с Эрнестом, что со стороны могло показаться, что они давно знакомы, я же после откровений Китти стала более уязвимой. Самые ужасные события всегда происходят неожиданно – словно приходят из ниоткуда. Все дело в отсутствии перспективы. Китти ни о чем не подозревала, но Гарольд, возможно, планировал бегство в течение нескольких месяцев. Я не могла не подумать, может ли со мной случиться такое же. Как давно, например, мой муж знаком с Дафф?
Вскоре после полуночи, когда у меня больше не было сил бодрствовать, я извинилась перед Китти и привлекла внимание Эрнеста.
– Пришло время отвести бедную жену спать, – сказала я. – Просто валюсь с ног.
– Бедная Кошка, – отозвался он. – Тогда иди домой. Хочешь, найду кого-нибудь тебе в провожатые?
– Ты остаешься? – резко спросила я. Дафф деликатно отвернулась.
– Конечно. А что? Ведь не я устал.
Я потеряла дар речи, но тут на помощь пришла Китти.
– Я позабочусь о твоей жене, Хем. Оставайся и хорошенько повеселись. – Она сопроводила свои слова холодным взглядом, но Эрнест не обратил на это внимания.
– Ты настоящий друг, Китти. Спасибо. – Он встал и дружески пожал мне руку. – Отдыхай.
Я машинально кивнула, и тут Китти крепко взяла меня за руку и повела за собой. Когда мы оказались на улице, я тихо заплакала.
– Как стыдно, – призналась я.
Китти крепко обняла и слегка встряхнула меня.
– Это ему должно быть стыдно, дорогая. И ей тоже. Говорят, она окружает себя сонмом поклонников, потому что не может оплатить счета.
– Дафф,[10] – сказала я. – Кто себя так называет?
– Вот именно. Могу поклясться, что даже мужчина, лишенный здравого смысла, вроде Хема, не оставит такую женщину, как ты, ради этой дамочки. Пошли. Выше голову.
– Ты так добра ко мне, Китти. Не могу передать, как я буду скучать по тебе.
– Знаю. Я тоже буду скучать, но у меня нет другого выхода. Все, что я могу сделать, – это сбежать в Лондон и надеяться, что Гарольд поедет за мной.
– А он поедет?
– Откровенно говоря, не знаю.
Когда я вернулась домой, Бамби не спал и, заливаясь слезами, мусолил резиновое колечко.
Вид у Мари был сконфуженный.
– Думаю, ему приснился страшный сон. Бедняжка. Мне не удалось его успокоить.
– Спасибо, что согласились задержаться так надолго, Мари. – После ее ухода я пыталась утихомирить Бамби, но он продолжал хныкать и возиться. Потребовалось больше часа, чтобы его укачать, и когда я легла сама, то была до такой степени уставшей, что сознание мое путалось, – однако заснуть я не могла. Все это время я была сильной и довольна своей жизнью, но Китти права: конкуренция растет с каждым днем. Париж кишит соблазнительными женщинами. Они сидят в кафе, привлекая внимание красивыми ухоженными лицами и длинными соблазнительными ногами. Между тем мое тело после родов изменилось. Эрнест утверждал, что ему нравятся мои округлившиеся бедра и полные груди, но когда вокруг столько соблазнов, он может легко потерять ко мне интерес. А может, уже потерял – и что мне тогда делать? Что делают в таких случаях?
Когда через какое-то время Эрнест пришел домой, я все еще не спала и по-прежнему была такой усталой, что не смогла удержаться и разрыдалась.
– Бедная мамочка, – сказал он и, забравшись в постель за моей спиной, крепко прижал к себе. – Я даже не представлял, до какой степени ты измучена. Давай устроим тебе хороший долгий отдых.
– Давай, – отозвалась я, чувствуя прилив облегчения. – Где-нибудь подальше отсюда.
29
«Подальше отсюда» оказалось небольшим поселком Шрунс в австрийском Форарльберге. Мы приехали сюда как раз перед Рождеством 1924 года и с первого дня почувствовали себя как дома. За половину того, что мы тратили каждую неделю в Париже, нам отвели две уютные комнаты в гостинице «Таубе», и еще осталось на няню, которая гуляла с Бамби. В Шрунсе продавали тридцать восемь сортов пива, красное вино, бренди, вишневую настойку и шампанское. Да здесь сам воздух был как шампанское. Бамби и нам здесь лучше дышалось. Няня катала малыша по поселку на деревянных санках, пока Эрнест после завтрака работал в нашей комнате, а я с удовольствием играла внизу на пианино – ведь там было тепло. Днем, пообедав твердым сыром, сосисками, сырым хлебом и иногда апельсинами, мы катались на лыжах.
Катались мы много. Бывший профессиональный горнолыжник Вальтер Лент открыл школу, и мы стали его учениками. Несколько недель подряд здесь был только чистый белый хрустящий снег. Ничего нет лучше, чем забраться на одну из высоких гор, где нет ни людей, ни лыжни. Мы поднимались вверх пешком, все выше и выше. Такое катание требует сил – невероятных сил и выносливости. Ни лифтов, ни подъемников здесь не было. Лыжи мы тащили на плечах, а остальные необходимые вещи – в рюкзаках. К моему величайшему удивлению, я с этим справлялась. Отъезд из Парижа стал для меня благом. Я прекрасно спала, с ребенком мне помогали, а свежий воздух и спорт влили в меня силы и сделали выносливее. Медленно поднимаясь по длинной долине, мы иногда видели белую куропатку, оленя или куницу, встречалась нам и белая альпийская лисица. Когда же летели вниз, то видели только девственно чистый снег, ощущали только взлеты и приземления на ледниковом пути и облака снежной пыли, вздымаемой лыжами. Я каталась на лыжах лучше, но Эрнест быстрее привыкал ко всему новому – к новому воздуху, к новому бледно-желтому снежному покрову. Все ниже и ниже по склону. Мы летели!
Если высунуться наполовину из окна нашей комнаты на втором этаже «Таубе», держась кончиками пальцев за наружную штукатурку, можно увидеть не меньше десяти альпийских вершин, утопающих в снегу.
– Как тебе это нравится? – спросил Эрнест, когда впервые проделал этот трюк и отошел, уступив место мне.
– Очень нравится, – сказала я. Тогда он подошел, прижался ко мне сзади и обхватил руками, удерживая, чтобы я не упала.
– Очень нравится, – повторила я: ведь у меня были две сильные руки и еще десять альпийских вершин. Эрнест втащил меня в комнату, мы повалились на пуховый матрац и занялись любовью. И я в очередной раз вспомнила, что у нас получается лучше всего. Как легко и естественно двигаются наши тела – ничего резкого, лишнего, и нет никакой необходимости говорить. В постели, как нигде, он был самым любимым живым существом для меня, а я – для него.
За гостиницей была небольшая горка, где я каталась по свежему снегу, пока Эрнест без особого успеха пытался писать. Ему недоставало Парижа только из-за работы, недоставало городской деловой обстановки и обязательной дисциплины. Обычно, если работа не клеилась, не клеилось и все остальное, но в Шрунсе атмосфера была более расслабляющая. Я каталась на горке и знала, что, глядя из окна, он видит пастбище, фермы, поля и, даже если работа не идет, не чувствует себя несчастным. Иногда он наблюдал, как я, низко пригнувшись, несусь с горы прямо к гостинице и резко торможу в самый последний момент.
За зиму Эрнест отрастил жгуче-черную бороду и выглядел очень эффектно. Работа не шла, но зато по вечерам были боулинг и покер у камина и шнапс из горной фиалки, который обжигал язык и горло, тонизировал и пьянил. По вечерам в гостиничной столовой висело плотное облако дыма. После ужина я играла Баха или Гайдна – в зависимости от того, над кем работала в этот день. Эрнест читал Тургенева, сидя в кресле у камина, или играл в покер и курил, или разговаривал о войне с герром Нелсом, нашим хозяином. Дым от дров, запах шерсти, снег и любовь – окружавшее нас тепло сделало эту зиму необыкновенной для нас.
Единственное, что омрачало эти дни, – беспокойство Эрнеста за свою карьеру. Тот факт, что друзья не сомневались в его таланте, не убеждал его, как и положительные рецензии на книгу «Три рассказа и десять стихотворений». Эта маленькая книжка не могла удовлетворить его большие амбиции. Он послал родным несколько только что вышедших из печати экземпляров, но их ему вернули вместе с холодным письмом от отца, который писал, что ни он, ни Грейс не хотели бы держать в доме подобную книгу. В лучшем случае она просто вульгарная и грубая. Они желали ему славного будущего и надеялись, что он использует Богом данный талант на написание произведений нравственных и добродетельных. А до этого времени пусть не считает себя обязанным присылать домой свои публикации. Письмо причинило Эрнесту острую боль. Что бы он ни говорил, но ему хотелось, чтобы родители гордились им.
– Да пошли они к черту! – сказал он, но письмо аккуратно сложил и положил в ящик, где хранил важную корреспонденцию. Близкие могут быть врагами, часто повторял Эрнест, и теперь мне было ясно, что он имел в виду. И еще я видела, как он и эту боль пускает в дело, борется, удваивает усилия, как бы демонстрируя, что не нуждается ни в их любви, ни в их одобрении. Он будет бороться до тех пор, пока не завоюет «Вэнити Феэр» и «Сатердей ивнинг пост». Пока американский редактор не поверит в него и не опубликует его книгу, настоящую книгу, о которой он мечтает.
Настроение его не улучшилось и после того, как стало известно, что у Гарольда все пошло хорошо. Тот закончил роман в срок и послал его сразу в «Бони и Ливерайт». И издательство приняло роман. Об этом мы узнали перед самым отъездом в Шрунс. Гарольд пришел к нам, радостное волнение переполняло его.
– Что ты на это скажешь, Хем? Думал ли ты, что мне так повезет?
– А почему нет? – сказал Эрнест. Конечно, в нем бурлила профессиональная зависть, но он держал язык за зубами, вел себя достойно, открыл бутылку бренди и принес сифон.
– Андерсон тоже пытается свести меня с «Ливерайт». У меня есть с десяток неплохих рассказов, и я думаю послать их вместе с очерками и миниатюрами.
– Так и надо сделать, – поддержал его Гарольд. – Чего ты ждешь?
– Сам не знаю. В море есть и другая рыба, не так ли? Что скажешь о «Скрибнер»? Или «Генри Дорен»?
– Куда бы ты ни обратился, все будет хорошо. Тебе тоже повезет. Вот увидишь.
Я не сомневалась, что Эрнест использовал бы шанс издать книгу в более крупном издательстве, но после наших совместных уговоров – моих, Гарольда и Шервуда тоже – Эрнест наконец перед самым Рождеством отправил рукопись «Бони и Ливерайт». Он дал сборнику название «В наше время», потому что пытался дойти до сути вещей современной жизни, показав ее жестокость, хаотичность и странную красоту. Эрнест отослал лучшее из написанного за последнее время и радовался, что так поступил, однако ожидание приговора было для него мучительно. Когда к нам в «Таубе» приносили корреспонденцию, Эрнест нетерпеливо рылся в ней, выискивая письмо из издательства. Ничего больше его не интересовало.
В конце февраля герр Лент повел нас вверх по долине к альпийской станции Мадленер-Хаус, открытой даже глубокой зимой. Там была маленькая уютная кухня и спальня, в которой, когда дул сильный ветер, качало не меньше, чем на корабле. Отсюда мы совершали ежедневные пятисотметровые восхождения по склону, потом неслись вниз по леднику Силвретта, а из-под наших лыж с нетронутого снега взмывала легчайшая пыль. После дня, проведенного на лыжах, мы в изнеможении валились в постель.
– Давай не будем возвращаться, – сказала я Эрнесту как-то ночью, когда мы лежали в постели, прислушиваясь к шуму ветра и снега.
– Давай, – ответил он, еще крепче прижимая меня к себе. – Разве нам не повезло, что мы так любим друг друга? Наверное, мы только одна такая супружеская пара.
– Да, – согласилась я и почувствовала легкий озноб. Нельзя вечно прятаться от мира.
Через три дня мы вернулись в гостиницу, где Эрнеста ожидали две телеграммы. Одна – от Шервуда, другая – от Хораса Ливерайта, которые говорили об одном: «В наше время» решено издать отдельной книгой. Издательство предлагало аванс в двести долларов в счет авторского гонорара и вскоре обещало выслать контракт.
Это был грандиозный момент, который мы никогда не забудем, – и лыжные прогулки вошли в него, как будто было необходимо забраться чуть не до небес, а затем слететь вниз, чтобы получить эту новость. Ученичеству Эрнеста пришел конец. Он уже никогда больше не будет неизвестным. И мы никогда больше не будем такими счастливыми.
30
Той весной дождь лил без перерыва, но даже под дождем Париж для Эрнеста таил в себе множество соблазнов. Он знал город как свои пять пальцев и любил по нему гулять – особенно вечерами, заглядывая в разные кафе, чтобы узнать, кто там есть, а кого нет. Его, типичного писателя с левого берега Сены, везде узнавали – длинные непокорные волосы, теннисные туфли, куртка с заплатками. По иронии судьбы он превратился в тот тип художника, который еще два года назад вызывал у него самого отвращение, и сознание этого причиняло мне легкую боль. Я скучала по нему, прежнему, не была уверена, что всегда узнаю его, но не хотела тянуть его назад. Особенно теперь, когда у него все налаживалось.
Монпарнас менялся вместе с Эрнестом. Его заполонили американские туристы в надежде увидеть настоящих представителей богемы, хотя перед новой публикой те держались еще более нелепо и распущенно, чем раньше. Кики была тогда одной из самых любимых моделей художников, а также любовницей и музой Мана Рэя. Ее можно было часто застать в «Доме» или «Ротонде» с любимой мышкой. Белая мышка пристегивалась к запястью натурщицы изящной серебряной цепочкой. У входа в кафе «Селект» Флосси Мартин в окружении поклонников выкрикивала ругательства в адрес жителей города и туристов. Боб Макэлмон аккуратно блевал на клумбы лучших ресторанов, а потом заказывал очередной абсент. Запрещенный напиток продавался везде так же, как опиум и кокаин. Эрнесту и мне для кайфа хватало алкоголя, но многим требовалось повысить дозу, чтобы острее чувствовать вкус жизни и риск. Удивить, шокировать становилось все труднее.
Дафф Твизден считалась одной из самых сумасбродных девиц в этой ресторанной жизни. Она пила, как мужик, отпускала грязные шутки и могла заговорить с кем угодно. Устанавливала собственные правила, и ей было плевать, знают их или нет. После нашего возвращения из Австрии Эрнест стал видеть ее чаще, чем раньше. Иногда к ним присоединялся ее жених Пэт Гютри – известный пьяница, он часто был не в состоянии выйти из дома без очередной пьяной сцены. Я почувствовала некоторое облегчение, узнав о женихе, в которого девица якобы влюблена, хотя на самом деле это не всегда означало то, что подразумевалось.
Дафф, как и Эрнест, нуждалась по вечерам в обществе, и они, естественно, потянулись друг к другу. Меня это очень беспокоило, но однажды Эрнест привел ее к нам на лесопилку, чтобы провести время вместе, и она сразу встала на колени перед Бамби.
– Привет! А ты красавчик!
Бамби засмеялся и заковылял, чтобы спрятаться за моей спиной. Той зимой он только-только научился ходить, и, когда бежал, его пухленькие ножки были так напряжены, что казалось, он во что-нибудь обязательно врежется головой.
– И здесь то же самое, – пожаловалась Дафф, с улыбкой глядя на малыша. – Почему все мужчины бегут от меня? Наверное, я их отпугиваю.
– Ты еще и половины не знаешь, – сказал Эрнест.
Остальное время Дафф провела за столом, не выказывая никаких претензий. Она была хорошо воспитана, не привередлива и громко, от души, смеялась заразительным смехом. Мне она понравилась. Вопреки всему – понравилась.
Примерно в те же дни из Лондона вернулась Китти и прислала мне записку, приглашая на чай.
– Чего это она вернулась? – спросил Эрнест. – А я-то уж подумал, что мы избавились от этой расфуфыренной сучки.
– Ты несправедлив, – оборвала его я.
– Справедлив. Уж сучку-то могу распознать.
Я старалась не обращать внимания на его слова. Он никогда не менял своего мнения в отношении Китти, что бы я ни говорила или делала. Если он заносил человека в черный список, то с тем было покончено раз и навсегда, и это качество мужа очень расстраивало меня. Я не хотела с ним ссориться из-за Китти, но увидеть ее собиралась.
К сожалению, единственные приличные платья оставила мне она; но мне не хотелось надевать ее старые вещи, потому я пошла в поношенной юбке и кофточке. Однако, войдя в комнату, я пожалела о своем выборе. Китти также пригласила двух сестер из Среднего Запада, Полину и Джинни Пфайфер, которые были одеты с иголочки. Как я быстро выяснила, Полина приехала в Париж, чтобы работать для «Вог». Невероятно шикарная – в манто, сшитом из нескольких сотен шкурок бурундука, и туфлях цвета шампань, лучше которых я не видела. Джинни, с ее необыкновенными миндалевидными глазами, была красивее сестры, но Полина покоряла своей чуть ли не мальчишеской живостью. Она была худощавая, челка из черных волос почти закрывала ее лоб, а длинные изумрудные серьги почти доходили до крепких плеч.
Дочери богатого землевладельца из Арканзаса, они выросли в Сент-Луисе. Китти едва начала мне рассказывать, как одно время Полина дружила с Кейт Смит, как в комнату после боксерской тренировки вошли разгоряченные и смеющиеся Гарольд и Эрнест.
Я с удивлением смотрела на Гарольда – значит, он и Китти снова вместе? – и тут же перехватила ее взгляд, говоривший: не спрашивай. И зачем явился Эрнест? Изводить Китти? Я считала, что он, напротив, старался избегать ее общества. Я ждала доверительной беседы с любимой подругой, а не напряженной взаимной неловкости, и уж тем более не хотела видеть, как Эрнест и Гарольд крутятся вокруг новых потрясающих женщин, словно те экзотические животные из зоопарка.
Время шло. Гарольд и Эрнест крепко напились. Я пошла с Китти на кухню, чтобы принести еще чаю, а в это время Эрнест начал флиртовать с Джинни.
– Знаешь что, – громко обратился Эрнест к Гарольду, – хотелось бы мне куда-нибудь повести развлечься эту девушку.
– Не обращай внимания, – шепнула мне Китти. – Джинни не интересуется мужчинами.
– Правда? – удивилась я. С того места, где я стояла, Джинни выглядела настоящей соблазнительницей, женщиной-вамп. Подняв на Эрнеста миндалевидные глаза, она бросила на него выразительный взгляд.
– Ей нравится иногда оттачивать свое мастерство. Она находит мужчин забавными.
– Наверное, приятно уметь так контролировать себя, – сказала я. – А как насчет тебя? Что случилось с Гарольдом?
– Все-таки поехал за мной в Лондон. Я почти сдалась. Говорит, что не понимает, чего хочет.
– Значит, он скучал по тебе.
– Конечно, скучал. Все они скучают, когда от них уходят. Но я вернулась и не знаю, как долго это будет продолжаться.
– Почему все должно быть так сложно? – спросила я.
– Понятия не имею, – отозвалась Китти. – Должно быть – и все.
В гостиной Гарольд сидел на диване с толстой сигарой во рту, а Джинни, Эрнест и Полина стояли на ковре перед ним.
– Я могу взять с собой обеих, – говорил Эрнест. – Ведь у меня две руки.
– Не совсем, – поправил его Гарольд, увидев меня. – Одна принадлежит жене.
– Ну хорошо. Тогда беру Джинни – при условии, что она наденет манто сестры.
Все рассмеялись, и тот момент положил начало тому, что называют «эффектом домино». Этот смех станет отправной точкой цепной реакции событий, пока еще не наступивших. Зародившись в этой комнате, эта точка раскачивалась, но не падала.
Еще не падала. Не совсем.
В последующие месяцы весны 1925 года наш круг друзей продолжал меняться. Сначала эти перемены были едва заметны, и каждая новая потеря, казалось, не имела ничего общего с предыдущей, но старый круг неуклонно распадался, а на месте ушедших появлялись более богатые и распущенные личности. Паунд и Шекспир проводили все больше времени в Рапалло, живя там почти круглый год. Гертруда и Эрнест то и дело ссорились – не только по серьезным, но и пустяковым поводам. Он, похоже, приходил в замешательство, не понимая, почему так происходит, но, мне кажется, ее раздражало, что он так быстро меняется.
– Я никогда не нравился Алисе, – сказал он однажды, когда мы выходили от них.
– Чепуха. Ты ей нравишься.
– Тогда у нее странный способ это демонстрировать. Сегодня она только что карьеристом меня не назвала. Очевидно, я плохо соображаю.
– И Гертруда тебя любит. Она просто тревожится.
– Не нуждаюсь я в ее наставлениях. И с чего вдруг она считается таким уж великим педагогом? Что она совершила на самом деле?
Я с грустью воспринимала эти профессиональные разногласия между двумя хорошими друзьями и не понимала, как они отразятся на мне. Наш новый круг состоял из очень богатых художников, их цель заключалась в том, чтобы хорошо жить и иметь все самое лучшее. Мы по-прежнему тратили меньше трех тысяч в год, и хотя, на мой взгляд, у нас с этими людьми не было ничего общего, они проявляли к нам интерес – по крайней мере, к Эрнесту.
Полина Пфайфер была одной из них. Для видимости она работала, получая жалованье в «Вог», но, помимо этого, имела трастовый фонд – он-то и давал ей возможность носить с шиком дорогую одежду. Это было время Шанель, и Полина написала для «Вог» материал о новой коллекции кутюрье – пыл статьи граничил с одержимостью.
– Шанель навсегда изменила силуэт одежды, – заявила она женщинам, сидящим за столиком в «Де Маго», среди которых была и я. – Мы никогда не будем прежними.
Женщины дружно закивали, словно Полина предсказала день Второго пришествия, но меня мода не волновала. Моя одежда никогда не была модной, а свой силуэт я могла изменить, разве только совсем перестав есть.
Китти давно знала Полину и очень хотела, чтобы мы подружились. Я не думала, что между нами есть что-то общее, но, когда Китти впервые привела ее к нам, меня приятно удивили ее ум и чувство юмора. И она очень старалась мне понравиться.
– Кейт Смит рассказывала о вас много хорошего, – сказала она. – Так приятно наконец познакомиться.
– Вы давно знаете Кейт?
– Мы учились в университете Миссури, и обе специализировались в области журналистики.
– Боюсь, что Кейт захватила меня своими щупальцами много раньше, – сказала я. – В девять лет она довела меня до рвоты, заставив курить украденные сигареты.
– Похоже на нее. Но ей пришлось бы потрудиться, чтобы научить меня чему-нибудь плохому. К этому времени я и сама была не промах.
Мы рассмеялись, и в это время я услышала, как Эрнест откашливается в нашей спальне. Мне было стыдно, что он не присоединился к нам, и я сочинила какие-то оправдания.
Полина неодобрительно посмотрела на дверь. Та лишь слегка растворилась, но лежавшего на постели Эрнеста было видно – у него ничего не болело, просто ему было неинтересно наше общество.
– Я знаю все о мужьях, – сказала Полина. – Много лет наблюдаю за ними со стороны.
– А самой удалось прошмыгнуть, никого не задев? – спросила я.
– Разве только чуть-чуть, – вставила Китти.
– Не важно. Теперь я свободна, – сказала Полина. – Свободна, как ветер, и мне хорошо.
– Не говори Хэдли о свободе, – рассмеялась Китти. – По этому поводу у нее заготовлены разные теории и лекции.
Я залилась краской и попыталась объяснить, но Полина быстро и легко сменила тему разговора.
– Китти говорит, вы большой мастер фортепьянной игры. Разве у вас нет инструмента? Мы попросили бы вас поиграть.
– К сожалению, нет. Я ведь не профессионал.
– Профессионал отличается от любителя только тем, что играет для других, а не для себя. Вы давали концерты?
– Когда мне было немногим больше двадцати. Но и тогда душа к публичному исполнению не лежала.
– Важно иногда подвергать нервы испытанию. Трудности сохраняют молодость, – сказала Полина.
– Надо дать концерт, – посоветовала Китти. – Это пойдет тебе на пользу. Все придут.
– Мне становится плохо при одной только мысли об этом, – отвергла я со смехом эту идею. Но ночью, перед сном, когда мы лежали в постели, я сказала Эрнесту, что хочу иметь свой инструмент. – Не думала, что мне будет так сильно не хватать музыки. Однако не хватает.
– Понимаю, Кошка. Мне тоже хочется, чтобы у тебя был инструмент. Может, купим из аванса.
– Хорошее слово «аванс», правда?
– Да, и «авторский гонорар» тоже неплохое, но не будем делить шкуру не убитого медведя.
– Хорошо, Тэти, не будем. – Но я все равно заснула счастливая.
Как-то вечером в начале мая мы с Эрнестом сидели в кафе вдвоем, и к нам от стойки бара подошел и представился Скотт Фитцджеральд.
– Вы – Хемингуэй, – начал Фитцджеральд. – Несколько недель назад Форд показал мне ваш рассказ, и я сказал: «Вот то, что надо. Это настоящее».
– Жаль, что не читал ваших книг, – признался Эрнест.
– Ничего страшного. Не думаю, что появятся другие. С тех пор как мы с женой приехали в Париж, я побывал на тысяче вечеринок, но ни разу не сел за письменный стол.
Эрнест недоверчиво вгляделся в него сквозь тусклый свет.
– Но так вы ничего не напишете.
– Разве я не понимаю этого? Но Зельда любит танцевать. Вам надо с ней познакомиться. Она необыкновенно эффектная. – Глаза его обратились на танцпол, где несколько пар исполняли сложные фигуры танго. – У меня только что вышел роман. «Великий Гэтсби».
– Поищу его, – сказал Эрнест. – Как вы переносите ожидание рецензий?
– Без особого труда. Прочесть их труднее. А когда прочтешь, не можешь двигаться дальше. Как Гэтсби. Я знаю его так хорошо, словно он мой ребенок. Он умер, а я продолжаю о нем беспокоиться. Ну не смешно ли?
– А над чем-нибудь новым вы работаете? – спросила я. – Помимо танцев?
Он улыбнулся, показав безукоризненные зубы.
– Нет, но буду, если обещаете безмерно восхищаться каждым написанным словом. Скажите, а что вы сейчас обо мне думаете?
