Текст книги "Парижская жена"
Автор книги: Пола Маклейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Мужчина продолжает идти, смотрит вперед сквозь дождь и говорит: «Жена знает, что я трус. Я прятался под пирсом. Собирался их бросить».
Эрнест кивает и, подняв глаза, обнаруживает, что они подходят к мосту через реку – деревянную конструкцию, которая, несмотря на кажущуюся хрупкость, выдерживает огромный вес – телег, волов, верблюдов, множество тел, – и все это словно застыло.
Впереди, поверх голов людей, он видит изящные белые шпили мечети, минареты, вырастающие из желтой грязи, – все это никак не связано с тем, что происходит на дороге, – с этой слякотью, визгом, трусостью и дождем. В кармане его куртки лежат вдвое сложенный синий блокнот и два карандаша. Бумага промокла, это ясно – можно не смотреть, но он все равно не стал бы сейчас писать. Сегодня вечером он отправит материал из гостиницы, если ту не смоет дождем. А теперь все, что он может, – это смотреть, сохранять спокойствие и не отводить глаза.
Проходит неделя, и ему кажется, что он никогда нигде больше не был. Это одно из многого, что делает с человеком война. Все увиденное вытесняет людей и ситуации из предыдущей жизни, и уже не вспомнить, почему они так много значили. Не важно, солдат ты или нет. Результат один.
Он спит на койке в гостинице города Адрианополя, завернувшись в грязное одеяло, весь в язвах от укусов вшей. Дни он проводит в разговорах с беженцами, написании репортажей, которые отсылает в «Стар» и «МСН» (Международная служба новостей) под именем Джон Хэдли. Иногда он измучен настолько, что посылает один материал дважды. Ему плевать – пусть увольняют. Но сначала его надо найти, а он – нигде.
Когда наступает вечер, он идет в бар, там видит очень смуглую молодую армянку с синяками под глазами в цветастом платье, подпоясанном у талии. Под тканью угадываются очертания ее груди; ему хочется дотронуться до девушки, и все вдруг кажется простым. К девушке подходит английский солдат, обхватывает ее за талию, она улыбается. Тут Эрнест бросается вперед и бьет солдата. Ему этого совсем не хочется. Он просто знает: если хочешь получить девушку, надо действовать. Сами они никогда не подходят, да и зачем им это? Он чувствует, как его кулак касается челюсти солдата, и тот откидывается назад. Сам он ничего не ощущает. Солдат падает на одно колено, но быстро поднимается, глаза его расширены и пылают гневом. Он наносит ответный удар, но не мгновенный и недостаточно низкий. На этот раз Эрнест бьет его в живот, и чувствует, что у мужчины перехватывает дыхание.
Девушка говорит что-то, чего он не понимает, но по звучанию это похоже на «довольно». Он берет ее за руку, и они уходят. Садятся в такси и молча едут к ней домой. Оказавшись в комнате, она развязывает пояс на платье и тянется к его ремню. Он отталкивает ее руки. Его правая рука в крови, но расстегнется он сам. Он садится на небольшой деревянный стул, притягивает женщину к себе, чувствуя, как грубо и услужливо она его оседлала. Двигая ее на себе как куклу, он знает, что все делает правильно, – это единственный способ осознать, что он жив, по крайней мере сегодня. Первый раз все происходит быстро, он стонет. Он остается с ней до утра, в ее грязной постели, а уходя, оставляет на вырванном из записной книжки листке адрес своей гостиницы и два американских доллара. Возможно, он никогда не увидит ее снова, поэтому будет правильно поступить именно так. У него еще есть деньги, так что, может, если они еще встретятся, он не будет чувствовать себя больным, и все получится лучше и как-то ему поможет.
Он выходит на улицу, еще очень рано и довольно прохладно, и дождя пока нет. Возвращаясь в гостиницу, он думает: ну вот ты и сделал это. Теперь поздно что-нибудь менять, да ты и не стал бы. Придется вспомнить об этом позже при встрече с женой – тогда тебе захочется скорее умереть, чем сделать ей больно. Запомни, никто не заставляет ничего тебя делать. Все решаешь и делаешь ты сам, и потому сожалеть не о чем.
Опять пошел дождь, мелкий, он приятно моросит, просачивается сквозь ткань рубашки и брюк. Эрнест идет по грязной дороге, с двух сторон на него давят небольшие постройки, а в голове опять единственная реальная мысль: другого мира нет. Какое имеет значение, убьет ли твоя измена жену, если жены у тебя нет? И Парижа нет, и всего остального. Ты можешь снова встретиться со смуглой девушкой. И опуститься можешь, и смердеть, вызывая отвращение, – ведь другого мира нет.
19
После его отъезда меня обуяла печаль, грызли чувство вины и жгучая ненависть к себе. Взгляд мой упал на полку с бутылкой виски, я даже взяла ее в руки и подержала немного, но потом поставила на место. До обеда нельзя. Больше так делать не буду. Вместо выпивки приготовила кофе, очистила апельсин, стараясь не думать, как он там, в поезде. По меньшей мере два дня он будет в пути, а потом окажется в другом мире, и очень опасном. Все, что я могла, – это не терять надежды, что с ним все в порядке и что связующая нас нить достаточно крепка и не позволит случиться несчастью.
За исключением двух неразборчиво написанных еще по пути в Турцию открыток, я ничего о нем не знала и ругала телеграф, не желая думать, что его молчание связано с чем-то другим. Когда через две недели в «Стар» вышел его первый репортаж и я узнала, что, кроме насилия, там вдобавок начались эпидемии холеры и малярии, мне стало еще хуже; прочитав репортаж, я сожгла газету и пошла гулять.
Мари Кокотт приходила каждый день.
– Вам нельзя валяться в постели, – сказала она, принесла фартук и надела на меня поверх халата. Вдвоем мы приготовили говядину по-бургундски, рагу из телятины под белым соусом и рагу из бобов с птицей – все было очень вкусно, но я не могла заставить себя есть.
Приходил Льюис Галантьер, он сидел за нашим ужасным обеденным столом и пытался вытащить меня в «Мишо».
– На этой неделе у Джеймса Джойса прибавилось еще шесть детей. Все они там, едят в огромном количестве баранину и извергают молоко через нос. Неужели вы не хотите увидеть это своими глазами?
Я выдавила из себя улыбку, надела пальто и туфли – самые модные.
– Пойдем, посидим поблизости, за углом. «Мишо» пока отложим, хорошо?
– Ваш покорный слуга, мадам.
Ни Льюису, ни другим я не рассказывала, как плохо мы расстались с Эрнестом. По утрам я писала письма и лгала Грейс и Кларенсу, что все у нас замечательно. Репортажи Эрнеста, писала я, «Стар» принимает на ура, его ждет великолепная карьера. Я не рассказывала, что недавно он решил разорвать эксклюзивный контракт с газетой и писал репортажи под псевдонимом для «МСН». Все это делалось под большим секретом, приходилось прибегать ко лжи, когда горячий материал появлялся в «МСН» раньше, чем его «эксклюзивные» статьи в «Стар». Эрнест уверял, что ради денег стоит так поступать. Он договорился со своей совестью. Эрнест стремился пробиться в жизни любой ценой.
Но подобные мысли ни к чему не приводили. Только возвращали к виски, поэтому я прогоняла их, откладывала стопку писем и шла пешком в Люксембургский музей смотреть Моне. Там я стояла и любовалась ярчайшими пятнами его лилий, прелестными пурпурными отблесками на воде и старалась не думать ни о чем другом.
В конце октября рано утром Эрнест сошел с поезда на Лионском вокзале. Вид у него был такой, словно он участвовал в жуткой драке, где его сильно поколотили. Он был слаб, истощен, его трясло от малярии. Потерял он фунтов двадцать, а то и больше, я с трудом его узнала. Шагнув вперед, Эрнест рухнул в мои объятия. Дома над тазиком я мыла шампунем его волосы, кишащие вшами.
– Прости меня за все, Тэти, – сказала я, когда он закрыл глаза.
– Не будем об этом говорить. Теперь все это не имеет значения.
Я взяла ножницы и очень коротко его подстригла, а потом принесла лампу, чтобы лучше видеть, и по одной выбрала оставшихся вшей. Затем натерла все его тело кремом и помогла лечь на свежее, чистое белье, на котором он проспал двадцать четыре часа. Когда же проснулся, я принесла яйца, тосты, ветчину и горчицу, он съел все с удовольствием и снова заснул.
Эрнест провалялся в постели неделю; иногда, глядя на него спящего, я понимала, что он перенес такое, о чем не сможет рассказать, – по крайней мере, долгое время. Наша ссора и молчание были ужасны, но время, проведенное им в Турции, затмило их. Возможно, Эрнест был прав, сказав, что теперь это не имеет значения. Он дома, мы снова вместе, и, возможно, все будет хорошо, если мы не станем вспоминать прошлое или давать повод для этих воспоминаний.
Через неделю Эрнест стал вставать с кровати, мыться, одеваться, он уже почти был готов встретиться с друзьями. Из дорожной сумки он вытащил, отодвинув в сторону записные книжки, завернутые в газету и куски ткани подарки. Мне он привез бутылочку розового масла и тяжелое янтарное ожерелье с большими неровными камнями, украшенное серебром и черными кораллами.
– Как оно прекрасно! – воскликнула я, беря ожерелье в руки.
– Оно принадлежало известному русскому дипломату, который теперь работает официантом.
– Надеюсь, ты хорошо ему заплатил.
– Да, и еще напоил до потери сознания, – ответил он, начав походить на прежнего Эрнеста.
Я ждала, что он продолжит рассказ, но он просто сел за стол и стал пить кофе, расспрашивая, что пишут в газетах.
Я знала, что он меня снова любит, это было видно. Неважно, что каждый из нас чувствовал и думал о другом во время разлуки, теперь все осталось позади. Я открыла бутылочку розового масла, которое было насыщенного желтого цвета и пахло живыми розами. Вот так, безо всяких словесных объяснений, начался новый период наших отношений.
20
– Будь осторожна, – предупредил Эрнест. – Ты призываешь дьявола.
– Призываю дьявола?
– Сама знаешь.
– Значит, он может появиться в зеленом тумане.
Мы сидели в «Селекте» с Паундом и Дороти – ее сегодня называли Шекспиром. Паунд только что стал редактором нового издательства под названием «Три горы» и собирался опубликовать какие-нибудь произведения Эрнеста. Все мы пребывали в прекрасном настроении, и я решила заказать бокал абсента ради такого праздника.
– Нужно это делать медленнее, – сказал Паунд.
– Мне? – спросила я, но слова Паунда относились к официанту – тот лил воду на кубик сахара в спиртном, цвет которого менялся на глазах, превращаясь из порочного желто-зеленого в мутновато-белый. Абсент был запрещен во Франции уже много лет. Как и опиум. Но и то и другое не составляло труда найти в Париже – надо было только знать место. Мне нравились нежный, лакричный аромат напитка, и ритуал с кубиком, и специально перфорированная ложечка, пропускающая капли, сахарные капли. Наш официант все делал превосходно – так мне казалось, но Паунд выхватил у него кувшин и сам взялся за дело.
– Ты пьян, дорогой, – тихо шепнула ему Шекспир.
– Пытаюсь вообразить вас пьяной, – сказал ей Эрнест. – Могу поклясться, вы никогда и капли не пролили.
Она рассмеялась.
– Только потому, что не пью абсент.
– Это всего лишь лакричные леденцы и призрачная дымка, – сказала я.
– Хорошо, если завтра утром ты будешь думать так же, – сказал Эрнест.
– Может, ты и прав, зато сейчас все кажется таким легким, согласен?
– Согласен. – Эрнест чокнулся со мной. – Выпьем – и к черту завтра.
– Правильно, – поддержал его Паунд, подавшись вперед в своем помятом твидовом пиджаке и облокотившись локтями о стол. Он мне все больше нравился – мне вообще по большей части люди нравятся. Я подумала, что могла бы полюбить нашего официанта. У него роскошные усы, не напомаженные, простые и свежие, как цветы. Мне хотелось дотронуться до них или съесть.
– Тебе надо отрастить вот такие усы, – сказала я Эрнесту, не совсем вежливо показывая какие.
– Уже сделано, дорогая. Они точно такие же.
Я приблизила к нему лицо.
– Действительно, – признала я. – Когда ты успел? – И мы все рассмеялись.
Позднее, когда мы перешли в «Ритц», Паунд затеял разговор о Штатах.
– Никогда не вернусь на Средний Запад, – говорил он. – Отрекаюсь от него. Индиана кишит снобами и идиотами.
– Опять завел старую шарманку, – сказала Шекспир неповторимым низким голосом.
Я посмотрела в продолговатое, затянутое дымом зеркало, дотронулась сначала до своего лица, потом до бокала.
– Я ничего не чувствую, – сказала я Эрнесту. – Разве это не чудесно?
– Выпей еще, Хэдли, – посоветовал Эрнест. – Ты очень красивая.
Шекспир улыбнулась дугой своих губ, глаза ее тоже улыбались.
– Только взгляни на наших очаровательных любовников, – попыталась она привлечь внимание Паунда.
– Да будет вам известно, Индиана всегда была пустыней для интеллекта, – сказал тот и выпустил клуб дыма, который витал над столиком, пока мы его не проглотили. Голубые облачка плавали повсюду и сливались, обретая неясные очертания. Мы вдыхали и выдыхали их.
– Все, что у них есть, это высокие моральные устои, – продолжал Паунд. – Больше ничего. Мое преподавание в Уобаше было бессмысленным. Что хотели слышать молодые люди, у которых вместо мозгов кукуруза? Конечно, не лекции о Йейтсе. Не о поэзии.
– В той актрисе была частичка поэзии, – сказала Шекспир.
– Самые восхитительные женские колени, которые я видел в жизни, – откликнулся Паунд.
– Продолжай, – попросил Эрнест. – Во мне пробуждается аппетит.
– Тем вечером шел дождь… в Индиане всегда идет дождь, в метафорическом смысле, вы понимаете? И эта актриса… как ее звали?
– Берта, – подсказала Шекспир.
– Не Камелия? – спросил Эрнест.
– Нет, нет. Она не болела туберкулезом. Просто не хотела, чтоб намокли волосы. Прекрасные волосы. Я предложил бы пойти пообедать, но сырость…
– Одна из моих насущных проблем, – сказал Эрнест.
Все засмеялись, а Паунд продолжил:
– Пошли слухи, что я принимал девушку у себя, – можно подумать, что я ее резал, а не жарил для нее цыпленка.
– Бедный Эзра, – сказала Шекспир. – Его уволили на следующий день.
– Совсем не бедный. Иначе по-прежнему читал бы лекции о поэзии початкам кукурузы.
– Но иногда жарил бы цыплят, – сказала я.
– Даже с цыплятами не вынести Индианы, – отозвался Эзра.
Поздно вечером, когда мы из «Ритца» перешли в «Купол», Эрнест и Паунд затеяли жаркий спор о достоинствах Тристана Тцары. Паунд считал, что сюрреалисты могут что-то создать, если им давать дольше спать. Эрнест же называл их идиотами и говорил, что лучше б им поскорей проснуться, чтобы мы о них больше не думали.
– Я засыпаю от одних ваших разговоров, – сказала Шекспир, и мы обе перебрались в другой конец зала и сели за маленький столик.
– Вы с Хемом и правда замечательно смотритесь, – сказала она.
– Правда? – Я уже час пила одну только теплую воду, и мой язык начал наконец обретать чувствительность.
– Интересно, как это происходит. Я говорю о любви. – Она провела рукой по волосам, которые идеально выглядели.
– А разве у тебя с Паундом ее нет?
– Конечно, нет. – Она засмеялась с легким придыханием. – Мы имеем то, что имеем.
– Не понимаю.
– Я тоже не совсем понимаю. – Она засмеялась безрадостным смехом, а потом замолчала, взбалтывая напиток.
В октябре стояла прекрасная погода, и, понимая, что холода и слякоть не за горами, мы наслаждались жизнью, чувствуя себя счастливыми и сильными. У Эрнеста ладилась работа над повестью о Нике Адамсе и новыми рассказами, и он так хорошо видел конечный результат, как будто книги были уже написаны. В нашем кругу никто не сомневался в его успехе, считая это только вопросом времени.
– Ты создаешь нечто новое, – как-то сказал ему Паунд в своей студии. – Не забывай об этом, когда оно станет приносить муки.
– Только ожидание приносит муки.
– Ожидание дает возможность удалить лишнее. Это важно, а творческие муки помогают развитию.
Эрнест запомнил эти мудрые слова, как и все, что говорил Паунд.
Вскоре в конце дня свет на улицах стал более скудным, быстро тускнел, и мы задумались, хватит ли нам сил вынести долгую зиму.
– Я подумываю, не написать ли Агнес, – сказал Эрнест однажды вечером. – Эта мысль пришла мне в голову еще в Милане. Ты не возражаешь?
– Даже не знаю. А для чего тебе это?
– Ни для чего. Пусть знает, что я счастлив и вспоминаю ее.
– И что твоя карьера развивается, как ты и предвидел.
Он улыбнулся.
– А это на закуску.
– Отправляй свое письмо.
– Уже отправил, – сказал он.
Я почувствовала, что ревную.
– Ты был так уверен в моем согласии?
– Возможно. В противном случае я сумел бы тебя убедить, что все в порядке. В конце концов, это всего лишь письмо, а мы принадлежим друг другу.
– Как раз это на днях говорила Шекспир.
– Шекспир? Что она знает о любви?
– Может быть, больше нас, потому что у нее самой любви нет. Она в ней не купается.
– Вот почему я не могу сейчас писать о Париже: всюду любовь.
– И потому пишешь о Мичигане.
– Он так близко. Словно я оттуда и не уезжал. – Открыв записную книжку, лежавшую перед ним на столе, он перечитал сделанное за день. Его рука лежала на страницах, пальцы касались предложений, написанных решительным, наклонным почерком. – Но это не настоящий Мичиган. Его я тоже выдумал, и это самое лучшее.
На письменный стол он прикрепил голубую карту северного Мичигана, где были все нужные поселения – Хортон-Бей, Питоски, озеро Валлон, Шарльвуа, – именно те места, где с ним (а также с Ником Адамсом) произошли важные события. Эрнест и Ник – разные люди, но они знают много одних и тех же вещей: где и когда можно найти отяжелевших от росы кузнечиков для наживки, какие есть течения и как по ним понять, где клюет форель. Они знают, как в ночной тиши рвутся минометные снаряды и каково это видеть, как стало выжженным и опустело место, которое уже успел полюбить. С головой у Ника не все в порядке, и в двухчастном рассказе «На Биг-Ривер» остро ощущается ни на минуту не покидающее его внутреннее напряжение, хотя Эрнест нигде не говорит об этом прямо и никак не определяет его состояние.
– Мне нравятся твои рассказы о Мичигане, – сказала я.
От света фонаря на столе он сощурился, чтобы посмотреть на меня.
– Правда?
– Конечно.
– Иногда я задаю себе вопрос: хочешь ли ты, чтобы я продолжал писать? Мне кажется, ты чувствуешь себя одинокой.
– Не твоя работа причина моего одиночества, а твое отсутствие. Ты уже давно не пробовал писать здесь, дома. Может быть, теперь это получится, и я смогу тебя видеть. Я не стану говорить или еще как-то беспокоить тебя.
– Ты ведь знаешь, мне нужно уединение, чтобы работа шла. – Эрнест закрыл записную книжку, положил сверху карандаш и стал катать его вверх-вниз по книжке. – Я должен быть один, когда пишу, но, будь я по существу один, ничего бы не получилось тоже. Я должен уходить отсюда и возвращаться, говорить с тобой. Только это делает мою работу настоящей и дает силы ее продолжать. Ты меня понимаешь?
– Думаю, да. – Я подошла к нему сзади, положила голову ему на плечо и потерлась лицом о шею. Но на самом деле я не понимала, не до конца понимала. И он это знал.
– Возможно, никто не сможет понять, что чувствует другой.
Я выпрямилась и отошла к окну, за которым лил дождь – на подоконнике образовалась лужица.
– Я стараюсь.
– Я тоже, – сказал он.
Я вздохнула.
– Наверное, дождь будет идти весь день.
– Не обольщайся. Будет идти месяц.
– Может, все-таки нет.
Он улыбнулся.
– Ты права, малыш. Может, и нет.
21
Незадолго до Дня благодарения «Стар» послал Эрнеста на мирную конференцию в Лозанне, где должен был разрешиться территориальный спор между Грецией и Турцией – тот, что породил кровавый конфликт в Смирне и способствовал тому, что последние три года представители обеих наций убивали друг друга. Когда пришла телеграмма, я заметила, что Эрнест нервничает. Он не сразу ее открыл, и я понимала почему. Нельзя было допустить такой схватки, как в прошлый раз. Мы могли ее не пережить.
– Лозанна, – произнес он наконец. – Деньги у нас есть. Поедем вместе.
– Необязательно, – сказала я. – Все будет хорошо.
– Нет, – возразил он. – Я хочу, чтобы ты поехала.
Его настойчивость успокоила меня, и я согласилась, но к отъезду свалилась – отчаянно болела голова. Я ничего не могла есть – меня тут же рвало. Было решено, что Эрнест поедет один, а я присоединюсь к нему, когда смогу. Так случилось, что в это время в Париже находилась моя старая подруга Летиция Паркер из Сент-Луиса, она вызвалась навещать меня и заботиться обо мне. Все будет не так, как во время его поездки в Турцию или даже в Геную.
К началу декабря я почувствовала, что могу ехать, и радостно начала собирать вещи, зная, что после окончания конференции мы поедем кататься на лыжах в Шамби, там же проведем Рождество в обществе Чинка, а потом отправимся в Италию и Испанию. Учитывая все это, нас не будет в Париже месяца четыре, и значит, мы надолго распрощаемся с холодом и сыростью. И хотя я пролежала в постели целую неделю и меня посещали сомнения, готова ли я к лыжным прогулкам, но настрой был самый решительный. Постараюсь!
В одной из телеграмм, которые мы слали друг другу, обсуждая планы на отдых, Эрнест сообщил, что встретил в Лозанне Линкольна Стеффенса, журналиста, с которым познакомился в Генуе и на которого произвели большое впечатление его репортажи. Он захотел прочитать все, что Эрнест к этому времени написал, но у того был с собой только один рассказ «Мой старик» о мальчике и его погибшем отце-жокее. Стеффенс пришел в восторг и сравнил его с рассказами Шервуда Андерсона. Эрнест не любил, когда его сравнивали с другими писателями, особенно неприятно было сравнение с Андерсоном, другом и первоклассным мастером, но он это вынес, потому что Стеффенс пообещал послать рассказ своему приятелю, редактору «Космополитен». До сих пор Эрнест публиковался только раз в небольшом художественном журнале «Дабл Дилер». Одна публикация и еще обещание Паунда напечатать что-нибудь в «Трех горах» – вот и все. Новое предложение сулило больше, оно захватывало и обнадеживало.
Укладывая чемодан, я подумала, что во время нашего долгого отсутствия Эрнест может захотеть поработать над рассказами и повестью. И, конечно, с радостью покажет Стеффенсу свои работы. Поэтому я подошла к буфету в столовой, где Эрнест хранил рукописи, собрала их все и уложила в маленький чемоданчик. Это будет моим сюрпризом для него. Мысль о таком сюрпризе придавала силы, когда я ехала на Лионский вокзал.
На вокзале царила суета, но другим я его никогда не видела. Носильщики в красных куртках сновали между вощеными деревянными скамьями, декоративными пальмами и хорошо одетыми пассажирами, только что приехавшими или, напротив, отъезжающими. Утром я увижу Эрнеста, и все опять будет хорошо, – эта мысль не покидала меня, пока я протискивалась сквозь толпу и передавала носильщику багаж. Он помог мне подняться в поезд, поднял большой чемодан с моими вещами на сетку для багажа, а маленький чемоданчик поставил под полку, откуда я легко могла его достать. Вагон был почти пустым. До отхода поезда оставалось полчаса, и я решила выйти размять ноги и купить газету. Я пробиралась по станции с трудом, минуя продавцов яблок, сыра, воды, одеял и подушек, теплых сандвичей, завернутых в бумагу, и небольших фляжек с бренди. Когда объявили о посадке, я вместе с другими пассажирами поспешила на поезд и нашла свое купе в том же виде, что и оставила. За исключением одного – маленький чемоданчик исчез.
Его не было под сиденьем. Его не было нигде. В панике я стала звать проводника.
– Могу я вам помочь? – спросила меня соседка, пока я ждала прихода проводника. Со мной ехала пожилая американка, которая, похоже, путешествовала одна. – Я могла бы отдать вам кое-что из одежды.
– Там не одежда! – возопила я, и женщина, не на шутку испугавшись, поскорее отвернулась. Когда наконец явился проводник, он сначала ничего не понял. Я плакала, не переставая, и с трудом находила правильные французские слова. В конце концов он вызвал двух французских полицейских, те вывели меня из поезда и начали допрашивать. Собрались зеваки. Полицейские потребовали мою идентификационную карту – один из них стал внимательно ее изучать, а другой попросил описать чемоданчик и последовательно все мои действия.
– Чемоданчик был ваш?
– Моего мужа.
– Он в поезде?
– Нет, он в Швейцарии. Я везла чемоданчик ему. Там его рукописи. Три года работы. – Тут я полностью утратила самообладание. От ужаса закружилась голова. – Что вы стоите и допрашиваете меня? – Голос мой поднялся до визга. – Он ведь убежит. Теперь он может быть уже далеко.
– Ваш муж, мадам?
– Да вор же, идиот!
– Если вы не прекратите истерику, мадам, мы не сможем вам помочь.
– Пожалуйста, обыщите поезд. Обыщите вокзал. – Мне казалось, я схожу с ума.
– Во сколько вы оцениваете этот чемоданчик и его содержимое?
– Я не знаю, – ответила я в полузабытьи. – Там вся его работа.
– Да, вы говорили. Мы сделаем, что сможем. – И мужчины удалились, любезно откланявшись.
Поезд задержали еще на десять минут, чтобы полиция его осмотрела. Полицейские прошли весь состав из конца в конец, расспрашивая пассажиров, не видел ли кто чемоданчик. Я ни минуты не думала, что вор все еще в поезде. Очевидно, то был рядовой воришка, воспользовавшийся ситуацией и стащивший чемодан в надежде найти там ценности. А там хранились все мысли, все предложения, над которыми трудился Эрнест со дня нашего приезда в Париж и даже раньше, еще в Чикаго, – все рассказы. Очерки, стихи и отдельные зарисовки. Он ничего не выбрасывал – в чемоданчике было собрано все.
Офицеры вернулись ни с чем.
– Пока ничего, мадам, – сказал один. – Мы продолжим поиски, но если вы намерены ехать в Швейцарию, предлагаю вам занять ваше место.
Я оставила им наш адрес и номер телефона танцевального зала – у нас телефона не было, – но не питала большой надежды на успех поисков. Париж большой город, а время уже упущено. Я представила себе, как вор спешит в укромный переулок, открывает чемоданчик и тут же закрывает. Бросает его куда попало – может, в мусорный бак. Чемоданчик мог валяться в любом переулке, на любой свалке, там, где сжигают мусор. Мог плавно опускаться на дно Сены.
– Сочувствую вам, – сказала моя соседка, когда я наконец вернулась в купе.
– Простите, – у меня вновь полились слезы. – Я не всегда так раскисаю.
– То, что пропало, очень дорого?
Состав загрохотал и тронулся. Уже ничто нельзя изменить. Уйти от того, что случилось, невозможно. Ужас полностью заполонил меня, а с ним пришла и давшаяся с трудом уверенность. На ее вопрос был только один ответ.
– Бесценно, – сказала я и отвернулась.
22
За этим последовала самая долгая ночь в моей жизни. Стемнело, нас обступили горы – мы въезжали в Швейцарию. Я ломала голову, как сказать Эрнесту, что пропала вся его работа, и ничего не могла придумать. Слов не было.
На следующий день, когда мы прибыли в Лозанну и я увидела на платформе Эрнеста, а рядом с ним Стеффенса, все, что я могла, – это со слезами двинуться в их сторону. Эрнест посмотрел на Стеффенса и пожал плечами, как бы говоря: кто поймет этих женщин? Но я продолжала плакать, и Эрнест понял: что-то случилось.
Прошла вечность, прежде чем я заговорила. Стеффенс извинился и, сказав, что ему нужно с кем-то встретиться, ушел. Когда мы остались одни, Эрнест заставил меня пойти с ним в привокзальное кафе и усадил за столик. Вокруг нас парочки и семейные люди целовались на прощание, желали отъезжающим счастливого пути, но меня все это не трогало. Надвигалась новая волна слез.
– Что с тобой? – задавал один и тот же вопрос Эрнест сначала тревожным тоном, потом нежным, потом сердитым и снова тревожным. – Что бы ни случилось, мы справимся. Нет ничего такого страшного, из-за чего стоит так переживать.
Однако это было. Именно страшное. Я покачала головой и зарыдала еще сильнее. Но в конце концов смогла пролепетать, как набила чемоданчик рукописями и взяла с собой.
Больше говорить было необязательно. Эрнест побледнел и стал серьезным.
– Ты потеряла его в поезде.
– Его украли из-под сиденья.
Он все понял, кивнул, а я внимательно следила за его глазами – они вспыхивали и успокаивались, снова вспыхивали и успокаивались. Я понимала: он старался держаться – ради меня. Как знать, что я могу еще выкинуть!
– Ты могла не брать с собой все. Зачем мне вторые экземпляры?
– Если б ты внес изменения в оригинал, то мог бы перенести их и в копии, чтобы все было в порядке.
– Нужно было что-то оставить, – сказал он.
Я ждала, опустив голову. Такое напряжение – вдруг он сорвется и впадет в ярость? Конечно, я заслуживаю этого. Взяла то, что принадлежит ему, – самое дорогое для него, хотя не имела на это права. И все пропало.
– Мне нужно вернуться. Я должен сам во всем убедиться.
– Прости, Тэти. – Меня била дрожь от угрызений совести и раскаяния.
– Все будет хорошо. Написал раз, напишу и другой.
Я знала, что он говорит неправду, а может, и откровенно лжет, но я крепко его обняла, и он тоже крепко меня обнял, и мы сказали друг другу слова, которые говорят люди, когда понимают, что пришла беда.
Поздно вечером он сел на поезд, идущий в Париж, а я осталась в Лозанне, мокрая от слез. Стеффенс пригласил меня на ужин, пытался успокоить, но даже после нескольких стаканчиков виски я продолжала нестройно всхлипывать.
Эрнест отсутствовал два дня, не прислав ни одной телеграммы. Его действия я представляла так же хорошо, как собственные, когда опустошала буфет и складывала рукописи в чемодан: вот он входит в пустой дом и убеждается – все действительно пропало.
Сначала, включив везде свет, он бегло оглядывает квартиру – стол, кровать, кухню. Медленно обходит обе комнаты, осматривает пол. Буфет оставляет на потом, это последнее место – после его осмотра искать будет нечего, не останется никаких надежд. Он выпивает рюмку спиртного, потом еще одну, но откладывать дольше нельзя. Он берется за ручку, открывает дверцу – и все становится ясно. В буфете – ни странички. Ни одной-единственной записи, ни одного наброска. Он долго смотрит в глубину буфета, опустошенный и несчастный. Такой же опустошенный, как буфет: ведь рукописи – его творение, они – он сам. Как если б кто-то взял метлу и вымел из его тела внутренности, и мел бы до тех пор, пока все внутри не стало бы чистым, холодным и пустым.
23
После возвращения из Парижа Эрнест был нежен со мной, несколько раз повторял, что все забыто, но глаза его изменились – в них стояла непреходящая боль. На конференции еще оставалась работа, и он вел себя как обычно – уходил с утра и возвращался домой измученный, снимая усталость алкоголем. А я целыми днями бродила по городу и выбирала рождественские подарки для родных. Прожив больше года во Франции, я мечтала найти что-нибудь, что вызвало бы у меня воспоминания о празднике на родине, который я помнила с детства. Я ходила по Лозанне, всматривалась в витрины, но, сколько ни искала, ничто не казалось мне подходящим для Рождества.
