Текст книги "Парижская жена"

Автор книги: Пола Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Выйдя на улицу, мы пошли в кафе.

– Черт возьми! – выругался Билл, шедший рядом со мной. Лицо его было белым и безжизненным, на туфлях запеклась грязь. Найдя столик, мы заказали на всех густого пива, которое любили пить за обедом, и как раз в это время мимо нас по улице на носилках пронесли раненого. Окровавленная простыня покрывала нижнюю половину его тела.

– Торо, торо! – выкрикнул кто-то из гостей пьяным голосом, и мужчина поднялся и сел. Все возликовали, а молодой парень подбежал к нему со стаканом виски; раненый залпом выпил его и бросил пустой стакан назад парню, который поймал его одной рукой. Все опять одобрительно закричали.

– Ну что это за жизнь! – сказала Дафф.

– Бывает и хуже, – отозвался Эрнест.

Нам принесли пиво, и мы принялись за него. На столе появились гаспачо, свежий хлеб, отличная рыба, тушенная с соком лайма, и хотя мне казалось, что после кровавой сцены в цирке есть невозможно, я вдруг почувствовала, что голодна, и стала есть с большим аппетитом.

Гарольд сидел по другую сторону стола, далеко от Эрнеста. Но когда наконец появились Пэт и Дон, вид у Пэта был раздраженный и злой, и Гарольд, судя по всему, не знал, куда ему сесть и с кем поговорить, не опасаясь осложнений. Все оставшееся время, пока длился обед, наш стол представлял собой запутанную комбинацию своего рода эмоциональных шахмат: Дафф смотрела на Эрнеста, тот следил за Пэтом, который бросал злобные взгляды на Гарольда, украдкой посматривавшего на Дафф. Каждый много пил, мучился и изо всех сил изображал, что ему веселее и легче на душе, чем всем остальным.

– Бой быков и вид крови я могу перенести, – тихо сказал мне Дон. – Но от человеческих отношений меня выворачивает наизнанку.

Я перевела взгляд с него на Эрнеста, который не разговаривал со мной и даже не глядел в мою сторону с самого завтрака.

– Да, – согласилась я. – Но в чем причина?

– Хотел бы я знать. Может, никакой причины вовсе нет. – Дон допил свое пиво и жестом попросил официанта принести еще.

– Иногда хочется, чтоб мы стерли наши ошибки и начали все сначала – с чистого листа, – сказала я. – А иногда думаю, что ничего, кроме ошибок, у нас нет.

Он рассмеялся мрачно и многозначительно, а в это время сидевшая напротив Дафф что-то шептала на ухо Эрнесту, отчего тот грубо гоготал, как матрос. Я развернула свой стул так, чтобы их не видеть, а сделав это, вдруг вспомнила о Фонни и Роланде и о том, что происходило много лет тому назад в Сент-Луисе. Фонни не могла видеть Роланда, потому что считала того слабым и ни на что не годным. Я не могла смотреть на Эрнеста, потому что своим смехом, шепотом он делал мне больно – но разве в этом есть разница? Возможно, каждый брак в определенный момент сводится к разворачиванию стульев. Подчеркнутое молчание и взгляд в другую сторону.

– Какие мы все странные и грустные, – сказала я Дону.

– Потому я так и расчувствовался вчера. Кстати, прости меня за нытье.

– Извиняться не за что. Давай останемся добрыми друзьями, которые все знают, но об этом не говорят.

– Хорошо, – сказал он и хлебнул еще пива; день шел своим чередом, пока не наступило время корриды.

Молодой матадор Каетано Ордонес был совсем юн и двигался так естественно и грациозно, будто танцевал. Темно-красная саржа его плаща оживала от малейшего движения рук. Он легко ступал и легко наклонялся, смело глядя в лицо опасности, и побуждал быка напасть на него чуть заметным жестом и взглядом.

Перед началом корриды Эрнест был в скверном настроении, но с появлением Ордонеса оживился. Дафф, увидев такую перемену, поднялась и села с ним рядом.

– Господи, до чего он хорош, – восхитилась она.

– Да, он то, что надо, – подтвердил Эрнест. – Смотри!

Направляя быка, Ордонес сделал веронику, затем еще одну, стоя очень близко и притягивая плащом быка как магнитом. Пикадоры отступили, зная, что бык покорен и находится под полным контролем Ордонеса. Бой – словно танец и одновременно как высочайшее искусство. Ордонесу было девятнадцать лет, но его умение шло из глубины веков, и он пользовался им естественно и легко.

– Некоторые матадоры добиваются успеха эффектной сменой поз, – сказал Эрнест. – Да, это красиво, но ничего не значит. А этот парень понимает, что нужно быть на волосок от смерти. Нужно по-настоящему умереть, чтобы выжить и победить животное.

Дафф кивнула, захваченная его страстной речью, и, видит Бог, она меня тоже захватила. Когда Эрнест говорил, его глаза вдруг стали почти такими же огненными, как плащ Ордонеса. Энергия бурлила у него глубоко внутри, прорываясь в лицо и горло, и я знала, почему он неразрывно связан с Ордонесом, боем быков и с самой жизнью, и понимала, что могу ненавидеть его за то, что он мучает меня, но никогда не смогу разлюбить его как человека.

– Теперь смотри, – сказал он.

Бык подходил, низко опустив голову, он крутил ею, выставив вперед левый рог. Бедро Ордонеса было в нескольких дюймах от могучих ног быка, но матадор придвинулся еще ближе, и когда бык поднял голову, чтобы проткнуть плащ, то скользнул рогом по животу Ордонеса. Можно было даже услышать легкое шуршание шелковой материи, из которой сшита куртка матадора. Облегченный вздох прошел по рядам – ведь именно такого зрелища здесь ждали.

– Лучше никто не сделает, – восхищенно сказал Эрнест, бросая шляпу к ногам в знак уважения.

– Чертовски красиво, – подтвердила Дафф.

Мы все вздохнули, и когда воля быка была сломлена и он пал на колени с наклоненной головой, Ордонес нанес точный удар шпагой. Зрители вскочили, издавая восторженные крики; все были заворожены и потрясены зрелищем и мастерством матадора. Я тоже поднялась, аплодируя, как сумасшедшая; должно быть, в этот момент меня осветил особенно яркий луч солнца, потому что, когда Ордонес поднял голову, его глаза задержались на моем лице и волосах.

– Он считает тебя que linda,[13] – сказал Эрнест, проследив за взглядом Ордонеса. – И почитает тебя.

Молодой матадор, склонившись над быком, отсек у него ухо небольшим ножиком. Подозвав мальчишку с трибуны, он положил тому в ладони ухо и послал ко мне. Мальчик робко передал трофей, не осмеливаясь смотреть мне в лицо, но я понимала, какая честь для него поручение самого Ордонеса. Я не знала, как следует принимать подношение – возможно, существовал какой-то ритуал, – и просто протянула руки. Черный, все еще теплый треугольник с еле заметным пятнышком крови – никогда не держала в руках ничего более экзотического.

– Черт возьми! – воскликнул Эрнест, явно испытывая гордость.

– Что ты с ним сделаешь? – спросила Дафф.

– Будет хранить, естественно, – сказал Дон и дал мне носовой платок, чтобы я завернула в него ухо, а также вытерла руки.

Продолжая стоять, я держала платок с ухом и смотрела вниз, на арену, где Ордонес утопал в цветах. Он поймал мой взгляд, низко и торжественно поклонился и вернулся к церемонии почитания, устроенной ему поклонниками.

– Черт возьми! – повторил Эрнест.

В этот день было еще пять боев, но ни один из них не мог сравниться по красоте с первым. Потом мы отправились в кафе, так и не оправившись от впечатления, произведенного боем; даже Билл его оценил, хотя от многого его тошнило – особенно когда упали, пронзенные рогами, две лошади, которых пришлось быстро убить на глазах у всех. После этих ужасных и напряженных сцен хотелось выпить.

Я пустила ухо по рукам, чтобы каждый мог почувствовать восхищение и ужас одновременно. Дафф быстро напилась и стала открыто флиртовать с Гарольдом, который был так удивлен и обрадован, что не смог сдержать своей радости. В какой-то момент оба исчезли, чем привели Пэта в ярость. Спустя час или чуть больше они вернулись в веселом настроении, как если бы ничего не случилось.

– Ты ублюдок, – сказал Пэт Гарольду, сильно качнувшись в сторону.

– Не бери в голову, дорогой, – небрежно бросила Дафф. Но Пэта уже понесло.

– Уберешься ты когда-нибудь от нас, черт тебя дери? – пристал он к Гарольду.

– Не думаю, что это понравится Дафф. Ты хочешь, чтобы я остался?

– Конечно, дорогой. Я хочу, чтобы все остались. – Она потянулась к стакану Эрнеста. – Будь добрым мальчиком, хорошо?

Эрнест кивнул: она может взять стакан, выпить все, что есть на столе. Вот Гарольд вызывал в нем отвращение.

– Бегать за женщиной, – тихо пробормотал он. – Что может быть ниже этого?

Официант принес еще спиртного и еды, но вечер был испорчен. Завелась червоточина и погубила все, что было таким ярким и прекрасным.

Эрнест тоже это почувствовал и попытался вернуть разговор к Ордонесу, его осанке, его вероникам.

– Что же все-таки означает вероника? – спросила Дафф.

– Это когда матадор поворачивается к быку на неподвижных ногах и очень медленно отводит от него плащ.

– Восхитительно было проделано, правда? – сказала Дафф.

– Не верь ей, Хем, – сказал из вредности Пэт. – Она ничего не помнит.

– Оставь меня в покое, Пэт. – Дафф опять повернулась к Эрнесту. – Я просто немного пьяна сейчас. Завтра все вспомню. Клянусь, я буду в порядке.

Эрнест печально взглянул на нее.

– Хорошо, – сказал он, явно разочарованный и в ней, и в остальных членах компании. Былая атмосфера ушла.

Вернувшись вечером в гостиницу, я обернула ухо еще несколькими платками и положила в ящик письменного стола.

– Эта штука скоро протухнет, – сказал Эрнест, увидев, чем я занимаюсь.

– Мне все равно.

– Понимаю. Мне тоже было бы все равно. – Он стал с задумчивым видом медленно раздеваться. – Когда все кончится, – сказал он наконец, – давай поедем за Ордонесом в Мадрид и затем в Валенсию.

– А это когда-нибудь кончится?

– Конечно. – Он посмотрел на меня. – Ордонес был великолепен. Рядом с ним все кажется уродливым и глупым.

Я задвинула ящик стола, разделась и забралась в постель.

– Готова забыть Памплону. Может, попробуем прямо сейчас? Помоги мне.

В конце этой очень длинной недели наша компания распалась, и все разъехались. Дон отправился на Ривьеру, выглядел он печальным и измученным. Билл и Гарольд возвращались в Париж, Пэт и Дафф сопровождали их до Байонны. Эрнест и я сели в поезд до Мадрида и там сняли комнаты в «Пансион Агилар», немодной гостинице в Калль-Сан-Джеронимо, маленьком и очень тихом местечке, куда не заглядывают туристы. Просто рай после Памплоны. Каждый день мы ходили на бой быков, и однажды Хуану Бельмонте – возможно, лучшему тореро всех времен – бык распорол живот, и его увезли в больницу. Мы видели несколько его боев, и Эрнест всякий раз восхищался решительностью этого кривоногого мужчины с крепкой челюстью, но еще до ранения Бельмонте мы поняли, что Ордонес не уступает замечательному мастеру, а в чем-то и превосходит его. Движения юноши были совершенны, смелость не знала предела, и мы оба с благоговением созерцали его работу.

Однажды Ордонес оказал мне великую честь, позволив подержать его плащ до начала корриды. Он подошел очень близко, и я разглядела безукоризненную гладкость юношеского лица, глубину и ясность глаз. Вручая плащ, он ничего мне не сказал, но выражение его лица было очень серьезным.

– Думаю, он влюблен в тебя, – сказал Эрнест, когда Ордонес отошел, чем вызвал прилив эмоций у зрителей.

– Не может быть. Он еще ребенок, – возразила я, однако почувствовала гордость – такое почитание придало мне сил.

Вечером в гостинице, когда мы переодевались к ужину, Эрнест сказал:

– Я пишу новый роман. Точнее, он пишется сам, в моей голове. О бое быков. Герой – Ордонес, действие происходит в Памплоне. – Глаза Эрнеста горели, в голосе слышался неподдельный энтузиазм.

– Звучит здорово.

– Правда? Молодого тореро я назвал Ромеро. Действие начинается в гостинице в три часа дня. Там остановились два американца, в комнатах по обе стороны коридора. Они идут знакомиться с Ромеро, это великая честь; они видят, как он одинок – он думает о быках, с которыми предстоит встретиться сегодня. Об этом он ни с кем не может говорить.

– Так бы и было, – сказала я. – Ты должен это написать.

– Да, – согласился Эрнест, и хотя после этого разговора мы пошли ужинать и ужин был изысканный и долгий, за которым мы выпили несколько бутылок вина, но он уже принадлежал роману, был внутри его. В следующие дни мысль его крепла. Он начал писать в состоянии эмоционального подъема, он работал в кафе по утрам и в гостинице поздно вечером, до меня доносился только яростный скрип карандаша по бумаге. К тому времени когда мы, покинув Мадрид, поехали на фиесту в Валенсию, он уже исписал две толстые записные книжки – двести страниц меньше чем за десять дней, однако теперь его не удовлетворяло начало.

– Думаю, действие должно начаться в Париже и двигаться дальше. То, что произойдет там, подольет масла в огонь. Без этого ничего не получится.

– Ты всегда говорил, что не можешь писать о Париже потому, что он не отдален от тебя.

– Да, помню, но сейчас почему-то легко удается. В Памплоне мы были всего две недели назад, но я могу писать и о ней тоже. Не знаю почему. Возможно, все мои творческие установки нуждаются в пересмотре.

– Приятно переживать такой подъем, да?

– Надеюсь никогда из него не выходить.

Подъем продолжался. В Валенсии возбуждение, связанное с фиестой, поглотило все остальное, и нам оставалось только получать удовольствие от происходящего. Мы ходили в кафе на улице, ели креветок, приправленных свежим соком лайма и молотым перцем, и великолепную паэлью, которую подавали в блюде, чуть меньше нашего стола. Днем шли на корриду, где Ордонес исполнял вероники с абсолютным совершенством.

– Вот оно. Ты видела? – спросил Эрнест, указывая на арену.

– Что?

– Его смерть. Бык был так близко – они словно танцевали. Тореро должен знать, что умирает, и бык тоже должен это знать, и потому, когда в последнее мгновение смерть отступает, кажется, что свершилось чудо. А это и есть жизнь.

Однажды днем, когда Эрнест вздремнул, а мне спать не хотелось, я стала просматривать его записные книжки, с восхищением читая то там, то тут. Случайно я наткнулась на страницы, где были фразы и обороты, присущие Дафф. Читая, я поначалу испытала сильный шок. Оказывается, он очень внимательно ее слушал, все заносил на бумагу, замечательно уловив характер. А теперь эти наблюдения, лишь с небольшими изменениями, перешли к его героине. Меня вновь охватил приступ острой ревности к Дафф, и он продолжался до тех пор, пока я вновь не обрела способность соображать. Эрнест – писатель, а не любовник Дафф. Он изучал ее как типаж – возможно, с самого начала. И теперь, когда он живет в книге, а не в уличных кафе Памплоны, те безобразные выходки и постоянное напряжение можно использовать. То время стало строительным материалом, необходимым для работы. Вот почему слова обрели такую силу, наполнились жизнью.

Из Валенсии мы вернулись в Мадрид, а затем сбежали от нарастающей жары в Сан-Себастиан. В Сан-Себастиане, а затем в Хендее Эрнест интенсивно работал по утрам, а остаток дня мы проводили на пляже – купались и загорали. Песок был горячий и сыпучий, в отдалении тянулась фиолетовая горная цепь, а плеск набегавшей волны убаюкивал, погружая в счастливое оцепенение. Но к концу первой недели августа я уже слишком скучала по Бамби, чтобы продолжать наслаждаться отдыхом. Я уехала в Париж, а Эрнест вернулся в Мадрид. Там он работал лучше и упорнее, чем когда-либо раньше. Казалось, он не только создает книгу, но и себя как писателя. Он писал, что на сон отводит считаные часы. «Но когда я просыпаюсь, – писал он, – предложения уже ждут меня, требуя, чтобы я их записал. Это потрясающе, Тэти. Я уже вижу конец, и это замечательно».

33

В конце августа Париж фактически безлюден. Кто мог куда-нибудь уехать, уехал, но Полина Пфайфер и Китти работали и потому остались в городе. Мы частенько ужинали втроем, иногда вместе с Бамби, но чаще я укладывала его и оставляла под присмотром Мари Кокотт. Поначалу я чувствовала себя неловко в обществе Полины и Китти – хорошо одетых, независимых, исключительно современных женщин, но они были очень открытыми и естественными. Они говорили, что за это же полюбили меня, и я им поверила.

Иногда к нам присоединялась Джинни, сестра Полины; мне нравилось, как забавно сестры общаются между собой – в изящном, водевильном духе, пересыпая речь острыми шуточками. Они лихо пили; сами лишенные комплексов, они и других не ставили в неудобное положение и всегда рассказывали что-нибудь интересное. Джинни была не замужем, но если Китти говорила правду и она действительно предпочитала женщин, тогда вопрос отпадал. Труднее было понять, почему Полина до сих пор не замужем.

– Все уже было решено с моим кузеном Мэттом Херольдом, – сказала она однажды, когда я проявила особую настойчивость и потребовала подробностей. – Я даже выбрала фасон платья и перепробовала с полдюжины тортов. – Полина пожала плечами. – Все они на один вкус.

– Что-то произошло между вами? – спросила я.

– Нет. Хотя такой поворот упростил бы дело. Я поняла, что не люблю его так, как надо. Он мне просто нравился. Конечно, он бы стал отличным мужем и отцом. Я это знала, но сердце молчало. Хотелось чего-то необыкновенного, захватывающего.

– Как в романах?

– Возможно. Думаю, я кажусь просто идиоткой.

– Вовсе нет. Мне нравится любовная романтика. Современные женщины слишком эмансипированы для нее.

– Трудно понять, чего ты хочешь, когда вокруг столько возможностей. Иногда я думаю, что могла бы отказаться от замужества и своей работы. Хочется быть по-настоящему полезной. – Она замолчала и рассмеялась над собой. – Наверное, и это я вычитала в каком-нибудь романе.

– Думаю, ты сможешь получить все, что хочешь. Мне кажется, ты очень умна.

– Поживем – увидим, – сказала она. – А тем временем будем двумя одинокими девушками, живущими самостоятельно.

– Абсолютно свободными?

– А почему нет?

Мне было смешно думать так о себе. Эрнест не одобрил бы этого; интересно, что он сказал бы, узнав, как много времени я провожу с Полиной. Он считает Китти слишком декоративной, но Полина такая же. К людям, работающим в индустрии красоты, он относился с презрением. Она не только постоянно говорила о моде, но и находила пути к самым интересным людям, прикидывая, насколько они могут быть ей полезны; ее темные глаза находили цель, а мозг усиленно работал. В жизни Полины не было ничего стихийного. Если она с вами встречалась, значит, она так решила. Если говорила, значит, заранее продумала, что скажет, и ее слова всегда звучали четко и ясно. Я восхищалась ее уверенностью в себе и, каюсь, испытывала некий благоговейный страх. От нее исходило ощущение легкости, которое, несомненно, достигалось большим трудом. Хотя я никогда толком не знала, как вести себя в обществе таких женщин, как она, – Зельды, например. Однако, несмотря на элегантную одежду и стрижку, Полина была искренней и чувствительной. Я знала, что она не станет рассматривать меня критическим взглядом, и быстро пришла к мысли, что могу положиться на нее.

В середине сентября Эрнест вернулся из Мадрида, вид у него был измученный и в то же время победоносный. Я наблюдала, как он распаковывает чемоданы и не могла справиться с изумлением при виде того, что ему удалось сделать. Семь полностью исписанных записных книжек, сотни и сотни страниц – и все это за шесть недель!

– Ты закончил его, Тэти?

– Почти. Конец так близок, что хочется его оттянуть. Ну не глупость ли?

– Можно мне прочесть?

– Скоро, – ответил он, привлек меня к себе и крепко обнял. – Мне кажется, я могу проспать целую вечность.

– Тогда спи, – сказала я, но он потащил меня на кровать и стал нетерпеливо и жадно срывать одежду.

– Я думала, ты устал. – Больше мне не удалось сказать ни слова – он резко оборвал меня властным поцелуем.

Через неделю Эрнест закончил черновой вариант романа, и мы пошли в Латинский квартал отпраздновать с друзьями это событие. Мы собрались в «Тулузском негре», и все были в приподнятом настроении. Пришли Скотт и Зельда, Форд и Стелла, Дон Стюарт, Гарольд и Китти. Вначале все пришли в небольшое замешательство, так как ждали, как будут разворачиваться события: пребывание в Памплоне все-таки закончилось драматически. Но после нескольких бокалов вина, выпитых быстро, один за другим, все расслабились. Эрнест основательно превысил свою норму, но держал себя в руках до конца вечера, пока мы не столкнулись у выхода с Китти.

– Поздравляю с книгой, Хем.

– Спасибо, – поблагодарил он. – В ней много действия, драмы, и в ней есть все эти сукины дети. – Эрнест жестом указал на Билла и Гарольда. – Я разделал их под орех, но не тебя, Китти. Ты у нас светская дама.

Все это он произнес холодным и резким тоном. Китти побледнела. Я потащила его за собой на улицу, похолодев от ужаса.

– Что случилось? – спросил он. – Что я такого сделал?

– Ты пьян. Поговорим об этом завтра.

– Завтра я собираюсь опять надраться, – пообещал Эрнест.

Я молча вела его домой, зная, что завтра утром он во всем раскается, мучаясь от головной боли.

И я оказалась права.

– Не переживай из-за того, что я сказал Китти, – попросил он, пробудившись только к обеду с позеленевшим от тяжелого похмелья лицом. – Я – осел.

– Для тебя это был особый день. В такой день многое позволено.

– Что бы я ни говорил, книга – всего лишь книга. Это не жизнь.

– Знаю, – сказала я, но когда Эрнест дал мне исписанные страницы, я сразу увидела в них то, что происходило в Испании, – неприятные беседы и напряженные встречи, воспроизведенные почти дословно, за исключением одного – меня в них не было.

Героиней была Дафф. Другого я и не ожидала, но все равно было неприятно постоянно видеть ее имя. Тогда Эрнест еще не изменил его на леди Брет. Дафф была Дафф, Гарольд – Гарольдом, Пэт – горьким пьяницей, и все выглядели неприглядно, кроме тореадоров. Эрнест сказал неправду: Китти он тоже изобразил в романе – и в довольно нелестном виде. Сам он предстал в образе Джейка Барнса, сделав того импотентом: и как мне следовало к этому относиться? Может быть, моральные принципы, или трусость, или здравый смысл, или еще что-то, удерживающее его от связи с Дафф, он воспринимал как своего рода импотенцию?

Но если оставить в стороне эти сомнения и вопросы, я понимала, насколько хорош роман – ничего более волнующего и живого Эрнест еще никогда не писал. Из жизни в Памплоне, где я страдала и видела только путаницу человеческих отношений, он создал замечательную историю, оформив реальные события и сделав их чем-то большим – тем, что сможет существовать вечно. Я бесконечно гордилась мужем и одновременно чувствовала себя уязвленной и униженной этим романом. Эти чувства переплелись намертво, и ни одно не перевешивало другое.

Я читала роман в состоянии постоянного ожидания чего-то ужасного и часто откладывала рукопись, чтобы обрести внутренний покой. Эрнест писал книгу так сосредоточенно и в таком одиночестве, что задержка в оценке его просто убивала.

– Ну как? Годится? – спросил он, когда я наконец закончила чтение. – Мне надо знать.

– Не просто годится, Тэти. Ничего подобного я не читала.

Он улыбнулся облегченно и радостно и издал победный крик:

– Черт меня побери!

Бамби сидел на полу рядом и грыз деревянный паровозик, подаренный Алисой и Гертрудой. Эрнест сгреб его и поднял к потолку, отчего Бамби радостно взвизгнул, а его розовые щечки раздулись.

– Папа, – сказал Бамби. Это слово он произнес первым и с тех пор любил повторять его. Эрнесту это тоже нравилось.

– Папа написал замечательную книгу, – сказал Эрнест, глядя с улыбкой на Бамби, который еще больше раскраснелся.

– Поцелуй папу, – попросила я, и Бамби, теперь сидевший на руках у Эрнеста, радостно ерзал у него на груди и мусолил лицо отца.

Какие чудесные минуты – мы, все трое, вместе и счастливы. Но ночью, когда я лежала в постели, тщетно пытаясь заснуть, сомнения и тревоги вновь навалились и прогнали сон. Я изгнана из книги – ни страницы, ни даже слова обо мне. Почему Эрнест не подумал, что я могу обидеться, могу приревновать? Допускал ли он, что я пойму: роману нужна неотразимая героиня, а я таковой не являюсь? Да, он не ходил за мной с записной книжкой, ловя каждую остроту, как он ходил за Дафф. Искусство – искусством, но что думал по этому поводу сам Эрнест? Мне надо это знать.

– Тэти, – заговорила я в темноте, в глубине души надеясь, что он спит. – А я была в романе?

Несколько секунд молчания, и затем тихий голос:

– Нет, Тэти. Мне жаль, если это тебя задело.

– А можешь сказать почему?

– Не совсем. Образы сами идут ко мне, а не я к ним. Но, думаю, может быть, потому, что ты никогда не была в грязи. Не участвовала в этой истории, а, если ты понимаешь меня, парила над ней, была лучше и выше всех нас.

– Я это воспринимала иначе, но мысль красивая. Хочется в нее верить.

– Тогда верь. – Он повернулся на бок, его глаза искали мои. – Я люблю тебя, Тэти. Ты самое лучшее, что у меня есть.

Его слова вызвали у меня глубокий вздох, оставив лишь легкую тень сомнения.

– Я тоже люблю тебя.

Следующие недели Эрнест продолжал работать над романом, делал язык энергичней и выразительней, вымарывал целые сцены. Все его мысли поглощала работа, он ни на что не отвлекался, и меня радовало, что есть друзья, которые могут составить мне компанию. Он не возражал против наших встреч с Полиной, и я была ему благодарна.

– Она слишком много болтает о Шанель, – говорил он, – но в литературе разбирается. Она знает, что ей нравится, и более того – понимает почему. А это редкость, особенно в наши дни, когда все несут вздор. Никогда не знаешь, кому можно верить.

С одобрения Эрнеста Полина стала приходить на лесопилку днем. Пока Бамби играл или спал, мы пили чай, а иногда она сопровождала меня в музыкальный магазин, где я играла на фортепьяно.

– Ты действительно великолепно играешь, – сказала она однажды, когда я закончила. – Особенно Бузони. Я чуть не расплакалась. Почему ты никогда не выступала?

– Не смогла пробиться. Не так уж хорошо я играю.

– Смогла бы. Ты просто обязана.

– Ты очень добра, но все не так. – Я размяла пальцы и закрыла ноты. – Так уж сложилась моя жизнь. И другой я не хочу.

– На твоем месте я бы тоже не хотела перемен, – сказала Полина, но по дороге из магазина домой снова подняла этот вопрос. – Совсем не обязательно все бросать, чтобы серьезно заняться музыкой. Один концерт не станет травмой. Все тебя любят. И хотят видеть твой успех.

– Потребуется много времени и усилий, – сказала я. – И еще собственный рояль.

– Рояль тебе в любом случае необходим. Хем, конечно, это понимает. Могу поговорить с ним, если хочешь.

– Посмотрим, – сказала я. – Надо подумать.

Волнение при мысли о выступлении перед публикой не притуплялось, но я все больше задумывалась, не будет ли концерт для меня благом – особенно сейчас, когда Эрнест так поглощен романом. Книга заслоняла все другие мысли, она не оставляла его даже в то время, когда мы занимались любовью. Какое-то мгновение я чувствовала его со мной, во мне, но в следующее – он снова уходил туда, в свой вымышленный мир.

Мое музицирование ничего не изменило бы в его привычках – я не настолько наивна, чтобы это предположить, но оно могло стать моим собственным делом, отдушиной – жизнь моя уже не сводилась бы только к режиму кормления и физического развития Бамби. Мне нравилось быть матерью, но это не означает, что у меня не может быть других интересов. Стелла прекрасно справляется с такой ситуацией. Она – жена нового типа, я же – старомодный и провинциальный вариант.

По иронии судьбы, все мои знакомые женщины поддерживали суфражистское движение, которое моя мать создавала десятилетия назад прямо в нашей гостиной, где я пристраивалась в уголке с книжкой, стараясь быть незаметной. Возможно, я никогда не смогу сравняться с истинно современными женщинами, но разве так уж необходимо постоянно оставаться в тени? Разве нельзя немного поэкспериментировать и посмотреть, как мне это понравится, – особенно если находишься, по словам Полины, в окружении любящих друзей, желающих мне успеха?

Со временем Полина познакомила нас со своими рафинированными друзьями с Правого берега, вроде Джеральда и Сары Мерфи. Джеральд был художником и, более того, иконой хорошего вкуса и красивой жизни. Он и Сара приехали в Париж в 1921 году. И хотя у них была шикарная квартира на набережной Гран-Огюстен, они все больше времени проводили на юге Франции, приобретя собственность на Ривьере, в Антибе. Раньше Джеральд изучал архитектуру, и вилла «Америка» стала совместным проектом супругов, самым прекрасным творением из всего, что они могли вообразить и позволить себе – а позволить они могли многое. Полина также представила нас поэту Арчибальду Маклишу и его хорошенькой жене Аде, которая замечательно, даже профессионально, пела, а еще носила красивые, украшенные бисером платья, лучше которых я ничего не видела.

Меня удивляла терпимость, проявленная Эрнестом к новым знакомым. Наедине со мной он презрительно называл их «богатенькими», но, тем не менее, не без удовольствия принимал их знаки внимания. Сборник «В наше время» вышел в Штатах в начале октября и вскоре появился в книжных магазинах. Рецензии были исключительно хвалебные – Эрнеста называли тем молодым писателем, за творчеством которого надо следить. Его будущее казалось все привлекательнее, но новые друзья не были обычными прихлебателями. Они не собирались греть руки на очаге его успеха – напротив, хотели его раздуть.

Тем временем Полина стала приходить ужинать на лесопилку несколько раз в неделю, и иногда Эрнест встречался с ней в каком-нибудь кафе. Я радовалась, что у них сложились нормальные, доброжелательные отношения. Мне никогда не нравилось воевать с ним из-за Китти, но тут он был неумолим. Она всегда оставалась для него «сучкой в золотой оправе», а вот Полине удалось пробудить в нем добрые, братские чувства. Он стал звать ее Пфайф, а за ним – и я. Для Бамби она была тетей Пфайф. Нам она тоже дала прозвища: Эрнесту – Папа или Барабанщик, а мне – Хэш или Далла. А вместе мы были «ее милыми, ее обожаемыми».

Когда осень стала катиться к зиме, а парижская сырость проникала во все щели, Эрнест решил отложить роман о Памплоне.

– Не могу его больше видеть. Не различаю, что хорошо, а что плохо. Пусть немного уляжется. – Вздохнув, он почесал усы, которые за это время стали густыми и непослушными, в них была какая-то диковатая привлекательность. – Я подумываю написать что-то совсем новое. Может быть, забавное.

– «Забавное» подходит Дону и Гарольду, но не уверена, что это твой конек.

– Первая вещь, прочитанная тобой, была юмористической. Она что, никуда не годилась?

– Вовсе нет. Только в твоих серьезных вещах больше огня.

– Не знаю, – ответил Эрнест и тут же приступил к работе. Я понятия не имела, что у него на уме и как быстро он собирается справиться со своей задачей. За две недели он написал черновой вариант «Вешних вод», пародию на последний роман Шервуда Андерсона «Темный смех». Работа была закончена, но это не облегчало следующий шаг. Он не знал, насколько хорошо получилось и кому дать прочесть написанное. Ведь кто-то мог неправильно истолковать замысел и счесть пародию подлостью.