Текст книги "Парижская жена"
Автор книги: Пола Маклейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
Довольный сын расправил плечи и выпятил круглый подбородок.
– Этой ночью он не кашлял, мадам, – сказала Мари.
– Разве ты не молодец? – И когда он гордо кивнул, прибавила: – Тогда собирайся, медвежонок, мы идем купаться.
На небольшом песчаном пятачке по другую сторону дороги Эрнест и Полина уже достали одеяла и зонты и теперь лежали в песке как черепахи, с закрытыми глазами. Бамби и Мари возились в воде у берега, складывали на песке узоры из ракушек, а мы загорали, лежа рядком. Когда солнце стало нещадно палить, я вошла в воду, и она сразу обдала меня прохладой, это было чудесно. Окунув голову, я поплыла, удалившись от берега на несколько сотен ярдов, где было спокойно. Я легла на спину и отдалась на волю стихии. Волна приподнимала меня, и я видела берег и маленькие фигурки – моего мужа, ребенка и женщину, которая настолько прочно вошла в нашу жизнь, что с этим уже трудно справиться. С большого расстояния они казались одинаковыми и безмятежными – я не слышала и не ощущала их. Когда волна опускалась, я видела только небо – раскаленную добела бездну, никогда не менявшуюся, несмотря на все наши страдания.
Как бы проводя эксперимент, я перестала плыть и позволила рукам, ногам и всему телу пойти ко дну. Погружаясь, я не закрыла глаза, а смотрела наверх. Вначале я почувствовала острую боль в легких, потом – что-то вроде ожога, словно проглотила кусочек вулкана.
Я знала, что, если останусь здесь и дам воде войти в меня, войти во все отверстия, многое станет легче. Не придется видеть, как моя жизнь – капля за каплей – уходит к Полине.
Маленький вулкан разгорался, и вдруг что-то раскрылось во мне – я поняла, что хоть и не хочу продолжать так жить, но и умирать не хочу. Закрыв глаза, я отчаянно брыкалась, торопясь всплыть.
На берегу навстречу мне шла Полина.
– Давай поныряем?
– Не думаю, что у меня хорошо получится.
– Я тебя научу. Сегодня я инструктор по прыжкам, а Хем будет ставить тебе оценки.
– Пожалуйста, только не это, – сказала я, пытаясь выдавить смех.
– Сначала немного тренировки. – Полина повернулась и пошла по тропинке вдоль берега туда, где высоко громоздились коричневые скалы. Темные, испещренные трещинами, они выглядели так, словно какой-то божок вылепил их из глины, а затем больше тысячи лет обжигал на солнце. Камни жгли наши голые ступни, и мы торопливо карабкались вверх, пока не оказались почти на самой вершине.
Полина глянула вниз с пятнадцатифутовой высоты, оценивая время между приливом и отливом волны.
– Когда услышишь шум прилива, тогда прыгай, – сказала она.
Потом она распрямилась и очень грациозно вытянула руки над головой и длинной шеей. Немного подождала, а когда гребешок набежавшей волны достиг предельной высоты, оттолкнулась худыми ногами и, на мгновение зависнув в воздухе, почти вертикально вошла в воду. Вода сомкнулась над ней, не оставив никаких следов, ровная и гладкая, как кожа барабана. Но вот она всплыла и, щурясь, откинула назад волосы.
– Все хорошо, – крикнула она. – Теперь ты.
– Выглядит слишком просто, чтобы так было на самом деле, – крикнула я в ответ, и она рассмеялась. Эрнест вошел в воду и поплыл, огибая нависший карниз из камней, туда, где Полина держалась на месте, поджидая меня.
– Посмотрим, как ты прыгнешь, – сказал он, водя руками вперед-назад и как бы шагая в воде.
– Никаких оценок и поправок, или я не прыгну совсем, – поставила я условие.
– Разве ты не хочешь прыгать правильно? – спросил Эрнест, щурясь на солнце.
– Нет, не хочу. Если я прыгну и не расшибусь о скалы к чертовой матери, это уже победа.
– Ну как знаешь.
Я стояла на краю, чувствуя под ногами горячий камень. Глаза я закрыла.
– Руки прямые, касаются ушей, – сказала Полина.
– Никаких указаний, – напомнила я, выпрямилась и подняла дугой руки над головой, прислушиваясь, когда раздастся хлюпающий звук, а услышав, поняла, что не могу сдвинуться с места. Я окаменела.
– Давай, а то упустишь момент, – крикнул Эрнест.
Я ничего ему не ответила и глаза не открыла, испытав мгновенное головокружение при хлюпающих звуках и почувствовав себя частью прилива. Я неподвижно стояла на камне и одновременно кружилась в водовороте: меня смыло, унесло в море и дальше – в космос, но везде я была одна, совсем одна. Когда наконец я посмотрела вниз, то увидела две мокрые головы, покачивающиеся на легких волнах. Шаловливыми и естественными, как тюлени, были эти двое. И неожиданно мне стало ясно, что я не прыгну и дело тут не в страхе или в смущении.
Я не хотела прыгать, чтоб не присоединяться к ним. Повернувшись, я осторожно, без всякого драматизма спустилась вниз, чувствуя под ногами гладкий и горячий камень.
– Хэдли, – крикнул мне вслед Эрнест, но я, так и не обернувшись, покинула пляж и пошла по дороге к гостинице. Оказавшись в номере, я смыла под душем песок и забралась в постель – еще мокрая, но чистая и уставшая. Простыня была белая, жесткая и пахла морской солью. Закрыв глаза, я загадала желание – проснуться такой же сильной и ясно мыслящей, как сейчас.
Проснувшись через какое-то время, я увидела, что во время сиесты Эрнест не приходил в нашу комнату – должно быть, он провел это время у Полины. Впервые он остался с ней днем. Мадам и месье, хозяева гостиницы, узнают об этом, узнают и остальные. Все открылось – и назад пути нет. «Ну и хорошо, – думала я. – Может, так даже лучше».
В этот момент дверь отворилась, и появился Эрнест. Полина маячила за его спиной, так что в комнату они вошли вместе.
– Мы беспокоились о тебе, – сказала Полина.
– Ты не вышла к обеду. Тебя лихорадит? – спросил Эрнест. Он подошел ближе и сел на кровать. Полина села с другой стороны, и они смотрели на меня родительским взглядом. Это было так странно и нелепо, что я не удержалась от смеха.
– Что смешного? – удивилась Полина.
– Ничего, – ответила я, все еще улыбаясь.
– Она бывает очень загадочная, правда? – сказала Полина Эрнесту.
– Обычно нет, – возразил Эрнест. – Но сейчас – действительно. Что тебя беспокоит, Кошка? Ты хорошо себя чувствуешь?
– Наверное, нет, – сказала я. – Думаю, мне стоит отдохнуть вечерок. Вы не возражаете?
Полина выглядела очень расстроенной, и я поняла, что она искренне беспокоится за меня – непонятно только почему: наверное, католическое воспитание пробуждало в ней доброту вот в такие неподходящие моменты – требовалось, чтобы я была здоровой, дружила с ней и одобряла все происходящее. В том числе и то, что она уводит моего мужа.
– Пожалуйста, уходите, – попросила я.
Их глаза встретились над моей постелью.
– Прошу вас. Пожалуйста.
– Позволь попросить хозяйку принести тебе поесть, – сказал Эрнест. – Иначе ты ослабеешь.
– Ладно. Мне все равно.
– Давай я этим займусь. Мне будет приятно, – вызвалась Полина и пошла договариваться с хозяйкой, как это сделала бы жена.
– Значит, все улажено, – сказала я, как только за ней закрылась дверь.
– Ты о чем?
– Она может взять бразды правления в свои руки. И будет прекрасно заботиться о тебе.
– Ты нездорова. Тебе надо отдохнуть.
– Ты прав, я нездорова. Вы меня убиваете – оба.
Он опустил глаза.
– Мне тоже нелегко.
– Знаю. Мы несчастные, жалкие люди – все трое. Если б не наша осторожность, никто из нас не прошел бы это испытание без больших потерь.
– Я думаю то же самое. Чего ты хочешь? Что нам может помочь?
– Похоже, слишком поздно. А ты как думаешь? – Я посмотрела в окно, на улице быстро смеркалось. – Тебе лучше идти, или ты опоздаешь на коктейль к Мерфи.
– Плевать.
– Тебе не плевать, и ей тоже. Иди. На сегодняшний вечер она будет тебе женой.
– Не терплю, когда ты так говоришь. Тогда я начинаю думать, что мы все разрушили.
– Так и есть, Тэти, – грустно сказала я и закрыла глаза.
43
Хотелось бы мне сказать, что на этом все кончилось, и то, что открылось нам в тот день, положило конец всем договоренностям. Мы агонизировали в полном смысле слова, но что-то заставляло нас пребывать в этом состоянии еще недели – так животное с отрубленной головой может какое-то время двигаться.
На следующей неделе начиналась фиеста в Памплоне. Еще в начале лета было решено, что с нами поедут Джеральд и Сара Мерфи; планы мы не изменили, отправив Бамби, у которого прошел кашель, с Мари Кокотт на несколько недель в Бретань.
В этом году мы остановились в гостинице «Кинтана» в номерах напротив номеров тореро. Каждый день мы занимали лучшие места у самой арены, платил за которые Джеральд. А вечера проводили за одним и тем же столом в кафе «Ируна» в белых плетеных креслах и напивались в стельку. Эрнест, как обычно, был страстным болельщиком и занялся просвещением Джеральда и Полины с тем же тщанием, как делал это раньше со мной, Дафф, Биллом Смитом, Гарольдом Лоубом, Майком Стрейтером и любым, кто хотел его слушать. Джеральд относился серьезно ко всему, что касалось корриды. Эрнест взял его на арену к любителям, и они оба испытывали свое мужество, состязаясь с годовалыми бычками; Эрнест на этот раз был безо всего, а Джеральд – вцепившись в плащ побелевшими пальцами. Когда бычок на большой скорости бросился на Джеральда, тот в последний момент сумел отвлечь животное этим плащом, перекинув его на другую сторону.
– Отличная вероника, старик, – похвалил Эрнест уже в «Ируне» Джеральда, но тот знал: на самом деле Эрнест не считает, что он проявил себя достаточно крепким и сильным мужчиной. Он не поверил Эрнесту и не счел себя достойным похвалы.
– Обещаю на следующий год сделать это лучше, Папа, – сказал Джеральд. – Для меня это важно.
Я улыбнулась Джеральду через стол, потому что сама за последние месяцы не сделала ничего хорошего. Такой несчастной я давно себя не чувствовала, и Эрнест был как в воду опущенный, а у Полины, сидевшей напротив, был такой вид, что она вот-вот разрыдается. Все были не в своей тарелке. Никто не жил согласно своим убеждениям.
В конце этой хаотичной недели Полина вместе с супругами Мерфи уехала на поезде в Байонну. Она возвращалась в Париж на работу. Мы отправились в Сан-Себастиан, как делали всегда. Но в какой-то момент я поняла, что планы никого не удерживают. С каждым днем ситуация становилась все хуже.
В Сан-Себастиане, где не было Полины, стало немного спокойнее, но это означало только то, что можно было открыто ссориться, не боясь свидетелей. Ничего нового мы друг другу сказать не могли, но хватало и старого, если вносить в него побольше яду.
– Она шлюха, – говорила я. – А ты трус и эгоист.
– Ты не любишь меня. Ты не умеешь любить, – говорил он.
– Ненавижу вас обоих.
– Что тебе от меня надо?
– Ничего. Хочу, чтобы ты умер.
Мы ставили себя в неудобное положение в кафе и такси. Напивались до чертиков, потому что иначе не могли уснуть, но если слишком уж перебирали, то вообще не спали и лежали молча рядом, стиснув зубы, с воспаленными и покрасневшими от слез глазами.
Полина продолжала писать каждый день, и ее голос осиным жужжанием звучал в моих ушах: «Я так тоскую по моим любимым. Пожалуйста, пиши мне, Хэдли. Я знаю, мы можем заботиться друг о друге и быть счастливы. Я это точно знаю».
– Так больше продолжаться не может, – сказал однажды Эрнест, взяв в руки одно из писем Полины и снова откладывая его. – А ты как думаешь?
– Надеюсь, не может.
– Мир распадается к чертям собачьим.
– Да, – согласилась я.
– Ты начинаешь с кем-то жить, ты любишь этого человека, и кажется, что тебе этого достаточно. Но никогда не бывает достаточно, разве не так?
– Не могу сказать. Я больше ничего не понимаю о любви. Просто хочу на какое-то время перестать вообще чувствовать. Можно это сделать?
– Для этого и существует виски.
– Оно лишает меня сил. Тогда я становлюсь как открытая рана, – сказала я.
– Давай поедем домой.
– Пора. Но не вместе. Все кончено.
– Я это знаю, – сказал он.
Мы посмотрели друг на друга из разных концов комнаты, все прочли в глазах и после этого долго не могли говорить.
Возвращаясь в Париж, мы остановились на ночь на вилле «Америка», но теперь уже не пытались никого дурачить, даже себя. За коктейлем на пляже мы сказали Джеральду и Саре, что расстаемся.
– Не может быть, – не поверил Джеральд.
– Может. И есть, – сказал Эрнест, опустошая бокал. – Но пока держите это в секрете, хорошо?
Сара послала мне сочувственный взгляд – настолько сочувственный, насколько было в ее силах, и встала, чтобы приготовить еще коктейли с мартини.
– Как вы собираетесь уладить необходимые дела? Где будете жить? – спросил Джеральд.
– Мы еще как следует над этим не думали, – ответила я. – Все ведь в новинку.
Некоторое время Джеральд задумчиво смотрел на море, а потом сказал Эрнесту:
– Ты ведь знаешь, у меня есть студия на улице Фруадо. Если хочешь, располагай ею. Живи, сколько нужно.
– Чертовски мило с твоей стороны.
– На друзей надо рассчитывать, правда?
Сара вернулась в сопровождении Дона Стюарта и Беатрис Эмс, его хорошенькой жены. Они проводили медовый месяц в городской гостинице.
– Дональд, – сказала я и по-дружески тепло его обняла, но он был бледен и выглядел смущенно, да и Беатрис тоже. Сара явно сообщила им новости по дороге к пляжу. Она времени зря не теряла.
К стоявшему на песке круглому мозаичному столику принесли еще стулья, и мы многозначительно выпили, глядя, как понемногу темнеет.
– Должен сказать, я думал, ваш брак прочен, как скала, – сказал Дональд.
– Могу это понять, – отозвался Джеральд и повернулся к Саре. – Разве я не говорил всегда, что такой семьи, как у Хемингуэев, больше нет? Что они, похоже, замахнулись на нечто большее?
– Хватит об этом, – вмешался Эрнест. – Прекратим вскрытие трупа. Нам и так тяжело.
– Давайте поговорим о чем-нибудь веселом, – предложила я. – Расскажи нам о свадьбе, Дон.
Дон вспыхнул и посмотрел на Беатрис, хорошенькую девушку в стиле «Гибсон-герл»,[15] с высоким лбом и алыми губами сердечком, но тут хладнокровие ей изменило.
– Не думаю, что сейчас время говорить об этом, – сказала она. – Это будет неправильно.
– Да бросьте, – сказал Эрнест. – Со временем привыкнете. – Он плотно сжал сухие губы, в глазах стояла безысходность. Я видела, что для него все совершалось слишком быстро, но он как-то справлялся с этим при помощи джина и небрежной болтовни. Конец надвигался в течение долгих месяцев, еще со времени Шрунса, и вот сейчас он наступил, но мы оказались к нему не готовы.
Только на следующий день, когда мы возвращались на поезде в Париж, на нас обрушилось осознание того, что произошло. День был душный и гнетуще жаркий, а поезд набит до отказа. В нашем купе ехала американка, она везла в клетке с замысловатым узором маленькую желтую канарейку. Не успели мы с ней поздороваться, как она завела подробный рассказ о канарейке, подарке для дочери, которая собралась выйти замуж за швейцарского инженера, но мать успела вмешаться и разрушила этот союз.
– Я сразу поняла, что ему надо дать от ворот поворот, – сказала женщина. – Вы ведь знаете этих швейцарцев.
– Да, конечно, – сказал Эрнест, почти не разжимая губ. Ничего такого на самом деле он не знал. – Простите, – извинился он. – Пойду поищу проводника. – Вернулся он с бутылкой бренди, и мы пили спиртное прямо из стаканчиков для воды.
Когда мы проезжали Марсель, из окна все выглядело пыльным и беловато-серым – оливы, фермы, стены из булыжника и холмы вдали. Все казалось удивительно выцветшим, а женщина продолжала говорить о разрушенной свадьбе и о том, что надеется – дочь ее простит. Я выпила бренди и налила еще, пытаясь не слушать болтовню женщины. Птичка мило чирикала, но я поняла, что и ее не хочу слушать.
Наступил вечер. Женщина наконец сомкнула глаза и захрапела, отяжелевшая голова ее раскачивалась на плечах. Поезд приближался к Авиньону, и мы увидели, как на высохшем поле горит фермерский домик. Языки пламени вырисовывались на потемневшем небе, за осевшей оградой бегали туда-сюда охваченные паникой овцы. Огонь, должно быть, заявил о себе раньше: мебель вытащили в поле подальше от дома, и мужчины продолжали спасать, что могли. Мне бросились в глаза розовая эмалированная ванна, кресло-качалка и детская коляска рядом – от всего этого щемило сердце. Это была чья-то жизнь, свалка мебели – как груда спичек. Мебель казалась не спасенной, а брошенной, в то время как дым большими клубами вздымался ввысь.
Под утро мы подъехали к Парижу. Эрнест и я мало спали ночью, но и разговаривали тоже мало. Мы только пили и смотрели в окно, за которым не кончались следы разрухи. На окраине города, вблизи Шуази-ле-Руа, поврежденный в аварии багажный вагон тащили в облаке дыма в дальний конец путей.
– Неужели мы действительно приехали? – спросила я Эрнеста.
– Не знаю. Приехали?
Тут как раз проснулась американка, шумно потянулась, а потом сняла с клетки бархатную накидку, чтобы разбудить канарейку. Утро все же наступило, и мы прибыли домой, хотя осознать это было трудно. Я выпила слишком много бренди, от этого дрожали руки и колотилось сердце.
Когда поезд поравнялся с перроном, Эрнест передал багаж носильщику через окно, и мы вышли на платформу. Сентябрь не за горами – утренний воздух был прохладный и влажный.
– Улица Фруадо, шестьдесят девять, – сказал Эрнест таксисту, и у меня перехватило дыхание. Он ехал в студию Джеральда, а не домой. Возврата нет. Все действительно кончено.
– Почему бы тебе не поехать сразу к Полине? – сказала я.
– Пожалуйста, не начинай. И так больно.
– Что ты знаешь о боли? Это ты причиняешь ее, ублюдок!
Не помню, что я говорила. Бренди по-прежнему бушевало в крови и влияло на ход мыслей. В какой-то момент я осознала одно: я не могу остаться одна. Дыхание мое участилось, а когда Эрнест, испугавшись за меня, подвинулся ближе, я набросилась на него, колотя его в грудь, плечи, челюсть. Все закончилось странно – так бывает в снах. Моя рука обмякла, как и его тело. Я разрыдалась и никак не могла остановиться.
– Извините мою жену, – сказал Эрнест шоферу по-французски. – Она плохо себя чувствует.
Такси наконец остановилось – Эрнест вышел, обошел автомобиль и открыл дверцу с моей стороны.
– Выходи, – сказал он. – Тебе надо поспать.
Когда он вел меня по лестнице, я чувствовала себя манекеном. В студии были холодный бетонный пол, стол, два стула, умывальник, кувшин на подставке. Эрнест подвел меня к узкой кровати и уложил на нее, укрыв до подбородка красным шерстяным одеялом. Сам лег сзади, обхватил меня руками, впечатался коленями в тыльную сторону моих ног и прижал к себе что было сил.
– Молодец, Кошка, – сказал он мне в шею. – Теперь спи, пожалуйста.
Меня охватила дрожь.
– Давай не будем. Я не могу.
– Нет, можешь. Все уже сделано, любовь моя. – Он убаюкивал меня, и все это время мы оба плакали, а когда я наконец заснула, то впервые не погрузилась в сон, как в болезнь или смерть.
Когда я проснулась, проспав несколько часов, Эрнеста уже не было. Голова моя кружилась от выпитого в поезде бренди, но из каких-то неведомых глубин поднималась тошнота, имевшая другую причину. Моя жизнь разбита вдребезги – как теперь собрать себя? Как пройти через все это? Взяв кусочек угля с низкого столика, я написала Эрнесту на листе из альбома записку – более спокойную и вразумительную, чем состояние, в котором я находилась или думала, что нахожусь: «Прости за сцену в такси. Тогда я потеряла самообладание, но в дальнейшем сделаю все, чтобы держать себя в руках при любых обстоятельствах. Всегда хочу тебя видеть, но разыскивать не стану».
Я покинула студию, заперла за собой дверь и вышла в небольшой дворик, беспорядочно усеянный пластиковыми частями человеческого тела – сломанными фрагментами ног, рук и туловищ. Омерзительная картина. Пока мы спали, живущий здесь скульптор очистил от них студию, выбросив, возможно, прямо из окна. Сев в такси, я попросила водителя отвезти меня в гостиницу «Бовуар» на Обсерватуар-авеню, изо всех сил стараясь не дать безобразному образу повлиять на мое только что принятое решение. Эта гостиница – первое, что пришло мне в голову, потому что она находилась прямо напротив «Клозери де Лила», и я тысячу раз смотрела на нее, восхищаясь простой и изящной решеткой из кованого железа и цветочными горшками с геранью. Я сумею пережить это трудное время. Сниму две комнаты – одну для себя, другую для Бамби. На следующей неделе он с Мари Кокотт вернется из Бретани, и я напишу, чтобы она привезла сына сюда. Каждое утро мы сможем завтракать в «Лила». Бамби будет часто видеть там отца и наших друзей, все будет ему знакомо, а это сейчас важно.
Пока такси медленно двигалось в потоке машин, я закрыла глаза и постаралась выбросить из головы все, кроме мысли о кофейном ликере, который скоро закажу. Сделаю это, а потом уже то, что возникнет дальше, чем бы оно ни было. Все мои вещи остались на лесопилке, с ними что-то надо делать. Попрошу Эрнеста этим заняться, или пусть кого-то наймет, потому что я знала: никогда больше туда не вернусь. Я не хотела. И не вернулась. Я никогда больше там не была.
44
Эрнест как-то сказал мне, что paradise[16] персидское слово и обозначает «обнесенный стеной сад». Тогда он понимал, как важны для нашего счастья произнесенные нами клятвы. Нельзя быть по-настоящему свободным, если не знать, где находятся стены и не заботиться об их сохранности. Если стены есть, на них можно опереться, да они и есть только потому, что на них опирались. Когда появилась Полина, все стало рушиться. Теперь все казалось непрочным, кроме того, что осталось в прошлом, когда мы жили вместе.
Однажды вечером в «Де Маго» я поведала мои мысли Дону Стюарту. Дон и Беатрис вернулись в Париж, и он встретился со мной, потому что тяжело переживал наш разрыв и беспокоился обо мне.
– Ты могла бы побороться.
– Поздно. Полина толкает его на развод.
– Пусть так, но что ты будешь делать потом, если сейчас опустила руки?
Я пожала плечами и посмотрела в окно, где на углу кого-то или чего-то ждала очень красивая женщина, одетая в стиле Шанель. Стройный черный прямоугольник, маленькая шляпка, однако женщина вовсе не казалась хрупкой.
– Не уверена, что я могу конкурировать.
– А почему ты должна конкурировать? Ты жена. Он принадлежит тебе по праву.
– Люди принадлежат друг другу до тех пор, пока оба верят в это. Эрнест перестал верить.
– Может быть, он просто запутался.
Дон проводил меня до гостиницы и на прощание нежно поцеловал в щеку, вызвав воспоминания об опасном лете в Памплоне с участием Дафф, Пэта и Гарольда, когда страсти накалились, предвещая грозу. Но даже тогда бывали внезапные проблески счастья.
– Ты всегда был добр ко мне, Дон, – сказала я. – Такое не забывается.
– А вот то, что я говорил в кафе, забудь, если хочешь. Я не имею права давать советы, касающиеся твоего брака. Черт, да ведь я сам только что женился. Но что-то должно быть. Какое-то решение.
Пожелав ему спокойной ночи, я медленно поднялась на третий этаж, где мирно спал Бамби, а Мари раскладывала аккуратными стопками его одежду. Я отослала ее домой, а сама закончила работу, думая, могу ли я что-то сделать, чтобы изменить ситуацию с Эрнестом. Несколько раз в голову приходила одна и та же мысль: если Полины не будет рядом и он не сможет ее видеть, туман, возможно, рассеется, и он вернется ко мне. Он все еще любил меня, я это знала. Но реальное присутствие Полины равносильно призыву сирены, он не мог ему сопротивляться.
На следующее утро, укрепившись в новом решении, я отправилась в студию Джеральда на улице Фруадо, прошла через дворик, по-прежнему заваленный, как поле сражения, гипсовыми обрубками тел, и застала Эрнеста работающим за маленьким столом. Я не села. Не могла.
– Я хочу, чтобы вы с Полиной не виделись сто дней.
Он молчал в крайнем изумлении. Я явно привлекла его внимание.
– Мне безразлично, куда она уедет – пусть хоть паром наймет, черт с ней, – но она должна исчезнуть. Никаких свиданий, никакой переписки, и если после ста дней ты все еще будешь влюблен, я дам тебе развод.
– Ясно. И как тебе пришел в голову столь блестящий план?
– Не знаю. Поговорила с Доном Стюартом.
– С Доном? Он всегда был к тебе неравнодушен.
– Не тебе его судить.
– Хорошо. Значит, сто дней? И потом дашь развод?
– Если захочешь.
– А чего хочешь ты, Тэти?
– Хочу себя лучше чувствовать. – Глаза мои увлажнились, мне стоило больших трудов не разрыдаться. Я вручила ему подписанный мной лист с договором. – Подпиши его тоже. Пусть все будет по правилам.
Он принял договор с некоторой торжественностью.
– Может, ты пытаешься меня наказать?
– Не знаю. Я больше ничего не знаю.
Эрнест отнес проект соглашения Полине и передал на словах мой план. Как ни странно, она сразу же согласилась. Думаю, в ней взыграло католическое воспитание с культом мученичества. Наверное, она решила, что три месяца разлуки – разумное требование брошенной жены или что она недостаточно страдала, чтобы заслужить будущие отношения. Разлука – это плата. Полина написала, что восхищается моим решением и принимает его, – она уже взяла отпуск в журнале и заказала билет на пароход «Пеннленд», направляющийся в Штаты.
Прошло одиннадцать дней после того, как я предъявила ему договор, а Полины уже не было в Париже и, возможно, в моей жизни.
– Можно связаться с ней, пока она плывет на пароходе? – спросил Эрнест.
– Пожалуйста, но тогда сто дней будем отсчитывать от ее прибытия в Нью-Йорк.
– Ты ведешь себя, как королева. Устанавливаешь правила.
– Можешь не соглашаться.
– Нет. Все правильно.
– Я не хочу напакостить, – мягко сказала я. – Просто спасаю свою жизнь.
Эрнест не выносил одиночества, никогда не выносил, и отсутствие Полины сделало его особенно одиноким и очень ранимым. Через несколько дней во время ужина раздался стук в мою дверь. Эрнест закончил дневную работу, и выражение его глаз говорило о том, что он был долго наедине с собой и нуждался в собеседнике.
– Как работалось сегодня, Тэти? – спросила я, приглашая его войти.
– Ощущение такое, что пробивался сквозь гранит, – сказал он. – А здесь дают выпить?
Он вошел в столовую, где Бамби ел хлеб и бананы, сел, и я почувствовала каждого из нас, даже Бамби, как часть целого. Просто от присутствия за одним столом.
Я принесла бутылку вина, мы ее выпили и разделили скромный ужин.
– «Скрибнерз Мэгэзин» заплатит мне за рассказ сто пятьдесят долларов, – сообщил Эрнест.
– Куча денег.
– Да уж. Хотя тебе, наверное, не стоит его читать. В нем рассказывается о нашем возвращении на поезде из Антиба, о женщине с канарейкой. Не думаю, что тебе будет приятно.
– Хорошо. Не буду, – согласилась я. Но мне было интересно, написал ли он о горящей ферме под Авиньоном и об искореженных железнодорожных вагонах. – Хочешь искупать малыша?
Эрнест закатал рукава, достал ванночку и присел рядом на корточки, наблюдая, как Бамби играет и плещется в ней.
– Он уже слишком большой для ванночки, правда? – сказала я.
– Через несколько недель ему исполнится три. Надо бы устроить настоящий день рождения с задуванием свечек и клубничным мороженым.
– И воздушными шарами, – уточнил Бамби. – И маленькой обезьянкой.
– Сам ты маленькая обезьянка, Schatz,[17] – сказал Эрнест и сгреб его в охапку, завернув в большое одеяло.
Когда я, уложив Бамби, вышла из его комнаты, закрыв за собой дверь, Эрнест все еще сидел за столом.
– Не хочется спрашивать, можно ли мне остаться.
– Тогда не спрашивай, – сказала я, выключила свет и, подойдя к нему, опустилась на колени. Он нежно обхватил руками мой затылок, а я зарылась лицом в его бедра, вдыхая запах грубоватой ткани новых брюк, купленных явно с помощью Полины, которая не хотела смущаться из-за его вида в присутствии своих друзей с Правого берега. Я прижималась все сильнее, вцепившись пальцами в икры его ног.
– Перестань, – сказал он, пытаясь встать, но я не поднималась. Возможно, то было упрямство, но я хотела, чтобы он стал моим прямо здесь, на моих условиях, и не собиралась его отпускать, пока из живота не уйдет наконец жаркое, тошнотворное чувство. Все-таки он еще мой муж.
На следующее утро, когда я проснулась, Эрнест спал рядом, а постельное белье было теплым. Я всем телом прижалась к его спине, нежно лаская ладонями живот, пока он совсем не проснулся, и тогда мы снова занялись любовью. Казалось, ничего не изменилось. Наши тела так хорошо знали друг друга, что сами делали все за нас. Когда же мы, опустошенные, откинулись на постель и замерли друг подле друга, я вдруг ощутила невыразимую печаль: ведь моя любовь осталась такой же сильной. «Мы одно», – подумала я, но на самом деле это было не так. Все эти годы он упорно повторял, как мы похожи по существу. Мы и внешне стали похожи – короткая стрижка, загорелые, здоровые, круглолицые. Но внешняя схожесть еще не говорит о том, что мы одно целое.
– Это что-то значит? – спросила я, отводя от него взгляд.
– Все что-то значит. – Он немного помолчал и затем сказал: – Она разрывается на части.
– Не она одна. Видел, какое лицо было вчера у Бамби? Он так обрадовался твоему приходу. У него все в голове перепуталось.
– Нам всем не сладко. – Он вздохнул, перевернулся и стал одеваться. – Знаешь, Пфайф думает, что ты поступила мудро, затеяв все это и попытавшись упорядочить тот хаос, который мы устроили, но она сплошной комок нервов, и я тоже.
– Зачем ты мне это говоришь? А что я, по-твоему, чувствую?
– Не знаю. Но если не тебе, кому еще говорить?
45
Стоило упомянуть о предстоящем разводе, как Джеральд стал исключительно любезен. С чего бы? Словно фокусник, вытащил из шляпы и студию, и деньги. И теперь можно пользоваться банком Мерфи.
– Дело тут не в браке, – сказал Джеральд после того, как сделал это предложение, они тогда сидели и выпивали наедине. – Сам я не представляю жизни без Сары, но ты другой и, следовательно, живешь по другим законам. Ты можешь занять место в истории. Ты его уже занял. Так сказать, занесен в картотеку – нужно всего лишь повернуть в нужную сторону.
– Что ты имеешь против Хэдли?
– Ничего. Какое у меня право? Просто она живет с другой скоростью. Хэдли более осторожна.
– А мне придется стать головорезом. Ты это имеешь в виду?
– Нет. Всего лишь решительным.
– Все это время она заботилась обо мне.
– Да. И делала это превосходно. Но дальше все будет другим. Теперь тебе надо смотреть вперед. Знаю, ты это понимаешь.
Он часто замечал, что Джеральд ему льстит, но теперь, после выхода «Солнца» и множества планов на будущее, он и сам понимал, что от него многое потребуется. Он не знал толком что именно, но одно знал твердо: отдать придется все, что у него есть.
У Пфайф было много разных идей. Она уже организовала свадебную церемонию – и, похоже, продумала ее с самого начала их романа. У нее были свои отношения с Богом или с собственной совестью.
– Скажи, что ты меня любишь, – потребовала она в их первое любовное свидание, когда он еще находился в ней.
