Текст книги "Парижская жена"
Автор книги: Пола Маклейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
– Неужели нельзя ничего исправить?
– Невозможно. Мы оба рассвирепели. Он вывалил все, что у него накипело, деревенщина, а я наговорил ему такого, о чем еще долго будут судачить в газете.
– О, дорогой! Он тебя уволил?
– Перевел в «Уикли». Это не значит, что я соглашусь. Как ты думаешь, когда мы сможем снова отправиться в путь?
– Что до меня, то через несколько дней, а малышу нельзя отправляться в плавание еще несколько месяцев. Нужно потерпеть.
– Нужно было убить негодяя. Вот и решилась бы проблема.
– Ненадолго.
Он скорчил гримасу и тяжело опустился в кресло, слегка царапнувшее пол.
– А где маленький сорванец? Хотелось бы на него взглянуть.
– Спит в детской комнате. Тебе тоже надо поспать. Иди домой, милый. Обсудим все утром.
– Чего тут обсуждать? Говорю тебе, с Торонто покончено.
– Не думай сейчас об этом. Просто иди домой и прими что-нибудь от головной боли. А то завтра утром у тебя будет раскалываться голова.
Мы рванули в Париж не сразу только потому, что не могли. Малыш действительно был слишком мал для такого путешествия; кроме того, переезд проглотил почти все наши деньги. А тут еще гора больничных счетов – мы оказались на грани полного банкротства. Ничего не оставалось делать – только рыть носом землю, «как какому-нибудь сукиному сыну», как любил говорить Эрнест. Он согласился перейти на новое место, и хотя теперь не работал непосредственно под началом Хиндмарша, но чувствовал его влияние. Каждый раз, получая неприятное или унизительное задание, Эрнест подозревал, что за этим стоит Хиндмарш, – например, когда его послали написать о поступлении в зоопарк Торонто белого павлина.
– Павлина, дорогая. Они хотят доконать меня. Смерть от унижения – самая отвратительная из смертей.
– Возможно, – согласилась я. – Но у них ничего не получится. Ты очень сильный.
– Не уверен.
В Торонто пришла зима, со снегом, и ветер нес его по улицам, угрожая сбить прохожих с ног. В Париже зима была сырая и сумрачная, здесь же – слепяще белая и бесконечная. Холодный ветер проникал под одежду и одеяла, он гулял по нашей квартире, и мы с малышом устроились у радиатора. Я кипятила воду, чтобы поддерживать в доме влажность, а когда кормила, надевала сверху теплое пальто Эрнеста. Ребенка на улицу я совсем не выносила и наняла женщину, которая сидела с ним, пока я ходила в магазины. Эрнест приходил домой вечером, вид у него был усталый и измученный. Когда я рассказывала ему о новых достижениях нашего малыша – как он улыбнулся мне при купании и задорно поднял головку – вылитый чемпион, – Эрнест произносил одобрительные восклицания, но было видно, что даже в таких случаях ему трудно радоваться.
– Не представляю, как я продержусь этот год, – сказал он.
– Понимаю, это кажется невозможным. Но через много лет, когда мы станем дряхлыми стариками, этот год будет вспоминаться как один миг.
– Дело не в том, что мне неинтересно тратить время на пустяшные истории. Ладно бы это. Но я не пишу свое, а только этого я и хочу. Материал гибнет во мне. Если в ближайшее время я не возобновлю работу, он погибнет навсегда.
– Садись и пиши. Я приготовлю крепкий кофе.
– Не могу. Слишком устал, чтобы думать. Иногда вдохновение приходит утром. Могу ехать на трамвае и чувствовать, как во мне поднимаются и бурлят слова из нового рассказа, но приходится их душить и ехать на работу. К концу дня слов уже не остается. И еще – мы так далеко от всего здесь. Я не знаю, кто что пишет и какие значительные явления происходят.
– Да, но ты нашел здесь хороших друзей. Тебе нравится Грег Кларк. Это хорошо.
– Да, мне нравится Грег, но он не занимается боксом и ничего не понимает в скачках. И я никогда не видел его пьяным.
– Не всякий умеет пить так, как ты, дорогой.
– И все же я не доверяю непьющим мужчинам.
Ноябрь сменился декабрем, и настроение Эрнеста катастрофически падало. Он плохо спал, а ночные пробуждения малыша еще больше ухудшали положение. Вышла его книга «Три рассказа и десять стихотворений»; Эрнест отослал экземпляры Эзре, Гертруде и Сильвии, несколько книг отправил домой в Оук-Парк – и стал ждать положительных отзывов. Ежедневно просматривал газеты и журналы в поисках отзывов на книгу, но не находил ничего, кроме намеков на ее существование. Есть ли она, если мир о ней ничего не знает? Получил он и экземпляр «Литл ревю» от Джейн Хип с миниатюрами о корриде, и иногда, листая журнал, хмурил брови: «Не уверен, что я остался тем же писателем, который это создал. Черт, я же ничего не пишу».
Я не могла сказать, что, по моему мнению, он драматизирует: ведь Эрнест действительно глубоко переживал отсутствие в его жизни творческого труда. Он нуждался во мне, окружавшей его теплом и любовью, крепко привязывающей к земле; но он нуждался и в работе, которая помогала ему не сойти с ума. Тут я ему помочь не могла. Я только наблюдала со стороны и переживала, что в то время, когда мы могли быть счастливы, у нас столько тревог.
– Приезд сюда был чудовищной ошибкой, – сказал он как-то вечером, когда вернулся в особенно тягостном расположении духа.
Я больше не могла видеть его страданий.
– Ты прав, – согласилась я. – Мы совершили ошибку. Давай вернемся в Париж, и там ты целиком посвятишь себя творчеству.
– Но разве мы можем себе такое позволить?
– Не знаю. Но все равно вернемся.
– По твоему трастовому фонду мы получим только две тысячи. Если я не буду работать, как мы продержимся?
– А если ты не будешь писать, мы с малышом станем тебе обузой. Будем раздражать. Разве это жизнь?
– Попали мы в переплет. Это уж точно.
– Давай не будем думать обо всем в мрачном свете. Ведь это может быть приключением. Крупной ставкой. В конце концов, возможно, мы окажемся на самой вершине.
– Не знаю, что бы я делал без тебя, дорогая.
– Покупай билеты. Я попрошу денег у твоих родителей. Они хотят помочь.
– Они хотят, чтобы я чувствовал себя обязанным. Не возьму от них ничего.
– Не бери. Возьму я – на ребенка.
– А что, если мне написать последние репортажи для «Уикли»? Напрячься и выдать семь или десять материалов, а потом уйти. С деньгами от газеты и с помощью из Оук-Парка мы можем набрать тысячу долларов на дорогу. Поедем с тысячей и молитвой.
– Как раз то, что надо.
После наступления 1924 года, как только стало ясно, что малыш может благополучно перенести путешествие, мы сели на поезд до Нью-Йорка, а там поднялись на палубу «Антонии», направлявшейся во Францию. Малыш к этому времени приобрел домашнее имя Бамби – он был такой круглый и плотный на ощупь, как игрушечный медвежонок. Я туго заворачивала его в одеяла, укладывая на пароходную койку, говорила с ним и разрешала играть с моими волосами, а Эрнест тем временем находил кого-нибудь на палубе и заводил ностальгический разговор о Париже. Что до меня, я осталась бы в Торонто и на год, и на пять лет, если б это было хорошо для Бамби, но мне такая задержка далась бы намного легче, чем Эрнесту. У других мужчин хватает сил до поры до времени держать все внутри, но Эрнест мог совсем потерять себя. В Париже все дружно удивлялись, как нам удалось совершить такой переезд, но меня это не волновало. Теперь нужно быть сильной за двоих – Эрнест в этом нуждался, и я не должна его подвести. Буду экономить, обходиться необходимым и ни на что не жаловаться – в конце концов, это мой выбор. Я выбрала его, писателя, жизнь в Париже. Нам не светит обычная жизнь.
27
– Да, мы собирались отсутствовать год, – сказал Эрнест Гертруде в наш первый визит к ней после возвращения, – но четыре месяца в Канаде равносильны году.
– Главное – вы покончили с журналистикой, – подытожила Гертруда. – Пришло время напрячь силы и написать то, что вы должны.
– Видит Бог, я готов, – сказал Эрнест и выпил еще рюмку грушевой наливки.
Я наблюдала за Алисой, пока эти двое беседовали, делясь друг с другом уверенностью и воодушевлением. Она будто сжалась и ушла в себя, и я задалась вопросом: рада ли она возвращению Эрнеста? Возможно, в наше отсутствие она привыкла к тому, что подруга принадлежит только ей. Конечно, рядом с Гертрудой всегда был кто-то, ждущий ее совета и признания, но в ее общении с Эрнестом присутствовала особая глубина – они были словно близнецы, разговаривающие на своем языке и слушающие только друг друга. Я это тоже чувствовала, и хотя временами меня задевала эта внутренняя связь, но я вряд ли помнила, что значит быть одинокой. Ребенок нуждался во мне и полностью заполнял мою жизнь. Это мой голос он вбирал в себя, ритм моих качающих рук убаюкивал его, как и нежные поглаживания, когда он просыпался ночью. Я была ему жизненно необходима – и Эрнесту тоже. Теперь я стала мотором семьи.
Конечно, материнство может быть изнурительным. Я постоянно недосыпала; иногда у меня не было сил помыть голову или съесть что-нибудь, кроме куска хлеба с маслом. Но когда Бамби сосал грудь, вцепившись кулачком в мой халат, и неотрывно смотрел на меня кроткими бездонными глазками, словно я центр мироздания, мне хотелось таять от нежности. Потом после дневного труда приходил Эрнест, у него был взгляд человека, долгое время находившегося в одиночестве и погруженного в себя, и я опять чувствовала себя нужной. Он ощущал потребность во мне и в Бамби, без нас он не смог бы вывернуть себя наизнанку и, тем не менее, сохранить цельность.
Семейная жизнь ясно ощущалась нами в конце дня, когда мы оставались одни, черпая силы из нашего воссоединения. Но с богемным Парижем отношения складывались с трудом. Гертруда и Алиса были милы с Бамби. Они подарили ему сверкающую серебряную погремушку и вязаные пинетки. Когда пришло время его крестить, они принесли шампанское и миндаль в сахаре, а Гертруда даже согласилась быть крестной матерью. Но, похоже, не все наши друзья понимали, как теперь, когда мы обзавелись ребенком, вести себя с нами. Паунд и Шекспир иногда заходили вечерком пропустить по стаканчику или встречались с нами в кафе, если удавалось с кем-то оставить Бамби, но Паунд ясно дал нам понять, что присутствие в его студии детей не приветствуется. Не из-за шума или возможного беспорядка – просто из принципа. «Мне они неинтересны, – объяснил он. – Не обижайся, Хэдли».
Однако именно он помог найти нашу вторую квартиру в Париже, что было задачей не из легких. Доллар потерял свои позиции по отношению к франку, чего мы по своему неразумению не предвидели. Мы жили скромно и собирались продолжать в том же духе – деньги, отложенные на два месяца, растягивать на три, – но плата за квартиру резко возросла. Когда нашли подходящее жилье, цена аренды была втрое больше той, что просили на улице кардинала Лемуана. Но пришлось платить. Деньги за первый месяц мы отдали с тяжелым вздохом, поставили коляску Бамби во дворе рядом с кучей угля и назвали это место домом.
Квартира на улице Нотр-Дам-де-Шан располагалась над лесопилкой, некоторые из наших друзей вскоре стали называть ее «жилищем плотника». Шум и пыль из склада древесины подчас очень угнетали, и все же здесь нам нравилось больше, чем в прежней квартирке над танцевальным залом. По соседству жили Гертруда и Алиса, рядом был Люксембургский сад, а в нескольких шагах бульвар Монпарнас и множество прекрасных кафе.
Раньше Эрнест чувствовал неприязнь к писателям, работавшим в кафе, и называл их жуликами, желавшими быть на виду, но теперь он тоже частенько писал там. В какой-то степени из практических соображений. Эрнест нуждался в тишине и покое, а у Бамби в это время стали резаться зубки, и он много капризничал. Начав работать в «Клозери де Лила», муж с удивлением обнаружил, что ему больше нравится писать там, чем в полном одиночестве у себя в комнате – «исходить испариной в тишине», как он это называл. Здесь было теплее и приятнее. Друзья знали, где его можно найти, и после окончания работы всегда находился кто-то, с кем можно было завести интересный разговор или просто выпить.
Иногда Эрнест говорил, что собирается снова писать роман, но никак не нащупает нужную тему. Он все больше понимал, что черновик, утраченный вместе с прочими рукописями в украденном чемодане, был не тем романом, который ему хотелось написать, хотя он много над ним работал. Однако он еще не решался снова приступать к такой большой и трудоемкой работе. Лучше подождать, а тем временем писать рассказы. «О том, что я действительно знаю – что у меня в печенках сидит».
Когда он это сказал, я призадумалась, а что я знаю сама в том смысле, который подразумевал муж. Ответ был только один – Эрнеста и Бамби, нашу совместную жизнь. Я понимала, это звучит постыдно и старомодно и признаться в этом любой женщине в кафе на Монпарнасе означало быть высмеянной и изгнанной оттуда. Предполагалось, что следует иметь собственные идеи и цели, жаждать нового опыта – разного свойства. Но я ничего не жаждала и была всем довольна.
Не одна цель присутствовала в моей жизни. Дни мои были богаче и осмысленнее. Бамби становился хорошеньким малышом, мы гуляли каждый день, иногда по два раза в день, и нас часто останавливали его обожатели, затевавшие разговор. Мой французский был по-прежнему плох, но веселый, довольный ребенок – прекрасный стимул даже для односторонней беседы. Его нежное воркование приносило нам много даров на рынке – то яблоко, то грушу, и даже когда я иногда приносила его в кафе, чтобы пообедать вместе с Эрнестом, никто не оставался к нему равнодушным. Кто-то из наших друзей мог пребывать в недоумении, но незнакомые неизменно были очарованы.
Весной Паунды, как обычно, уехали в Рапалло, но даже оттуда Эзра сумел договориться о работе для Эрнеста у Форда Мэдокса в качестве заместителя редактора «Трансатлантик ревю». У Форда был темный и тесный офис на набережной д’Анжу, туда и направился Эрнест в начале февраля в поношенных туфлях и потертой кожаной куртке с плешью на плече. Денег там не предвиделось, но он хотел получить редакторскую практику и приобрести знакомства. Форду он этого сказать не мог, потому что не терпел роли второй скрипки, особенно когда ничем не мог доказать свое превосходство. Роман Форда «Хороший солдат» приняли на ура. Он написал еще несколько романов и, кроме того, опубликовал Йейтса, Томаса Харди, Джозефа Конрада и других в журнале «Инглиш ревю», который издавал раньше. Этого уже вполне хватало, но Форд также был джентльменом, имел деньги и родословную – сочетание, бесившее Эрнеста. После встречи он вернулся домой, проклиная вкусы Форда, которые настолько тянут того назад, что он вот-вот грохнется на задницу.
– Значит, он не современен. Ну и что с того? Я вот тоже не современна.
– Да, ты не современна, Кошка. Но зато очень красивая, добрая и отличная мать. А этот Форд слишком самоуверен и в придачу говорит задыхаясь, с присвистом. Это так режет слух, что кажется, будто последнему слову приходится плыть через легкие, чтобы добраться до рта.
– Боже мой! Скажи же, дорогой, что ты все-таки согласился на эту работу.
– Конечно, согласился. – Он широко и лукаво улыбнулся, ласково погладив ножку Бамби в носочке. – Ты что, считаешь меня сумасшедшим?
Когда я познакомилась с Фордом, он мне понравился, несмотря на слова Эрнеста. Он и его любовница, художница Стелла Боун, пригласили нас на обед, и меня приятно удивило, что у них тоже был ребенок, прелестная малышка Джулия, примерно того же возраста, что и Бамби. Из вежливости я не взяла Бамби с собой, но сказала Стелле, что в следующий раз обязательно возьму. Она отнеслась к этому с теплотой и одобрением и вообще была очень мила – накормила нас прекрасным обедом из четырех блюд и занимала меня разговором с очаровательным австралийским акцентом. У румяного, полноватого Форда были тонкие белокурые волосы и усы. Сначала меня удивило, как Форду, мужчине в летах, удалось увлечь такую хорошенькую женщину, как Стелла, но он продемонстрировал прекрасные манеры и говорил обо всем, что ему дорого, включая Стеллу, вино, суп из омаров и литературу, с обаятельной убедительностью. В течение всего обеда он неоднократно упоминал, как для него важно помогать молодым писателям – таким, как Эрнест, – найти свой путь. Я знала, что Эрнест предпочел бы обойтись без его помощи или любого другого, но правда заключалась в том, что обойтись без помощи он не мог.
– Я могу принести много пользы этому журналу, – сказал Эрнест после того, как, распрощавшись с хозяевами, мы направлялись домой. – Он должен радоваться, что заполучил меня.
– Мне он понравился.
– Естественно.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего. – Он поддал ногой валявшийся на дороге камень. – Не находишь, что он похож на моржа?
– Немного, – согласилась я.
– А как тебе его дыхание с присвистом?
– Это серьезная проблема. Стелла сказала, что во время войны он попал в газовую атаку.
– В этом случае он был бы прощен, если б не его высокомерие.
– Тебе не обязательно его любить. Просто делай свою работу.
– Работы много. Думаю, это к счастью.
– Многое к счастью, Тэти. Вот увидишь.
По четвергам на набережной д’Анжу Форд и Стелла устраивали литературные встречи за чашкой чая. Я часто приходила на них с Бамби и ставила его коляску на солнечное место, ближе к окну. На одном из чаепитий я познакомилась с Гарольдом Лоубом. Он был приблизительно того же возраста, что и Эрнест, и очень красив – высокий, с прямым, точеным носом, крепким подбородком и густой копной черных волос. Форд представил нас друг другу, и мы тут же завели непринужденный разговор о Штатах.
– Я не очень-то скучаю по дому, – признался Гарольд. – И все же он мне постоянно снится. Что бы это значило?
– Он – часть вас, полагаю, – сказала я. – И заперт в вашем подсознании, не так ли?
– Хорошо сказано, – похвалил он и внимательно посмотрел на меня своими ясными, ярко-голубыми глазами. – Вы, наверное, тоже пишете?
– Вовсе нет, – рассмеялась я. – Хотя не думаю, что у меня не получилось бы. Всегда любила книги и чувствовала, что они со мной говорят. Я с детства занималась фортепьяно, но не серьезно.
– Не уверен, что я пишу серьезно, – сказал Гарольд. – На самом деле из кожи вон лезу, чтобы было смешно.
– Не сомневаюсь, будет очень смешно, если постараетесь.
– Очень мило с вашей стороны так думать. Пойдем расскажем это Китти. Она считает, что все мои шутки никуда не годятся.
Мы подошли к стоящей в другом конце комнаты Китти Кэннел, настоящей красавице, стройной, грациозной, с золотистым загаром.
– Китти – в прошлом профессиональная танцовщица, – сказал он. – Вы это сразу поймете, если она опять пойдет за вином.
– О, Гарольд, – остановила она его. – Не пытайся быть обаяшкой.
– Видите ли, Хэдли, рядом с Китти нужно быть очень серьезным, иначе она начинает сердиться. – Он смешно скривился, и Китти засмеялась, обнажив великолепные зубы. – Но иногда она, милая девочка, меня очень удивляет.
– Поэтому ты и терпишь меня.
– Еще из-за твоих лодыжек, любимая.
К концу дня они оба, Гарольд и Китти, совершенно покорили меня, и я с радостью согласилась на их приглашение – поужинать с ними вместе с Эрнестом на следующий день в «Тулузском негре».
– Хорошо засекреченное местечко, – сказала Китти. – Ни в одном путеводителе не найдете.
– Клянусь, никому о нем ни слова, – обещала я и уже тогда призадумалась – что, черт возьми, я надену. На следующий день, когда уже пора было выходить из дома, я все еще находилась в сомнении. С рождения Бамби прошло три месяца. Я утопала в одежде для беременных, но пока не могла влезть в то, что носила раньше.
– Никто не обратит внимания, – сказал Эрнест. – Ты можешь надеть хоть власяницу и все равно будешь лучше всех.
– Не могу. Это тебе наплевать на одежду. – И я жестом указала на его заляпанную куртку и фуфайку – униформу, которую он носил с утра до вечера, не заботясь о моде или хотя бы о внешнем приличии. – Но большинству людей не плевать, и они хотят производить хорошее впечатление.
– Ты уже произвела – это очевидно. Но если хочешь, могу им сказать, что внимательно слушаю Гертруду, а она всегда повторяет: надо покупать картины, а не одежду.
– Повторяет-то она, повторяет, но мы ведь не покупаем картины, так? – И я, нахмурившись, окинула себя взглядом в зеркале.
– Не волнуйся, Тэти, – сказал Эрнест и, подойдя сзади, поцеловал меня в затылок. – Нет никого красивее, преданнее и искреннее тебя.
Наши глаза встретились в зеркале.
– Ты очень милый, правда.
Он снова поцеловал меня и решительно вытолкал за дверь.
Свет в ресторане был такой тусклый, что после первой бутылки вина я уже не комплексовала. Пока мужчины говорили о Принстоне, где учился и пробовал писать первые романы Гарольд (сейчас он тоже работал над романом), Китти и я погрузились в разговор на очень личную тему – она рассказывала о своем первом браке с поэтом Скипуитом Кэннелом, который сначала сделал ее несчастной, а потом отказался дать развод.
– Как ужасно! А как же тебе выйти замуж?
– Я никогда больше не выйду замуж, дорогая. Слава Богу, с Гарольдом у нас по этому вопросу полное понимание. Однако не хочется быть навечно скрепленной со Скипом узами брака. Его тяжело выносить. Сейчас он жонглирует словами и мучает меня даже из Лондона.
– Так ты хочешь свободы?
– Ну, конечно. А ты разве нет?
– Не знаю. Думаю, я хочу быть счастливой.
– Счастье – ужасно сложная вещь в отличие от свободы. У тебя или связаны руки, или нет.
– Осуждать брак – не решение проблемы. Если ты кого-то любишь, ты с ним связана. Этого не избежать – если не хочешь утратить любовь.
– Даже я не так упряма. – Она рассмеялась и подняла бокал. – Тогда – за любовь!
Гарольд повернулся, бросив на нас насмешливый взгляд.
– Что здесь происходит?
– Хэдли обращает меня в романтика, – сказала Китти.
Гарольд хохотнул.
– Пустой номер, дорогая, но мысль замечательная.
– Только один романтик допускается за столом, – вставил нарочито измененным голосом Эрнест. – Так гласит объявление у входа.
После затянувшегося ужина мы отправились в нашу квартиру над лесопилкой, чтобы пропустить по стаканчику на ночь, и хотя новые знакомые из деликатности делали вид, что не замечают, какое темное и тесное наше жилище, было видно, что они не привыкли к такой жизни. Малыш спал в соседней комнате, поэтому мы собрались за кухонным столом.
– Полагаю, я разделаюсь с романом в течение месяца, – сказал Гарольд, – а потом устрою перерыв. Найду американского издателя, получу аванс и много хороших рецензий.
– Ты забыл о баядерках, – сказал с ухмылкой Эрнест.
– Леди войдут в контракт, – уточнил Гарольд. – Но если говорить серьезно, я нацелен на «Бони и Ливерайт». Форд говорит, в Нью-Йорке надо вести дела с ними.
– Они издают Шервуда Андерсона, – сказал Эрнест. – Относятся к нему уважительно и, по его словам, вообще предпочитают публиковать американских писателей.
– То есть меня, – заявил Гарольд. – Ну и тебя тоже.
– Стоит послать им твои рассказы, Тэти. Шервуд замолвит за тебя словечко, – сказала я.
– Возможно, – согласился Эрнест. – Я думал об этом.
– Теперь, когда все решено, – вмешалась Китти, – давайте поговорим о чем-нибудь интересном.
– Например, о шляпках, дорогая? – съязвил Гарольд.
– А почему бы и нет? – Китти повернулась ко мне. – С удовольствием провела бы тебя по магазинам. Ты могла бы стать моим любимым проектом.
– О боже, – простонал Эрнест.
– А что? Всем нравятся красивые вещи, – сказала Китти. – Обещаю не украшать ее жемчугом и безе.
– Пойду с удовольствием, – согласилась я. – Не будем надолго откладывать. – Но после их ухода я поняла, что принимать предложение Китти было ошибкой.
– Она хочет унизить тебя – только и всего, неужели ты не понимаешь? – воскликнул Эрнест.
– Обыкновенная любезность с ее стороны. Никаких благотворительных жестов я не приму, если тебя это беспокоит.
– Дело не в этом. Она хочет подчинить тебя своему влиянию и заставить думать, что с тобой плохо обращаются.
– Но я не поддамся.
– Пусть не сразу. Но если она станет постоянно нашептывать одно и то же, ты возненавидишь меня за то, что мы живем в нищете.
– У тебя ужасное воображение, Тэти. Мы говорим всего лишь о походе по магазинам.
– Нет, не только, – сказал он мрачно и пошел налить себе вина.
28
Раз в неделю я встречалась с Китти, оставив Бамби дремать дома под неусыпной заботой Мари Кокотт, вернувшейся к нам с радостью, несмотря на дополнительные обязанности нянюшки. Мы забегали куда-нибудь выпить чаю, а потом, если у нее было время, ходили по антикварным магазинам. В то время было модно коллекционировать красивые и необычные серьги, и хотя у нас с Эрнестом не было денег, чтобы потакать своим капризам, мне нравилось наблюдать, как Китти ведет себя в магазинах, слушать ее оценки. У нее был зоркий глаз, и, похоже, она инстинктивно знала, какая вещь по-настоящему ценная, а какая – просто модная. Иногда она пыталась что-нибудь подарить, и мне стоило большого труда отказаться. Она действительно предлагала подарки от чистого сердца, но Эрнест был очень гордый, и я не хотела рисковать нашими отношениями.
Как я ни пыталась раскрыть Эрнесту несомненные достоинства Китти, он продолжал ее недолюбливать. Слишком уж она декоративная, говорил он, и помешана на комфорте, но я подозревала, что в ее независимости он чувствует угрозу себе. Она работала корреспондентом в области моды и танца в нескольких американских журналах, и Гарольд оплачивал ее уютную квартирку на улице Монтессю только потому, что сам настоял на раздельном проживании, и тратил семейные деньги на два дома. Китти тоже унаследовала состояние и могла себя содержать. Она была очень самоуверенна и всем своим видом показывала: ей не надо говорить, что она красива или умна. Ей самой это было известно, и такая самодостаточность бесила Эрнеста.
Несмотря на домашнее сопротивление, я отстаивала свои часы с Китти: ведь со времен Сент-Луиса я впервые обрела собственного друга. Гертруда и Сильвия целиком принадлежали Эрнесту. Он безоговорочно владел ими. С Алисой, Мэгги Стрейтер и Шекспир я оставалась в амплуа жены художника. Китти хоть и была связана с Гарольдом, с которым Эрнест теперь часто виделся, но во многом сохраняла независимость. И она выбрала меня.
– Ты очень американская девушка, – сказала она в одну из наших первых прогулок.
– Ну и что? Ты тоже американка, – возразила я.
– Но не такая. У тебя это проявляется во всем – ты такая простая, искренняя.
– Да ладно, – сказала я. – Ты просто ищешь, как вежливее сказать, что парижская жизнь не по мне.
– Не по тебе, – согласилась она. – Но это хорошо. Нам нужны люди, которые скажут о нас правду.
Помимо ворчания Эрнеста, единственная трудность в моей дружбе с Китти заключалась в том, что она продолжала предлагать мне подарки даже после того, как я попыталась доходчиво объяснить ей, насколько сильно у Эрнеста чувство гордости.
– Но это пустячок, – настаивала она. – С чего бы ему возражать?
– И все же он будет. Прости.
– Позиция пещерного человека. Одевать тебя в звериные шкуры, заставлять поддерживать в пещере огонь, чтобы другие мужчины тебя не видели и тем более не желали.
– Таких строгостей нет. Просто нам надо экономить. Не такая уж большая жертва.
– Ладно, понимаю. Но в этом моя претензия к браку. Все эти трудности ты терпишь ради его карьеры. А что в результате получишь ты?
– Удовлетворение от сознания, что без меня его карьера не состоялась бы.
Она оторвала взгляд от восхитившей ее сумочки, украшенной бисером, и остановила на мне свои голубые глаза.
– Я тебя обожаю. Пожалуйста, не меняйся.
Шокирующе немодно и столь же наивно так думать, но я действительно верила, что ради карьеры Эрнеста можно перетерпеть любые трудности и жертвы. В конце концов, для этого мы и приехали в Париж. Однако нелегко смириться с тем, что твоя одежда расползается по швам. Когда мы выходили в свет, я ощущала себя так, будто одета в рубище, особенно на фоне разодетых в духе времени женщин. Хотя, честно говоря, не думаю, что могла бы сравняться с ними даже в том случае, если б мы не были так бедны.
Наша квартира была холодная и сырая, и меня часто беспокоили тупые боли в носовых пазухах. Кроватку Бамби мы поставили в самом теплом углу, но он все равно болел. Той весной у него неделями не проходил крупозный кашель, из-за которого он плохо спал. Малыш просыпался с криком и просил грудь. Днем, если удалось хорошо отдохнуть, кормить сына было радостью, но ночное кормление отбирало у меня энергию. В такое время я, как никогда, нуждалась во встречах с Китти или в прогулках под тусклым солнцем со Стеллой Боун и Джулией – с ними я тоже сблизилась.
Еще я каждый день старалась выбраться хоть на час из дома, чтобы заняться музыкой. Мы не могли себе позволить купить или даже взять напрокат пианино, как делали раньше, поэтому я ходила играть на расстроенном инструменте в сырой подвал расположенного неподалеку магазина. Приходилось зажигать свечу, чтобы видеть ноты, а пальцы часто сводило от холода. Иногда казалось, что игра не стоит свеч, но я продолжала заниматься, не в силах отказаться от этой части своей жизни.
Тем временем Эрнест писал лучше, чем когда-либо. Трудные обстоятельства, в которых мы оказались, уехав из Торонто в Париж, похоже, расшевелили его: он писал сильно и ровно и редко когда возвращался к написанному. Рассказы шли так хорошо, что он с трудом поспевал за ними.
Он продолжал выполнять редакторскую работу в «Трансатлантик ревю», и хотя по-прежнему критически относился к своему шефу, Форд не прекращал его поддерживать. Когда Эрнест поделился с ним своими опасениями, что пройдут долгие годы, прежде чем он станет известным, Форд сказал, что он несет полную чушь.
– Это случится очень скоро. Когда Паунд показал мне ваши сочинения, я сразу понял: опубликую любое. Все подряд.
Эрнест смутился от такого комплимента и постарался держаться мягче с Фордом, тем более что пытался убедить того опубликовать роман Гертруды «Становление американцев», пылившийся в ее письменном столе с 1911 года. Наконец Форд согласился печатать роман частями, и Гертруда была на седьмом небе. Журнал понемногу укреплял свои позиции, пользовался все большей популярностью в богемных кругах, и это была ее первая крупная публикация. В апрельском номере она должна была появиться вместе с отрывками из новой книги Джойса «Поминки по Финнегану», несколькими произведениями Тристана Тцары и новым рассказом Эрнеста под названием «Индейский поселок». В нем воспроизводилась подробная картина тяжелых родов женщины, малодушный муж которой, будучи не в состоянии вынести ее крики, перерезает себе горло. Эрнест был удовлетворен рассказом, сотканным из детского воспоминания о принятых отцом родов индианки и сцены из движения беженцев на Карагачской дороге, – в результате чего получилась цельная и сильная вещь.
