Текст книги "Парижская жена"

Автор книги: Пола Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Я прочту с удовольствием, – предложила я. – Могу отнестись непредвзято.

– Извини, Тэти. Я в этом не уверен.

– Что, так плохо?

– Не знаю. Покажу Скотту.

К сожалению, ему пришлась не по нраву затея Эрнеста, и он посоветовал ему отказаться от нее. Книга Андерсона, возможно, сентиментальна и глуповата, соглашался он, но он большой талант и немало сделал для карьеры Эрнеста, поэтому несправедливо подвергать его осмеянию. И зачем?

– А затем, – ответил Эрнест, – что книга вредная и заслуживает разноса, а кто еще это сделает, если не друг?

– Оригинальная точка зрения, – сказал Скотт. – Но говорю тебе, брось это дело.

Эрнеста такая позиция не убедила, и он понес рукопись на квартиру Мерфи, где стал читать ее вслух. Джеральд чуть было не впал в состояние шока, а Сара уснула прямо на диване в шелковом пеньюаре. Когда Эрнест закончил, Джеральд несколько раз откашлялся, а потом как можно дипломатичнее сказал:

– Это не мое, но кому-то может понравиться.

– Ты меня убиваешь, – сказал Эрнест.

Джеральд повернулся ко мне.

– А ты что думаешь, Хэдли? У тебя светлая головка.

– Ну, повесть не назовешь доброй, – увильнула я от прямого ответа.

– Точно, – согласился Джеральд.

– Она и не должна быть доброй, – возразил Эрнест. – Ей предназначено быть смешной.

– Точно, – повторил Джеральд.

В глубине души я считала, что Эрнест написал эту повесть, чтобы отделиться от Шервуда, выйти из его тени. Друзья и критики постоянно сравнивали прозу Эрнеста и Андерсона, и это выводило мужа из себя. Ему не хотелось никаких сравнений – особенно с хорошим другом и мастером своего дела. Он был благодарен Шервуду за помощь – сам в этом клялся, но обязанным себя не считал. Он не ученик. Его творчество принадлежит только ему, и он докажет это раз и навсегда.

Ища в отчаянии союзников, Эрнест наконец показал «Вешние воды» Гертруде, но после чтения повести его отношения с двумя женщинами – и так не очень теплые в последнее время – были окончательно испорчены. Когда он рассказал мне, как все произошло, мне стало больно. Гертруда практически выставила его за дверь со словами: «Это отвратительно, Хем, нельзя быть таким глупым».

– Так уж и нельзя? – Эрнест хотел перевести все в шутку.

– Я думала об этом. Раньше для тебя существовало только творчество. Теперь ты стал придирчивый, недоброжелательный, тебя волнуют только твое положение и деньги.

– Не будь лицемеркой. Тебе самой нравится быть богатой.

– Нравится, – согласилась она. – Но я не стала бы делать те вещи, которые этому способствуют.

– Порывать с друзьями – ты хочешь сказать?

Она промолчала.

– А я, значит, делаю. Хорошо же ты обо мне думаешь.

Он пулей выскочил за дверь, а придя домой, не сразу об этом заговорил. Но повесть бросил в ящик стола, и я с облегчением подумала, что он поставил на ней крест.

Приближалось Рождество. Мы готовились вновь поехать в Шрунс и собирались остаться там до весны, и Эрнест направил всю свою энергию на подготовку к переезду.

– Почему бы нам не пригласить Полину поехать с нами, – предложил он. – Тебе было бы веселее.

– Мне нравится эта мысль. Как мило, что ты подумал обо мне.

Мы пригласили и Джинни: ведь сестры часто выступали единой командой, но Полина заверила нас, что Джинни собирается ехать с друзьями в Нем. Сама она пришла в восторг от приглашения. И с нетерпением ждала поездки.

34

Пфайф сошла с поезда элегантная и возбужденная. Неделю назад в этих местах лежал двухфутовый снежный покров, но с тех пор заметно потеплело, стало слякотно и невозможно кататься на лыжах. Эрнест обещал Полине, что научит ее ходить на лыжах, и она неуклюже спустилась с ними на платформу, но, похоже, не очень разочаровалась, когда мы обратили ее внимание на оттепель.

– Мне и с вами хорошо, – сказала она. – Ну и с Бамби, конечно.

Бамби стоял, держась за мою руку. Он был в зимней одежде обычного австрийского малыша и очень мужественно перенес движение поезда, который завораживал и пугал его.

– Поздоровайся с тетей Пфайф, – сказал Эрнест Бамби, который прятался за моей юбкой, с любопытством выглядывая оттуда, чем вызвал у нас смех.

Полину очаровал Шрунс, как и ее комната в «Таубе», находившаяся в конце длинного коридора рядом с комнатой, где работал Эрнест.

– Моя меньше твоей, – сказала Полина, увидев кабинет Эрнеста, – но я и сама невелика.

Я сидела на кровати, наблюдая, как она распаковывает вещи; Бамби в это время, стоя на четвереньках, играл с бахромой одеяла, распевая австрийскую народную песенку, которой его научила Тидди. Полина открыла чемодан и вытащила оттуда длинные шерстяные юбки и дорогие чулки. Она взяла в руки бежевый кашемировый свитер, приложила к себе и сложила втрое.

– У тебя красивые вещи, – сказала я, глядя на собственные брюки и толстый шерстяной свитер. – Если ты действительно станешь их носить, мы все окажемся в неловком положении.

– Скорее я окажусь в неловком положении, – возразила она. – Думаю, я перестаралась. Хем сказал, что здесь собирается самое изысканное общество.

– Наверное, он имел в виду диких серн. А может, толстых австрийских мясников и лесорубов, курящих огромные сигары, с которыми режется в карты. Если не будешь осторожна, можешь выскочить здесь замуж.

– Могу поспорить, что лесорубов голыми руками не возьмешь, – сказал Эрнест, стоя в дверях. Он заполнял все дверное пространство, и коридор за ним был темный.

Полина улыбнулась.

– Тогда постараюсь так высоко не замахиваться.

Мы посмеялись, а Эрнест вернулся в свою комнату, защелкнув за собой дверь. Я с облегчением воспринимала его возвращение к работе. Первые две недели в Шрунсе он провел в постели с больным горлом. Было радостно, что он вновь мог работать теперь, когда приехала моя подруга, с которой можно поболтать и развлечься, пока он пишет.

После того как Полина устроилась на новом месте, мы одели Бамби и провезли его на саночках по городу, так что я смогла показать подруге все достопримечательности – маленькую площадь с магазинами и Gasthausen,[14] кегельбан и речку Литц, несколько раз пересекавшую Шрунс с перекинутыми через нее прочными деревянными мостами.

– Я уже влюбилась в это место, – произнесла со вздохом Полина.

Тут санки Бамби стукнулись о вмерзшую в лед кормушку для животных, опрокинулись на одну сторону, и сынишка вывалился в снег. Он завизжал от восторга, быстро поднялся, влез на санки и потребовал:

– Еще, мама!

– Еще, еще! – эхом отозвалась Полина, весело утаптывая снег красивыми и непрактичными ботиночками.

В гостинице она пошла за мной в комнату, где я стала переодеваться.

– Ничего из того, что я привезла, носить нельзя, – признала она. – Может, ты что-нибудь дашь из своих вещей?

– Ты шутишь? Мой размер в два раза больше твоего.

Она нахмурилась.

– Ну, не в два, конечно. А как насчет магазинов? Есть что-нибудь поблизости?

– Если не будешь придираться. Здесь на сотню миль вокруг не найдешь ничего отдаленно похожего на бутики Правого берега.

– Именно от них я и уехала. И намерена все это время носить практичную, удобную одежду – простые брюки и мужские рубашки, как ты.

Я не смогла удержаться от смеха.

– Ты уверена, что понимаешь, на что обрекаешь себя?

– Абсолютно. И тапочки хочу такие, как у тебя. Точь-в-точь такие же.

– Смешная ты. Можешь взять эти, – сказала я и, сняв с ног тапочки, вручила ей. – Я возьму у Эрнеста. Кстати, вот что делает супружество. В один прекрасный день выясняется, что у вас с мужем один размер обуви.

Полина улыбнулась.

– Меня это не пугает.

– Только не говори, что тебя стала привлекать идея брака. Кто-то появился?

– Нет. Мне просто нравятся ваши отношения с Барабанщиком. Некоторые вещи я раньше не понимала – как приятно, например, иметь кого-то рядом. Не рыцаря на белом коне, а мужчину, который сидит каждый вечер с тобой за одним столом и рассказывает, о чем думает.

– Они не всегда так делают. Иногда даже вовсе не разговаривают.

Она опять рассмеялась и сказала, что это не страшно, а потом надела мои тапочки – обычную обувь альпийского производства, – большие, теплые, отороченные мехом, но она клялась, что они ей ужасно нравятся.

– Я хочу в них умереть, – сказала она. – Ты не сможешь отнять их у меня.

Погода стояла слишком теплая и влажная для лыж, но мы отлично проводили время. Полина стала моей тенью, а так как ничего подобного со мной прежде не было, я наслаждалась ее вниманием и компанией. Каждый день она ходила слушать мою игру на фортепьяно и в паузах одобряла и хвалила меня. Она стала моим важным сообщником, все глубже внедряя в мое сознание идею концерта, и я с удивлением отметила, что мне по душе ее поддержка моих интересов в общении с Эрнестом, который принял решение выделить часть аванса на аренду фортепьяно, как только мы вернемся в Париж. Я не знала, что так нуждаюсь в помощи, пока не получила ее; теперь я могла на нее рассчитывать и не понимала, как обходилась без этого раньше.

Возможно, из-за близкого соседства Полина взяла на себя также роль защитницы интересов Эрнеста. Она всегда восхищалась его творчеством, считая Хемингуэя крупным талантом, но теперь ее восхищение обрело несколько личный характер. Он как раз вновь начал работать над романом о Памплоне и однажды, когда мы с Полиной обедали, спустился к нам с бодрым и жизнерадостным видом.

– Вижу, ты хорошо поработал, – сказала я. – Рада за тебя.

– Действительно, хорошо. Я отправил героев в Бургет.

– Можно надеяться, что мне удастся это прочесть? – спросила Полина.

– Ни в коем случае. Но ведь твоя просьба – просто дань вежливости.

– Вовсе нет. Я знаю, что роман прекрасен. Правда, Хэдли?

– Конечно, прекрасен, – ответила я. Так оно и было. Но я еще не была уверена, что могу поделиться с Полиной своими сложными чувствами по поводу произведения. Даже ее просьба прочесть рукопись вызвала у меня прилив волнения. Полина умна. Что она подумает, когда увидит, что меня совсем нет в романе? Решит, что у нас с Эрнестом не так все гладко? А может, поймет то, что не поняла или не смогла понять я?

– Роман о Памплоне подождет, – сказал Эрнест. – Над ним надо еще поколдовать. – Он с аппетитом принялся за сосиски с вкуснейшей картошкой, потом, ненадолго оторвавшись от еды, продолжил: – Если не шутишь, могу дать почитать другую вещь.

– Я говорила серьезно, – сказала Полина. – Разве ты не понял?

После обеда, когда Эрнест принес вниз и вручил рукопись Полине, она поблагодарила его:

– Это большая честь для меня.

– Посмотрим, что ты скажешь, когда прочтешь эту проклятую повесть. – И с этими словами Эрнест оставил нас ради бильярда с герром Лентом.

Только заглянув через плечо Полины и прочитав название рукописи, я узнала, что он дал ей «Вешние воды». Я почувствовала прилив тошноты, осознав, что он так и не отказался от прежних планов. Эрнест лишь оттягивал время, дожидаясь своего читателя.

После его ухода Полина свернулась калачиком в уютном красном кресле у камина, а я вернулась к роялю. Мне было трудно сосредоточиться на музыке, потому что, читая, Полина громко смеялась. В конце концов я решила, что нуждаюсь в продолжительной прогулке, и встретились мы только за ужином через несколько часов.

– Невероятно смешно, – похвалила она Эрнеста, когда он еще не успел сесть за стол. – Очень остроумно и забавно. Я на вашей стороне.

– Мне она тоже показалась забавной, – сказал он. – Но мои самые близкие друзья другого мнения. – И он выразительно посмотрел на меня.

– Думаю, это непорядочно по отношению к Шервуду, – сказала я.

Теперь Полина ясно видела свою задачу.

– Если повесть хороша, разве это не дань уважения Андерсону? Отсутствие откликов – вот плохой знак.

– Я тоже так считаю, – опять согласился Эрнест, и они, поддерживая друг друга, стали – слово за слово – выражать свое единодушие все более экспрессивно.

– Другой реакции быть не может, ведь так? Разве не будет он, в конечном счете, польщен?

– Того, кто что-то значит, не может ранить сатира, – сказал Эрнест.

– На мой взгляд, потрясающе. Повесть отличная – тебе надо срочно ее публиковать.

До того момента я не осознавала полностью, как уязвлен он был, когда все, включая меня, отнеслись к повести пренебрежительно и отвергли ее. Он любил, когда его хвалили, и нуждался в этом. Ему было необходимо, чтобы его любили и даже обожали. Но сейчас меня беспокоила поддержка Полины. Встретив ободрение, он пошлет «Вешние воды» в «Бони и Ливерайт», своему американскому издателю, и ничего хорошего из этого не выйдет. Андерсон – главный автор издательства, именно по его рекомендации Эрнест заключил с ними первый контракт, и я не сомневалась, что повесть вызовет у них раздражение. Когда же это известие дойдет до Андерсона, он будет более чем взбешен. Мы навсегда потеряем его дружбу, как уже потеряли дружбу Гертруды. Тяжело видеть, как Эрнест отталкивает своих учителей, словно этими болезненными ударами доказывает себе (и всем остальным), что никогда особенно и не нуждался в их протекции. Но теперь я чувствовала, что мои руки связаны. Я не могла больше критиковать эту повесть.

На следующий день Эрнест привел в порядок рукопись, упаковал ее в бандероль и отправил с письмом Хоресу Ливерайту, где писал, что отдает им повесть, просил аванс пятьсот долларов и сообщал, что роман о корриде, которым у него есть все основания гордиться, близок к завершению. И бандероль отправилась в странствие.

Пока мы ждали ответа, разразилась новая буря с дождем. Мы коротали время в гостинице, читая и проводя больше обычного за столом. Днем Эрнест и Полина завели обычай гулять над обрывом за гостиницей или медленно обходили город, поглощенные беседой.

– Она много читает, – сказал как-то вечером Эрнест перед отходом ко сну. – И замечательно говорит о литературе.

– Ты имеешь в виду – не только о Генри Джеймсе?

– Да, – ухмыльнулся он.

Генри Джеймс так и остался нашей общей шуткой – этот писатель как бы стоял на границе между нами, показывая, что я безнадежно застряла в прошлом, хотя за прошедшее время меня со многим познакомили, а многое я открыла для себя сама.

– Она умная девушка – ничего не скажешь, – сказала я, испытав приступ ревности из-за их возраставшей близости. Полина действительно была умна и, похоже, находила удовольствие в интеллектуальном соответствии Эрнесту. Я была его сторонницей и опорой – с того самого вечера в Чикаго, когда он впервые вручил мне мятые и скомканные страницы. Но не критиком. Я не могла объяснить, почему его произведения хороши и почему они имеют значение для литературы, не могла поддержать вечный разговор между писателями и любителями книг. А Полина могла, и он с удовольствием отзывался на это. В нем бурлила новая энергия – особенно по вечерам, когда он спускался вниз после дневной работы: ведь здесь находилась персона, с которой было интересно разговаривать. А разве есть что-то более возбуждающее? Я могла любить его до сумасшествия, много трудиться, чтобы понять и поддержать, но после пяти лет совместной жизни я уже не была свежими глазами и свежей улыбкой. Не была другой.

Через два дня после Рождества из «Бони и Ливерайт» пришел ответ. «Вешние воды» издательство отклонило. Помимо того что злую сатиру на Андерсона сочли неуместной, в письме также выражалось сомнение, что книга будет хорошо продаваться. Она слишком умозрительна и совсем не так забавна, как следовало бы. Однако в романе об испанской фиесте они заинтересованы и с нетерпением ждут завершения работы.

– Теперь я свободный человек, – произнес Эрнест с кислым видом, прочитав вслух телеграмму. – Скотт говорил обо мне с Максом Перкинсом из «Скрибнер», еще есть «Аркур». Могу обратиться, куда хочу.

– Кто-то должен понять, что это гениально, – сказала Полина и для пущего эффекта стукнула кулачком по ручке кресла.

– Не знаю, – засомневалась я. – Неужели ты и правда хочешь порвать отношения с Ливерайтом? Издав «В наше время», они сделали тебя известным.

– Почему надо всегда быть чертовски благоразумным? Не хочу больше осторожничать. Кроме того, они мне тоже обязаны. Я принес им хорошие деньги.

– Это издательство не единственное на свете, – сказала Полина. – Скотту хорошо в «Скрибнер». Может, и тебе попробовать.

– С книгой все будет хорошо, – уверенно проговорил он. – Она отличная.

– Знаю! – закричала Полина. – Я поеду в Нью-Йорк и расскажу Максу Перкинсу, что такое, когда по-настоящему смешно, если он этого не знает.

Эрнест рассмеялся, а потом некоторое время сидел молча.

– Знаешь, а это неплохая мысль поехать в Нью-Йорк и самому встретиться с Перкинсом. Скотт говорил, что он – лучший, но стоит поговорить с глазу на глаз и на месте решить судьбу книги.

– Ну разве ты не молодец! – сказала Полина, и меня поразило, как быстро ее план стал реальностью. Эрнест с удовольствием ей внимал: ведь она говорила то, что он больше всего хотел слышать. Какое мощное тонизирующее средство для обоих – знать, что они едины в мыслях! Между тем я занимала собственную позицию – против публикации «Вешних вод» и всего придуманного сценария.

– Для этих целей можно использовать почту, – сказала я. – Или поехать весной, когда ты внесешь правку в роман, тогда сможешь и его показать Перкинсу.

– Но «Воды» готовы. Знаю, тебе противна повесть, но я хочу ковать железо, пока горячо.

– Мне она вовсе не противна, – возразила я, но Эрнеста уже понесло, он заново наполнил бокал, его голова кружилась от планов.

– Все правильно, вот увидишь, – успокоила меня Полина.

– Надеюсь, ты права, – сказала я.

Тем же вечером, когда мы готовились ко сну, я сказала:

– А я ведь не только благоразумная. Раньше тебе нравилась моя искренность.

– Да, – согласился он с едва заметным вздохом. – Ты очень хорошая и правильная. Но я поступлю, как решил. Ты на моей стороне?

Сколько раз за нашу супружескую жизнь задавал он мне этот вопрос? Сто? Тысячу?

– Я всегда на твоей стороне, – ответила я и подумала, только ли одна я чувствую сложность этой правды, нависшей над нами в темной комнате.

35

Февраль в Шрунсе был маленьким адом. На улице то бушевала буря, то звенела капель. Да и за стенами было не лучше: смысл моей жизни укатил в Париж, оттуда – в Нью-Йорк, а я осталась наедине со своими сомнениями.

Вечером перед отъездом Эрнеста, когда я помогала ему укладывать вещи, на душе у меня кошки скребли.

– Если хочешь, можешь проводить меня до Гавра.

– С ребенком тяжело ехать в поезде.

– Тогда оставь его с Тидди. Всего на несколько дней.

– Может быть, – сказала я, но про себя уже решила, что не поеду: это ничего не изменит. Никуда не денется тревога из-за растущего между нами отчуждения: ведь он перестал прислушиваться ко мне и доверять моему мнению, и не уменьшится беспокойство из-за его интереса к Полине. Его тянуло к ней, это очевидно, но я не думала, что он может перейти к действиям. Ведь с Дафф этого не случилось, и она не вошла в нашу жизнь. Кроме того, Полина – моя подруга. Эрнест не станет разрушать нашу дружбу, и она тоже. После того как мы посадили ее на поезд до Парижа, письма от нее стали приходить чуть ли не каждый день. Они всегда были адресованы нам обоим, ее любимцам – как она нас называла, ее лапочкам. Стиль писем был яркий и одновременно спокойный – как сама Полина, и когда я читала их, мне становилось легче. Я вспоминала, как она мечтала о головокружительном романе, подобного тем, что встречаются в большой литературе. Она не захочет подделки. Это не в ее духе.

– Ты, конечно, встретишься с Полиной в Париже, – сказала я после того, как Эрнест положил последнюю вещь в чемодан.

– Если будет время. Она очень занята на весенних показах мод, да и других друзей тоже хотелось бы повидать. Так ты не поедешь со мной?

– Нет. Думаю, мне лучше не трогаться с места.

– Тогда счастливо оставаться, – сказал он и защелкнул чемодан.

Десять дней Эрнест находился в открытом море, недоступный для всех. В эти дни мы с Бамби жестко придерживались нашего обычного распорядка: в этом случае я чувствовала себя уверенней и надежней. Мы ели одну и ту же еду в одно и то же время. Рано ложились и рано вставали. Днем, когда Тидди присматривала за ребенком, я гуляла или писала письма. Утром я обычно до изнеможения репетировала чакону Баха-Бузони, пока мне не начинало казаться, что у меня отваливаются пальцы. И все это ради концерта, который я все же решила сыграть. Отсутствие Эрнеста и мои нарастающие страхи помогли мне понять, как это важно для меня. Я написала письмо управляющему «Салль-Плейел», небольшого концертного зала на улице Рошешуар, в котором говорила о заинтересованности в концерте на его территории, рассказав о своем окружении и связях. Ответа я ждала с большим волнением и, как оказалось, зря волновалась. Ответ пришел быстро; управляющий в любезных выражениях соглашался на мое предложение и уже поставил концерт на 30 мая. Детали предполагалось обсудить, когда в начале апреля я вернусь в Париж.

Когда от Эрнеста пришло наконец письмо, я из него узнала, что, прибыв в Нью-Йорк, он тут же направился в офис Хореса Ливерайта. Встреча прошла хорошо. Ливерайт был вежлив, и свидание закончилась на дружественной ноте. Злобы на него не затаили, а что еще важнее – Максвелл Перкинс считал «Воды» «грандиозной книгой». Он предложил полторы тысячи долларов в качестве аванса за нее и новый роман, которому недавно Эрнест дал новое название «И восходит солнце», – мы даже не слышали, чтобы кому-то предлагали такие деньги. Эрнест предполагал покинуть Нью-Йорк в конце недели, но в последний момент изменил решение и остался. В конце концов, он чувствовал себя на седьмом небе, и вокруг было много интересных людей. Он познакомился с Робертом Бенчли, Дороти Паркер и Элинор Уайли, и все шло прекрасно. Зачем торопиться домой?

Тем временем погода в Шрунсе наладилась. Выпало три фута снега, и, чтоб не рехнуться от ожидания, я каталась на лыжах и ходила пешком, пока мои ноги не стали такими крепкими, какими никогда не были, а легкие чуть не выпрыгивали из груди. Поднявшись наверх, я смотрела вниз и видела свою гостиницу – она казалась отсюда такой маленькой. Она могла поместиться на моей ладони и все же выглядела солидным и надежным строением. Из всех мест, в которых мы побывали с Эрнестом, тут я чувствовала себя сильнее, чем где-либо, и в полной безопасности. Если уж пришлось пережить эти полные неизвестности недели, я рада, что пережила их здесь.

Эрнест провел в Нью-Йорке три недели и еще десять дней в открытом море. Его пароход причалил к Гаврской пристани в начале марта, но он не сразу поехал в Шрунс. Ему хотелось повидать парижских друзей. Он успел пригласить на обед Скотта и Зельду, уезжавших на весну в Ниццу. Повидался с Джеральдом и Сарой Мерфи, с Маклишами и, конечно, с Полиной. Совершил необходимые банковские операции, привел в порядок квартиру – дни пролетели быстро. Когда он наконец добрался до нас – в прекрасный, залитый солнцем день, – мы с Бамби встретили его на станции.

– Видела бы ты себя, жена, – сказал он еще на платформе. – Отлично выглядишь – красотка с отличным загаром.

Я улыбнулась и поцеловала его.

– А какие щеки отъел мистер Бамби, – продолжал он. – Должен признать, у меня самая красивая семья. Вот повезло!

За ужином Эрнест рассказывал захватывающие истории о Нью-Йорке. Только в постели я поделилась с ним своей новостью – предстоящим выступлением в «Салль-Плейел», и его радость не уступала моей.

– Я всегда хотел этого для тебя, Тэти. В твоей жизни музыка – как возвращение домой. Так много она для тебя значит. – Он провел рукой по моим отросшим волосам, ставшим от солнца белокурыми. – Даже не представлял, что так соскучился по тебе, пока не увидел сегодня.

– Не представлял?

– Возвращение домой всегда ярко напоминает, что у тебя есть в жизни.

– Я все время скучала по тебе.

– И это хорошо. Все хорошо.

Я поцеловала его, а потом, лежа на мягкой перине, смотрела на него спящего. Лицо его полностью расслабилось, пропала усталость, разгладились морщинки под глазами. Когда он крепко спал, то становился похож на мальчика. В мужчине я видела ребенка и любила их обоих – бесхитростно, сильно и бесповоротно. Уткнувшись в его плечо, я почувствовала его дыхание – вдох, выдох – и наконец уснула.

В марте в Шрунсе началось опасное движение снежных лавин. Первая жертва обнаружилась в немецкой группе, за которую отвечал герр Лент. Солнце сильно жарило, условия были тяжелые, и хотя Лент уговаривал туристов не выходить, они настаивали на спуске, не важно, поведет он их или нет. Тогда он выбрал самый безопасный склон и сначала для надежности съехал сам. Немцы покатили группой, тринадцать из них как раз достигли середины склона, когда гора дрогнула. Снег на склоне обрушился разом, накрыв всех. Когда приехали спасатели, девять были уже мертвы.

Когда Лент и его хорошенькая помощница фрейлейн Глазер приехали провести вечер с нами в «Таубе», мы услышали эту историю из первых рук.

– Один мужчина угодил в твердый, старый снег, плотно слежавшийся, – сказал Лент. – Мы два дня его искали. Спасатели копали без устали и нашли его по крови, стекавшей из стертой шеи. Он крутил ею постоянно, стараясь пробиться к источнику воздуха.

– Протер шею до костей, – прибавила фрейлейн Глазер. Было страшновато слышать из уст юного миловидного существа с загорелым личиком и кудрявой головкой такие ужасные подробности. – Несколько лет назад под снежным обвалом погиб мужчина, – он успел обернуться, чтобы помахать рукой другу, – так они и погибли оба, с улыбкой прощаясь друг с другом.

– Что-то сомневаюсь насчет улыбок, – сказала я.

– А я нет, – возразил Эрнест. Дрова уютно потрескивали в камине, и мы некоторое время молчали. – Возможно, такая ситуация похожа на бой быков или что-то в этом роде, – продолжил наконец он, глядя в стакан с глинтвейном. – И можно приспособиться к ней, понять, когда она возникает и как себя вести, если с ней столкнешься.

– Пожалуй, – согласился Лент. – Во всяком случае шансы на выживание увеличатся, хотя ситуация по-прежнему останется опасной.

– Как вы думаете, нам еще удастся подняться в этот сезон? – спросил Эрнест.

– Маловероятно, – ответил Лент. – Если вы и уговорите кого-то сопровождать вас, то только не меня. Я просто не переживу, если такое повторится.

Фрейлейн Глазер сочувственно кивнула, но на Эрнеста, похоже, рассказ Лента не произвел такого впечатления. Он прикидывал, как можно совершить восхождение. По искоркам в его глазах я видела, что вызов гор его заводит. Ему хотелось испытать свое мастерство и умение справиться со страхом в то время, как я думала: «Мужчины погибли. Нам здесь делать нечего».

Лент уперся, отговаривая нас кататься, и потому нас так обрадовало полученное в конце марта письмо от Дос Пассоса, где он сообщал, что скоро приедет с супругами Мерфи. А когда они появились, жизнь в Шрунсе перестала отличаться от жизни в других местах с богачами. Бесконечные застолья устраивались в любое время суток, и всем было весело.

– Мне нравится ваше тайное убежище, – призналась Сара Мерфи, выйдя к завтраку в лыжном костюме с иголочки, хотя никто и не думал кататься.

– Лучшее место в этих краях, – согласилась я.

– Хотя теперь оно не только «наше», – сказал Эрнест с ехидной улыбочкой.

Эрнеста быстро начали раздражать изысканный вкус Мерфи и куча наличных денег. К Саре он относился терпимее: она была очень красива, и ее наряды радовали глаз. С Джеральдом – труднее. Он был слишком воспитан, слишком рафинирован для Эрнеста. Прекрасно одевался, безукоризненно говорил – создавалось впечатление, что с младых ногтей он работал над тем, чтоб стать таким элегантным, обворожительным. Но он также был странным образом озабочен, чтобы произвести впечатление на Эрнеста, завоевать его дружбу и одобрение, и делал для этого все, что мог. Высокие склоны оставались недоступны, но Эрнест давал Джеральду уроки на горке за «Таубе»; там Джеральд и стал называть его Папой, ведь Эрнест был опытный учитель и любил эту роль. Он говорил: «Покажи еще разок, как делать этот поворот внизу, Папа. У тебя красиво получилось».

Но Эрнест не терял бдительности.

– Если они захотят, то могут купить всю вонючую Ривьеру, – сказал он как-то ночью в постели. – И заселить ее разными интересными личностями, чтобы те их развлекали в любое время дня и ночи, – вроде нас. Все мы обезьянки у шарманщика, и Дос – самый худший. В нем не осталось ни капли злости, он изо всех сил старается не потерять их.

– Но есть ведь и что-то хорошее, они очень щедры, разве не так?

– Узнаю свою добрую и справедливую жену. Тебя что, разорвет, если ты хоть раз со мной согласишься?

– А тебя разорвет, если ты увидишь в них что-то хорошее? Они так тобой восхищаются.

– Богачи восхищаются только собой.

Некоторое время мы лежали молча, в тишине соседней комнаты раздался сухой кашель Бамби. Чем старше он становился, тем реже просыпался по ночам, и теперь мы приглашали Тидди для ухода за ним только в дневное время. Но, прислушиваясь к кашлю сына, я подумала, что хорошо бы иметь ее вот для таких случаев.

– Как? Ты не встанешь? – спросил Эрнест. – Позволишь ему разбудить наших добрых и щедрых гостей?

– Какой же ты осел! – воскликнула я, с трудом поднимаясь и надевая халат.

– Да. Это держит меня в тонусе. – Эрнест перевалился на другой бок и демонстративно раскинулся на кровати, показывая, как ему стало удобно, а я пошла взглянуть на сына, который даже не проснулся. Он кашлял во сне, с закрытыми глазами, и когда приступ прошел, продолжал спокойно спать и дышал ровно и глубоко. Вернувшись в спальню, я тихонько забралась в постель, думая, что Эрнест уже уснул, но он не спал.

– Прости, я вздорный болван, – послышался в темноте его голос. – Ты всегда была лучше меня.

– Неправда, – повернулась я. – Мы с тобой одно целое, не так ли?

– Конечно, – сказал он, взъерошил мои волосы и поцеловал в нос. – Спокойной ночи, Тэти.

– Спокойной ночи, Тэти, – отозвалась я.

36

В Шенонсо стоял замок, четко отражавшийся в водах реки Шер. Казалось, я сама выдумала его, он мог родиться из моей мечты – стоит отвернуться, и он исчезнет. Я не могла отвести глаз от двойной череды арок, пока не перестала понимать, где настоящий замок, а где его зеркальное отображение.

– Он называется Замок дам, – сказала Полина, глядя в путеводитель.

– Почему? – спросила Джинни.

– Не знаю. Может, здесь жила самая важная дама.

– Возможно, здесь дам затягивали в корсет, и они сидели тихо, как мышки, – сказала Джинни. – А тем временем мужчины в другом замке веселились с распутницами и пожирали громадные куски мяса.

Я рассмеялась.

– Можно подумать, ты совсем не любишь мужчин.

– Ну, они бывают полезны.

– Да уж, – сказала Полина.

Мы путешествовали в долине Луары, земле замков. Я раньше здесь не была, но Полина и Джинни знали, где нужно остановиться, какие рестораны посетить и что в них заказать. В Туре мы брали рубленую свинину, мясо вепря, перепелов и телячьи котлеты, спаржу и грибы, таявшие на языке, и семь сортов козьего сыра. Всюду мы пили местные вина, а по ночам сладко спали в лучших гостиницах. Сначала мне было не по себе, что всюду расплачивались девушки, но они на этом настаивали, утверждая, что я их гостья и само путешествие выдумано, чтобы меня развлечь.