Текст книги "Жемчужина в короне"

Автор книги: Пол Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

* * *

Лаксминарайан. Теперь он живет в бунгало, ранее принадлежавшем одной евразийской семье, которая уехала из Майапура в 1947 году, в бунгало на Керзон-роуд. Он уже глубокий старик. Он пишет историю основ индийского национализма, которая, вероятно, никогда не будет дописана, а тем более издана, пишет ее во искупление долголетних личных компромиссов. Он признает, что тактика Мадху Лала оправдала себя, поскольку «Майапурская газета» существует до сих пор. Если б дать волю ему, Лаксминарайану, ее могли бы угробить в 1942 году, когда «Майапурского индуса» прикрыли не то в третий, не то в четвертый раз. Но сейчас его забавляет национально-индусский уклон «Газеты» и как она делает вид, что всегда поддерживала те идеи, что нынче обеспечивают ей популярность. Новый ее владелец – индус, беженец из Пакистана. Новый издатель – родственник владельца. Что касается политики центральной власти, то больше всего места она уделяет речам и делам мистера Морарджи Десаи. На будущий год она собирается выходить параллельно на хинди, а затем и вовсе отказаться от английского издания. Это больше, чем что-либо другое, огорчает мистера Лаксминарайана – ведь его всю жизнь связывала с английским языком некая любовь-ненависть, как он выражается. Английский^;—это тот язык, на котором он впервые формулировал свои революционные мысли; язык, на котором так удобно было держаться золотой середины, притом что выглядело это как здравомыслие, а не как трусость.

«Что я теперь? (спросил бы он вас, если б вы вздумали навестить его в его доме, в окружении внучат, чьи звонкие голоса словно доносятся одновременно из всех комнат и из залитого солнцем, порядком запущенного сада). А вот я вам сейчас скажу. Я – старик, переживший один из величайших переворотов современной истории, первый и, думаю, самый бурный из целого ряда переворотов, этих восстаний против владычества белого человека, которые нынче стали до того обычны, что даже наскучили. И пережил, и остался целехонек, хотя столько раз менял кожу. Теперь удалился от дел, получаю пенсию. Пожизненный почетный член Майапурского Клуба, где проводят свой досуг хорошие индусы. Молодые журналисты, когда услышат, что это я провел „Газету“ по ураганным годам перед независимостью, приходят ко мне и просят: „Пожалуйста, сэр, расскажите, как оно было при англичанах?“ Так и ваша молодежь иногда спрашивает: „Как же оно было при Гитлере и Муссолини?“ Прежние колониальные англичане, понимаете ли, уже стали мифом. Наши молодые люди видят новых англичан и удивляются: „Столько было шуму, а из-за чего? Эти люди совсем не похожи на злодеев, и интересы у нас с ними вроде бы общие. Прошлое их не интересует, да и нас тоже, разве что мы вот спрашиваем, из-за чего было столько шума. И мы далеко не уверены в том, что нынешнее правительство лучше, и даже в том, что оно нас действительно представляет. Больше похоже, что оно представляет неустойчивый союз между прежней реакцией и прежними революционерами, а что интересного могут сказать нам такие люди?“

Я взял Кумара на работу, а через некоторое время уволил одного парня, Видьясагара, его арестовали в 1942 году вместе с еще несколькими сотрудниками „Майапурского индуса“, а потом посадили в тюрьму. Во время Бибигхара меня просили что-нибудь предпринять в связи с той некрасивой историей, в которой оказался замешан юный Кумар. А я, признаюсь, отказался. За бедного Видьясагара меня никто не просил хлопотать, ему закатили пятнадцать палочных ударов за какое-то нарушение тюремных правил. Ни тому, ни другому я бы все равно не мог помочь. Но очень уж мне было обидно, что, когда оба оказались под арестом, хоть и по разным причинам, только у Кумара нашлись заступники, они мне уши прожужжали: „Неужели вы не можете вызволить Гари из тюрьмы? Ведь он у вас работал. Неужели вы не можете ничего для него сделать? Неужели не можете доказать, что он и близко не подходил к Бибигхару?..“ Кто это был? Да вот хотя бы леди Чаттерджи. И этот Найт из Британско-индийской, у того, видно, совесть была неспокойна. Даже заместитель комиссара мистер Поулсон присылал за мной и выспрашивал насчет политических связей Гари Кумара. Я сказал: „Мистер Поулсон, он такой же, как я. Никаких политических связей у него нет. Прихвостень англичан, только и всего“. Очень я тогда рассердился. Пальцем бы не пошевелил, чтоб помочь ему. Если англичане сами не видят, что он ни в чем не виноват, я-то кто такой, думаю, чтобы за него вступаться? Он сам англичанин, еще почище их».

* * *

Через неделю после того, как Гари устроился работать в «Майапурскую газету», он получил письмо от Колина Линдзи. Послано оно было в конце июля 1939 года. Колин просил прощения, что долго не отвечал. «Понимаешь, несколько месяцев назад я записался в территориальную армию, и твое последнее письмо мне переслали в учебный лагерь. Там нас здорово гоняли. Если будет война – а похоже, что к тому идет, – попробую получить офицерское звание, а не то так с удовольствием останусь младшим капралом на жалованье рядового (это меня произвели в лагере). Ты, наверно, тоже подумываешь об армии, если что-нибудь случится? Я слышал, что индийская армия – контингент первый сорт и офицеры там теперь не только англичане. Может, приведется встретиться в каком-нибудь блиндаже – помнишь „Конец пути“?![17]17
  «Конец пути» – антивоенная пьеса Роберта Шериффа (1928), действие которой происходит в офицерском блиндаже во Франции в течение трех дней в марте 1918 года. По ходу пьесы, между прочим, выясняется, что молодой офицер, присланный на пополнение поредевшего офицерского состава роты, учился с командиром роты в одной и той же закрытой школе в Англии. Пьеса с огромным успехом шла на английской сцене в первой половине 30-х годов.


[Закрыть] Обидно, что у тебя так нескладно получилось на этом заводе или где-то там, не помню. Мне непонятно, почему родичи твоей тети не захотели, чтобы ты шел на ИГС. Папа мне сказал, что слышал от одного знакомого, что индийцы могут стать даже членами Верховного суда, так что, казалось бы, ИГС – самое подходящее дело. Это – или армия. Я бы рекомендовал второе. Житье – лучше некуда. Нет, серьезно, Гарри, из тебя вышел бы отличный командир взвода, я и сам мечтаю таким стать, если война все-таки состоится. Тогда ты мог бы утереть нос этому твоему Стабзу: он-то явно годится только в рядовые. Чует мое сердце, что, когда ты получишь это письмо, я буду во Франции. И почему, черт возьми, обязательно Франция? У нас в части считают, что немцам следовало бы пожаловать сюда. Вот тогда мы бы им показали. Майор Кроу, наш командир, говорит, что со всеми этими разговорами насчет „пушек вместо масла“ они, бедняги, до того ослабели от голода, что не могут ни взять на плечо, ни тем более передвигать вручную свои орудия. Эх, Гарри, старый друг! Хорошо бы ты был здесь. Воевали бы вместе. По-моему, сейчас это единственное, чем стоит заниматься. Любящие родители шлют привет».

* * *

– Однажды он рассказал мне про письмо от этого мальчика Линдзи (сказала сестра Людмила). Почему он решил мне исповедаться? Я этого не заслужила. Он говорил таким тоном, как будто во всем изверился, но это было для него неестественно, он это себе внушил. «Сестра, говорит, что бы вы сделали, если б получили письмо от старого друга и вдруг поняли, что говорите с ним на разных языках?» Я уж не помню, что ответила. Кажется, сказала: «Есть только один язык, язык Господа». Я, понимаете, имела в виду правду, то есть что правда – единственный язык, который имеет значение. Он и себя считал отчасти виновным в том, что случилось, потому что в своих письмах не высказывал этому Линдзи, что у него на душе. Может, он и не мог иначе. Не высказывал, потому что и сам не знал.

* * *

«Майапурская газета» платила Гари шестьдесят рупий в месяц – чуть больше четырех фунтов стерлингов. Половину этих денег он отдавал тете Шалини, потому что в тот день, когда он начал работать у Лаксминарайана, дядя Ромеш сократил ей пособие. За материал, написанный самим Гари, Лаксминарайан обязался платить ему одну анну за строку. Другими словами, за 16 строк он будет зарабатывать одну рупию.

Всё это он сообщил Колину в ответном письме. Возможно, ему хотелось как-то дать понять Колину, что в Майапуре угроза германского вторжения – это нечто из мира фантастики, а геройская поза Колина, на удивление старомодная, никак не вязалась с тем, в чем Гари видел свой непосредственный долг, и с тем презрением к войне, которое, как он ясно помнил, они с Колином дружно испытывали или, во всяком случае, напускали на себя. С Колином что-то случилось. Что именно – Гари не понимал. Было время, когда они даже допускали необходимость занять открыто пацифистскую позицию в знак протеста против того, что называли принудительным физическим насилием в интересах политических и экономических аппетитов государства. А теперь вот Колин предается ностальгическим воспоминаниям о «Конце пути». Неужели военная форма может так исковеркать человека? И прежде всего, Колина-то что заставило добровольно ее напялить? Когда-то Колин сказал, что патриотизм, как и религиозность, есть извращенная форма инстинкта самосохранения. В Чиллингборо выращивали администраторов, а не солдат. В глазах администратора солдаты – это последняя оборонительная позиция, до которой может отступить политик, и такое отступление в общем-то позорно.

«Я очень рад, – написал Гари, – что жизнь в учебном лагере не слишком тебя изматывает…»

Ох уж эти английские тонкости! Ему тут же пришло в голову, что эти слова можно истолковать либо как мужественно сдержанное сочувствие, либо как язвительнейшую критику.

«…и думаю, что, если дойдет до драки, Индия тоже вступит в войну. А это коснется и меня».

Он задумался. Он далеко не был уверен, что это его коснется.

«Трудно применить какую-либо теорию к ситуации, которая требует определенного поведения, – продолжал он. – Ты, наверно, как и я, оказался перед подобным выбором».

Он вспомнил, как когда-то мистер Линдзи называл Гитлера «этот чертов маляр», а позже отзывался о нем как о человеке, который, «что ни говори, а своего умеет добиться». Вспомнил и то, как во время Мюнхена, как раз когда он сам вел «политику умиротворения» с дядей Ромешем Чандом, он получил от Колина письмо, в котором тот выражал облегчение, что здравый смысл мистера Чемберлена предотвратил войну. Для Гари Мюнхен был тогда пустым звуком. Теперь, задним числом, он понимал, что не больше значило это слово и для майапурских англичан, укрытых, как теплым одеялом, чувством своей национальной несокрушимости. Впрочем, он не сомневался, что тон последнего письма Колина в точности отражает настроение огромной массы англичан как в Англии, так и вне ее. Он сам пытался проникнуться этим настроением, но безуспешно. Ничего похожего он не мог почерпнуть ни в черном городе, ни в кантонменте, ни в судах, от мирового до окружного, ни даже на майдане, хотя во всех этих местах он теперь бывал все чаще в связи со своей репортерской работой. А не мог ничего почерпнуть потому, что появлялся в таких местах как индиец. Появлялся с разрешения, а не по праву. То, что он видел, ему не нравилось. И не нравилось то, что он чувствовал, – зависть к англичанам и их установлениям, заполнившую пустоту, которая образовалась, когда он потерял собственную английскую сущность. Ему, как это ни печально, легко было представить себе Колина на месте того молодого англичанина, что сидел в судейском кресле и был волен если не над жизнью и смертью (поскольку полномочия мировых судей ограниченны), то, во всяком случае, волен приговорить человека вдвое себя старше к году тюремного заключения, а печально потому, что в роли того молодого человека и сам Колин, пусть символически, представал в некрасивом свете. С другой стороны, он не мог вообразить себя на месте судьи-индийца, который однажды заменял того англичанина и вел заседание точно так же самоуверенно и издевательски. Гари поймал себя на мысли – по какому праву здесь сидит индиец: этого мужчину оштрафовал, эту женщину упек за решетку, это дело направил в высшую инстанцию? Неожиданно он воспротивился тому, что индиец выполняет работу белого. А немного разобравшись в своих чувствах, понял, что проявил себя как представитель угнетенной расы. Эта мысль не на шутку его встревожила.

* * *

«Столько шуму, – писал он Колину два месяца спустя (когда в далекой Европе война уже началась), – по поводу отставки кабинетов провинций, в которых большинство составлял Конгресс. Можно, конечно, понять обе точки зрения. Вице-король был вынужден объявить войну от имени Индии, потому что он – представитель короля-императора, а немцы теперь числятся врагами короля. Но поскольку английская политика в Индии последнее время заключалась в том, чтобы рассматривать ее как потенциальный доминион, который со временем обязательно получит самоуправление, вице-король мог бы хоть для проформы проконсультироваться с индийскими руководителями. Некоторые утверждают, что по закону 1935 года он был даже обязан это сделать, но, если и нет, насколько же внушительнее это прозвучало бы одновременно с индийским заявлением о согласии на добровольное сотрудничество. Можно понять и то, что, когда столько идет разговоров о целях, которые преследует Англия в этой войне, индийцы считают, что одной из этих целей должно быть предоставление Индии независимости сразу после окончания войны. Оттого, что это не было четко сформулировано, с указанием точного срока, множество индийцев решило, что добиваться независимости следует уже сейчас. Они утверждают, что только свободная страна воюет в полную силу. И боятся, как бы после войны не возобновились отговорки и недомолвки, которые длятся уже десять лет, если не больше. Но по-моему, они сами отчасти виноваты в этих отсрочках. Конгресс утверждает, что представляет всю Индию, а это не так. И их разногласия насчет того, кто что представляет, только на руку тем англичанам, которые не хотят лишиться Индии, про каких мой отец говорил, что они своего не уступят. В общем, он, пожалуй, был прав. Вот, например, сейчас, когда все конгрессистские кабинеты ушли в отставку, большая часть провинций опять оказалась под властью губернатора и его Совета, то есть создалось как раз такое положение, какого всякая разумная партия старалась бы избежать, ведь в политическом отношении это отбрасывает их на много лет назад. А впрочем, в индийской политике я никогда не разбирался и, наверно, так и не научусь. Что касается того, как война подействовала на здешних англичан, то, на мой взгляд, никак не подействовала. Она и правда идет как будто в другом мире, если можно сказать, что она вообще идет. Судя по газетам, ничего не происходит, верно? Здешние англичане уверяют, что Гитлер понял, что зарвался, и в конце концов договорится с Францией и с Англией. Некоторые индийцы говорят, что их вожди, и в первую очередь Неру, уже сколько лет предостерегали Запад об опасности, которую Гитлер представлял с самого начала».

Если не считать коротенького письма, которое Колин написал ему на Рождество 1939 года, когда, закончив курс подготовки младших офицеров, приезжал на побывку домой, Гари почти год не знал о нем ничего. Весной 1940 года мистер Линдзи известил его, что Колин «где-то во Франции», и последнее письмо Гари ему переслали. Он советовал Гари в дальнейшем писать Колину на Дидбери, а они уж будут пересылать письма по нужному адресу.

Гари невольно вспомнилось, как изменился к нему мистер Линдзи после 1938 года. Он объяснил себе эту перемену тем, что мистер Линдзи с тех пор перестал ему доверять. «Что он будет делать с моими письмами? – спросил он себя. – Читать их? Подвергать цензуре? Не пересылать, если решит, что они могут чем-нибудь расстроить Колина, или если ему лично что-нибудь там не понравится?» Чуть он начинал писать, на бумагу падала тень мистера Линдзи, и это нарушало непрерывный поток мыслей, который он изливал на старого друга. Его охватило чувство, что с Колином его разводит в разные стороны не только сила обстоятельств, но и вмешательство того могучего злого духа, что обрек его отца на смерть, а его самого на изгнание. Но письмо, которое он получил в августе 1940 года, как будто доказывало, что, по существу, между ними ничего не изменилось. Характер дружбы люди редко анализируют, разве что под давлением извне, и, когда Гари попробовал проанализировать свою дружбу с Колином, она оказалась чем-то вполне нормальным и несложным. Взаимное притяжение сходных натур, уже давно переросших то нездоровое любопытство, какое в детстве вызывали цвет кожи и тайна генов. Письмо Колина словно обратило время вспять. Гари снова услышал подлинный голос друга. Читая между строк, он понял, что и Колин пережил нелегкое время. Это опять их сроднило. Сведений в письме было мало. Колин побывал в Дюнкерке, а потом «повалялся в госпитале, не потому, что был тяжело ранен, а потому, что долго добирался до мест, где была квалифицированная помощь и перевязочные материалы, и я поболел, но теперь опять в порядке». Писал он из дому, во время коротенького отпуска между госпиталем и возвращением в свою часть.

«Кровавое месиво – вот что это было. Забавно слушать, как папа рассказывает, что его сын побывал в Дюнкерке, точно тут есть чем гордиться. А я не могу отделаться от чувства гнева, но не знаю на кого, потому что невозможно сказать, какой именно человек или какая именно группа людей несет за это ответственность. Скорей всего, это наш старый друг Немезида все-таки нас настигла. Я потерял одного хорошего товарища. На днях ездил навестить его сестру. Нелепо это, когда оказываешься вовлечен в такие банальные мелодраматические ситуации. И она, и я чувствовали себя отвратно. Когда я выписался из госпиталя, папа отдал мне несколько твоих писем, которые до тех пор придерживал. Из-за этого мы с ним немножко поцапались. Что ты мог подумать, не получая от меня ответов! Он сначала сказал, что не хотел меня тревожить, что ты и так, мол, поймешь, где я и чем занят. А потом признался, что прочел письма и обнаружил в них всякие „политические бредни“. Гари, я только для того тебе это рассказал, чтобы ты, если будешь писать мне на адрес родителей, помнил, что письмо могут прочесть. Он обещал больше так не делать и понимает, что это нехорошо, но у него появились какие-то странные идеи. Не хочется его обижать, но в каком-то смысле он стал для меня чужим человеком. А ведь это тоже банальная ситуация, верно? До того банальная, что даже не знаю, как на нее реагировать. Столько он говорит и делает такого, что действует мне на нервы. Повесил у себя на стене карту и втыкает в нее булавки как полководец. На булавке, которая воткнута в Дюнкерк, красуется бумажный британский флажок. Очевидно, он должен изображать меня. Напиши мне что-нибудь толковое».

Что-нибудь толковое? В тот день, когда пришло это письмо, Гари побывал в окружном суде, где разбиралась апелляция на решение мирового судьи в Танпуре, который признал человека виновным в краже коровы и продаже ее другому человеку, отдавшему ее в счет приданого своей дочери. Обвиняемый утверждал, что корова – его собственность, потому-де, что ее владелец давал ей забредать на его землю и она там паслась бесплатно и съела корму на сумму больше ее рыночной стоимости. Жалобщик ссылался на то, что танпурский мировой судья не пожелал выслушать двух свидетелей, готовых подтвердить под присягой, что обвиняемый не раз предупреждал первоначального владельца о своем намерении продать корову. Судья Менен апелляцию отклонил, после чего Гари покинул зал суда, так как на очереди был разбор жалобы на заключение в тюрьму по статье 188 индийского уголовного кодекса, а Лаксминарайан никогда не печатал отчетов о таких спорных случаях.

«Что-нибудь толковое? – написал Гари Колину. – Вероятно, в военное время можно считать толковым и даже правильным сажать человека в тюрьму за откровенные высказывания. Но так поступают не только в военное время. Это давняя практика, предусмотренная уголовным кодексом. Статья 144 дает гражданским властям право самостоятельно решать, что такой-то человек представляет угрозу общественному порядку, и под страхом ареста и тюремного заключения тем самым приказывать ему молчать. Если он ослушается такого приказа, его отдают под суд и карают по статье 188. Насколько я знаю, он может обжаловать приговор вплоть до верховного суда провинции. В тот день, когда пришло твое письмо, я был на выездной сессии окружного суда. Я ушел до того, как судья (индиец) начал разбор такого дела, так что подробностей не знаю. Однако, выходя из зала, я видел подсудимого, он ждал там, стоя между двумя констеблями, и я узнал его, это некий Моти Лал. Он тоже узнал меня и сказал: „Привет, Кумер“, но тут его втолкнули в дверь, через которую в зал вводят подсудимых. Когда я в последний раз видел этого человека, он работал клерком на складе моего дядюшки у вокзала. Вернувшись в редакцию, я навел кое-какие справки. Дядюшка, оказывается, уже несколько месяцев как выгнал его якобы за плохую работу, но из того, что мне сказал мой редактор, я заключил, что причина была другая: дядя узнал от кого-то, что Моти Лал связан с подпольными элементами партии Конгресс. Я спросил у дядиного поверенного, брахмана по имени Шринивасан, за что же все-таки Моти Лал был арестован. Оказывается, он „подстрекал“ рабочих и студентов к забастовкам и бунтам и ослушался приказа, запрещавшего ему выступить на собрании старшекурсников в Техническом колледже. Подозревали его и в том, что он возглавлял группу молодых людей, которые печатали и распространяли подрывную литературу, но доказательств никаких не нашли. Так или иначе, ему дали шесть месяцев. А апелляцию его отклонили. Мне все это рассказал мой бывший коллега по „Газете“ некий Видьясагар, теперь он работает в радикальной газете „Майапурский индус“, я вчера встретил его в суде.

Видьясагар – симпатичный парень, он мне нравится, но я чувствую себя перед ним виноватым. Когда я пришел в „Газету“, издатель первый месяц всюду посылал нас вместе, а потом уволил его. Он сказал, что, когда ему поручили ввести меня в курс дела, он сразу смекнул, чем это пахнет. И еще сказал: „На тебя, Кумар, я зла не держу, потому что ты ничего не знаешь“. Когда мы встречаемся, он подтрунивает надо мной и говорит, что из меня еще может получиться хороший индиец, дай только время.

А я, честно говоря, не знаю, что такое хороший индиец. Тот ли это, кто идет в армию (потому что такова семейная традиция), или тот, у кого хватает денег и честолюбия, чтобы жертвовать в фонд войны, или тот бунтарь, что попадает под арест, как Моти Лал? Или хороший индиец – это Махатма, которого все здесь почтительно называют Гандиджи и который в прошлом месяце, когда Гитлер показал Европе, на что способна его армия, хвалил французов за то, что сдались, и призывал британский кабинет вести войну „более благородным и мужественным методом“ и разрешить державам оси вступить в Англию. Этот „благородный и мужественный метод“ не что иное, как его хваленое ненасильственное сопротивление. Вот тебе как будто хороший индиец. Но есть еще Неру, а тот явно считает его сумасшедшим. И, видимо, хочет воевать с Гитлером. И говорит, что не пристало Индии использовать трудности Англии. Но тут же добавляет, что Индии нельзя помешать бороться за свою свободу. Тогда, может быть, хороший индиец – это бывший член Конгресса Субхас Чандра Бос, который ставит свободу на первое место, а сейчас находится в Берлине, лижет Гитлеру пятки, а нас призывает по радио разбить оковы. Или это мистер Джинна, который в порядке упрощения межобщинной проблемы потребовал отдельного государства для мусульман, если Конгрессу, где большинство составляют индусы, удастся выгнать из страны англичан? Или это один из индийских князьков, который подписал с Британской короной договор об уважении его суверенных прав и не намерен от них отказываться, даже если в Британской Индии верх одержит шайка индийских радикалов? Я раньше и не знал, что это серьезная проблема – раджам, оказывается, принадлежит почти треть всей территории Индии. И опять же, может быть, лучше отбросить все эти умозрительные сомнения насчет того, что есть хороший индиец, и успокоиться на том, что это простой крестьянин, у которого одна забота, как бы избавиться от гнета местного ростовщика и получить право на весь урожай чего бы он там ни выращивал? И какую роль во всем этом играют англичане?

На последний вопрос сразу отвечу – не знаю, потому что здесь я англичанином не числюсь. Я с ними и не встречаюсь, разве что вижу мельком, в качестве репортера, на всяких общественных мероприятиях, которые у вас, в осажденной разумной Англии, вызвали бы смех или ярость. А когда я с ними заговариваю, они глазеют на меня в изумлении, потому что я говорю так же, как они. Если кто-нибудь из них (из мужчин, от женщин не дождешься) спрашивает, как я научился так хорошо говорить по-английски, и я рассказываю, на лице его изображается недоумение, чуть не обида, точно я его разыгрываю и воображаю, что он мне поверит.

Насколько я понимаю, сейчас их особенно злит, что американцы (которые даже еще не участвуют в войне, а может, и не собираются) всюду суют нос и толкают их на уступки индийцам, которых англичане, естественно, считают своей личной собственностью. Англичане прыгают от радости, что Черчилль возглавил правительство, потому что он, единственный из англичан, всегда был против всех либеральных реформ в управлении Индийской империей. Его недавние попытки, после разгрома британской экспедиционной армии во Франции, умаслить индийцев новыми туманными обещаниями – предоставить им больше прав в управлении собственной страной (а сводятся они к тому, чтобы ввести в совет при вице-короле парочку безобидных и приемлемых индийцев) – у радикально настроенных индийцев вызывают только смех. Они вспоминают (это мне мой издатель сказал) все обещания, которые давались во время мировой войны, в которой Конгресс всячески поддерживал Корону, полагая, что после войны Корона в благодарность признает за ними право на частичное самоуправление. Те обещания так и не были выполнены. Наоборот, были приняты еще более суровые меры для подавления агитации, и печальная история обещаний времен мировой войны закончилась в 1919 году избиением в саду Чиллианвалла в Амритсаре, когда генерал Дайер приказал расстрелять толпу безоружных жителей, а те не могли даже убежать и гибли сотнями. То, что Черчилль возглавил британский военный кабинет (чему англичане так возрадовались), на индийцев подействовало удручающе. Думаю, что без эксцессов не обойдется. Я и не знал, что имя Черчилль здесь так ненавистно. Его называют архиимпериалистом. Любопытно, что одно и то же в Англии воспринимается как благо, но отвращает ту часть империи, которую Дизраэли когда-то назвал драгоценнейшей жемчужиной в ее короне. Индийские либералы, конечно, говорят, что Черчилль всегда был реалистом, даже оппортунистом и что у него хватит изворотливости еще раз перекраситься и пойти на либеральные уступки. В подтверждение чего указывают на тот факт, что в кабинет введены члены социалистской оппозиции, чтобы придать британскому правительству видимость национального единства.

Чем это все кончится – не знаю. Мне кажется, что последние двадцать лет англичанам, хотели они того или нет, безусловно, удавалось разделять и властвовать, а разговоры, которые я слышу на этих общественных мероприятиях, таких, как вербовка в армию, благотворительные базары, смешанные крикетные матчи (они обычно кончаются дождем и чаепитием в палатках, незримо помеченных „Только для европейцев“ и „Для других народностей“), убеждают меня, что англичане теперь сильно рассчитывают на то, что раскол в индийских политических кругах поможет им продержаться у власти по крайней мере до конца войны, а может, и дольше. Они открыто говорят, что „нет смысла уходить из этой чертовой страны, поскольку там нет ни одной достаточно представительной партии, которой можно бы эту страну передать“. Мусульман они предпочитают индусам (потому что усматривают больше сродства между Богом и Аллахом, чем между Богом и Брахмой) и расположены к индийским раджам, они готовы умиляться на неприкасаемых и обожать крестьян, для которых всякая власть все равно что бог. Что им не нравится, так это черное отражение их собственного радикализма, который много веков назад вылился в Хартию вольностей. Они не любят вспоминать, что в Европе всегда враждовали с феодальным status quo, а не любят потому, что враждовать с ним здесь – признак дурного тона. На Индию они смотрят как на страну, которой они явились владеть, когда она была совершенно дезорганизована, а посему считают себя неповинными в том, что она дезорганизована и сейчас.

Но неужели за двести лет нельзя было добиться здесь единства? Они не устают хвалить себя за все усовершенствования, которые они здесь ввели. Но можно ли ставить себе в заслугу одно и не признавать себя виновным в другом? Кто, например, пять лет назад слышал о концепции Пакистана как отдельного государства? Я не верю, что Пакистан когда-нибудь станет реальностью, но если так случится, то лишь потому, что англичане своими бесконечными оттяжками дали религиозному меньшинству воспользоваться политически удобным моментом.

Для тебя, наверно, загадка, как могла такая, казалось бы, чисто местная проблема заслонить в нашем сознании то, что только что произошло в Европе. Англичане – с тех пор как вступили в войну – расценивают это чуть ли не как государственную измену. В результате – конфликт, который американцы называют бурей в чашке английского чая и намекают, что англичанам не мешало бы ее усмирить, если они хотят и дальше каждый день в четыре часа пить чай (к чему они пристрастились лишь после того, как открыли Восток для своей торговли). Но угрозу собственной безопасности американцы, конечно, допускают в первую очередь с тихоокеанской стороны своего континента. Им, естественно, хочется видеть Индию сильной и объединенной, на случай, чтобы, если их потенциальный противник (Япония) распояшется, вынудить ее охранять свои владения не только с парадного, но и с черного хода.

Работа в газете заставила меня окинуть взглядом весь мир и попытаться найти в нем какой-то смысл. Но и окинув его взглядом, я продолжаю себя спрашивать, какое я-то занимаю в нем место, а это для меня по-прежнему загадка. Можешь ты это понять, Колин? Сейчас вроде бы нет ни одной страны, которой я должен присягнуть на верность. Возможно, в будущем это ожидает всех людей. Не знаю, вселяет ли эта мысль в меня бодрость или тревогу. Если не будет родины, что же останется, кроме отличительного цвета кожи? А это будет ужасающий конфликт, потому что на этом уровне пришлось бы сводить бесчисленные старые счеты. А может быть, человечество заслужило того, чтобы быть ввергнутым в такой конфликт?»

* * *

Таким образом, ничего «толкового» написать Колину Гари не мог, но оба были довольны уже тем, что, будучи так далеко друг от друга, и во времени и в пространстве, они все еще находят возможным общаться. Недаром многие индийцы любили повторять, что дружба с белым редко выдерживает испытание разлукой и тем более не выдерживает новой встречи на родине индийца.