Текст книги "Жемчужина в короне"

Автор книги: Пол Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

– Мы увидим младшего инспектора и все ему скажем.

Однако младшего инспектора они не увидели. В пяти милях за Танпуром они обнаружили грузовик – видимо, полицейский – вверх колесами на обочине, рядом с телеграфным столбом, где они остановились. Если это и правда был грузовик младшего инспектора, значит, он нашел место, где провода были перерезаны, но времени на ремонт ему не дали. Спутанные связки проводов валялись в придорожной канаве.

– Надо возвращаться, – сказал мистер Чоудхури. – Младшего инспектора Говиндаса Лала похитили.

– И монтеров тоже, – напомнила мисс Крейн.

– Возможно, монтеры его и похитили. Среди рабочих почты и телеграфа попадаются отчаянные смутьяны.

– Но монтеров было только трое. А инспектор, наверно, был вооружен и взял с собой полицейского. Вероятно, тут были и еще люди.

– Вот потому нам и нужно вернуться, мисс Крейн.

Небо затянули тучи, но дождя еще не было.

– Какая нелепость, – сказала она. – Вчера я ехала по этой дороге, и все было тихо и мирно. А тут вот вам, Пожалуйста – перерезанные провода, опрокинутый грузовик и пропавший полицейский инспектор. Это просто глупо. – Она рассмеялась. – Нет, мистер Чоудхури, если хотите, я отвезу вас обратно в Танпур, но после этого поеду в Майапур и немедля, потому что я вдруг поняла, как это все смешно. Но если я привезу вас в Танпур, там поймут, что у нас были для этого серьезные причины, и насчет младшего инспектора все узнается. И его помощник, чего доброго, запаникует, а это может оказаться уже не смешно.

Мистер Чоудхури помолчал, потом сказал со вздохом: – За ходом ваших рассуждений я не могу уследить, мисс Крейн. Вероятно, это образчик знаменитой британской флегмы. Вы сошли с ума. И я сошел с ума, раз отпускаю вас, а тем более еду с вами. Прошу вас об одном, если мы увидим на дороге толпу жмите что есть силы на газ.

Она оглянулась, и они опять в упор посмотрели друг на друга. Теперь она не улыбалась – и не потому, что обиделась на его слова или сама уже перестала видеть смешную сторону, но потому что почувствовала, как между ними родилось взаимное доверие – доверие того рода, что может возникнуть между незнакомыми людьми, когда они чисто случайно окажутся вместе в трудных обстоятельствах, могущих обернуться либо ужасом, либо комедией.

И еще одно ощущение владело мисс Крейн – ощущение, не раз появлявшееся у нее и раньше, – ощущение в плечах и в затылке, что она вот-вот перешагнет тот барьер, который не могла перешагнуть тридцать пять лет, несмотря на все свое желание и усилия, – барьер, может быть не такой уж высокий, однако до сих пор не позволяющий свободно думать о человеке с не таким, как у тебя, цветом кожи. Барьер, будь он всего лишь высотой с камешек, оставался на месте и мешал думать, замутнял чистоту самих мыслей.

– Хорошо, постараюсь, – сказала она, – постараюсь жать что есть силы, – и пожалела, что не находит слов, чтобы передать ему, какое уважение он ей внушает в эту минуту – уважение глубже и жестче того, какое много лет назад вызвали у нее обтрепанные поющие дети, – глубже и жестче потому, что тогда к нему примешивалась жалость, а к мистеру Чоудхури у нее жалости не было, только уважение и та симпатия, что рождена доверием одного человека к другому, к которому ты раньше никаких чувств не питал.

– Тогда едем, – сказал мистер Чоудхури. Губы у него были совсем сухие. Ему было страшно, и ей тоже, но теперь они, возможно, оба видели и смешную сторону, и не надо было придумывать, что бы сказать ему такое особенное, приспособленное к тому, что кожа у него бронзовая или что она никогда его не понимала. Ведь и он никогда не понимал ее до конца. Она тронула машину с места, а через некоторое время запела и очень удивилась и обрадовалась, когда он подтянул. Этой песне она всегда обучала детей. По всей Индии, подумала она, множество коричневых и полубелых детей и взрослых знают эту песню или хотя бы вспомнят ее, если услышат снова, и вспомнят-то, возможно, в связи с мисс Крейн, учительницей. И сейчас она пела ее не с умилением, а с радостью, не набожно, а отважно, почти как бодрый марш. Пропев всю песню до конца, она начала сначала:

 
Есть Друг на небе ясном
   У маленьких детей,
Земной любви короткой
   Его любовь сильней.
Та-та, та-та, тата-та
   Нас предают порой,
Лишь Он всегда нам верен…
 

Впереди них дорогу перегородила цепь бунтовщиков.

* * *

– Не могу, – сказала она, подъехав ближе.

– Надо, – сказал он. – Сигнальте беспрерывно и жмите, жмите.

Он высунулся из окна машины, чтобы стало видно его темное бенгальское лицо, и помахал рукой, требуя дать дорогу. – Быстрее, – прикрикнул он на мисс Крейн. – Быстрее, не сбавляйте скорость, и сигнальте, сигнальте!

– Я кого-нибудь задавлю! – крикнула она в ответ. – Я не могу, не могу, почему они не уходят?

– Ну и давите их. Быстрее!

На мгновение ей показалось, что они с мистером Чоудхури победили, что им дают дорогу, но те люди тотчас опять сбились в плотную кучу. Наверно, увидели, что она белая. Стоявший впереди замахал руками, приказывая им остановиться.

– Вперед! – крикнул мистер Чоудхури. – Зажмурьтесь, если иначе не можете, только не останавливайтесь.

Она сжала губы, хотела послушаться, но не смогла. Не могла она гнать машину на живых людей. – Простите меня! – воскликнула она и выключила сцепление. Машина остановилась ярдах в двадцати от человека, который махал руками, но мотор работал. – Они бы не ушли, я бы их убила, простите меня.

– Замолчите, – сказал мистер Чоудхури. – Теперь предоставьте все мне. – Он накрыл ладонью ее руку. – Доверьтесь мне, – сказал он. – Я знаю, вы мне никогда не доверяли, но теперь это нужно. Делайте все, как я скажу. Что бы я ни сказал.

Она кивнула. – Я вам верю. Я все сделаю, как вы скажете. – Сквозь физический страх пробилось какое-то бездумное веселье, словно она опьянела от коньяка за столом у окружного комиссара. – Но не рискуйте. Я того не стою. Я старая, и все позади, и я оплошала. – Она рассмеялась. Те люди приближались, приплясывая. – Ведь нужна-то им я, а не вы. Если для меня это конец, пусть так и будет.

– Прошу вас, мисс Крейн, – сказал он, – не говорите глупостей.

Теперь машина была окружена. Трудно было различить отдельные лица. Все казались одинаковыми, и пахло от всех одинаково – водкой, чесноком, пропотевшим ситцем. Почти все были в белых домотканых рубашках и дхоти. У некоторых на голове белые конгрессистские шапочки. Они скандировали слова, которые, как ей казалось, вся Индия скандировала еще с весны: «Вон из Индии! Вон из Индии!» Мистер Чоудхури вступил в разговор с главарем. Тот спросил, о чем он думает, что сел в машину с англичанкой. Мистер Чоудхури, не отвечая, пробовал перекричать его, пробовал объяснить, что мисс Крейн – давнишний друг Индии, что только нынче утром она спасла многих индийских детей от расправы пьяных, зарвавшихся полицейских и сейчас едет в Майапур на тайное собрание комитета Конгресса, который ей доверяет, чьи усилия свергнуть английское иго она поддерживает от всей души.

Главарь сказал, что не верит ни единому слову. Чоудхури – изменник. Какой уважающий себя индиец сядет в машину с высохшей старой мемсахиб, она и на женщину-то не похожа, пока не испытала на себе мужскую силу, и как мистер Чоудхури поступит, если они решат вытащить эту мемсахиб из машины и показать ей, для чего созданы женщины и на что способны мужчины. Правда, добавил главарь и плюнул на капот «форда», сам он не станет тратить свою силу на такой мешок с костями.

– Она говорит на хинди, – сказал мистер Чоудхури, – и понимает твои оскорбления. Не стыдно тебе так говорить о «гуру», учительнице, такой же знаменитой гуру, какой была миссис Анни Безант[5]5
  Анни Безант (1847–1933) – англичанка, участница национально-освободительного движения в Индии. В 1917 году была председателем партии Индийский национальный конгресс, активно ратовала за предоставление Индии самоуправления.


[Закрыть], последовательнице Махатмы? Великое зло проистечет для всех вас и вашего семени, если вы ее хоть пальцем тронете.

– Тогда мы тронем тебя, братец, – сказал главарь и рванул дверцу, у которой мисс Крейн все не находила времени починить защелку.

– Уезжайте, – сказал мистер Чоудхури, в которого они уже вцепились. – Уезжайте. Теперь все в порядке. Мне они ничего не сделают.

– Свиньи! – крикнула она на урду, не выпуская его руки и вдруг припомнив все слова, которые пустила в ход давным-давно, в Муззафирабаде. – Дети свиней, пожиратели коров, скопцы, язычники, прелюбодеи, проклятые богом Шивой…

– Уезжайте! – заорал снаружи мистер Чоудхури и ногой захлопнул дверцу, потому что руки его крепко держали четверо. – Или вы только белых людей слушаетесь? И обещания держите только те, что даете своим?

– Нет! – крикнула она вне себя. – Нет, нет! – И дала газ, отпустив сцепление и чуть не заглушив мотор. Машина дернулась, стала, опять дернулась, сбросив с капота смеющихся вояк, и понеслась вперед, так что им поневоле пришлось разбежаться. Но ярдов через двести она остановилась и оглянулась назад. Трое гнались за машиной. А чуть дальше мистера Чоудхури толчками перекидывали от одного к другому. И вот на плечи его обрушился удар палкой. «Нет! Нет! Мистер Чоудхури!» – крикнула она и, распахнув дверцу, вылезла на дорогу. Те трое раскинули руки и пошли на нее, приговаривая: «Ага, мемсахиб, мемсахиб». Она спохватилась, нашарила в машине заводную ручку и угрожающе подняла ее над головой. Они пуще захохотали, стали кривляться, изображая страх и вызов, прыгали и скалились, как ученые обезьяны. Мистер Чоудхури пытается защитить голову руками. Удары сыплются на него градом, шмяк, шмяк. Вот он уже на коленях, вот его уже не видно за спинами тех, кто бьет его. С криком «Дьяволы! Дьяволы!» мисс Крейн двинулась на своих трех мучителей, размахивая заводной ручкой. Они попятились, словно бы в испуге. Самый молодой сунул руку в дхоти, будто решил оголиться, и что-то крикнул ей в лицо. Но вдруг все трое оглянулись и побежали прочь – их позвал главарь. Остальные стояли, столпившись над мистером Чоудхури, лежащим неподвижно посреди дороги. Двое обыскивали его карманы. Главарь указал на машину. Человек пять отделились от группы и двинулись к мисс Крейн. Она невольно попятилась, но только на несколько шагов, до машины. Однако они оттолкнули ее, грубо, злобно, словно стыдясь, что боятся ослушаться главаря и напасть на нее. Потом, согнувшись, подставили плечи под крылья и подножку и ритмично раскачивали машину, пока она вдруг не перевернулась. Одному из них такое доказательство их силы сразу придало смелости: он подскочил к мисс Крейн, занес руку и ударил ее по лицу, один раз, другой, а потом, толкнув к обочине, обеими руками сбросил в канаву. Падая, она потеряла сознание. Когда же очнулась, на четвереньках вылезла на дорогу. «Форд» горел, мятежники были уже далеко.

Прихрамывая, она дошла до того места, где лежал мистер Чоудхури. Опустилась на колени, сказала: «Мистер Чоудхури», но коснуться его не решилась, увидев залитое кровью лицо, открытые глаза и то невыразимо страшное, во что превратился его череп. – Нет, – сказала она. – Нет, этого не может быть. Господи, прости меня. Всех нас прости, господи. – И, закрыв лицо руками, заплакала, чего с ней не бывало уже много лет, и плакала долго.

А потом вытерла глаза – три раза сильно провела по ним рукавом кофты. Почувствовала, как упали первые тяжелые капли дождя. Ее непромокаемая накидка осталась в машине. Она произнесла в смятении: – И нет ничего, чем бы его накрыть, ничего, ничего. – Поднялась, согнулась и, ухватив его за ноги, оттащила на обочину.

– Я бессильна, – сказала она, словно обращаясь к нему там, куда его оттащила, где он лежал мешком, весь в крови, потеряв облик человеческий. – Я ничего не могу сделать, ничего, ничего. – И, обойдя пылающую машину, зашагала под дождем в сторону Майапура. Шла и повторяла: «Ничего не могу сделать. Ничего. Ничего».

А пройдя ярдов сто, остановилась, сказала: «Неправда, могу» – и, повернувшись, пошла обратно, туда, где лежало тело мистера Чоудхури, села рядом с ним в придорожную грязь и взяла его за руку.

– Много же мне понадобилось времени, – сказала она, имея в виду не только мистера Чоудхури. – Жаль, что я опоздала.

* * *

Как утверждал впоследствии мистер Поулсон, для него волнения в Майапуре начались в ту минуту, когда он увидел, что старая мисс Крейн сидит у дороги под проливным дождем и держит за руку мертвого индийца. Тот день, день, когда были арестованы члены местного комитета Конгресса, в самом городе начался спокойно. Восстание распространилось не сразу. Поначалу казалось, что только в Дибрапуре и некоторых других глухих уголках округа попробовали опередить события. Во второй половине дня мистер Поулсон выехал из Майапура на машине в сопровождении грузовика, битком набитого констеблями, чтобы проверить слухи о волнениях в тех пунктах, с которыми прервалась телефонная связь; и, хотя в деревне Кандгарх он нашел младшего инспектора танпурской полиции запертым в здании полицейского поста вместе с одним полицейским и тремя монтерами почтово-телеграфной службы, он только тогда оценил всю серьезность обстановки, когда дальше на дороге в Танпур обнаружил сначала сгоревшую машину мисс Крейн, а затем и ее самое.

Беспорядки, которые мистер Поулсон и многие другие сначала не приняли всерьез, были подавлены только в конце августа. В Майапуре каждый в то время излагал различные эпизоды по-своему, хотя иные из этих эпизодов были известны всем. И в первую очередь – эпизод с мисс Крейн, хотя о нем почти сразу же забыли, когда разнеслась весть об изнасиловании молодой англичанки в саду Бибигхар в ночь на девятое августа, в тот час, когда мисс Крейн лежала в бреду, вызванном сильнейшей пневмонией, в майапурской клинической больнице. Позже, когда мисс Крейн не смогла опознать ни одного из мужчин, арестованных в тот день в Танпуре, ее имя опять ненадолго всплыло на поверхность. Мнения разделились – то ли она действительно не узнала людей, которые нанесли ей оскорбление действием и убили мистера Чоудхури, то ли заупрямилась, переборщив в своем старании во что бы то ни стало выгородить этих проклятых туземцев.

А вот о случае в саду Бибигхар не забыли. Европейцы усмотрели в нем ключ ко всей ситуации, в которой они очутились, самое четкое предупреждение о явной опасности, грозящей им всем, в особенности женщинам. Навсегда осталось неясным, вызвали ли меры, принятые властями после изнасилования английской девушки в саду Бибигхар, такие беспорядки, какие зачинщикам и не снились, или же эти беспорядки все равно произошли бы. Одни говорили так, другие этак. Те, кто считал, что, не будь эпизода с изнасилованием и последовавших за ним репрессий, никаких волнений могло бы и вообще не быть, уверяли, что люди, арестованные по приказу комиссара утром 9 августа, – те самые, кого и следовало арестовать, и что репрессии вызвали более серьезные беспорядки, чем гражданское неповиновение, прекратившееся после арестов. Те же, кто считал, что беспорядки начались бы в любом случае и что история в саду Бибигхар всего лишь один из симптомов повсеместной измены, утверждали, что члены местных комитетов Конгресса, которых мистер Уайт был вынужден арестовать, – всего лишь подставные лица, а истинные руководители заговора скрывались в таких местах, как Танпур и Дибрапур. Но в то время причины и следствия безнадежно перепутались, и события следующих трех недель можно было рассматривать лишь по мере их возникновения.

Из больницы мисс Крейн выписалась только на первой неделе сентября, и прошло еще две недели, пока она окрепла настолько, что опять попыталась работать. Таким образом, лишь через шесть-семь недель после начала волнений и через три-четыре недели после того, как они закончились, мисс Крейн в одну прекрасную среду опять пригласила в гости солдат из майапурского гарнизона.

В некоторых отношениях, она знала, это были уже не те мальчики, что бывали у нее до начала беспорядков. В больнице и позже, дома, она нарочно не вдумывалась в рассказы о минувших событиях, однако знала, что на помощь гражданским властям были вызваны войска, что на три-четыре дня мистер Уайт, как говорили, потерял голову и передал Майапур в ведение бригадного генерала Рида. Индийцы говорили ей, хоть она и старалась не слушать, что эти дни генерала Рида были отмечены почти такими же зверствами, как дни генерала Дайера в Амритсаре в 1919 году. Правда, безоружное гражданское население не расстреливали, но стрелять стреляли, и были убитые, и еще – если верить слухам – шестерых индийских юношей, подозреваемых или действительно повинных в преступлении в саду Бибигхар, насильно заставляли есть говядину. Не было публичных наказаний плетьми, как при генерале Дайере, когда молодых людей привязывали к ружейным стойкам прямо на улице и секли якобы за участие в нападении на англичанку, но говорили, что тех юношей, которых заставляли есть говядину, тоже избивали, а теперь они исчезли – растворились в безымянных сонмах осужденных, кто по суду, а кто и без суда.

В туземном городе, как ей не раз сообщал мистер Франциск Нарайан, было несколько налетов конной полиции, и военные стреляли, чтобы разогнать толпы либо наказать мародеров и поджигателей. По всему округу, как и в других провинциях Индии, во многих местах повреждены железные дороги, почта и телеграф, разграблены магазины, жилые дома и правительственные склады зерна и семян (о чем люди горько пожалеют, как отметил мистер Нарайан, если случится недород). Были нападения на полицейские посты, кое-где зверски убиты полицейские. В одном конце округа, по слухам, судья-индиец поднял над зданием суда флаг Конгресса, выпустил заключенных, штрафует либералов и умеренных, взимает незаконные подати и прячет деньги, которые должен сдавать в казну. Мисс Крейн решила, что это, скорее всего, легенда, однако ходил и более правдоподобный рассказ, будто один из подчиненных мистера Уайта, индиец, попал в немилость и уже после восстановления порядка целый час проплакал в бунгало окружного комиссара.

Да что там, она была слишком опытна, чтобы принимать на веру все, что ей говорили, слишком опытна, чтобы не знать, что ее солдатикам, только что из Англии, внезапно брошенным в помощь гражданским властям на подавление бунта в колонии, о которой они знали так мало, но теперь судили так строго (вспоминая родину, и блиц, и своих товарищей, павших на равнинах Бирмы), – что им трудно будет уразуметь, что произошло, и почему произошло, и почему теперь, когда все успокоилось, англичане и индийцы вроде как помирились и опять зажили в вынужденном согласии.

В этом слове «вынужденный» как бы заключалась идея, применимая ко всей ситуации в целом, идея, что в этом диковинном, не первый век длящемся общении ненависть и любовь нераздельны, как две стороны монеты. Но сейчас мисс Крейн слишком устала, была слишком угнетена грузом климата и ландшафта и сонмищ коричневых лиц, а среди них там и сям – белых лиц с упрямо сжатыми губами, она уже была не в состоянии направить остатки своей энергии, подточенной болезнью, на решение моральных и диалектических проблем. Но она жалела, что в те дни, когда энергии у нее хватало, в дни, разом оборвавшиеся на дороге из Танпура, она не отвела одного из солдат в сторонку (а думала при этом о Кланси) и не сказала ему:

«Годами, начиная с восемнадцатого века, мы твердили дома, в Англии, в Уайтхолле, что настанет день, когда наше владычество в Индии придет к концу, не в результате кровопролития, но вполне мирно, под знаком – так мы это изображали – идеального равенства, дружбы и любви. Годами, почти целое столетие, книгами, которые читали индийцы, были книги, написанные нашими английскими радикалами, нашими английскими либералами. Было, понимаешь ли, некое зерно. Зерно, посеянное в воображении индийцев и в воображении англичан. Из него должно было вырасти нечто здоровое и важное, полное достоинства, полное заботливости и доброты, мира и мудрости. Ибо все эти качества нам присущи – и тебе, и мне, и старому Джозефу, и мистеру Нарайану, и мистеру Уайту, и, надо думать, бригадному генералу Риду. Были они присущи и мистеру Чоудхури. Годами мы давали обещания и годами исхитрялись откладывать выполнение этих обещаний, пока они не потеряли всякое сходство с обещаниями и не стали больше похожи на злокозненные увертки – даже мне так стало казаться, а что уж говорить об индийцах, которые думают, и чувствуют, и знают то же, что и я. И трагедия заключается в том, что нас разделяет такой пустяк, как цвет кожи, это он мешает нам простить друг другу слабости, заглянуть друг другу в душу. Ибо, если бы мы видели их глазами и постигли их суть, тогда мы бы знали. А знали бы мы, что обещание есть обещание и в конце концов должно быть выполнено».

Но этого она так и не сказала никому, даже Кланси. И настал день, когда Кланси появился снова, как прежде – во главе своих дружков, которым было известно, что старушке пришлось туго, что она проявила мужество и чуть не умерла, и им хотелось развеселить ее, чтоб она забыла свои горести и знала, что все они ей друзья, храбрецы, и сами уже понюхавшие пороху, и благодарны ей за то немногое, что она для них делала, возвращая их мыслями под кров родительского дома.

Но за весь тот вечер ни один из них, даже Кланси, и не взглянул на старого Джозефа, так что после их ухода, когда она помогла Джозефу убрать со стола, но не нашла слов, чтобы залечить рану, нанесенную его гордости и самоуважению, она оставила его в кухне кончать уборку, а сама прошла в свою комнату, сняла со стены картину со старой королевой и заперла в комод до той поры, когда возникнет маловероятная надобность водворить ее на прежнее место.