Текст книги "Жемчужина в короне"

Автор книги: Пол Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Сделав все для того, чтобы тело мисс де Сильва было без задержки доставлено в Майапур и похоронено на кладбище при церкви святой Марии, мисс Крейн поручила мистеру Нарайану, скучавшему без дела, подыскать временного учителя и, вернувшись в Дибрапур, снова открыла школу и в ожидании этой временной замены сама принялась обучать детей. Своему начальству в миссии она сообщила письмом о кончине мисс де Сильва и о шагах, предпринятых ею в отношении школы на то время, пока туда не будет назначен постоянный учитель. Она рекомендовала некую мисс Смидерс, с которой работала когда-то в Бихаре. Мисс Смидерс ей не прислали. Прислали сперва родственника мистера Нарайана, горького пьяницу, а затем, из Калькутты, – мистера Д. Р. Чоудхури, бакалавра искусств и бакалавра естественных наук. Это обилие ученых степеней не только удивило ее, но возбудило кое-какие подозрения. Глава миссии, как она поняла из его письма, тоже немного удивился, но ничего худого не заподозрил. Он сообщил ей, что мистер Чоудхури не называет себя христианином, однако не исповедует открыто и никакой другой религии. Он ушел из правительственного учительского колледжа, где раньше преподавал, и обратился в миссию с просьбой направить его на самую скромную педагогическую работу. Ему предлагали несколько мест, но он от всех отказывался, пока не открылась эта вакансия в Дибрапуре, которую он, по словам писавшего, воспринял как «подходящую исходную точку». «В Дибрапуре ему, конечно, делать нечего, – сообщал глава миссии конфиденциально, – и едва ли он пробудет у вас долго. Он едет с женой, поэтому, будьте добры, распорядитесь, чтобы для них приготовили бунгало покойной мисс де Сильва. Насколько нам известно, у него есть кое-какие личные доходы, хоть и небольшие. Как вы увидите, мистер Чоудхури весьма замкнутый молодой человек и избегает вдаваться в причины, побудившие его отказаться от более выигрышной академической карьеры. Однако, побеседовав с ним и наведя справки на стороне, мы убедились, что желание обучать детей в деревне подсказано искренним сочувствием к обездоленным сословиям его народа и искренним убеждением, что образованные люди, подобные ему, должны чаще жертвовать своими личными интересами ради интересов страны в целом. Работать же в этом направлении именно в наших школах он предпочитает не потому, что мы ведем преподавание на религиозной основе, а потому, что держится невысокого мнения о правительственных начальных школах, где учителя, как ему кажется, ставят на первое место не педагогические соображения, а политику».

Несмотря на столь обнадеживающую характеристику, между мисс Крейн и мистером Чоудхури с самого начала установились отношения, которые она мысленно называла чуть ли не классически сдержанными – в том смысле, что они подозревали друг друга в лицемерии, в тайных побуждениях, в том, что под тонким слоем либерализма оба скрывают сугубо консервативное нутро, так что любой их разговор, выходящий за рамки чисто школьных дел, получался либо полным недомолвок, либо вовсе бессмысленным.

Из недели в неделю мисс Крейн старалась побороть свою сдержанность. Доискиваясь до возможных ее причин, она отдавала должное и своей скорби об умершей, но не забытой мисс де Сильва. Зная, что мистеру Чоудхури известно, что она приезжала к мисс де Сильва каждую неделю, она и к нему наведывалась каждую неделю и оставалась ночевать в бунгало старой учительницы, преображенном до полной неузнаваемости, поскольку заботами мистера и миссис Чоудхури оно теперь было обставлено в стиле индийцев, равняющихся на западную моду. Если бы она прекратила свои наезды, он мог истолковать это превратно; но, с другой стороны, он мог заподозрить ее и в том, что, продолжая регулярно посещать его, она на него не полагается как на работника. И еще она продолжала ездить в Дибрапур потому, что надеялась – может быть, в конце концов она снова почувствует себя здесь как дома.

Рослый, гибкий, широкоплечий, с точеным, как у многих бенгальцев, лицом, мистер Чоудхури был по-своему красив, и мисс Крейн признавала это, только красота его была не в ее вкусе. Взятые порознь черты лица у него были резкие и как будто говорили о сильном характере, однако лицо в целом, казалось ей, выдавало слабость, вернее, даже не слабость, ведь слабость сказывается в особом выражении лица, а его лицо выражало либо полное безразличие, либо капризную досаду. Улыбка его была бы прелестной, если бы улыбались не только губы, но и глаза.

Английский язык он знал превосходно, говорил с типично индийскими интонациями и паузами, но совершенно свободно, писал правильно и сжато. И отлично преподавал. Мистер Нарайан по сравнению с ним был чем-то вроде базарного балагура, но разговаривать с ним мисс Крейн было легко и просто, не то что с мистером Чоудхури. В раннюю пору своей деятельности мисс Крейн, болезненно чувствительная к чувствительности индийцев, знающих английский язык вплоть до тончайших нюансов, но не способных оценить грубоватую разговорную речь, отучила себя от таких естественных, казалось бы, восклицаний, как «Хватит валять дурака», «Ну и чушь!». Но уже много лет как она перестала держать язык на привязи и даже жалела, что не спохватилась раньше. Когда выбираешь слова, то, что хочешь сказать, звучит как-то надуманно, и создается противное ощущение собственной ненатуральности. Если б она всегда высказывалась так откровенно, как теперь, думала мисс Крейн, может быть, она и нажила бы врагов, но заодно нажила бы и друзей. Если бы в ее словах всегда было побольше уверенности, может быть, это способствовало бы и внутренней уверенности, которую индийцы воспринимали как свидетельство искренности, надежности. С этим она запоздала. Теперь индийцы часто расценивали ее откровенность как бездумную грубость любой англичанки. Восхищались ею только ее же соотечественницы. Впрочем, с такими мужчинами, как мистер Нарайан, она могла потягаться в крепких выражениях, не опасаясь последствий. С мистером Чоудхури она возвращала себя на путь книжных слов, осмотрительных оценок и тут же портила весь эффект, если у нее срывалось словечко из тех, что сами просились на язык. В одном из первых разговоров с ним она заявила: «Ну и чушь!» – и сразу увидела, что пусть на время, но упустила его непрочную готовность с ней сотрудничать. С этой злосчастной точки они с тех пор почти не сдвинулись. Будь миссис Чоудхури более передовой женщиной, думала мисс Крейн, можно было бы воздействовать на мистера Чоудхури, подружившись с его женой, но миссис Чоудхури, хоть и окончила среднюю школу, где ее кумиром несколько лет был учитель музыки, с жизнью передового общества была незнакома и понятия о роли жены имела самые допотопные.

* * *

Утром 8 августа, когда мисс Крейн собралась ехать на своем «форде» в Дибрапур, Джозеф попытался отговорить ее. Можно ждать беспорядков, сказал он. До него дошли слухи.

Она возразила: – Слухи ходят всегда. Разве это мешает тебе выполнять твою работу? Нет, конечно. А меня ждет работа в Дибрапуре. Вот я и еду туда.

Он предложил себя в провожатые.

– А кто тогда присмотрит за домом? – сказала она. – Нет, Джозеф, давай уж будем оба работать, как обычно.

И все шло как обычно до самого Дибрапура, куда она добралась к четырем часам, по дороге подкрепившись сандвичами и кофе из термоса. В некоторых деревнях люди кричали: «Вон из Индии!», в других клянчили бакшиш. Она вела машину медленно, чтобы не наехать на коров и буйволов, на кур и детей, улыбаясь и махая рукой всем, что бы они ни кричали.

В Котали, последней деревне не доезжая школы, она остановилась поговорить кое с кем из матерей, чьи дети учились у мистера Чоудхури. Матери ни слова не сказали о беспорядках. Сама она тоже о них не упомянула. Им тут лучше, чем ей, известно, чего можно ждать. В Котали все как будто было спокойно. Дальше на дороге ей встретились школьники, возвращающиеся домой со своими котелками и сумками. Все ребята лет восьми-девяти. Она опять остановилась и раздала им часть леденцов.

На школьном участке, куда она завела машину, тень от деревьев давала немного прохлады. Мистер Чоудхури наводил порядок в классной комнате. – Есть какие-нибудь новости? – спросила она, смутно надеясь, что, если беспорядки начались и близка опасность, это породит нечто большее, чем обычная вежливость.

– Новости? – переспросил он. – Какие новости, мисс Крейн?

– Об итогах голосования в Конгрессе.

– Ах, вы об этом? Нет, я не слушал радио.

В школе, в той комнате, что служила конторой, было радио. Мистер Чоудхури иногда использовал его на уроках. Теперь мисс Крейн включила его. Передавали музыку. Она выключила репродуктор. Музыка была европейская. А в обществе мистера Чоудхури и его жены она если когда и слушала музыку, так только классическую индийскую.

– Может быть, есть зато какие-нибудь новости насчет крыши? – спросил он.

– Нет. Я еще раз проверила все сметы, все слишком дорого. Неужели нельзя найти кого-то, кто бы сделал дешевле?

– Я говорил со всеми, кто вообще согласен взяться за эту работу. Если ждать еще, даже самые дешевые сметы подорожают. А задаром работать эти люди не могут.

Она чуть не сказала: «Да я этого и не жду. Я не прошу их работать задаром». Мистеру Нарайану она бы так и ответила. Ответить так мистеру Чоудхури было нельзя. И она сказала: – Разумеется. А пока я не отказалась бы от чашки чая.

Мистер Чоудхури запер школу, и оба сели в машину. Когда они подъехали к его дому, оказалось, что чай не готов. Он не стал извиняться, но, отдыхая в своей комнате, пока ее не позвали, она слышала, как он отчитывал жену. Чай был накрыт на веранде. Миссис Чоудхури не села с ними за стол. Она ходила с веранды на кухню и обратно, приносила то одно, то другое, улыбаясь, но почти не вступая в разговор. А когда, казалось, предусмотрела все их желания, стала в дверях безмолвно, точно ее тут и нет, однако не сводя глаз с мужа, чтобы по первому его знаку исправить какую-нибудь оплошность, что-то переставить на столе, чего-то добавить к угощению.

«Вот почему мне так трудно ему симпатизировать, – часто думала мисс Крейн, – из-за этого его ужасного феодального отношения к жене». Но дело было не в этом. Вечерами миссис Чоудхури случалось развлекать их пением. Стоило ей усесться, скрестив ноги, на циновку и взять в руки пузатую индийскую лютню тампуру, как она преображалась: в худой, изящно распрямленной фигурке появлялась уверенность, достоинство – так леди Чаттерджи сидела на диване в гостях у окружного комиссара. Прослушав несколько песен, мистер Чоудхури произносил чуть слышно: «Довольно», и тогда она вставала и, забрав тампуру, исчезала за дверью. И мисс Крейн было ясно, что они любят друг друга, что мистер Чоудхури вовсе не тиран, а жена его сама предпочитает старые обычаи новым, потому что для нее в этих старых обычаях – дисциплина и традиция, средство обрести внутреннее равновесие и душевный покой.

В тот вечер, вечер 8 августа, который мисс Крейн ощущала как совсем особенный, решающий, ей, как никогда, хотелось, чтобы мистер Чоудхури разговорился, хотелось понять причину его сдержанности, пробить его скрытность. Сделать это было бы легче, если бы он тоже вел себя по старинке. Но нет. Он перенял все западные обычаи. В школе (и дома, во всяком случае, при ней) ходил в европейском платье. Обедал, сидя за столом на деревянном стуле, за обедом толковал о живописи и музыке, о школьных делах, но никогда – о политике. Стол бы накрыт скатертью, ели ножами и вилками, с фарфоровых тарелок. Миссис Чоудхури обедала с ними вместе, но в разговоре почти не участвовала и почти ничего не ела. Подавала служанка, та же, что готовила еду. Будь служанка из неприкасаемых, мисс Крейн и то чувствовала бы себя свободнее: в этом можно было бы усмотреть передовые взгляды хозяев. Но служанка была из касты брахманов.

Кофе пили в комнате, выходящей на веранду. В этой комнате они с мисс де Сильва когда-то сиживали на старых бамбуковых стульях, а теперь здесь стоял низкий диван и ноги утопали в кашмирском ковре. Мисс де Сильва довольствовалась керосиновой лампой. Мистер Чоудхури провел в дом электричество от движка в саду. Они сидели при мертвящем свете единственной лампочки без абажура, вокруг которой мошкара и ночные бабочки в еженощной ритуальной пляске стихийно устремлялись к тому, что опалит их крылышки. В этот час между едой и пением миссис Чоудхури всегда покидала их – видимо, затем, чтобы помочь служанке прибрать на кухне.

Сегодня, потягивая горький кофе, мисс Крейн острее, чем когда-либо, ощутила холодное молчание, неизменно наступавшее, как только они с мистером Чоудхури оставались наедине. Ей не давала покоя неизвестность, но вместо новостей пришлось принять единственное доказательство, что ночь началась нормально, – кваканье невидимых лягушек, в несметных количествах появившихся повсюду после вечерних дождей.

Ей хотелось спросить: «Мистер Чоудхури, скажите честно, зачем вам нужна эта школа?» – но она не спросила. Задать такой вопрос значило бы поставить под сомнение все то дело, в которое он, судя по его образу действий, вложил и ум, и сердце.

«Ну и дура же ты, Эдвина Крейн, – сказала она себе позже, раздеваясь на ночь, – опять упустила удобный случай, потому что сердце нынче никто ни во что не вложит, а ум слушается велений желудка, а мистер Чоудхури заговорил бы, если б ты знала, какие нужно задать ему вопросы и как их задать. Но он моложе меня, люди его поколения видели то же, что и я, поняли то, что и я понимаю, но кроме того видят и понимают еще много другого».

* * *

И она уснула, но проснулась в четыре часа, словно зная, что в этот час у людей ее цвета кожи есть основания не спать и быть начеку. Ибо в этот час старика в очках тоже разбудили и увели, и окружного комиссара в Майапуре разбудили и приказали ему приступить к выполнению плана, имевшего целью помешать, не допустить. А утром разбудили мисс Крейн, едва успевшую снова забыться сном, и мистер Чоудхури сообщил ей, что накануне в Бомбее исполнительный комитет Конгресса проголосовал в поддержку резолюции рабочего комитета, что Махатма арестован, и весь рабочий комитет арестован и это, без сомнения, послужит сигналом для арестов по всей стране. В девять часов она вместе с мистером Чоудхури пришла в школу провести воскресные занятия по чтению Библии и убедилась, что в школу явились только дети из Котали. Тогда она послала его на велосипеде в Дибрапур. Он вернулся около одиннадцати и рассказал, что лавки в городе закрываются, что повсюду патрулирует полиция, что прошел слух, будто по приказу майапурского начальника полиции три члена городского самоуправления арестованы и увезены в Алигарх, что на улицах собираются толпы и грозят ворваться в здание почты и в полицейский участок.

* * *

– Сейчас позвоню в Майапур, узнаю, что там делается, – сказала мисс Крейн.

Она отложила в сторону еще не просмотренные бумаги. В бунгало мистера Чоудхури был телефон.

– Не выйдет, – сказал он. – Я уже пробовал. Очевидно, провода перерезаны.

– Понятно. Тогда сделаем так. Одному из нас нужно отвезти детей домой в Котали, оставлять их здесь рискованно. Давайте я их отвезу и сразу поеду дальше. А вы идите домой, позаботьтесь о миссис Чоудхури, а если поспеете и там и тут, присмотрите за школой.

Мистер Чоудхури оглядел убогую комнату и перевел взгляд на мисс Крейн. – Здесь охранять нечего, – сказал он, – кроме детей. Заберите их в машину, а я поеду с вами на велосипеде. Если на дороге попадутся нехорошие люди, со мной вам будет безопаснее.

– Ну, мне-то ничего не грозит. А как же ваша жена?

– Вы здесь единственная англичанка. С моей женой ничего не случится. Сюда они, возможно, явятся, когда покончат с почтой и с полицейским участком, или что еще они там затеяли. Явиться они могут с любой стороны. Так что поедем мы оба с детьми в Котали.

Мисс Крейн тоже оглядела комнату. Эта школа всегда напоминала ей ту, где она много лет назад побывала с мистером Даем. Мистер Чоудхури прав. Охранять здесь нечего, кроме самого здания, да и оно немногого стоит. И сомнительно, чтобы при данных обстоятельствах он или она могли стать в дверях и выдержать натиск разъяренной толпы. Она взглянула на Чоудхури, вспомнила Муззафирабад, где была тогда совсем одна.

– Не очень-то бодро вы настроены, – сказала она.

– Я видел этих людей, слышал, что говорят.

– Насчет телефона вы уверены?

– Уверен.

С минуту они в упор смотрели друг на друга, и мисс Крейн думала, вот как оно бывает, когда опасность нешуточная, – червячок сомнения, недоверия – а вдруг тебе говорят неправду. Если телефон молчит, значит, так оно и есть. Но может быть, мистер Чоудхури взял трубку, сразу ему не ответили, и он поторопился сделать вывод. Или, может быть, телефон работает, и он это знает, но обманывает меня, чтобы поскорее уезжала в Котали.

– Хорошо, мистер Чоудхури, – сказала она. – Вы, пожалуй, правы. Детей мы как-нибудь затолкаем в машину, а вы поедете с нами на велосипеде.

Он сказал:

– Одно вы, надеюсь, понимаете. Я не боюсь остаться здесь. Если вы не хотите бросить школу на произвол судьбы, я останусь и сделаю что могу.

– Если школа будет пуста, может, они ничего и не тронут.

– Вот и я так подумал.

Она кивнула, встала и стала собирать бумаги, складывая их в аккуратную стопку. Чоудхури ждал. Она добавила:

– Скажите честно, как по-вашему, на этот раз положение серьезное?

– Да.

Они-то всегда знают, подумала она и тут же поймала себя на мысли: вот и говоришь про них «они», как будто они не такие же люди.

– Ну так, мистер Чоудхури. Тогда, будьте добры, соберите детей.

Он кивнул и вышел на задний двор, где дети играли в ожидании, когда их опять позовут.

Она уложила бумаги в портфель и тут вспомнила, что, ее саквояж, хоть и собранный уже в дорогу, находится в бунгало. Выйдя во двор, крикнула, стараясь перекричать веселый визг детей, которым он только что сообщил, что уроков больше не будет.

– Мой саквояж! Он в бунгало, я за ним сбегаю и кстати прощусь с вашей женой.

– Жену я отправил к знакомым, – прокричал он в ответ. – А ваш саквояж в машине, я его захватил.

– Спасибо. – И она вернулась в контору за портфелем. Включила радио. Опять передавали музыку – по Всеиндийскому радио, английскую музыку для вооруженных сил. Не выключая радио, она стала затягивать ремни портфеля. Радио – это своего рода спасательная веревка. Я спокойна, думала она, так же как в 1914 году, и в 1919-м, и в 1930-м. За тридцать пять лет я привыкла к внезапным тревогам. Но мне и страшно. В таких случаях мне всегда бывает немного страшно. И еще мне стыдно, я всегда стыжусь своих подозрений, вот и сейчас – сначала из-за телефона, а теперь из-за саквояжа.

– Мистер Чоудхури! – крикнула она, подойдя к двери. – Когда утихомирите их, давайте их к парадному крыльцу, а я пока заведу машину.

И в голосе у меня, как всегда, подумалось ей, как всегда, эта властная нотка, неискоренимая, когда мы разговариваем с ними. Когда разговор идет о повседневных мелочах, она, наверно, не заметна, но в критические минуты всегда звучит так, точно мы берем на себя руководство. Но ведь так оно и есть, подумалось ей. Мы должны руководить, потому что на нас обязательства и ответственность. Сейчас главная ответственность ждала ее за семьдесят миль в Майапуре В городах такие вещи всегда носят более серьезный характер.

Когда она подвела машину к крыльцу, мистер Д. Р. Чоудхури, бакалавр искусств и бакалавр естественных наук, уже стоял там, окруженный детьми голодных и нищих, играя с ними в их игры.

* * *

При всякой вспышке гражданского неповиновения, в ответ на вести или слухи о беспорядках в городах, туда устремлялись из деревень целые банды, привлеченные возможностью пограбить. Это и имел в виду мистер Чоудхури, когда упомянул о нехороших людях на пути из Дибрапура в Котали, и мисс Крейн понимала, что, уезжая из Дибрапура, они не только бегут от опасности, но, вполне вероятно, и спешат ей навстречу.

А самой ей еще предстояло проехать не одну деревню, прежде чем она доберется до Майапура. Здесь, в южной части округа, начинались невысокие холмы, но местность еще была открытая, по обе стороны хорошей гудронированной дороги тянулись обработанные поля, деревьев было мало. Почти на всем пути опасность можно было заметить издали. А чего следовало опасаться – это мисс Крейн знала по долгому опыту: в сухой сезон, когда обочины превращались в две полоски истолченного мела, – облака пыли, за которым по мере приближения к нему появлялась цепочка людей, растянувшаяся поперек дороги; в сезон дождей – те же люди, но возникающие внезапно, без предупреждения в виде поднятой ими пыли, так что сразу видно, что у некоторых из них в руках длинные колья. Три-четыре человека в одной деревне через несколько миль могли превратиться в два десятка. Машина на хорошей скорости могла в последнюю минуту обратить их в бегство, однако и тут был риск, что ее успеют встретить градом камней. Один раз в жизни, во время беспорядков 1919 года, мисс Крейн это испытала, но тогда за рулем сидел невозмутимый молодой полисмен-европеец, присланный ей на выручку в захолустную школу, где она, как и предположило ее начальство, оказалась фактически в плену.

«Смогу ли я поступить по примеру того молодого полисмена, – подумала она, – нажать клаксон и проскочить на бешеной скорости – это зависит от того, сколько их там будет». Мистер Чоудхури водить машину не умел. Она не знала, радоваться этому или огорчаться.

А сколько их там будет, зависело от трех условий: от характера беспорядков в ближайшем городе, а значит – от возможного количества добычи; от общего настроения в близлежащих деревнях и много ли там найдется мужчин, ничем не занятых и готовых воспользоваться случаем набить карманы; и, наконец, от того, насколько реальна в данной деревне власть старосты и сельской полиции.

В каждой деревне имелся чаукидар, сторож на жалованье у правительства, и каждая группа деревень числилась под охраной полицейского поста. В деревне, где полицейские знали свое дело, разогнать смутьянов не составляло труда. Там же, где полиция предпочитала ничего не заметить или решала по виду толпы, что разумнее вообще не показывать носа, толпа беспрепятственно двигалась дальше. И росла.

В Котали, куда мисс Крейн, по-прежнему сопровождаемая мистером Чоудхури на велосипеде, доставила свой груз смеющихся детей, ее встретили чаукидар, староста и несколько мужчин и женщин, совсем уже собравшихся идти в школу, чтобы привести детей домой. Оказалось, что из Гархвара, следующей за Котали деревни, тамошний констебль дал знать, что не может связаться по телефону с Дибрапуром, что беспорядки, очевидно, вспыхнули, когда стало известно об аресте мистера Ганди, и пусть жители Котали готовятся охранять свое добро и свою жизнь от смутьянов и бандитов. Староста сказал, что жители Котали очень сердиты на гархварского констебля. Его-то наверняка еще вчера предупредили, а он и не потрудился сообщить. Знай они, что творится, нипочем не пустили бы детей в школу. Матери благодарили мисс Крейн за то, что привезла их в целости и сохранности. Они предложили ей чаю, и она выпила чашку тут же у дороги, сидя на стуле, который ей принесли и поставили под деревом. И мистера Чоудхури тоже угостили чаем.

– Буду молиться, чтобы пошел дождь, – сказала она ему с улыбкой. – Хороший ливень сразу охладит их пыл. В мокроту они предпочтут сидеть дома.

Он не ответил. Допив чай, отошел в сторону и поговорил о чем-то со старостой и чаукидаром. Вернулся он, когда мисс Крейн допивала вторую чашку. Она была голодна, но от еды отказалась.

– Вам надо остаться здесь, мисс Крейн, – сказал он. – Здесь вы среди друзей благодаря детям. А в Майапур ехать опасно.

Она покачала головой, поставила чашку на поднос, который держала наготове молоденькая девушка. – Нет, – сказала она. – Поеду дальше.

– Здесь о вас позаботятся. Староста предлагает вам остановиться у него в доме.

– Это очень любезно с его стороны. Я ему благодарна, но все же попытаюсь вернуться домой.

– Тогда переждите хотя бы часа два. Я съезжу в Дибрапур. Как знать, может, все это буря в стакане воды. Если так, вы можете еще раз переночевать у нас, а в Майапур поедете завтра. И телефон к тому времени, наверно, заработает.

– А если это не буря в стакане воды?

– Тогда вам вообще не следует ехать в Майапур. Вам следует остаться здесь. Здесь вас окружают друзья.

– В Майапуре у меня тоже есть друзья. И знаете ли, мистер Чоудхури, у меня есть кое-какие обязанности. Я знаю, вы хотите мне добра, но, право же, мне пора ехать.

– Вы и не поели ничего.

– Я не голодна.

– Я вам чего-нибудь раздобуду.

– А я, кажется, и не могла бы ничего съесть. Понимаете, в таких случаях меня всегда немного тошнит.

Она лгала. В таких случаях ей всегда особенно хотелось есть. Но она боялась, что, если задержится, ее решимость ослабнет.

Мистер Чоудхури чуть развел руками в знак того, что сдается. – Тогда я поеду с вами, – сказал он, – и лучше не медлить. – Отвернулся, не слушая ее возражений: «Глупости, это совершенно лишнее», и опять пошел поговорить со старостой. К ней подбежали трое школьников и, чтобы доставить ей удовольствие, громко прочли: «Жили-были два кота, восемь лапок, два хвоста». Она рассмеялась и похвалила их. Мистер Чоудхури шел к дому старосты. Он оглянулся, услышав смех, и сделал знак, что сейчас вернется. Подошла одна из матерей, неся в руках блюдо, накрытое салфеткой. Под салфеткой были свежие, прямо с огня, лепешки. Ей предложили еще чаю. Другая женщина принесла миску гороховой похлебки и ложку. Ложку мисс Крейн не взяла и стала отламывать кусочки чаппати и макать их в похлебку. На лбу у нее выступил пот. Было так жарко, и парило. Она ела, а крестьяне стоя смотрели на нее. Ненавижу, подумала она, всегда это ненавидела, сидеть на стуле, под деревом, при дороге, а на тебя глазеют, как на зверя в клетке.

– Вот видите, – сказала она мистеру Чоудхури, когда он вернулся, – насильно кормят.

– Это от чистого сердца, – ответил он, словно втолковывая ей простую истину, которую она плохо усвоила. – Это их гостеприимство.

– Знаю. Но помогите мне хотя бы съесть чаппати. Одной мне не справиться.

– Нет, это все вам. Уж вы постарайтесь. Не обижайте их. Я тоже поем, там уже что-то варится. А потом мы поедем в Майапур.

– А как же миссис Чоудхури?

– Она у друзей, вне опасности. Отсюда пошлют кого-нибудь сказать ей, куда я поехал.

Она подняла голову, встретила его внимательный взгляд и сказала: – Спасибо вам, мистер Чоудхури. – И, чуть запнувшись, закончила: – Одной мне было бы страшно.

* * *

В следующей деревне, Гархваре, полиция ждала, сидя на корточках, у дороги, в тени баньяна. Возле дерева стоял выкрашенный белой краской индусский алтарь. С глинобитного крыльца своего дома на полицию поглядывал полуголый жрец, состоявший при алтаре. Полицейские были вооружены палками. Увидев приближающийся автомобиль, старший констебль поднялся и жестом остановил его. Отдав честь мисс Крейн и бросив взгляд на мистера Чоудхури, он сказал на урду, что обязан ее предостеречь: ехать дальше опасно. Он получил приказ – быть в готовности на случай возможных волнений.

– Когда вы получили этот приказ? – спросила мисс Крейн, тоже на урду.

Приказ быть в готовности он получил сегодня рано утром, а что возможны волнения – вчера.

– Нужно было сразу сообщить в Котали, – сказала она.

Он и сообщил в Котали. По собственному почину. В приказе про это не было сказано – только чтобы быть в готовности на случай возможных волнений.

– Нужно было сообщить вчера, – сказала мисс Крейн, – ну да это неважно. – Не будет ли он так добр сказать ей, есть ли у него сведения о том, что делается в Майапуре и на пути от Гархвара в Майапур.

Никаких сведений у него нет, сказал он, телефонная связь с Дибрапуром прервана.

– То есть перерезаны провода?

Возможно, что и так. А возможно, что просто повреждение. Он потому и разослал людей в Котали и другие деревни, что получил приказ быть в готовности на случай возможных волнений, а сразу после этого телефон перестал работать. Разослал он кого попало из местных жителей, потому что его подчиненные должны быть на месте на случай внезапной тревоги. Он сделал все возможное. Если заваруха будет серьезная, он с такой горсткой людей вообще мало что может сделать. В деревнях много нехороших людей. Его жизнь и жизнь его подчиненных в опасности. Он очень просит, пусть мемсахиб скажет младшему инспектору-сахибу в Танпуре, что старший констебль Акбар Али в Гархваре пребывает в готовности согласно приказу, но лишен средств связи.

– Значит, вы думаете, что до Танпура мы доберемся благополучно? – спросила мисс Крейн.

Этого он не знает, но в танпурском районе, куда входит и Дибрапур, служат сплошь люди проверенные и храбрые. По его мнению, вполне возможно, что до Танпура она доберется, но он обязан ее предостеречь, что ехать опасно, а за то, что делается дальше Танпура, он, конечно, отвечать не может. Там во многих деревнях полно нехороших людей, и, как знать, может, они со всех сторон стягиваются к Танпуру либо к Майапуру, если там вспыхнуло гражданское неповиновение. Но на этот счет сведения, несомненно, должны быть у младшего инспектора Говиндаса Лал-сахиба в Танпуре.

В Танпур они прибыли в два часа. Это был маленький городок, грязный, бедный и зловонный. Вся местная полиция, патрулировавшая главную улицу, состояла из шести рядовых и помощника младшего инспектора. А младший инспектор Говиндас Лал отсутствовал. Его помощник сказал, что он все утро пытался связаться со штабом начальника-сахиба в Майапуре, а час назад выехал на грузовике с одним полицейским и тремя монтерами с почты – выяснять, где перерезаны провода между Танпуром и Майапуром. Связь между Дибрапуром и Танпуром тоже прервана, но линия на Майапур важнее. Мистер Чоудхури сообщил ему, что полицейский пост в Гархваре тоже остался без связи, но они не заметили провисших проводов ни между Гархваром и Танпуром, ни вообще на всем пути сюда от дибрапурской школы. Помощник младшего инспектора объяснил: вызовы из Гархвара в Танпур и – из Танпура в Гархвар передаются через дибрапурскую подстанцию, и провода, скорее всего, перерезаны именно там, а возможно, что разгромлено и все здание почты и телеграфа.

– Ехать не опасно? – спросил мистер Чоудхури.

– Как знать? Если с инспектором-сахибом ничего не случилось, вы увидите его впереди, на дороге. А в самом Танпуре с утра собирались толпы, – рассказал он, – но инспектор-сахиб уговорил их разойтись. Из Майапура, судя по всему, движется военный отряд для поддержания порядка. Лавки еще закрыты, это против правил, но люди сидят по домам, а согласно последним указаниям из Майапура, толпы следует по возможности разгонять уговорами, но не раздражать. Лавочников можно бы заставить открыть лавки, но раз людей не велено раздражать, пусть остаются закрытыми. Так что пока все спокойно, но, если младший инспектор-сахиб скоро не вернется, трудно сказать, надолго ли этого спокойствия хватит. «Но мы ничего, держимся», – неожиданно добавил он по-английски.