Текст книги "Ночные рассказы"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

2

Стояла тихая звёздная ночь, когда их молчаливый рулевой причалил к небольшому молу на Родё. Воздух был прозрачный, как «Берлинский воздух-воздух-воздух», и, пропев эту мелодию, Хенрик вздохнул всей грудью, а пока они с Пернилле знакомыми местами выходили на тропинку к дому, в голове его проплывало их детство.

Их переправа напомнила ему о кораблях. Он вспомнил о тех бумажных корабликах, которые они пускали в пруду парка, о плотах, которые они строили. У него никогда не было особенной склонности предаваться мечтаниям, к тому же он считал, что его жизнь наяву и есть одно великое воплощение таких смелых мечтаний, которые никому и не снились, и поэтому нет никакой надобности грезить по ночам. Теперь у него появилось ощущение, что он всё-таки, кажется, видел Пернилле во сне. Он помнил, как они в какой-то год, когда зима была особенно долгой и суровой, сделали буер и катались по зелёному, метровой толщины льду озера, из глубины которого внимательным взглядом следили за ними замёрзшие пузырьки, и при этом воспоминании в нём что-то сдвинулось, словно взломался толстый лёд, и в памяти освобождёнными воздушными пузырьками всплыли забытые сны, в которых он плавал вместе с Пернилле, и он улыбнулся и подумал вслед за супругой маршала из «Кавалера роз»: «Ich schaff mir meine Traume nicht an».[67]67
  Я грёз своих не покупаю (нем.).


[Закрыть]

Тут вдруг перед ними вырос дом, и от неожиданности оба вздрогнули. Они вышли к нему сбоку, с той стороны, где в окнах не было света, и, внезапно возникнув, он показался Хенрику корабельной надстройкой, как будто весь остров был кораблём, который уносило к неизвестному месту назначения. Запрокинув головы, они увидели, что на самом верху, в павильоне, горит свет. «Как на капитанском мостике», – подумал Хенрик, и в это мгновение услышал оттуда звуки рояля, пронзительную и удивительно чистую мелодию, и он догадался, что это Лист, но названия произведения вспомнить не мог. В том, что играла его тётка, он ни минуты не сомневался. Пока они с Пернилле поднимались по винтовой задней лестнице, музыка вдруг смолкла, и, когда они вошли в павильон, там никого не оказалось.

3

Как только они оказались в павильоне, вся неловкость, которую оба они чувствовали по отношению друг к другу, исчезла. Всё вокруг было точно так, как и прежде. На стене Эразм Роттердамский подносил перо к бумаге, с одной из полок на них смотрел бюст Иоганна Себастьяна Баха. Даже книги выглядели так, как будто не прибавилось ни одного тома и ни одного не снимали с полки. Казалось, что искривлённое пространство поглотило их, снова перенеся в то время, до разлуки.

На рояле стояли ноты – именно так, как раньше. Леонора Блассерман часто сочиняла по случаю упражнения для игры в четыре руки – маленькую сонату, которую они по вечерам разучивали, а потом исполняли для неё. Не глядя друг на друга, они сняли пальто, подошли к роялю, сели и начали играть.

Хенрик уже несколько лет не прикасался к роялю, и на какое-то мгновение он застыл. Потом руки сами собой нашли клавиши, и он с удовольствием отметил, да, некоторые навыки остаются на всю жизнь, как, например, умение плавать или грести, или играть на фортепьяно, или не обращать внимания на возражения женщин. Потом музыка его захватила, она росла между ними, сделав на время излишними многочисленные вопросы о том, что произошло за то время, пока они не виделись, и чего каждый из них ждёт от будущего. Хенрик не мог припомнить, чтобы пьеса для фортепьяно когда-либо так им овладевала. Остановившись на мгновение, они услышали, как где-то далеко пробили полночь висящие над парадным входом часы. Когда затих последний звук, Пернилле посмотрела на него и засмеялась.

– Помнишь, – спросила она, – как мы тогда говорили, что время наверняка на самом деле не существует, что его придумали взрослые?

Хенрик кивнул, чувствуя приятную печаль при мысли о тех днях, которые предшествовали великим задачам.

– Тебе говорили дома, – продолжала Пернилле, – что это время делает людей старыми. Но мы не стали старыми. А тётя твоя всегда была старой и старше не стала. Когда она однажды сказала, что Баху сейчас больше двухсот лет, но он всё ещё свеж и молод, ты не поверил, посмотрел на бюст и осторожно спросил: «А всё-таки, вдруг он скоро умрёт?»

Хенрик засмеялся:

– И она ответила, что все мы, слава Богу, когда-нибудь умрём. А ты тогда сказала: «Фру Леонора, когда вы когда-нибудь умрёте, можно мы возьмём вашу голову и поставим её на полку рядом с господином Бахом?»

Пернилле снова стала серьёзной.

– Я так никогда, – сказала она, – до конца и не поняла про время.

В это мгновение двустворчатая дверь павильона распахнулась и в дверном проёме появилась Леонора Блассерман.

Она сидела в инвалидной коляске, такая худая, что Хенрик и представить себе не мог, что такое бывает. И тем не менее от сидящей в кресле фигуры, от её лица хищной птицы и её теперь белых как снег волос исходила непреклонная воля, как будто она, потеряв две трети своего веса, ничего при этом не лишилась, а, наоборот, сконцентрировала всю свою силу и свой характер в том, что осталось. Только в глазах, как показалось Хенрику, он заметил отсвет далёкого пожара, который он истолковал как следствие перенесённой ею болезни.

Он хотел было встать, чтобы помочь ей, но она остановила его и, ловко и привычно маневрируя, подъехала на своём кресле к ним, остановившись напротив.

– Какая приятная неожиданность, дорогие дети, – сказала она, и Хенрик засомневался, а не успела ли она во тьме своих преклонных лет уже позабыть о своём приглашении.

– Ты ведь знаешь, Хенрик, – продолжала она, – как практически во всех les grans operas именно внезапная встреча предвещает начало настоящего действия.

Хенрик попытался приветливо улыбнуться. Эта встреча, как он знал, означает для Леоноры Блассерман, её дома и её эпохи окончательное завершение действия.

– Мы поздно приехали, – сказал он. – Вы, вероятно, в это время уже в постели.

– Я перестала спать, – ответила старуха, и Хенрику показалось, что она, должно быть, полностью утратила чувство реальности.

– Мы как раз, – заговорила Пернилле, – говорили о прошлых днях. И о времени.

– Да, – сказал Хенрик, – о том, как это было мило со стороны тёти написать эту прекрасную музыку, которая переносит нас назад, к тем счастливым часам, которые мы здесь провели.

Старуха внимательно их рассматривала.

– Среди молодых людей, – сказала затем она, – и особенно в твоей семье, Хенрик, распространено мнение, что человек в преклонном возрасте погружается в воспоминания. Мне лично никогда не было интересно вкладывать свою душу в прошлое. Добрым старым временам свойственно пить кровь из настоящего. Господь Бог говорит, что предстоящие задачи требуют нашего безраздельного присутствия.

В течение, вероятно, целой минуты Хенрик и Леонора смотрели друг на друга, и он тщетно пытался понять, что же она имеет в виду, пока наконец не осознал, что речь её, как и её дух, освободилась от земного порядка и теперь переходит с одного на другое, не неся при этом никакого скрытого смысла. Он почувствовал, как усиливается в нём чувство сострадания и к этой старой, повредившейся рассудком даме, и к девушке в заштопанных чулках. Он никогда не был религиозен, но подумал, что растущее в его душе чувство – это, должно быть, то, что люди верующие называют безграничной любовью к ближнему, и не без удовольствия отметил, что он, оказывается, способен и на такие чувства.

– Поиграйте мне, детки, – сказала Леонора. – Мы не можем позволить, чтобы наша опера состояла из одних пауз.

Хенрик и Пернилле снова повернулись к роялю и без всяких усилий, но вместе с тем maestato[68]68
  торжественно, величественно (итал.).


[Закрыть] сыграли вторую часть сонаты.

Пока Хенрик играл, с ним стало что-то происходить, казалось, что музыка и рояль всё больше начинают играть на нём. «Подобно тому как мировая история играет мной», – успел он подумать. Потом возникло ощущение, что печальные чувства, которые вызвали в его душе слова тётушки, усилились музыкой и теперь охватывают не только его самого и двух женщин, но и все помещение вокруг них. Пока последние аккорды сонаты ещё наполняли павильон отзвуком, который, казалось, будет звучать вечно, он огляделся, и вдруг ему стало очень грустно, оттого что этот павильон и всё то, ради чего он был построен, должно исчезнуть. В том, что его снесут, он ни минуты не сомневался. Хотя он лично, по какому-то недоразумению, даровал этому дому отсрочку, всё равно та приливная волна, которая сейчас поднимается в Европе, смоет его вместе с роялем и тётушкой. Хотя он лично, возможно, и будет сожалеть об этом, но в новом государстве не будет места Эразму Роттердамскому, Иоганну Себастьяну Баху и семитской каббале. Великое очищение необходимо, он это понимал и смирился, но в этот трогательный момент он дал волю переполнявшим его чувствам, которые относились и к обеим женщинам.

В той тайной организации, к которой он принадлежал, много обсуждали старое европейское представление об обществе двенадцати мудрецов-алхимиков – золотой цепи знания о мире и его будущем. Из этих разговоров Хенрик понял, что его братья по ордену придерживаются мысли, что все они, а значит, и он сам, являются частью этой золотой цепи. Поэтому алхимические символы остались в его сознании образами, стимулирующими работу мысли, и теперь он подумал, что комната эта напоминает закрытую реторту, под которой музыка его тёти горит медленным неугасимым огнём, облагородившим его чувства, и вдруг он ощутил готовность обронить золотую песчинку, почувствовал переполнявшее его желание утешить этих женщин, которые, каждая по-своему, были беспомощными и деклассированными, дать им мельком взглянуть на те сокровища, которые он носит внутри себя. Рассказать им о своей великой тайне. Не понимая, с чего он это взял, он осознавал, что их ждёт смерть. Но ведь всякий человек, стоит ему увидеть, в чем заключаются стоящие перед Хенриком задачи и его предназначение на этой земле, сможет вынести всё, что ему суждено, с душевным спокойствием, и человек этот сможет про себя прошептать: «Увидеть Хенрика Блассермана – и умереть!» Он повернулся спиной к роялю и поднял руки, словно держал дирижёрскую палочку или маршальский жезл или как будто собирался благословлять свою паству.

– Я хочу, – заявил он, – кое-что сказать.

До вашего прихода, тётушка, мы с Пернилле говорили о старении и о движении времени. Мы вспоминали, как вы когда-то сказали, что очень старая музыка по-прежнему молода. Я это навсегда запомнил. Но я также не забыл и другое ваше высказывание, а именно то, что всему своё время, что любое произведение искусства когда-нибудь отзвучит. Что книгу будут непосредственно воспринимать в течение приблизительно ста лет, но что потом развитие языка отодвинет её в прошлое. Что музыка, если в основе её лежит принцип гармонии, более долговечна. И что живопись, возможно, остаётся на ещё более долгое время, но именно более долгое, а не навсегда.

Я много думал над этим. Всё на свете какое-то время существует, а потом затихает и исчезает. Всё яснее и яснее я начинал осознавать, что во мне присутствует нечто другое, что я принимаю участие в чём-то безграничном, не имеющем пределов роста, не принадлежащем одному времени, но относящемся ко всем временам. В течение нескольких последних лет я нашёл это. Или точнее – мне это подарила Вселенная. Он сделал короткую эффектную паузу.

– Моя задача здесь на земле, – продолжал он, – это решающая задача – расширить границы человеческого «я». Я исследую, насколько великим человеком может стать Хенрик Блассерман. Не ради него самого, но ради всего человечества.

У животного нет настоящего сознания своего собственного «я». У примитивных народов его тоже нет. Но у нас есть. История европейца – это история всё ускоряющегося роста «я». И это развитие в ближайшее время сделает резкий рывок вперёд. В XVIII веке религия отвернулась от Небес и осознала, что место ей – в человеке, что она часть его «я». Великий Ницше знал, что это «я» может стать больше, чем кто-либо мог себе прежде представить. Что отдельный индивидуум может подняться над общей массой и стать сверхчеловеком.

Он на мгновение замолчал.

– Человеческое «я», – продолжал он, – состоит из чувства собственного достоинства человека, его умений, его знаний и его власти. Раньше считалось, что для всего этого существует верхний предел. Моя задача здесь на земле показать, что едва ли существуют пределы тому, что человек может изучить, что он может совершить, какую власть он может обрести над своими ближними и какой образ он может создать, не погибнув при этом.

Женщины слушали его в глубоком молчании, почти что, как ему показалось, в состоянии транса.

– Значит, ты, Хенрик, – заговорила наконец Леонора, – и есть такой сверхчеловек.

– Я, – ответил Хенрик скромно, – на пути, уже давно на пути превращения в сверхчеловека.

Он впервые произнёс эти слова, эту свою самую сокровенную тайну, своему ближнему. Даже братья по ордену ничего не знали о его величайшей задаче. Они не знали, что политическая власть, которую они ему предлагали и которая для них была самым главным, для него была лишь четвёртой частью настоящего вопроса – насколько великим может стать человек?

Теперь, когда он сказал это вслух, его переполняло торжественное удовлетворение, комната на мгновение превратилась в церковь, в готический собор, и со стороны рояля, к которому никто не прикасался, он слышал, как ему казалось, звуки «Прелюдии до-бемоль» Шопена.

– Я как раз, – сказала Леонора, – всегда и смотрела на историю нового времени именно так, как ты сейчас столь красиво описываешь. Человек освободился от Бога. Скоро он потеряет последнюю связь с природой. А теперь он изо всех сил старается освободиться от других людей. Пожилой даме может показаться, что сверхчеловек новой эпохи идёт навстречу какой-то эпохе одиночества.

Глубоко задумавшись, Хенрик смотрел на отражающийся в полированной крышке рояля павильон. Пламя свечей, книги и внимательные лица женщин. Он уже давно знал, что необходимо быть одиноким и сильным. Теперь он чувствовал, как вдохновляюще действует такое присутствие двух свидетельниц его одиночества.

– Да, – сказал он. – Тот, кто поднимается над толпой, изолирует себя. Это та цена, которую надо заплатить, чтобы получить ответ. Ответ на вопрос, как чувствует себя человек более значительный, чем кто-либо до него.

Некоторое время в комнате было тихо, тишина эта была похожа на ту, которую публика дарит музыканту по окончании концерта. Потом Леонора Блассерман повернула своё кресло.

– Я удаляюсь, дети мои, – сказал она. – А вы играйте дальше.

Хенрик снова хотел ей помочь, и снова она махнула ему, не надо, и выехала из комнаты. Но в дверях она остановилась, развернув к ним одним-единственным вращательным движением кресло, как будто им управляли не костлявые руки, а её внутренняя сила.

– Что касается твоего вопроса, дорогой Хенрик, – медленно произнесла она, – как велики границы человеческого «я», то думаю, что нам удастся найти ответ уже сегодня ночью. – И она удалилась.

Хенрик застыл. Потом он понял, что это к нему на минуту вернулось его безграничное детское уважение к тётушке, и с облегчением улыбнулся. Такое же замешательство чувствовали, наверное, французы перед мумиями в египетских гробницах и англичане, когда перевозили античные предметы искусства из Греции к себе в Британский музей. Внезапный, иррациональный страх перед древним прошлым, те сомнения, которые смерть всегда внушает жизни, но задерживаться на которых ниже его достоинства. Широко улыбнувшись, он повернулся к роялю и сидящей рядом девушке и заиграл последнюю часть.

4

Того, что в тот момент происходило с Хенриком, ему никогда прежде не доводилось переживать. Первым его впечатлением было то, что музыка превратилась в некое средство передвижения. Он ощущал, что играет, но точно не понимал, что именно. Вместо этого звуки сначала стёрли комнату, а затем приподняли их с Пернилле над зданием ввысь, к Небесам. Освобождённая от всего привычного окружения музыка превратилась в череду ласк. «Сейчас мы держим друг друга за руки, – думал Хенрик, глядя на свои руки перед собой на клавишах, – теперь мы целуем друг друга», – думал он, и мгновение спустя он понял, что в музыкальном смысле он осуществил то соблазнение, которое он ранее планировал.

Тут они оба переместились ещё на ступеньку выше, и он вдруг с непоколебимой уверенностью осознал, что Пернилле и в будущем тоже займёт какое-то важное место в его жизни, что она, ещё не ясно как, но станет его Брунгильдой.

Когда ему всё-таки пришлось оторвать от клавиш руку, чтобы перевернуть последнюю страницу, он на мгновение замер и взглянул на девушку. Что-то непонятное переполняло его пылким восторгом, и он засмеялся.

– Ты сутулишься, – сказал он шутливым тоном, встал и подошёл к ней сзади, – что-то не так, вы больны, фрекен, но я врач, главный врач, а теперь сидите спокойно, и я посмотрю, можно ли вас вылечить.

При этих словах из их тайных детских игр Пернилле улыбнулась и не пошевелилась, когда он положил руки ей на плечи.

И вдруг она сжалась, как напряжённая пружина. Хенрик открыл глаза и почувствовал: она что-то увидела – и проследил за её взглядом. Она смотрела на партитуру. Внизу на нотном листе, под последней строчкой Леонора Блассерман крупным чётким почерком приписала несколько слов.

«Пернилле и моему племяннику Хенрику Блассерману, – было написано там, – в день учредительного съезда Датской национал-социалистической фаланги, Родё, 19 марта 1929 года».

Девушку словно ужалило: она поняла смысл происходящего и попыталась обернуться к Хенрику. Чтобы выиграть время, чтобы отодвинуть неизбежное, о котором он ещё не имел представления, он жёстко схватил её за руку.

Она обеими руками откинула его руки и, резко вскочив на ноги, встала перед ним: одного с ним роста, полная гнева.

– Фашист, – произнесла она чужим и холодным голосом. – Знай, что когда мы в прошлом году устраивали демонстрацию против снижения пособий Мадсеном-Мюгдалем, то трём полицейским пришлось тащить меня к машине на площади перед Кристиансборгом.

Мир вокруг Хенрика начал рушиться с такой скоростью, что ему пришлось концентрировать внимание на всех обрушениях по очереди. При словах девушки он вдруг вспомнил какие-то её слова и слова тётки, вспомнил нечёткие крупнозернистые газетные фотографии и тревожные заголовки. Он с ужасом уставился на девушку.

– Ты большевичка! – воскликнул он.

– Я коммунистка, – сказала Пернилле гордо.

Эти слова мгновенно уничтожили тот тёплый, колдовской эффект, который оставила музыка, и вместо сладких мыслей, которыми Хенрик тешил себя до этого, во всей своей грубости проступила действительность.

Хенрик мало чего боялся, но среди тех привидений, которые время от времени посещали его фантазии о будущем, коммунизм был самым страшным. Когда-то он вызывал у него симпатию, ведь и коммунистические, и социал-демократические молодёжные объединения в Дании и в Германии носили форму, ходили строем и пели те же самые мелодии и с приблизительно теми же текстами, что и национал-социалистическое движение. Но пришёл день, когда он понял, что их, когда дойдёт до дела, не удастся убедить передать всю власть одному человеку, во всяком случае в Дании и в Германии, и что они, на самом деле, не смогут осознать несостоятельность демократии, во всяком случае социал-демократы не смогут. И он стал бояться их. На расстоянии. Теперь он впервые непосредственно соприкоснулся с настоящим коммунистом.

От разочарования, горя и гнева на глазах у него появились слёзы. Ему стало ясно, что музыка его тётки сработала как наркотик и лишила его здравого смысла. В течение, может быть, нескольких минут он буквально начинал уже влюбляться в эту девушку. Хуже того, мысли его устремились в будущее, он представил её спутницей своей жизни, своего рода аккомпаниатором, который будет поддерживать его и суфлировать ему, когда он будет выступать. В минуту непростительной слабости он представил себе Richard-Wagner-Verband deutscher Frauen[69]69
  немку из Союза Рихарда Вагнера (нем.).


[Закрыть] и увидел, как Пернилле может встать во главе Хенрик-Блассермановского общества домашних хозяек.

В глубоком разочаровании мысли его отвернулись от неё, обратившись к следующей проблеме: Леоноре Блассерман. Ему было ясно, что он сильно недооценил свою тётку, что она знала о тщательно скрываемой от всех встрече, назначенной на следующий день. У него даже было предположение о том, кто мог стать её информатором. Незадолго до его отъезда в их круг был принят пожилой офицер. Его рекомендовали, потому что все знали, что когда на самом деле взойдёт солнце, одной из главных струн, на которых придётся играть, будут вооружённые силы Его Величества. Но Хенрику в присутствии старого солдата послышался подозрительно свободомыслящий, либеральный скрип, физический и духовный, и вдобавок у него возникло беспокойство, когда он узнал, что тот знаком с семьёй Блассерманов и когда-то был частым гостем в доме его тётки.

Теперь он не сомневался, что свои сведения Леонора получила от этого червивого гнилого яблока, да, он даже заподозрил, а не был ли солдат с самого начала шпионом, сердце его учащённо забилось, и в голове мелькнула мысль о побеге.

И тут он неожиданно улыбнулся. Он вдруг понял, что вставшая перед ним дилемма бросает ему вызов. Вот он оказался между, с одной стороны, реакционным буржуазным, демократическим гуманизмом своей тётки и, с другой стороны, коммунизмом девушки, красной чумой, которая хочет добиться для бессловесного и недостойного пролетариата власти и высокого положения. Победа над этими двумя злыми силами станет великой, исторической задачей национал-социалистов, и сейчас он, Хенрик Блассерман, продемонстрирует, что он в настоящий момент может одержать победу. Только для его ушей в помещение снова вернулась музыка, но на этот раз это были дудки и барабаны, стук лошадиных копыт и кода увертюры к «Вильгельму Теллю» Россини. «Вперёд!» – подумал он, достал из кармана пиджака плоский пакетик, который хранился у его сердца, и выскочил в коридор.

Но девушка последовала за ним. Она сбросила туфли и осталась в чулках, и теперь они стояли в тёмном коридоре, друг перед другом, дрожа от гнева, чего не случалось с самого детства.

– Не ходи за мной! – крикнул Хенрик.

– В книге «Государство и революция», – отозвалась Пернилле холодно и с достоинством, – Ленин призывал нас преследовать социал-шовинистические течения и решительно бороться с ними.

– Я не течение, – заметил Хенрик. – Я приливная волна, я боец фронта.

– А в «Апрельских тезисах», – продолжала девушка как ни в чём не бывало, – Ленин писал, что наш долг вести агитацию как раз среди бойцов фронта.

Хенрик пытался собраться с мыслями. До перестройки спальня его тётки находилась прямо под библиотекой. Но ведь в доме всё изменилось. Он напряжённо пытался вспомнить свои собственные чертежи. И вдруг, что-то вспомнив, твёрдый в вере, но, к сожалению, не в направлении движения, двинулся дальше по коридору.

– Для великих передовых умов, – огрызался он злобно, но тихо, – все ваши туманные рассуждения просто смешны.

– В своей речи, – ответила девушка и тоже непроизвольно понизила голос, – перед центральным комитетом в девятнадцатую годовщину партии Ленин сказал: «Основным условием пропаганды и агитации является её ясность». Когда-нибудь ты поймёшь меня.